Моя "золотая" полка

Сергеев Юрий Васильевич

 ГРИНИЧКА

  Жил в станице старый-престарый дед. Все давно позабыли его фамилию и имя, звали просто Гриничка. Изба его стояла под яром, так называли ряд домов, протянувшихся по бугру над огородами и терновыми садами.

  Дед Гриничка любил петь песни. Сядет, бывало, на завалинку, зажмет отполированный руками костыль и начинает петь. Он пел хорошо, молодым, совсем не скрипучим, как у его полчан, голосом, пел старинные казачьи песни. Закрыв глаза, закинув простоволосую, белую голову чуть назад, он мог выводить целыми днями, помогая песне плавными взмахами руки.

  Ребятишки всегда собирались вокруг него, ложились на траву, подперев кулачками в цыпках непутевые головы и пораскрыв рты, слушали как сказку. Песни плыли про удалых казаков, про ворогов окаянных, про Дон-батюшку. Песен Гриничка знавал много и редко когда повторял одни и те же. Говорят, что дед был лихим казаком-рубакой в молодости, за удаль награжден "Георгием", был запевалой в казачьей сотне от станицы.

  Он пел протяжно, с надрывом и какой-то нечеловеческой грустью. Приходили его слушать нередко и взрослые. Сядут вокруг деда па каршу и завалинку, а Гриничка, никого не замечая, как бы разговаривая с самим собой, пел и пел...

  Его полчане почти все перемерли, оставшиеся охали и болели, а он ужился со своей старостью. Быть может, именно песни держали дух бодрым, худое тело прямым, а глаза острыми и молодыми.

  Только одну песню Гриничка повторял всякий раз, как начинал петь. Это песня о молодом казаке и не получившейся, потерянной любви...

  Обыкновенная песня, но, видно, сходна с ней была судьба Гринички, уж больно мороз пробегал меж лопаток:

  - Цы-ы-ыганка гадала,

  Цы-ы-ыга-а-анка гадала,

  Цы-ы-ы-га-а-анка гадала,

  За ру-у-у-чку бра-а-а-ла...

  Старик в этой песне сникал, бледнел морщинистым лицом, долго сидел с закрытыми глазами и шепотом повторял слова.

  Жил Гриничка один в полуразвалившейся, крытой соломой и чаканом хате. Получал пенсию за убитых на войне сыновей, изредка забегала прибраться и постирать дочь, живущая на другом краю станицы. Она несколько раз уводила к себе жить старика, но проходило время, он опять возвращался на свою завалинку.

  Много историй и сказок знал дед, но все сказы начинал и завершал удалой или грустной песней. Может быть, смежив глаза, представлял себя молодым, сидящим за столом заполошной казачьей свадьбы, или летел на коне в атаку. Тогда он вскакивал и показывал, как рубали австрияк.

  - Шашки вон! - командовал старик, тряс узловатыми землистыми пальцами свой дубовый костыль и одним махом срубал метелки жирной лебеды. Потом садился, долго сидел молча, что-то перебирая сизыми губами, отыскивая, как на четках нужный камушек, и как бы сама собой сначала тихо, потом все сильней и отчетливей, неторопливо и просторно, как сама степь, с губ его текла песня, грустная, горькая, как полынь, о казачке, не дождавшейся мужа с войны, и сиротинушках детках ее, напрасно убитой горлице, об умирающем ямщике и наказе его или еще о чем-то таком, что сердце сводило печалью, навертывалась горячая слеза. Ребятня шмыгает носами и вытирает чумазыми ладошками большие, еще глупые глазенки...

  А Гриничка все пел! Постепенно голос его креп, старик вставал и, отмахнув корявые руки назад, как бы приглашал поглядеть на это прошлое... Раскатисто, могуче пел о казачьих набегах и удалом Стеньке Разине.

  Жгуч и пронзителен, взгляд из-под сивых и лохматых бровей! И не приведи Бoг, если он отыскивал в ком-то скрытую червоточину! Ходили к нему как на исповедь, ходили за негласным советом: как жить? Чего стоишь? Что можешь оставить после себя?

  Гриничка пел, и теплела душа, уходил дурман суетного дня, каждый становился добрей и чище, трезвели пьяные, пьянели трезвые.

Анатолий Алексин «Самый счастливый день»

 Учительница Валентина Георгиевна сказала: 
     - Завтра наступают зимние каникулы. Я не сомневаюсь, что каждый ваш день будет очень счастливым. Вас ждут выставки и музеи! Но будет и какой-нибудь самый счастливый день. Я в этом не сомневаюсь! Вот о нем напишите домашнее сочинение. Лучшую работу я прочту вслух, всему классу! Итак, "Мой самый счастливый день"! 
     Я заметил: Валентина Георгиевна любит, чтобы мы в сочинениях обязательно писали о чем-нибудь самом: "Мой самый надежный друг", "Моя самая любимая книга", "Мой самый счастливый день". 
     А в ночь под Новый год мама с папой поссорились. Я не знаю из-за чего, потому что Новый год они встречали где-то у знакомых и вернулись домой очень поздно. А утром не разговаривали друг с другом... 
     Это хуже всего! Уж лучше бы пошумели, поспорили и помирились. А то ходят как-то особенно спокойно и разговаривают со мной как-то особенно тихо, будто ничего не случилось. Но я-то в таких случаях всегда чувствую: что-то случилось. А когда кончится то, что случилось, не поймешь. Они же друг с другом не разговаривают! Как во время болезни... Если вдруг поднимается температура, даже до сорока - это не так уж страшно: ее можно сбить лекарствами. И вообще, мне кажется, чем выше температура, тем легче бывает определить болезнь. И вылечить... А вот когда однажды врач посмотрел на меня как-то очень задумчиво и сказал маме: "Температура-то у него нормальная...", мне сразу стало не по себе. 
     В общем, в первый день зимних каникул у нас дома было так спокойно и тихо, что мне расхотелось идти на елку. 
     Когда мама и папа ссорятся, я всегда очень переживаю. Хотя именно в эти дни я мог бы добиться от них всего, что угодно! Стоило мне, к примеру, отказаться от елки, как папа сразу же предложил мне пойти в планетарий. А мама сказала, что с удовольствием пошла бы со мной на каток. Они всегда в таких случаях старались изо всех сил доказать, что их ссора никак не отразится на моем жизненном уровне. И что она вообще никакого отношения ко мне не имеет...
     Но я очень переживал. Особенно мне стало грустно, когда за завтраком папа спросил меня: 
     - Не забыл ли ты поздравить маму с Новым годом? А потом мама, не глядя в папину сторону, сказала: 
     - Принеси отцу газету. Я слышала: ее только что опустили в ящик. 
     Она называла папу "отцом" только в редчайших случаях. Это во-первых. А во-вторых, каждый из них опять убеждал меня: "Что бы там между нами ни произошло, это касается только нас!" 
     Но на самом деле это касалось и меня тоже. Даже очень касалось! И я отказался от планетария. И на каток по пошел... "Пусть лучше не разлучаются. Не разъезжаются в разные стороны! - решил я.- Может быть, к вечеру все пройдет". 
     Но они так и но сказали друг другу ни слова! 
     Если бы бабушка пришла к нам, мама и папа, я думаю, помирились бы: они не любили огорчать ее. Но бабушка уехала на десять дней в другой город, к одной из своих "школьных подруг". 
     Она почему-то всегда ездила к этой подруге в дни каникул, будто они обе до сих пор были школьницами и в другое время никак встретиться не могли. 
     Я старался не выпускать своих родителей из поля зрения ни на минуту. Как только они возвращались с работы, я сразу же обращался к ним с такими просьбами, которые заставляли их 
     обоих быть дома и даже в одной комнате. А просьбы мои он" выполняли беспрекословно. Они в этом прямо-таки соревновались друг с другом! И все время как бы тайком, незаметно поглаживали меня по голове. "Жалеют, сочувствуют...- думал я,- значит, происходит что-то серьезное!" 
     Учительница Валентина Георгиевна была уверена, что каждый день моих зимних каникул будет очень счастливым. Она сказала: "Я в этом не сомневаюсь!" Но прошло целых пять дней, а счастья все не было. 
     "Отвыкнут разговаривать друг с другом,- рассуждал я.- А потом..." Мне стало страшно. И я твердо решил помирить маму с напой. 
     Действовать надо было быстро, решительно. Но как?.. 
     Я где-то читал или даже слышал по радио, что радость и горе объединяют людей. Конечно, доставить радость труднее, чем горе. Чтобы обрадовать человека, сделать его счастливым, надо потрудиться, поискать, постараться. А испортить настроение легче всего! Но не хочется... И я решил начать с радости. 
     Если бы я ходил в школу, то сделал бы невозможное: получил бы четверку по геометрии. Математичка говорит, что у меня нет никакого "пространственного представления", и даже написала об этом в письме, адресованном папе. А я вдруг приношу четверку! Мама с папой целуют меня, а потом и сами целуются... 
     Но это были мечты: никто еще не получал отметок во время каникул! 
     Какую же радость можно было доставить родителям в эти Дни? 
     Я решил произвести дома уборку. Я долго возился с тряпками и со щетками. Но беда была в том, что мама накануне Нового года сама целый день убиралась. А когда моешь уже вымытый пол и вытираешь тряпкой шкаф, на котором нет пыли, никто потом не замечает твоей работы. Мои родители, вернувшись вечером, обратили внимание не на то, что пол был весь чистый, а на то, что я был весь грязный. 
     - Делал уборку! - сообщил я. 
     - Очень хорошо, что ты стараешься помочь маме,- сказал папа, не глядя в мамину сторону. 
     Мама поцеловала меня и погладила по голове, как какого-нибудь круглого сироту. 
     На следующий день я, хоть были каникулы, поднялся в семь утра, включил радио и стал делать гимнастику и обтирание, чего раньше не делал почти ни разу. Я топал по квартире, громко дышал и брызгался. 
     - Отцу тоже не мешало бы этим заняться,-сказала мама, не глядя на папу. 
     А папа погладил меня по шее... Я чуть не расплакался. 
     Одним словом, радость Ее объединяла их. Не примиряла... Они радовались как-то порознь, в одиночку. 
     И тогда я пошел на крайность: я решил объединить их при помощи горя! 
     Конечно, лучше, всего было бы заболеть. Я готов был все каникулы пролежать в постели, метаться в бреду и глотать любые лекарства, лишь бы мои родители вновь заговорили друг с другом. И все было бы снова, как прежде... Да, конечно, лучше всего было бы сделать вид, что я заболел - тяжело, почти неизлечимо. Но, к сожалению, на свете существовали градусники и врачи. 
     Оставалось только исчезнуть из дому, временно потеряться. 
     В тот же день вечером я сказал: 
     - Пойду к Могиле. По важному делу! 
     Могила - это прозвище моего приятеля Женьки. О чем бы Женька ни говорил, он всегда начинал так: "Дай слово, что никому не расскажешь!" Я давал. "Могила?" - "Могила!" - отвечал я.
     И что бы я ни рассказывал Женьке, он всегда уверял: "Никогда! Никому! Я - могила!" Он так долго всех в этом уверял, что его и прозвали Могилой. 
     В тот вечер мне нужен был человек, который умел хранить тайны! 
     - Ты надолго? - спросил папа. 
     - Нет. Минут на двадцать. Не больше!-ответил я. И крепко поцеловал папу. 
     Потом я поцеловал маму так, будто отправлялся на фронт или на Северный полюс. Мама и папа переглянулись. Горе еще не пришло к ним. Пока была лишь тревога. Но они уже чуть-чуть сблизились. Я это почувствовал. И пошел к Женьке. 
     Когда я пришел к нему, вид у меня был такой, что он спросил: 
     - Ты убежал из дому?. 
     - Да... 
     - Правильно! Давно пора! Можешь не волноваться: никто не узнает. Могила! 
     Женька понятия ни о чем не имел, но он очень любил, чтобы убегали, прятались и скрывались. 
     - Каждые пять минут ты будешь звонить моим родителям и говорить, что очень ждешь меня, а я еще не пришел... Понимаешь? Пока не почувствуешь, что они от волнения сходят с ума. Не в буквальном смысле, конечно... 
     - А зачем это? А?! Я - никому! Никогда! Могила!.. Ты знаешь... 
     Но разве я мог рассказать об этом даже Могиле? 
     Женька начал звонить. Подходили то мама, то папа - в зависимости от того, кто из них оказывался в коридоре, где на столике стоял наш телефон. 
     Но после пятого Женькиного звонка мама и папа уже не уходили из коридора. 
     А потом они сами стали звонить... 
     - Он еще не пришел? - спрашивала мама.- Не может быть! Значит, что-то случилось... 
     - Я тоже волнуюсь,- отвечал Женька.- Мы должны были встретиться по важному делу! Но, может быть, он все-таки жив?.. 
     - По какому делу? 
     - Это секрет! Не могу сказать. Я поклялся. Но он очень спешил ко мне... Что-то случилось! 
     - Ты не пережимай,- предупредил я Могилу.- У мамы голос дрожит? 
     - Дрожит. 
     - Очень дрожит? 
     - Пока что не очень. Но задрожит в полную силу! Можешь не сомневаться. Уж я-то... 
     - Ни в коем случае! 
     Мне было жалко маму и папу. Особенно маму... Папы в таких случаях бывают как-то спокойнее. Я давно это заметил. А мама... Но я действовал ради высокой цели! Я спасал нашу семью. И нужно было переступить через жалость! 
     Меня хватило на час. 
     - Что она сказала? - спросил я у Женьки после очередного маминого звонка. 
     - "Мы сходим с ума"! - радостно сообщил Женька. Он был в восторге. 
     - Ока сказала: "Мы сходим..."? Именно - мы? Ты это точно запомнил? 
     - Умереть мне на этом месте! Но надо их еще немного помучить,- сказал Женька.- Пусть позвонят в милицию, в морг... 
     - Ни за что! 
     Я помчался домой!.. 
     Дверь я открыл своим ключом тихо, почти бесшумно. II па 
     цыпочках вошел в коридор. 
     Папа и мама сидели но обе стороны телефона, бледные, измученные. И глядели друг другу в глаза... Они страдали вместе, вдвоем. Это было прекрасно! 
     Вдруг они вскочили... Стали целовать и обнимать меня, а потом друг друга. 
     Это и был самый счастливый день моих зимних каникул. 
     От сердца у меня отлегло, и назавтра я сел за домашнее сочинение. Я написал, что самым счастливым днем был тот, когда я ходил в Третьяковскую галерею. Хоть на самом деле я был там полтора года назад.

Сапожки

Ездили в город за запчастями... И Сергей Духанин увидел там в
магазине женские сапожки. И потерял покой: захотелось купить такие жене. Хоть один раз-то, думал он, надо сделать ей настоящий подарок. Главное, красивый подарок... Она таких сапожек во сне не носила.
Сергей долго любовался на сапожки, потом пощелкал ногтем по стеклу прилавка и спросил весело:
- Это сколько же такие пипеточки стоят?
- Какие пипеточки? - не поняла продавщица.
- Да вот... сапожки-то.
- Пипеточки какие-то... Шестьдесят пять рублей. Сергей чуть вслух не сказал "О, ё!.."- протянул:
- Да... Кусаются.
Продавщица презрительно посмотрела на него. Странный они народ, продавщицы: продаст обыкновенный килограмм пшена, а с таким видом, точно вернула забытый долг.
Ну, дьявол с ними, с продавщицами. Шестьдесят пять рублей у Сергея были. Было даже семьдесят пять. Но... Он вышел на улицу, закурил и стал думать. Вообще-то не для деревенской грязи такие сапожки, если уж говорить честно. Хотя она их, конечно, беречь будет... Раз в месяц и наденет-то - сходить куда-нибудь. Да и не наденет в грязь, а - посуху. А радости сколько! Ведь это же черт знает какая дорогая минута, когда он вытащит из чемодана эти сапожки и скажет: "На, носи".
Сергей пошел к ларьку, что неподалеку от магазина, и стал в очередь за пивом.
Представил Сергей, как заблестят глаза у жены при виде этих сапожек. Она иногда, как маленькая, до слез радуется. Она вообще-то хорошая. С нами жить - надо терпение да терпение, думал Сергей. Одни проклятые выпивки чего стоят. А ребятишки, а хозяйство... Нет, они двужильные, что могут выносить столько. Тут хоть как-нибудь, да отведешь душу: выпьешь когда - все легче маленько, а ведь они с утра до ночи, как заводные.
Очередь двигалась медленно, мужики без конца "повторяли". Сергей думал.
Босиком она, правда, не ходит, чего зря прибедняться-то? Ходит, как все в деревне ходят... Красивые, конечно, сапожки, но не по карману. Привезешь, а она же первая заругает. Скажет, на кой они мне, такие дорогие! Лучше бы девчонкам чего-нибудь взял, пальтишечки какие-нибудь - зима подходит.
Наконец Сергей взял две кружки пива, отошел в сторону и медленно стал пропускать по глоточку. И думал.
Вот так живешь - сорок пять лет уже, - все думаешь: ничего, когда-нибудь буду жить хорошо, легко. А время идет... И так и подойдешь к той ямке, в которую надо ложиться, - а всю жизнь чего-то ждал. Спрашивается, какого дьявола надо было ждать, а не делать такие радости, какие можно делать? Вот же: есть деньги, лежат необыкновенные сапожки - возьми, сделай радость человеку! Может, и не будет больше такой возможности. Дочери еще не невесты - чего-ничего, а надеть можно - износят. А тут - один раз в жизни... Сергей пошел в магазин.
- Ну-ка дай-ка их посмотреть, - попросил он.
- Чего?
- Сапожки.
- Чего их смотреть? Какой размер нужен?
- Я на глаз прикину. Я не знаю, какой размер.
- Едет покупать, а не знает, какой размер. Их примерять надо, это не тапочки.
- Я вижу, что не тапочки. По цене видно, хэ-хэ...
- Ну и нечего их смотреть.
- А если я их купить хочу?
- Как же купить, когда даже размер не знаете?
- А вам-то что? Я хочу посмотреть.
- Нечего их смотреть. Каждый будет смотреть.
- Ну, вот чего, милая, - обозлился Сергей, - я же не прошу показать мне ваши панталоны, потому что не желаю их видеть, а прошу показать сапожки, которые лежат на прилавке.
- А вы не хамите здесь, не хамите! Нальют глаза-то и начинают...
- Чего начинают? Кто начинает? Вы то, поили меня что так говорите?
Продавщица швырнула ему один сапожок. Сергей взял его, повертел, поскрипел хромом, пощелкал ногтем по лаково блестевшей подошве... Осторожненько запустил руку вовнутрь...
"Нога-то в нем спать будет", - подумал радостно
- Шестьдесят пять ровно?- спросил он.
Продавщица молча, зло смотрела на него.
"О господи!- изумился Сергей. - Прямо ненавидит. За что?"
- Беру, - сказал он поспешно, чтоб продавщице поскорей бы уже отмякла, что ли, - не зря же он отвлекает ее, берет же он эти сапожки. - Вам платить или кассиру?
Продавщица, продолжая смотреть на него, сказала негромко:
- В кассу.
- Шестьдесят пять ровно или с копейками?
Продавщица все глядела на него; в глазах ее, когда Сергей повнимательней посмотрел, действительно стояла белая ненависть. Сергей струсил... Молча поставил сапожок и пошел к кассе. "Что она?! Сдурела, что ли, - так злиться? Так же засохнуть можно, не доживя веку".
Оказалось, шестьдесят пять рублей ровно. Без копеек. Сергей подал чек продавщице. В глаза ей не решался посмотреть, глядел выше тощей груди. "Больная, наверно", - пожалел Сергей.
А продавщица чек не брала. Сергей поднял глаза... Теперь в глазах продавщицы была и ненависть, и какое-то еще странное удовольствие.
- Я прошу сапожки.
- На контроль, - негромко сказала она.
- Где это? - тоже негромко спросил Сергей, чув ствуя, что и сам начинает ненавидеть сухопарую продавщицу.
Продавщица молчала. Смотрела.
- Где контроль-то? - Сергей улыбнулся прямо в глаза ей. - А? Да не гляди ты на меня, не гляди, милая, - женатый я. Я понимаю, что в меня сразу можно влюбиться, но... что я сделаю? Терпи уж, что сделаешь? Так где, говоришь, контроль-то?
У продавщицы даже ротик сам собой открылся... Такого она не ждала.
Сергей отправился искать контроль.
"О-о! - подивился он на себя. - Откуда что взялось! Надо же так уесть бабу. А вот не будешь психовать зря. А то стоит - вся изозлилась".
На контроле ему выдали сапожки, и он пошел к своим, на автобазу, чтобы ехать домой. (Они приезжали на своих машинах, механик и еще два шофера.)
Сергей вошел в дежурку, полагая, что тотчас же все потянутся к его коробке - что, мол, там? Никто даже не обратил внимания на Сергея. Как всегда - спорили. Видели на улице молодого попа и теперь выясняли, сколько он получает. Больше других орал Витька Кибяков, рябой, бледный, с большими печальными глазами. Даже когда он надрывался и, между прочим, оскорблял всех, глаза оставались печальными и умными, точно они смотрели на самого Витьку - безнадежно грустно.
- Ты знаешь, что у него персональная "Волга"?! - кричал Рашпиль (Витьку звали "Рашпиль"), - У их, когда они еще учатся, стипендия - сто пятьдесят рублей! Понял? Сти-пен-дия!
- У них есть персональные, верно, но не у молодых. Чего ты мне будешь говорить? Персональные - у этих... апостолов. Не у апостолов, а у этих... как их?..
- Понял? У апостолов - персональные "Волги"! Во, пень дремучий. Сам ты апостол!
- Сто пятьдесят стипендия! А сколько же тогда оклад?
- А ты что, думаешь, он тебе за так будет гонениям подвергаться? На! Пятьсот рублей хотел?
- Он должен быть верующим!
Сергей не хотел ввязываться в спор, хотя мог бы поспорить: пятьсот рублей молодому попу - это много. Но спорить сейчас об этом... Нет, Сергею охота было показать сапожки. Он достал их, стал разглядывать. Сейчас все заткнутся с этим попом... Замолкнут. Не замолкли. Посмотрели, и все. Один только протянул руку - покажи. Сергей дал сапожок. Шофер (незнакомый) поскрипел хромом, пощелкал железным ногтем по подошве... И полез грязной лапой в белоснежную, нежную... внутрь сапожка. Сергей отнял сапожок.
- Куда ты своим поршнем?
Шофер засмеялся.
- Кому это?
- Жене.
Тут только все замолкли.
- Кому? - спросил Рашпиль.
- Клавке.
- Ну-ка?..
Сапожок пошел по рукам; все тоже мяли голенище, щелкали по подошве... Внутрь лезть не решались. Только расшеперивали голенище и заглядывали в белый, пушистый мирок. Один даже дунул туда зачем-то. Сергей испытывал прежде незнакомую гордость.
- Сколько же такие?
- Шестьдесят пять.
Все посмотрели на Сергея с недоумением. Сергей слегка растерялся.
- Ты что, офонарел?
Сергей взял сапожок у Рашпиля.
- Во! - воскликнул Рашпиль. - Серьга... дал! Зачем ей такие?
- Носить.
Сергей хотел быть спокойным и уверенным, но внутри у него вздрагивало. И привязалась одна тупая мысль: "Половина мотороллера. Половина мотороллера". И хотя он знал, что шестьдесят пять рублей - это не половина мотороллера, все равно упрямо думалось. "Половина мотороллера".
- Она тебе велела такие сапожки купить?
- При чем тут велела? Купил, и все.
- Куда она их наденет-то? - весело пытали Сергея. - Грязь по колено, а он - сапожки за шестьдесят пять рублей.
- Это ж зимние!
- А зимой в них куда?
- Потом, это ж на городскую ножку. Клавкина-то не полезет сроду... У ей какой размер-то? Это ж ей - на нос только.
- Какой она носит-то?
- Пошли вы!.. - вконец обозлился Сергей. - Чего вы-то переживаете?
Засмеялись.
- Да ведь жалко, Сережа! Не нашел же ты их, шестьдесят пять рублей-то.
- Я заработал, я и истратил, куда хотел. Чего базарить-то зря?
- Она тебе, наверно, резиновые велела купить? Резиновые... Сергей вовсю злился.
- Валяйте лучше про попа - сколько он все же получает?
- Больше тебя.
- Как эти... сидят, курва, чужие деньги считают. - Сергей встал. - Больше делать, что ли, нечего?
- А чего ты в бутылку-то лезешь? Сделал глупость, тебе сказали. И не надо так нервничать...
- Я и не нервничаю. Да чего ты за меня переживаешь-то?! Во, переживатель нашелся! Хоть бы у него взаймы взял, или что...
- Переживаю, потому что не могу спокойно на дураков смотреть. Мне их жалко...
- Жалко - у пчелки в попке. Жалко ему!
Еще немного позубатились и поехали домой. Дорогой Сергея доконал механик (они в одной машине ехали).
- Она тебе на что деньги-то давала? - спросил механик. Без ехидства спросил, сочувствуя. - На что-нибудь другое?
Сергей уважал механика, поэтому ругаться не стал.
- Ни на что. Хватит об этом.

Приехали в село к вечеру.
Сергей ни с кем не подосвиданькался... Не пошел со всеми вместе - отделился, пошел один. Домой. Клавдя и девочки вечеряли.
- Чего это долго-то? - спросила Клавдя. - Я уж думала, с ночевкой там будете.
- Пока получили да пока на автобазу перевезли... Да пока там их разделили по районам...
- Пап, ничего не купил? - спросила дочь, старшая, Груша.
- Чего? - По дороге домой Сергей решил так: если Клавка начнет косоротиться, скажет - дорого, лучше бы вместо этих сапожек... "Пойду и брошу их в колодец".
- Купил.
Трое повернулись к нему от стола. Смотрели. Так это "купил" было сказано, что стало ясно - не платок за четыре рубля купил муж, отец, не мясорубку. Повернулись к нему... Ждали.
- Вон, в чемодане. - Сергей присел на стул, полез за папиросами. Он так волновался, что заметил: пальцы трясутся.
Клавдя извлекла из чемодана коробку, из коробки вытянула сапожки... При электрическом свете они были еще красивей. Они прямо смеялись в коробке. Дочери повскакивали из-за стола... Заахали, заохали.
- Тошно мнеченьки! Батюшки мои!.. Да кому это?
- Тебе, кому.
- Тошно мнеченьки!.. - Клавдя села на кровать, кровать заскрипела... Городской сапожок смело полез на крепкую, крестьянскую ногу. И застрял. Сергей почувствовал боль. Не лезли... Голенище не лезло.
- Какой размер-то?
- Тридцать восьмой...
Нет, не лезли. Сергей встал, хотел натиснуть. Нет.
- И размер-то мой...
- Вот где не лезут-то. Голяшка.
- Да что же это за нога проклятая!
- Погоди! Надень-ка тоненький какой-нибудь чулок.
- Да кого там! Видишь?..
- Да...
- Эх-х!.. Да что же это за нога проклятая!
Возбуждение угасло.
- Эх-х! - сокрушалась Клавдя. - Да что же это за нога! Скольно они?..
- Шестьдесят пять. - Сергей закурил папироску. Ему показалось, что Клавдя не расслышала цену. Шестьдесят пять рубликов, мол, цена-то.
Клавдя смотрела на сапожок, машинально поглаживала ладонью гладкое голенище. В глазах ее, на ресницах, блестели слезы... Нет, она слышала цену.
- Черт бы ее побрал, ноженьку! - сказала она. - Разок довелось, и то... Эхма!
В сердце Сергея опять толкнулась непрошеная боль... Жалость. Любовь, слегка забытая. Он тронул руку жены, поглаживающую сапожок. Пожал. Клавдя глянула на него... Встретились глазами. Клавдя смущенно усмехнулась, тряхнула головой, как она делала когда-то, когда была молодой, - как-то по-мужичьи озорно, простецки, но с достоинством и гордо.
- Ну, Груша, повезло тебе. - Она протянула сапожок дочери. - На-ка, примерь.
Дочь растерялась.
- Ну! сказал Сергей. И тоже тряхнул головой. - Десять хорошо кончишь - твои. Клавдя засмеялась.
Перед сном грядущим Сергей всегда присаживался на низенькую табуретку у кухонной двери - курил последнюю папироску. Присел и сегодня... Курил, думал, еще раз переживал сегодняшнюю покупку, постигал ее нечаянный, большой, как ему сейчас казалось, смысл. На душе было хорошо. Жалко, если бы сейчас что-нибу дь спугнуло бы это хорошее состояние, эту редкую гостью-минуту.
Клавдя стелила в горнице постель.
- Ну, иди... - позвала она.
Он нарочно не откликнулся, - что дальше скажет
- Сергунь! - ласково позвала Клава.
Сергей встал, загасил окурок и пошел в горницу.
Улыбнулся сам себе, качнул головой... Но не подумал так: "Купил сапожки, она ласковая сделалась". Нет, не в сапожках дело, конечно, дело в том что...
Ничего. Хорошо.