Век математики или век человека? В.А. Сухомлинский

Я беседую стридцатилетней женщиной. У нее красивое, умное, одухотворенное лицо, полные глубокой мысли глаза. Она рассказывает о своей нелегкой жизни, о жизни, которая может показаться, с первого взгляда, странной, уму непостижимой в наши дни.

— Да,— говорит женщина,— многие видят во мне чуть ли не сумасшедшую. Во всяком случае, я выгляжу странным, непонятным человеком, каким-то живым анахронизмом в глазах тех, кто считает, что в наши дни в человеке уже все или почти все объяснено...

Выросла я в честной, трудолюбивой, строгой семье. Мать и отец мои были глубоко верующими людьми. Теперь я понимаю, что мой духовный мир в годы ранней юности был очень похож на духовный мир Катерины — героини «Грозы» Островского. Та же восторженность, но востор­женность замкнутая, нелюдимая..., чуткость, впечатлительность...

Когда я училась в девятом классе, мы проходили «Грозу»... Да, проходили,— глубоко вздохнув, повторяет это слово моя собеседница.— Я прочитала драму Островского, как говорится, за один присест. Прочитала затаив дыхание. Это было не просто чтение. Книга эта стала для меня откровением. Я словно бы встретилась с живым человеком. Захотелось поделиться с ним своими думами и тревогами. Катерина пробудила во мне целый вихрь (хочется сказать именно это слово) мыслей и чувств. Ведь я так же чистосердечно, так же от всей души верила в бога, как верила Катерина. Верила в то, что бог все видит и все знает. И вот трагическая гибель Катерины заронила в мое сердце первую искру сомнения: почему человек должен был погибнуть, чтобы доказать свою правоту? Почему это так получается, что с именем бога на устах творят зло страшные люди?

Хотелось, чтобы кто-то, объясняя мне сложный духовный мир этой прекрасной девушки, поговорил со мной обо мне. Хотелось получить ответ на тревожившие меня вопросы и мучившее сомнение. С нетерпением ожидала уроков литературы, на которых будет изучаться «Гроза». Но эти уроки разочаровали меня. Все прекрасное и в то же время трагическое, вечно человеческое заслонили сухие, трафаретные слова учителя о том, какие социальные идеи воплотил драматург в образах Катерины, Кулигина, Тихона, Дикого, Кабанихи. Исчезла живая, пленившая меня девушка, моя духовная сестра, появилась ходя­чая социальная идея. Чувства, пробудившиеся было в моем сердце, учи­тель пытался проанатомировать, как анатомируют лягушку. Он хотел разложить по полочкам все, что жило, трепетало в моей душе. Но я его просто не допустила в свое сердце. Я замкнулась. У меня пробудилось чувство ожесточенности к учителю, считавшему сложный мир Катерины чуть ли не причудой. Я почувствовала, что вот так же он относится и ко мне — считает мою веру в бога чуть ли не сумасшествием. Я чувствовала в словах учителя снисхождение к Катерине: что же, заблужда­лась она, но что с нее спросишь, в такое время жила... Настораживало меня это снисхождение. Понимала, что оно относится и ко мне. И к матери моей, и к отцу. Чувствовала между строк его рассказа: во всех, кто верит в бога, есть микроскопический кусочек дурака. Честного, может быть,— в смысле честно заблуждающегося, но дурака. А я не считала себя дурой...

Вы знаете обо мне то, что в глазах многих людей выглядит необычным, чуть ли не диким. Окончила среднюю школу, поступила на естественный факультет вуза, блестяще окончила его (так считали на основании оценок моих в дипломе) и сразу же после этого пошла в монастырь. Монашкой.

Тысячи раз спрашивали знакомые мне люди друг друга: почему? Многие считали меня нечестным человеком, ханжой, не верили в искренность моих религиозных чувств. В самом деле, рассуждали они, разве могут быть совместимы эти вещи— естественнонаучный факультет и религия, уроки по основам дарвинизма, отличные отметки, научно-материалистическое воспитание и уход в монастырь.

Кое-кто полагал, что у меня была какая-то личная трагедия, неудачная любовь... и поэтому скверно сложилась моя жизнь.

Но все это не так. Быть может, кое-кому и покажется странным, непостижимым, чудовищным, но уроки основ дарвинизма в школе, лекции по естественному циклу в вузе остались совершенно нейтральными по отношению к моей вере в бога. А иногда вызывали чувство насторо­женности.

Как же это понимать? В чем же дело? — спросите вы.

А вот в чем. После двухлетнего пребывания в монастыре, после того, как я за монастырскими стенами поняла сущность религиозного мировоззрения и религиозной морали, я могу об этом говорить как исследователь... Дело в том, что и в средней школе, и в вузе я изучала окружающий мир, но не изучала Человека. Вернее, не познавала человека и поэтому не познавала себя.

Обо всем, что угодно, слышала я на уроках в школе и на лекциях в вузе, слышала многое, но о Человеке — почти ничего. Сейчас я могу сказать, что была каким-то живым механизмом для запоминания и воспроизведения знаний (тогда я, конечно, не дошла до этой мысли, но чувствовала это). Но все это — для чего? Ответить, выложить знания, получить оценку. Выработался какой-то стиль мышления, стиль всей духовной жизни — очень страшный: накоплять знания для того, чтобы, удержав их в голове до нужного момента, затем бездумно освободиться от них. И я, отвечая учителю в школе и профессору в вузе, освобождалась от знаний, чувствовала облегчение и готовилась усваивать новые и новые порции знаний.

Все, что усваивалось, как-то скользило по поверхности сознания. Не затрагивало личности. Не было в сло­вах учителя и профессора обращения ко мне лично: подумай, взвесь, убедись, переживи, прочувствуй, присмотрись к окружающему миру и к человеку.

Теперь я могу судить о той роли, которую могла сыграть в моей духовной жизни литература — этот основной в средней школе предмет по человековедению. Ведь это должен был быть совершенно не такой предмет, как другие. Ведь это должен был быть разговор с человеком о человеке, а не та же порция знаний, которую надо усвоить, чтобы через какое-то время освободиться от них, получив оценку... Я сейчас глубоко убеждена в том, что если бы, истолковывая «Грозу», учитель обратился ко мне, если бы он сумел понять, в чем я нуждаюсь, что творится в моей душе, если бы он показал красоту душевной чистоты этой девушки, если бы одухотво­рил меня мыслью, что высшее человеческое призвание — борьба за счастье на земле, что эта борьба посильна и доступна каждому, — моя жизнь, возможно, пошла бы совершенно по другому пути, не были бы безвозвратно потеряны годы юности...

Что-то не так с литературой в школе. Я, конечно, не специалист и не могу судить, как ее надо преподавать, но понимаю, что эти уроки должны быть познанием человека. Познанием мира человеческих страстей. Познанием самого себя.

И еще об одном хочется сказать. Не просто сказать, — кричать об этом надо. Я с содроганием вспоминаю, как на отдельных уроках по естественнонаучному циклу углублялась моя вера в бога. Удивительного в этом ничего нет. Пятнадцать лет — от первого класса до получения диплома — учителя и профессора на уроках и лекциях без конца вдалбливали в голову совершенно понятную, но не совсем приятную истину: человек так же смертен, как, скажем, корова или лошадь. Как у коровы и лошади нет бессмертной души, так же нет ее и у человека. Уйдет человек в землю и сгниет — ожидает его та же участь, что и животное. А выдумки о бессмертной душе — все это церковные, идеалистические сказки, унижающие человека. Не смейте и думать о бессмертии — этим вы заявите о своем невежестве.

Конечно, все это преподносилось не в таком виде, не в такой форме, но все это я воспринимала именно так. И глубоко переживала. Обнаженность этих истин потрясла меня. Неужели, думала я, в человеке ничего все-таки и нет такого, ну... человеческого, хотя бы отдаленно похожего на бессмертие? Не хотелось уподобляться животному. Поверьте, что после одной лекции, где профессор с беспощадной объективностью доказывал, что человек в биохимическом отношении такое же живое существо, как любое животное, я не могла уснуть. Не спала всю ночь. Хотелось иметь в себе какую-то крупицу бессмертного.

И я уходила в другой, в религиозный мир, искала в нем, если хотите, спасения. Материализм казался мне бездушной, слепой силой.

Учителем литературы для меня стал отец, он воспитал во мне любовь к ней, но воспитал так, как требовали его религиозные взгляды. В том духовном мире, который окружал меня в семье, литература — как это ни странно — тоже укрепляла мои религиозные убеждения. Здесь играл решающую роль выбор книг для чтения — односторонность его. Только теперь мне стала понятной одна истина, которую, мне кажется, надо понять тем, кто составляет программы по литературе для средней школы. Истина эта заключается вот в чем. Как будто бы кто-то специально делает так, чтобы освободить программу по литературе от произведений, в которых с большой силой отражается сложный духовный мир человека — его думы, страсти, переживания. Почему в программах средней школы нет ни одного произведения Достоевского? Почему нет Короленко, нет таких тонких знатоков души, как Гаршин, Глеб Успенский, Салтыков-Щедрин, Паустовский, Пришвин? Почему не изучаются, даже не рекомендуются для внеклассного чтения те произведения Толстого и Чехова, в которых, можно сказать, обнажаются человеческие горечи и страдания, — ведь это помогает познать мир человека? Почему, скажите мне, не изучаются такие произведения, как «Дон Кихот» и «Фауст»? Как можно себе представить воспитание человека без «Дон Кихота» — этой энциклопедии человечности, глубокого мира страстей, дум, порывов?

В школе я изголодалась по человековедению, отец прекрасно понимал это. Помню, как, читая в учебнике литературы то, что задавалось на дом, он не раз говорил, обращаясь, видимо, не ко мне, а к самому себе: «Какие наивные люди... Что они упускают, как они не понимают этого...»

Отец открыл мне Достоевского и Сервантеса. Я поняла, почувствовала, что «Дон Кихот» — это не приключенческое произведение. Дон Кихот стал для меня воплощением всего доброго, что есть в человеке. Отец прочитал мне слова Достоевского о том, что когда человечество будет отчитываться перед всевышним о своих деяниях, оно представит ему как отчет о добрых делах прежде всего книгу Сервантеса. Я плакала над «Дон Кихотом», я перечитала его несколько раз, и в том сложном мире, который окружал меня с детства, эта книга стала для меня как бы вторым Евангелием.

Моя судьба несет в себе какую-то долю исключительного, невероятного лишь потому, что после окончания естественного факультета я ушла в монастырь. Должна была стать биохимиком, а стала монашкой.

Атеисткой меня сделало чтение религиозных книг — думание. Я много, очень много читала так называемых божественных книг, стремясь найти в них возвышение человека. Но с ужасом убеждалась все больше, что религия  унижает человека, низводит его к пылинке, к праху, к ничтожеству.

И тут произошло то, что должно было произойти еще за школьной партой. В моей келье появились «Дон Кихот», «Фауст», «Преступление и наказание» и другие замечательные книги. Я по-новому прочитала то, что несколько раз читала раньше. Но тогда мне казалось, что художники изображают в этих произведениях страдание человека во имя чего-то неземного — во имя бога. Теперь же все предстало в ином свете. Я поняла — с болью, с чувством раскаяния, с содроганием души, — что в великих художественных творениях утверждается Человек. И, может быть, впервые я ощутила прилив гордости за то, что и я — человек.

Ведь все это мог мне открыть учитель литературы. Увы, он не сделал этого. Литература не вошла в мое сердце, и, думаю, не вошла она и в сердца моих подруг. Самое главное, чего не открыла перед нами школа в художественной литературе — это величие Человека.

Разрыв с религией у меня не был таким мучительным и болезненным, как это обычно изображают. Может быть, у кого он и мучительный, но у меня он был радостным. Я как бы второй раз родилась...

Не скрою, эта исповедь заставила меня задуматься над многими вопросами    работы школы. В самом деле, почему могучая духовная сила — правда наших идей, великая правда и красота художественного слова, научных истин, — почему все это подчас не доходит до ума и  сердца детей и юношества?

Взять то же преподавание литературы. Приходится повторить слова, которые с таким волнением несколько раз произнесла моя собеседница: учитель не возвысил в глазах учеников человека, не пробудил чувство гордости за него, не раскрыл глубокой истины, что «Человек — это бог, если только он человек» (Гельдеринг). Знания много лет скользили по поверхности сознания умного, пытливого человека лишь потому, что они были формальными.

Одухотворенность преподавания благородными, возвышенными чело­веческими чувствами — это, на мой взгляд, проблема номер один в школьном изучении литературы. Но здесь надо разобраться: что зависит и что не зависит от учителя, что ему под силу и перед чем он бессилен.

Мне представляется очень опасным обесчеловечивание программы по литературе. Чем, как не поразительной недооценкой роли художественных ценностей в становлении души человека, объяснить то, что в школе наши ученики не узнают ни «Дон Кихота», ни «Фауста», ни «Тиля Уленшпигеля», не знают Достоевского и Короленко? Все хорошо помнят удивительное по своей крайности предложение одного ученого «вывести» литературу в факультативные предметы. В этом предложении ярко выражена мысль, получившая широкое распространение: мы живем в век математики, физики, электроники, все внимание должно быть уделено этим знаниям.

Век математики — неплохое крылатое выражение, но оно не отражает всей сущности того, что происходит в наши дни. Мир вступает в век Человека.

Больше, чем когда бы то ни было, мы обязаны сейчас думать о том, что мы вкладываем в душу человека. Литература — это не обычный предмет, его нельзя ставить в один ряд с другими предметами, как нельзя ставить на одну доску с математикой музыку. Это могучее средство воспитания человека. Пришло время продумать программу по литературе с той точки зрения, чтобы в нее вошло все самое ценное, все, без чего немыслимо возвышение человека. Гуманитарное образование молодежи — основа нравственного воспита­ния.

Можно ли мириться с тем, что у нас еще велика преступность среди несовершеннолетних и молодежи? Если не будут предприняты действенные меры,  улучшающие  нравственное воспитание, мы наплачемся с математикой и электроникой. Когда видишь, что суд приговаривает к расстрелу 20-летнего юношу, убившего человека, у которого убийца нашел, в кармане три рубля, — нисколько не становится легче от того, что на­ша молодежь в общем и целом прекрасна. Никакая математика, никакие счетные машины не могут измерить наши потери, понесенные из-за равнодушного отношения к нравствен­ному воспитанию молодого поколе­ния. Если бы товарищи, ратующие за еще больший крен общеобразовательной школы в сторону математики и физики, прочитали письма матерей, чьи 18-20-летние сыновья осуждены как преступники, они бы поняли, какая грозная опасность таится во всех этих вещах для нашего общества, для нашего строя. Такая же, как и от того факта, что девушка, окончившая естественный факультет, получив диплом, ушла в монастырь...

Мы не имеем права не кричать и о том, что среди молодежи вырабатывается позорная привычка: прежде чем идти в клуб, на танцы или на стадион, надо выпить... Пьянство становится серьезным бедствием — это не красное словцо, а горькая и обидная истина.

Эмоциональная и эстетическая тол­стокожесть — вот исток многих моральных пороков, и этот исток во многом берет свое начало в неумелом, примитивном преподавании литературы, равно как и в том, что программа по литературе по существу освобождена от произведений, в которых с огромной силой раскрывается идея величия человека. Уму непостижимо хотя бы вот что: как можно пробудить в юношеских сердцах нетерпимость к бесчеловечности, омерзительному себялюбию, не изучая «Господ Головлевых» — этой жемчужины мировой  литературы?

Задумаемся, товарищи педагоги и ученые, над словами моей собе­седницы о том, что цель учения своего в школьные годы она видела в том, чтобы удержать знания в памяти и потом, ответив на вопросы учителя, освободиться от знаний. Та­кой взгляд на учение представляет собой огромную опасность для любого учебного предмета, для литературы же он — убийство. Многие, очень многие учителя забывают, что литература становится учителем жизни лишь тогда, когда, образно говоря, ее крылья парят на упругом воздухе красоты. Без красоты, без эстетических чувств эта птица камнем падает на землю.

Представим себе, что на занятиях по музыке без конца идут разговоры о музыке, а самой музыки-то и нет. Ясно, что в таком случае нет никакого музыкального воспитания. Подобные вещи происходят и на уроках литературы: без конца идут разговоры о литературе, но литературы нет — нет живого, трепетного слова, нет волнующего чувства, затрагивающего душу человека, заставляющего его забыть о том, что о ве­щах, волнующих, потрясающих его, ему надо помнить, чтобы передать свои переживания учителю.

Преподавание литературы должно быть непосредственным обращением к душе человека. Я твердо убежден в том, что изучение литературы — это прежде всего познание человеком самого себя. Подлинный мастер-словесник добивается того, что его воспитанник чувствует, переживает красоту в самом себе, ему хочется стать лучше, чем он есть. В духовных богатствах, созданных человечеством, юный гражданин находит то, что возвышает человека над всем миром живого, что не позволяет поставить знак равенства между человеком и животным.

Важнейшая задача преподавания литературы, на мой взгляд, в том, чтобы книга вошла в жизнь молодого человека как самая главная, органическая духовная потребность, чтобы со школьным изучением литературы не закончилась, а только началась духовная жизнь человека в мире книг. Пора понять, что без этого преподавание литературы теряет всякий смысл.

В течение трех лет в одном из старших классов нашей школы был поставлен эксперимент: ученики не учили уроков по учебнику литературы. В основу изучения литературы было положено чтение первоисточников. От программы — непосредственно к произведению, — таким путем шла и подготовка учителя к уроку. Я с большей радостью посещал уроки в этом классе. Здесь не было мертвящей скуки, не было пережевывания социологических схем. Был горячий, страстный разговор о человеке, о жизни. Сердца воспитателя и воспитанников открывались друг перед другом. Ученики по-настоящему знали литературу, — книга навсегда вошла в их духовную  жизнь.

Я твердо убежден, что только таким и должно быть преподавание литературы. Как учитель музыки несет на урок скрипку, а не книгу о скрипке, так в устах преподавателя на уроке литературы должно звучать художественное слово, раскрывающее идею, а не унылый рассказ об идее.

Хочется, чтобы этот один из конкретных примеров учебно-воспитательного процесса не был воспринят как отрицание школьного учебника. Учебник — важнейший источник знаний, азбука науки. Но учебник лишь логическое обобщение истин. В литературе же, как и в музыке мы имеем дело с самым тонким, самым сложным выражением человеческих отношений — с чувствами красотой, индивидуальностью.

Возвращаюсь к рассказу молодой женщины. Ее трудная судьба — в немалой мере зеркало пороков и слабостей школьного воспитания. И только фанатизмом семьи здесь ничего нельзя объяснить. Молодая женщина сказала мне: «Отец предоставлял мне полную свободу выбора мировоззрения; он говорил: живи как знаешь, сама выбирай, где правда». И если школа не сумела указать человеку путь к правде, то это означает, что учение не было человековедением. А в человековедении сердцевиной является литература. Она одухотворяет человека мыслью о том, что он выше бога. Она выпрямляет его душу, как гимнаст выпрямляет тело, — эти слова композитора Дм. Кабалевского, сказанные о музыке, полностью относятся и к литературе. Она утверждает в душе ребенка чувство высокой гордости от мысли, что он — Человек. Она предостерегает его от всего низкого, порочного, унижающего человеческое достоинство.

В.А. Сухомлинский. Век математики или век человека? // Воспитание школьников . - 1967 . - № 23.