Перевод отрывка из книги Harrison G. D. The Enthusiast. A life of Thornton Wilder.

«Мост» и лагерь

        Йельская пьеса Торнтона, «И зазвучит труба», был предложен в предыдущем году режиссёру Американского Опытного театра в Нью-Йорке – Ричарду Болеславскому, вероятно, по предложению их общего друга Эдит Исаакса. Пьеса была принята и показана на открытие Бродвея 10 декабря 1926 года, а затем держалась в репертуаре в течение нескольких месяцев. Но многословное разъяснение отношений между хозяином и слугой не пробудило особого энтузиазма у публики, как это было в авторе, который к тому же отказался от любых авторских гонораров, что вызвало испуг дома. «Мама и сестра разрыдались. Папа считает, что я заболел, и приводит в доказательство разные причины, к примеру, что я не имею постоянной работы».

        В то время Уайлдер жил на улице Мансфилд, Нью-Хэвен, но чтобы закончить первую отдельную часть «Моста» вне пределов слышимости «вечных телефонных разговоров его женщин», Торнтон снимает комнату в городе. Он переживал, что его ценный дар исчезнет, если он не будет выжидать, концентрироваться и планировать все заранее, вместо того, чтобы спасать положение быстрым письмом. По рекомендации миссис Исаакс, он подал прошение о вступление в товарищество Гугенхейм и был принят. Вернувшийся в Европу Хемингуэй, писал из Австрийских гор, где он работал, чтобы Торнтон был теплее, больше ел и катался на лыжах – «катание на лыжах это нечто потрясающее, сродни рвущемуся шелку и…».

        Торнтон между тем собирался отправить Льюису Баэру главу «Моста» (который должен был «пробить их холод»), когда его бродячая жизнь боле менее успокоилась. Профессор Уильям Лион Фелпс, известный преподаватель литературы в Йеле и друг матери Торнтона из Добс Фери Дэйс, попросил, чтобы он стал его помощником в Гротоне , Бриарклифе, в Нью-Йорке на 6 месяцев. Обещанные 400 долларов как плата за отпечатку материалов, общественной фотографии и пару коньков, хотя это и означало некоторую задержку романа. Когда его обучение закончилось в середине апреля, Тортон стал абсолютно свободен.

        Эми Вертхаймер телеграфировала Торнтону предложение вместе посмотреть «Трубу» - пьесу все еще давали три ночи в неделю в Нью-Йорке, не смотря на высмеивание критиков – но Торнтон уклонялся от встречи с нею. «Вы отказываетесь от крепкой безобидной дружбы», - писал он. – «Я не могу дать Вам что-либо еще. Вы должны принять условия нашей жизни, которые заключаются в следующем: 1. Я никогда даже не намекал, что люблю Вас, 2. У вас редкая семья и огромное количество друзей, для которых вы остаетесь величайшей и прекраснейшей женщиной». Это было время, когда он подшучивал с Николсом, кого же собирается выбрать Эми: его, или своего мужа, чтобы  наконец «закончить эту историю».

        Николс заметил эту сторону характера Торнтона. И письма к «добродушному старику Биллу» сродни раздевалке, как будто автор все еще Тэтчер «фрик», которому удалось завязать знакомство с капитаном команды. И это было сродни «разрыву», выбору своей собственной команды. Новая пишущая машинка была «уловкой»; он был «определен для танцев и других развлечений»; Билл был «самым лучшим старикашкой»; а сам Торнтон плавал с толпой, которая даже никогда не слышала о Чехове. Он был словно «летучая мышь» в Нью-Йорке. Когда же он отправил Николсу «с большой привязанностью», это должно было означать как «от одного сердца к другому». Но когда были отброшены всякие излишние позы, то слова Торнтона прозвучали не так убедительно:

Дорогой Билл, твое депрессивное письмо застало меня в схожем душевном состоянии. Каким бесконечным казалось оно тогда, и как все изменилось на следующее утро. Оно составлено следующим образом: три части химических (вываривание, или метаболизм, непроходимость гланд, вероятно, гипофизарное тело); три части безбрачия; три части религии (и это не зависит от того, как будет называться такая форма в следующем столетии; пока это называют религией, «которую создает человек с его одиночеством»); три части простого предчувствия будущего, с его тайной завтрашнего дня, физического, финансового, социального и другого положения; и три части ностальгии. И, как водится, соответствующее успокоение: занятие, брак, благодеяния, тяжелая работа и возвращение в Америку. Но депрессия настолько ценна и настолько важна для индивидуальности, что я полагаю, не стоит успокаивать всех; только бдительно следить за ними.

        Между тем, депрессия самого Торнтона только увеличивалась, опускаясь на его плечи, как сдавливает потолок. Когда он приветствовал доброжелателей в своем новом доме, который он снимал в Нью Хэмпшире, на сорокалетии, он казался веселым, но его внутренне он ощущал тоску и подавленность, а его приподнятое настроение было таки только в течение нескольких дней. Он обвинял себя в неустойчивости. Нью-Йоркские выходные он встретил «синим и одиноким». Он терял остатки веры, которая крепко впитывалась его сердцем в течение 16 лет, тогда как теперь он задался вопросом, что же такое религия вообще, отвечая, что она сродни дифтерии, «где носитель – человек, даже если его там уже нет». Когда-нибудь, как Торнтон отмечал в своем журнале, кто-нибудь обнаружит, «что одна из важнейших идей моих работ – страх катастрофы (особенно, болезни или боли) и та озабоченность религии правильно отреагировать на ситуацию».

        Тем временем, Бони были обеспокоены. Когда ж будет предоставлена последняя часть «Моста»? Первые главы, представленые Эдварду Виксу из «Атлантик», были отклонены редактором журнала Эллери Сэдвик.

        В этот критический момент, в июле 1927 года, Клайд Форсман, смотритель общежития Дэвис Хауса, умирает и Лоренсвиль предложил Торнтону занять его место. Это означало четыре тысячи долларов в год и дом. Его первым желанием было отказаться от предложения, но позже, когда он пересмотрел предложение и рассказал доктору Эбботу, что в случае отказа будет без гроша в кармане до следующего лета, его решение созрело под влиянием мысли, что «хотя Мост - намного лучшая книга, чем Каббала, но это – она менее утонченная и заведет меньше друзей среди подписчиков на Меркурий (американский); это, бесспорно, печально, и рассчитывать на слишком высокие дивиденды не стоит. Важно было согласиться тогда. В течение двух недель после предложения Лоренсвилля были закончены последние главы.

        Осложнения. Издатели считали, что для сравнительно небольшого романа цена в 2,5 доллара оправдана и предложили добавить 6-8 иллюстраций. Расхождение во мнениях возникли после совершения сделок с иностранными платежами. Не имея литературного агента, не имел никакой возможности сопротивляться сложившимся обстоятельствам. «Если ваша фирма столкнулась с такими сложностями, что находится на пути к банкротству», - писал Торнтон Баэру в июле, - «я должен быть терпеливым. Но я не могу в это поверить. Я всегда был снисходителен и благодарен Вам за то, что Вы открыли меня для читателей. Эта снисходительность самая настоящая для меня и я никогда даже не думал расторгать отношения с вашей фирмой просто из-за больших сроков в другом месте. Но моей снисходительности заканчивается, если Вы не можете уделить внимания мне в этот трудный для меня период. Вы еще не ответили о Вашем январском заявление, когда Вы обещали мне провести платежи весной, и, естественно, часть из них должна была пойти на книги, которые готовы на четверть пятого. Я продолжу сотрудничество с Бони, но только в том случае, если Бони будет полностью во мне заинтересовано больше, нежели в обычной литературной машине.  Моя новая работа в Лоренсвиле требует создания домашней обстановки и предполагает некоторые командировки этим летом, поэтому вышлите, пожалуйста, мои 500 долларов, Луи, и давате сохранять такие же сердечные отношения».

        Ему были необходимы деньги для более легкого способа знакомства со вдовой Клода Форесмана, и для того, чтобы «передать моей семье и, конечно, работы над романами». Затем он решил пустить в ход связи с издателем, который верил в него: «фирма, которая спонсирует меня, должна пойти на некоторый риск, так как окончательный вариант может быть странным и загадочным, даже неясным. Есть где-нибудь такая фирма?»

        С отпечатанным «Мостом» в руках, Торнтон провел 6 недель свободы, пока не обосновался в Лоренсвиле, перед этим заскочив сказать «привет» в лагере на озере Сунапе. Там он пробыл весь август. Чувствуя себя смелым и ничем не ограниченным, оздоровленным после прогулок в 12 миль и заплывов на дальние дистанции, он позвонил «покинутой и задумчивой» Эми Вертхаймер, которая предпочитала игруна пианино пляжу, и офис Дэвис Хаусу. «Вас не заморозили?» - писал он Изабелл. Любые начинания приветствовались. Владелец семикомнатной резиденции нуждался в смене обстановки, нуждался в присмотре, так как этот бакалавр не имел таланта к ведению домашнего хозяйства и чувствовал себя беспомощным. Теперь, если  мать поселилась бы с ним… и приглядывала за кухней, бельем и растениями, она должна была присутствовать на его вступлении в должность, при условии, что останется на столько, чтобы увидеть, как он делает самостоятельные шаги.

        Все складывалось удачно. Когда она приехала, Торнтон был в больнице с аппендицитом. Нападение было спокойным, и она переехала окончательно через две недели, но Торнтон вскоре вернулся в госпиталь на оперцию, которая должна была состояться в конце месяца. Когда «Мост короля Людовика Святого» наконец попал в книжные магазины, он уже шел на поправку в Нью Хэвене и испытывал непреодолимое желание продолжить занятия – «иначе что же мне делать с моей зарплатой».

        «Мост», роман в 235 страниц, основанный на вариациях катастрофы, Торнтон посвятил своей маме. «В пятницу в полдень, 28 июля 1714 года»*, - так начинался роман, - «самый красивый мост во всем Перу сломался и рухнул вместе с пятью путешественниками в воды залива».

*В более ранней версии роман начинался по другому: «В пятницу в полдень 17 апреля (день рождения Торнтона), 1781 года, висячий мост из сплетенных ивовых прутьев над Риверло, самым великолепным ущельем в Перу, сломался и унес с собой жизнь пяти душ».

Крах был засвидетельствован францисканцем, братом Юнипером, который принял решение понять, почему погибли именно эти пятеро. В итоге он приходит к заключению, что грешники должны были погибнуть и отправиться на небеса. В этом он не совсем уверен, однако, разъяренные власти за его прилежные изыскания сжигают на костре, вместе с его записями.

        Автор осторожен в ответе на вопрос, случаен ли крах моста или так было задумано свыше: «Некоторые говорят, что для богов мы то же, что для мальчишек мухи, которых они убивают в летние дни; другие говорят, что, наоборот, даже воробей не потеряет перо, если для этого не шевельнет перстом Бог».

        Среди обреченных путешественников и уродливая пьяница-чудачка Маркиза де Монтемайор, испытывающая безответную любовь к дочери. Дочь спасается безграничной любовью своей матери, которая готова отправиться даже в Испанию, вслед за горячими строками своих писем: «должны были заменить привязанность, с которой больше невозможно было жить». Маркиза погибает вместе со своей компаньонкой Пепитой, набожной девочкой, которую аббатиса Донна Мария Перуанская собиралась сделать своей преемницей. Третьим гибнущим на мосту становится подкидыш Эстебан, который после смерти от заражения своего брата-близнеца Мануэля пытался повеситься из-за потери близкого. Затем был Дядюшка Пио, любитель красивых женщин, и испанской литературы, защитник, инструктор и поклонник актрисы Камилы, впавшей в отчаяние после потери красоты. Она отказала Дядюшке Пио на предложение позаботиться о ей, но позволила взять своего маленького сына на воспитание. Мальчик был пятой жертвой несчастного случая.

        Так как в тираж сначала вышла в Англии, а затем в Америке, первые критические отзыва были опубликованы в британских изданиях. Учитель был ошеломлен. Е.В. Лукас отметил, что «еще не встречал произведения настолько оригинального и яркого». Сирил Конноли из «Нью Стэйтсмент» посчитал, что «тонкая идея» изумительно разработана «и оставляет яркие впечатления об обществе, которое поистине считалось аристократической столицей Латинской Америки». Вита Сэквил-Вест (в «Обозревателе» от 20 ноября 1927 года) назвал роман «чрезвычайно компетентной работой». Арнольд Беннет («Ивнинг Стэндард») никогда до этого не слышал о мистере Уайлдере, но его «Мост» стал «самой первоклассной работой, блеск которой ослепляет своей идеальностью». Р.А. Тэйлор («Зритель») описал роман как «замысловатую красоту стиля, которая прорисовывалась за чудесными песнопениями, словно белая Орхидея». Это краткий список, опубликованный в лондонском «Обозревателе».

        Прием романа в Америке был не менее лестным. Судья Верховного Суда Бенджамин Н. Кардозо написал, что это было «очень мило. Я выучил (некоторые предложения) почти автоматически наизусть» (письмо к Алине Голдстоун, опубликованное в биографии Джорджа С., написанной Бенджамином Н. Кардозо). Эта книга была гораздо лучше, чем «Каббала», оповестил «Нью-Йорк Таймс», со «стилем, который надежно скрывает подлинное искусство». Клифтон П. Фадиман из «Нэйшион» (от 14 декабря 1927 года) отметил, что это «поистине замечательная книга», которая доказывает, «что американец, если он готов соблюдать строгий отбор недосказанности и того, что должно быть ясным для читателя, то стиль автора может создать книгу, наполненную истинной благодатью». «В течение долгих месяцев я не наслаждался такой замечательной историей», - написал Гэрри Хансен в «Ворлде». Изабелл Патерсон из «Нью-Йорк Трибун» назвала «Мост» «маленьким шедевром». Джон Фаррар предположил, что роман не мог бы получить и Пулитцеровскую премию (но он ошибся), «но это навряд ли случится». Но действительно серьезную рецензию написал только Эдмунд Уилсон в «Нью Репаблик» от 8 августа, правда, с небольшим запозданием, он отметил, что автор пока не написал книгу, которую хотел бы видеть от него Уилсон: «Чувство Торнтона Уайлдера о национальном темпераменте … проявились еще в «Каббале», одном из самых его восхитительных произведений. Но я бы желал … чтобы он детально рассмотрел исконный характер жителей США и описал их национальный портрет».

        Почти накануне вечером, почти весь тираж романа был раскуплен. Бёртон Раско телеграфировал, чтобы в «Букмене» оставили место и для его заметки. Международные звонки, телеграммы каждые 20 минут, письма, бесконечные приглашения. Некоторые хотели адаптировать «Мост» для пьесы. «Торнтона», - писала его мать Уильяму Лиону Фелсу, «я всегда знала, что он одаренный и вообще человек, сильный духом. Но, признаюсь Вам, я боялась, что его скрупулёзность не дала бы ему заниматься творчеством. Я думаю, это делает его сегодня только выше и индивидуальнее. И я знаю, любовь к человечеству помогает ему достигнуть баланса с окружающим миром. И я не просто очень «горжусь» им, сколько благодарна и сопереживаю его начинаниям».

        К декабрю 1927 года Бони поняли, что у них в руках – «золотое дно». В течение двух месяцев «Мост» оставался самой популярной книгой в публичных библиотеках и за это время принес Торнтону 20 тысяч долларов дохода. Он вернул 8 тысяч долларов, которые занимал его отец и начал помогать матери. На него давили его издатели, чтобы он прокомментировал свои работы, насколько было возможно. Торнтон же советовал им «держаться, как это делает «Кулидж», избегая излишней отчетности и, наконец, признавая, что «каждый хороший отрывок работ – это уже многое. Есть небольшой недостаток в суждениях, гласных звуках и скорости. Но у меня нет копии здесь и я не собираюсь принуждать Вас к каким бы то ни было “изысканным пассажам”. Поэтому избавьте нас от столь очевидной агитации». И они пожалели автора. Он словно умер, покупая для лоренсвильских ребят билеты на рождество в Висконсин, Денвер, повторно принимал экзамены; у него не было возможности получить «что-то большее, чем отрывистые сведения о комментариях». Он хотел убежать куда-нибудь в теплое тихое уютное место, и пусть все это будет стоить дорого, но зато там «можно будет вновь почувствовать себя молодым. Я точно знаю, что в следующем году я буду чувствовать себя совсем старым». Могли ли Бони выслать ему 350 долларов?

        Есть романы, которые вспыхнут и тут же исчезают; «Мост» был вечным. «Тайм» от 3 марта 1958 года доложит, что за тот период было продано более 2 миллионов копий, а роман был переведен на 24 языка. К ноябрю 1981 года только издание «покет бук» почти достигла 11897564 единицы проданных книг.

        Ничего более не стало такой сенсацией в Лоренсвиле. Мальчишки смутно догадывались, что директор Дэвиса автор романа. А спустя некоторое время после публикации «Мост» получил Пулитцеровскую премию (1928 год). Торнтон, словно вырос на 10 футов. Мог бы он отказаться от премии, как это сделал Синклер Льюис, спрашивали его студенты. Мог бы его Йельский друг Стив Бенет, если бы в тот год выиграл его роман «Тело Джона Брауна», отказаться от премии, спрашивал себя Торнтон. Нет, «отказ от премии это желание номинироваться на премию дважды». Однако в школе не обошлось без зависти. «Огромная часть поздравлений была, я думаю, произнесена автоматически, слишком вежливо, с откровенной завистью», - говорил один из студентов, - «один или два даже были почти что хамством» (Кларк Эндрюс «Для нас он всегда был Т. У.»).  Но Нью-Йоркские издатели практически ночевали на Лоренсвильских газонах, чтобы заставить Торнтона поставить подпись на договорах с ними. Телефон звонил беспрерывно, ежедневно почта доставляла многочисленные предложения интервью, написание автобиографий, переиздания романа. Было довольно трудно сохранять в памяти французские глаголы. Торнтон говорил, вы написали книгу, и теперь «поднимается такая газовая атака, что Вы просто не в силах писать дальше».

        Он написал, что «Мост» соединяет нас друг с другом, и смерть – есть любовь, а любовь – «своего рода мелодия жестокости, через которую молодежь проходит, и хотя становятся измученными и бледными, но готовы продолжать движение вперед». Но мост обрушается, и люди, ничем не хуже чем мы, умирают. Нет никакой логики и никакой справедливости в их смерти, но крах кажется поэтически соответствующим. Торнтон сомневался, сумеют ли многие критики понять эту неоднозначность; они были «простимулированы без соответствующей инструкции». В «Каббале» он взял за основу мысль о том, что любви достаточно, чтобы примирить людей с неминуемостью жизни и смерти; в «Мосте» он был в этом мало уверен. «Возможно, когда-нибудь я смогу написать книгу, объявив, что достаточно только любви».

        Книги с его подписью, которые необходимо было отправить, лежали в его кабинете в Лоренсвиле. У него не было ни оберточной бумаги, ни шнуров, ни марок, ни интереса, ни времени. Устав, пытаясь стать прилежным хозяином дома, учителем, корреспондентом и знаменитым романистом одновременно, он решил Рождество 1927 года провести где-нибудь в Майями.

        Спокойно, за исключением нового друга. Но как поется в гимне: «О, что за друг!» Он был чемпионом мира по боксу в тяжелом весе, человек, который победил Джека Демпси, Гина Таннея, которого Торнтон пригласил на недолгую беседу, сообщив, что у него есть новости от Эрнеста Хемингуэя. Танней тут же позвонил из Флориды с сообщением, что будет к обеду. Копия «Каббалы» была у него в столе, когда прибыл гость. Танней заверил, что обязательно прочтет роман Торнтона, как только закончит «И за епископом придет смерть» Уила Кафера. Он не был скандалистом. Потому что был человеком другого характера, в чем-то льстец. Он был боксером недоучкой, который с трудом закончил школу экс-Марин; школьный директор-романист был словно национальный символ мужества и отваги.

        Следует ответить, что было и другое неприятное столкновение, произошедшее на Рождество, в северном поезде, шедшем на Нью-Йорк. Трорнтон погрузился в беседу с продюсером Джедом Хариссом, вундеркиндом Бродвея, в итоге они сошлись на том, что Торнтон свою следующую пьесу ему ставить не позволит.

        Он был как «утомленная собака», когда он вернулся в Дэвис Хауз после каникул, но погрузился в работу с головой, вплоть до летнего отдыха, того времени, когда он сможет быть свободным, чтобы возобновить прерванный отпуск. Не изменило его отношение и то, что Торнтон подозревал, что после «отпуска» в Лоренсвиль не вернется. Классные и административные обязанности, создававшие только излишнюю шумиху, времени на литературу не оставляли.

        Впрочем, время он нашел на выходных, когда находился в загородном доме в Вилмингтоне, Делавор, который он снимал со своим новым другом Ф. Скоттом Фитцджеральдом. «Все готово к 25 февраля», - информировал Эдмунда Уилсона Фитцджеральд, - «Шлифуем насосы желудка и раскладываем все по порядку, разжигая прежний энтузиазм … Будет небольшая, но избранная компания, угли, одеяла и что-нибудь для «внутреннего я». Уилсон не знал Торнтона и был приятно удивлен, встретив в нем позитивного человека с проницательными взглядами. На обеде в первый же вечер Уилсон написал: «Мы попивали вино и весело беседовали, в ходе чего я отметил, что Уайлдер, хотя и чрезвычайно отзывчив, однако, резок и тверд в суждениях».

        После ужина, порядочно выпив, Фицджеральд, который не был так крепок, сказал, что хочет что-то показать Торнтону и позвал его на чердак. Когда они оказались там, Фитцджеральд, споткнувшись о ружье, поднял его и помахал над своей головой. Ружье случайно выстрелило. Пуля попала в стену, по чистой случайности не задев Торнтона. Когда о происшествии напомнили Фитцджеральду следующим утром, он пришел в ужас, так как обо всем забыл. Торнтон забыть не смог никогда.

В последующем их переписка была без слащавых любезностей. Фицджеральд писал, что «Каббала» - замечательная вещь, которая появилась после работ Хемингуэй, и он несказанно рад дружбе с Торнтоном, ведь он «не только хороший писатель, но и чертовски хороший человек … Невозможно описать, как Вы поразили нас всех». Торнтон трижды пытался ответить на письмо, но все разорвал. И в четвертом, который он все-таки отправил, он написал, что он узнал больше, «нежели я смог бы понять так скоро, и я привязался несколько больше, что бы прекратить отношения. Например, я познакомился с красивой и изумительной Зельдой и чувствую, что если бы я не был таким неловким и неуклюжим, я бы не смог без нее. В любом случае, я знаю, что она понимает, что она в моем вкусе и я ужасно счастлив был быть рядом с ней, и заинтересован в ее внимании. И сейчас я больше чем прежде желаю находиться рядом с вами где-нибудь на европейском курорте, коротая дни на песчаном пляже за разговорами или просто слоняясь по улицам». Это было замечательно чувствовать, что ты кому-то нравишься, и это убедительно звучит «чтобы стать уверенным в себе, что отражается на результате моей работы, но которую никогда я не переводил на себя». По просьбе он выслал несколько французских книг Зельде, которая нашла их «божественными, но очень печальными», и надеялся, что встретиться с ними в Париже: «и мы будем везде гулять и писать романы под Триумфальной Аркой».

        Торнтон был поклонником «Великого Гэтсби» и написал Фицджеральду из Лоренсвиля, что они должны детально обговорить «то, о чем пишут все». Он был бы «страшно горд», если бы Фицджеральд «иногда заглядывал ко мне в гости». Когда Фицджеральды снова пригласили Торнтона в Делавар в марте, он ответил, что с удовольствием приедет, но все зависит от того, как мальчики закончат весенний семестр. Стипендия в Дэвис Хаузе была одной из самых низких в школах, и не позволяла директору проявлять сопротивление. «Нечего удивляться, что она так низка, Уайлдера здесь никогда не бывает. Он постоянно пропадает либо в Нью-Йорке, либо в Вилмингтоне, либо еще где-то».

        Торнтон рассчитывал провести лето 1928 года в резиденции в колонии Макдауэла, чтобы довести до ума изрядно запущенный третий роман, «Женщина с Андроса», который должен был стать «полный внутренней надежды и уныния … и наконец-то настоящей религиозной книги, без этого я не могу», - сказал он как-то своему инструктору из Лоренсвиля, Лесу Гленну. Но планы пришлось пересмотреть, когда родители трех лоренсвильских учеников – Генри Ноя, Кларка Эндрюса и Дафа Маккалоу – не позволили своим мальчикам отправиться заграницу без сопровождения старшего руководителя, а сопровождающим, по их мнению, должен был стать директор Дэвис Хауза. Торнтон согласился, уговаривая себя, что сможет работать в небольшом домике в Англии, вдали от звонков. Мать, Изабель и Дженет намеривались отправиться с ним.

        Кроме этого европейского путешествия, Торнтон планировал еще два дела – строительство дома недалеко от Нью Хевена для своих родителей, сестер и себя, и уйти из Бони в Харпер и Братья.

        Возможный уход от Бони был, вероятно, неизбежен. Кас Канфилд из Харпера показал большую заинтересованность в молодом романисте, особенно после получения им Пулитцеровской премии, но тогда стало возможным не переходить в издательство. Он был связан договорными обязательствами на его первые три книги и поэтому обратился к Льюису Баэру, чтобы тот помог ему избавиться от взысканий за нарушение договора. Кроме того, его авторские гонорары были теперь куда выше. «Позвольте им накопиться, я так думаю», - сказал он Баэру, хотя он мог бы еще получить «пять штук на парусных (высококлассный фразеологизм, составленный Таннеем). В любом случае, на Вас я не в обиде – Вы только пешка издателей». Первым сигналом неминуемого разрыва обозначился в письме к матери, озаглавленное «Тайна». В соответствии с контрактом, он должен был передать еще две книги Бони, но в июне 1928 года Харпер начало выплачивать ему первые 5 тысяч долларов в год (в течение трех лет). После этого все его книги стали принадлежать Харпер, кроме пьес, выпускаемых Ковард Маккан.

        Почему бы нам не отдохнуть в моем лагере Адирондак после Лоренсвильских волнений и до отплытия, - писал Тунней Торнтону, - и посмотреть, как главный поезд отправляется в путешествие? «Вы должны поддерживать хорошую форму, а для этого будете делать со мной мои упражнения!» Не афишируйте это, уверял Торнтон Бауэра. «Я не хочу, чтобы наши дружеские отношения были затронуты взаимным обменом любезностей на публику. В конечном итоге (видит Бог), рекламы итак вполне достаточно». Он был прав, и он был частично ответственен за дальнейшую кутерьму. Когда «Нью-Йорк Таймс» 13 июня брал у него интервью, Торнтон объявил, что он надеялся снять дом Генри Джеймса в «Рай» на юге Англии, что Танней должен присоединиться к нему ненадолго, что они побывают в Швейцарии, после чего Торнтон побывает в Греции, где постарается закончить роман, «так же, как Ген намеривался одержать победу». Дом для Уайлдера был снят в графстве Сюррей, но это не был дом Генри Джеймса.

        Опрашиваемый репортером из «Бюллетень», Глазго, Торнтон сказал, что это «чистая правда, что Ген прекрасный студент, изучающий литературу, и даже когда мы ехали в поезде, он много времени проводил за чтением. Не так давно мы вместе с ним плавали в каноэ на озере в Адирондаке, и наша лодка перевернулась. У Туннея была книга эссе Хэзлита. Она начала тонуть вместе с ним, но когда он вынырнул снова, я увидел, что книга зажата у него в зубах. Когда мы идем на прогулку, мы направляемся в места, которые не посещаются людьми или вообще не известны туристам. Только там будет возможность побеседовать и обсудить волнующие нас аспекты литературы».

        Пешие прогулки с Туннеем были идеей Торнтона. В январе 1928 года Тунней писал о своем желании: «попасть бы заграницу этой осенью, но у меня пока только смутные представления, что я буду делать, когда приеду туда. Ваш план поездки с Вами не просто заманчивы. Мне нравится эта идея. Что касается меня, то я готов к любому варианту наших занятий в Европе». В начале марта Тунней повторил «в неясных выражениях», что он хотел бы побывать с Торнтоном в Англии, Франции или Греции, но предпочтительней Лондон в августе «или приблизительно в то время, когда вы получите ваши гонорары. Конец лета и осень побудьте со мною, как я Вас просил, это единственное мое желание – провести это время с Вами так, как Вы этого захотите. Я за Вами наблюдаю, и я надеюсь, что все эти передряги не отразятся на Вашей рассудительности. Боже! Как бы я хотел увидеть Вас в уединении моей комнаты или в Нью-Йорке и разговаривать с Вами без остановки. Вы мне «родня по духу» и наше «родство» зародилось в начале веков по какому-то необъяснимому плану вечности».

        Как вспоминал лоренсвильский студент Кларк Эндрюс, в ту неделю в Сюррее женщины Уайлдера беспрерывно бегали вверх и вниз по лестницам «расставляя правильно вещи». Миссис Уайлдер спокойно настаивала на своей материнской прерогативе: просьба о стакане воды, когда он будет косить газон, или отвезти его в деревенскую гостиницу, чтобы купить специальный пирог. И она была постоянно рядом с ним, даже чтобы купить новый костюм, отмечал Эндрюс. «Какой-нибудь другой, только не серый, пожалуйста. И, Торнтон, всегда ли ты носишь тот мрачный свитер?» Но ее чрезмерная озабоченность была уравновешена послушной преданностью Изабелл: «Она шла за ним, куда бы он не отправился, как верная собачонка, исполняя любое его желание». Младшая сестра Джэнет, которой было 18 лет, не была заинтересована в искусстве, и дни напролет корпела над учебниками по управлению фермерским хозяйством и животноводством.

        Ребята гуляли по деревне вместе с учителем. Торнтон собирал дикие цветы для своей матери, болтал с проходящими мимо соседями, вел небольшие лекции по Томасу Гарди и вразумлял троицу сделать каждый день необычным. На поезде из Сауфэмптона в Лондон он подталкивал их осмотреть деревню: «Здесь история – сплошное грязевое пятно. Здесь были римляне – много веков назад. Подумайте об этом! Пойдемте сейчас, хватит спать. Дышите глубже. Вам только 70 лет. Оглянитесь вокруг себя. Не щурьтесь!»

        В Париже Торнтон вместе с матерью встретились с Хемингуэем, который заставил их встретиться и с его женой Хадли и ребенком «мистером Бамби» за ланчем: «Вы должны, я не приму отказа». Но Торнтон возразил, что им не хотелось бы навязываться.  Нет, сказал Хемингуэй, вы немного прогуляетесь, а я передам, чтобы подготовились к нашему приходу, «имейте в виду, на ужин вы останетесь». Уайлдеры сдались, Хэдли казалась довольной, ребенок был оживлен. Они сели, а Хэдли подала паштет и французский хлеб. Когда Хемингуэй увидел паштет на столе, он принялся кричать на жену: «Я обещал им еду, пойди и свари что-нибудь, ведь ты хвасталась, что умеешь, а сделала из меня дурака». Хэдли принялась рыдать и Уайлдеры ушли.

        Как и ожидалось, газеты растрезвонили новость о том, что Тунней и Уайлдер побывали в Швейцарских Альпах. «Все вымогатели», - писал Торнтон Биллу Николсу, - «и литературные знакомства оставили только дурной привкус. И я бы желал, чтобы благородство Генна не было столь заметно. Я пребываю в странном беспокойстве. Я ненавижу все эти побочные продукты литературы, все, кроме денег». Тунней был «ужасно мил», но, в сущности, «несколько растерян и жалок».

        Рассказ о путешествиях романиста, получившего Пулитцеровскую премию, и чемпиона в тяжелом весе, который, как говорили, читал «Короля Лира» пока брился, был в числе тех небольших, но ярких событий двадцатых годов. «Нью-Йорк Таймс» озаглавила их план «прогулка по Франции и Германии в поисках культуры» после того, как Тунней сразился с Томом Хинеем 26 июля (он накаутировал Хинея в 12 раунде). Фотограф запечатлел его на снимке в деловом костюме, стоящем на ледяной вершине Монт Бланк. Это был напряженный подъем. Большую часть их «прогулки» они проехали на спортивной машине Туннея, которую ему дал Рэймонд Грахам из автомобильной компании Грахам-Пэйдж.

        Из Чэмоникса в конце сентября они поехали в Эвигтон: «Полторы недели мы провели на глазах (за исключением некоторых остановок)», - сообщал Торнтон, - «и я надеюсь, что все пойдет хорошо. Сегодня – Орле и Ле-Бо. Мы много гуляли по горам близ Айкса и Чэмоникса». Но на следующий день ему написала Изабелл: «Остальной путь необходимо проделать на машине. Я долго гуляла, отдыхала. И по крайней мере мы видели несколько просто потрясающих дорожных пейзажей».

        Но скорые приготовления к бракосочетанию прервало их путешествие. Тунней был в Европе не только для туристических походов; он собирался жениться на Поли Лаудер, и телеграммы от Лаудерсов засыпали их сомнениями в том, где же должна пройти церемония: в Риме, Марселе или Триесте. Согласно церковному уставу, необходимо было предоставить свидетельства о рождении: «Мы связались с американским консулом, чтобы обсудить сложившуюся юридическую ситуацию. Ген – принц, но я заплатил ужасную цену за все дружеские увеселения в течение нескольких недель».

        Торнтона попросили стать шафером, на что он согласился, а любой отказ или недоразумения попросту раздражали чемпиона, и он признавал, что «был немного раздражен на мгновение вчера, когда Вы в третий раз отказались сделать то, о чем я Вас просил. Я просил пообедать со мною, прокатиться на машине и отужинать вместе, но вы отказались ото всех моих предложений. Я мог бы Вам что-то сказать после третьего предложения, но я был в ярости. И если я что-то сделал, простите меня, пожалуйста». Что же касалось вопроса о том, кто кому должен и во сколько обошлось их путешествие, Тунней зашел в тупик: «Я одолжил у Вас тысячу франков, которые Вы оставляли на покупку красных чернил, стоимостью 1462 франка. Но Вам потребовалось купить их в двух экземплярах, верно, то есть это 2924 франка. Вы не можете дать мне больше, тем самым нарушая свой лимит. P.S.: Вы платили за мой алкоголь, хлопок и пластырь. Вероятно, я должен вам».

        Несмотря на разлад, вспоминал о путешествии с теплом: «Все это было так весело, - писал он Уайлдеру 43 года спустя, - мир гораздо приятнее, чем кажется. Или был, потому что мы были молоды. Я вспоминаю о Вас всегда с нежностью».

        Проводив Туннея в медовый месц, Торнтон вернулся в пансионат в Жан-ле-Пин, где он провел немало веселых дней, когда учился в Оксфорде. Три главы и заметки к «Женщине с Андроса» были в процессе осмысления, пока он прогуливался в Каннах, Грассе, Вансе, Канесе. В Виллефранче он опять позвал Гленвэя Вэскотта, чей второй роман, «Бабушки», вышел в 1927 году. Они обсудили «Каббалу»: «Она не сможет Вас обмануть, меньше всего Вас, - спокойно сказал Торнтон, - настолько проницательного человека, как Вы, изведавшего изгнание. Вы должны понять мои небольшие отвлеченные рассуждения, мою скрытность. Поймите их правильно!» Временами, он сравнивал Вэскотта с мальчиком, залезающим на дерево, «который осторожно переставляет ноги, одну за другой, в итоге засматривается на птичье гнездо с яйцами или птенцами, затаив дыхание».

        Мать Торнтона вернулась в Нью Хэйвен, а в ноябре Изабелл присоединилась к брату в Мюнхене. Он стал работой всей ее жизни, которую она приняла с радостью, так как безгранично его уважала и гордилась его независимостью от нее. В двадцать восемь, невысокая, бойкая, яркая, эмоциональная, она была счастлива находиться рядом с ним, счастлива быть его спутницей, усилителем, публикой, критиком, архивариусом, девушкой, выполняющей поручения. Они постоянно посещали тетры. Немецкий Торнтона заметно улучшился и стал понятным. Первая глава «Женщины с Андроса», которую он обрисовал как лирическим обращением язычества в предчувствии христианства, была прочитана в элитном кружке в Вене. Вести из дома поступали отрадные. «Мост» был в списке бестселлеров, было продано свыше десяти тысяч экземпляров его книги пьес «Ангел, который боялся воды», а две трехминутных пьесы, «Послание» и «Джеб», были напечатаны Театром искусства. Торнтон и его страна в конце 1928 года находились на гребне волны. Процветание не ждало прямо за углом, оно было здесь, а Америка во всю распевала «Мэйкин Хупе».

        Единственным темным облаком в жизни Торнтона был подписанный контракт на проведение лекций в Европе. Доход должен был увеличиться, а выступления послужить к увеличению продаж его книг, но ему не нравилось эта грубая самореклама, чтобы он ни говорил Гленвею Вэскотту, и теперь желал быть честным игроком и найти лазейку, чтобы расторгнуть договор.

        Разговорный тур, предложенный агентством Ли Кидик, был поражающим – 144 ночи – и еще лектор должен был принести повторное извинение, что не предупредил о своем нежелании работать с ними. Торнтону нравилось быть на сцене. Через три дня, после того как их корабль причалил в Нью-Йорке 29 февраля 1929 года, Торнтон пересел на поезд, и между 2 и 28 марта побывал в Уэлсли, Нью Хэйвене, Монреале, Саратога Спрингсе, Покипси, Торонто, Южном Хэдли, Норфамптоне, Метуэне, Бостоне, Провиденсе, Верхнем Монтклере, Филадельфии, Вашингтоне и Питтсбурге. В следующем месяце он посетил Кливленд, Большую Землю, Индианаполис, Дейтон, Цинциннати, Коламбус, Детройт, Чикаго, Сэнт Луис, Канзас Сити, Даллас, Новый Орлеан, Нэшвиль и Йова Сити.

        День в Йова Сити, 30 апреля, был ничем не примечательным. Позавтракал в восемь часов с преподавателем государственного университета, дал интервью в одиннадцать, пошел на ланч с факультетом английского в двенадцать, лекция в три, конференция за круглым столом в четыре, ужин в компании. Где-то в промежутке между Уэлсли и Йова Сити, он написал предисловие к «Третьей дороге» Филиппа Сассуна, в котором он выразил уверенность, что жизнь была бы прекрасной через две-три сотни лет, однако, совершенно иной. Выражая сожаление только по вопросу в будущем «тонкого удовлетворения жалости к самому себе».

        В номере отеля ночью он прочел письма, касающиеся «Моста», в которых Изабелла направила отклик, где пессимисты утверждали, что это была только демонстрация беспорядка, разрухи и жестокости; оптимисты заявили, что это сладкая сказка, свет, и ругали его за нехватку мужества, провозгласить, что это все – яблочный пирог для души. На что он ответил, что вовсе не желал отклоняться от заданной темы, но постарался повесить в воздухе вопрос о «переосмыслении к невозможности любить – неверность – что только импульс к действиям». У любви множество проявлений. Она может быть циничной, как любовь актрисы Камилы, как она сказала «любовь заставляет проявлять великодушие и заботу, иногда вызывает смутные видения и поэтические строки, что только остатки острых выражений личного интереса».

        На одной из лекций он рассуждал о непрерывном движении братьев-близнецов, Эстебана и Мануэла, туда-сюда в романе «Мост»:

«У меня тоже был брат-близнец, правда, всего несколько часов. Но я так до конца этого и не осознал в реальности, все кажется удивительным и настолько любящие образы возникают, когда я думаю о нем, что мне кажется мне бы понравилось чувствовать, что где-то в мире есть похожий на тебя человек, пишущий, возможно, ищущий возможности пообщаться с тобой, возможно. Но до того, как я узнал это, смутная догадка вырисовывалась в моей книге все больше и больше. Что касается моего настоящего, я был заинтересован, чтобы в главе нашло отражение немое страдание людей. Людей, которые только терпят. Я был директором подготовительной школы для мальчиков, и моя повседневная жизнь была связана с чем угодно, но не с литературой. Мальчики приходили ко мне с 15 до 20 часов, и можно было только верить, что этот мир окрашен радужными красками, в прекрасной форме и желает чему-то учиться, так как внезапно возникает недоумение или даже отчаяние, или просто смутная боль старения, и возникает вопрос: что-есть-мир-на самом-деле. Когда я говорил о косноязычии, я вовсе не имел в виду глупость. Если говорить о глупости как чувстве, то следует заметить, что даже самые мудрые люд оказываются в глупых обстоятельствах, когда пытаются быть полезными и для общества, и для друзей. В конце книги о Мануэле и Эстебане, я вложил свои мысли о пяти прекрасных годах, которые я провел в Лоренсвильской школе. Но они реализовались в истории, по-видимому, в несчастливой интерпретации, но, я надеюсь, это напряжение не слишком утомит читателей, составленное из косноязычных переговоров друг с другом, но таящих в себе их терпение и дружелюбность».

        С другой аудиторией он разделил свой энтузиазм по поводу мадам де Савиньи, и рассказал, как ее письма к дочери, хотя и играют существенную роль в ее жизни или тех людей, которых она хорошо знает, все-таки являются символом полнейшей изоляции и одиночества:

«Я вознес ее в этой истории. Я переместился в Перу, и с особой жестокостью создал факторы более жестокие, чем они были. Я сделал мадам де Савиньи (как это было) старше и страшнее, несколько неуравновешеннее. Затем я закрутил повествование вокруг нее, той маленькой девочки, Пепиты, которая была олицетворением совершенно противоположных черт – самостоятельности, самоконтроля, храбрости. Возможно, мне не следовало бы этого говорить, я разместил героев так, потому что в начале работы над книгой я был убежден, что следует сделать именно так, я все рассчитал. Кульминации и контрасты, фабула были расставлены таким образом, чтобы с их помощью можно было влиять на ситуацию».

        Между лекциями в Массачусетсе у него было несколько часов, чтобы беседовать с Билом Николсом, который в то время работал помощником декана в Гарварде, и когда они встретились снова в июне, Торнтон допустил, что он был «разленившимся, бесцельным, медлительным, неповоротливым и безучастным». Единственным средством исправления этого состояния была работа. Но когда вы расслабляетесь, вы спрашиваете себя, зачем вообще работать: «Почему бы не сидеть вечно в книгохранилищах библиотеки, небрежно переворачивая бесконечные страницы, или восседать в Клубе Елизаветы и вести нескончаемые беседы с приходящими, или просто находиться дома, играя на пианино или катать сестер и мать с сумасшедшей скоростью? Почему нет?» Он не знал. В тот момент он был «пронзен упреками, словно ножом». Ему нравилась жизнь в Америке, поэтому на южных морях (не столь знакомая ему, как Перу), «с уймой времени для разговоров и совместного молчания, для дружбы, зависящей друг от друга, вместо редких встреч урывками».

        С другой стороны, его беседа с Николсом была яркой, он создал «маленький милый образ Андроса другой ночи». В предыдущую ночь, когда он был на седьмом небе от репетиции в Йельском хоре мадригалов. Но это вовсе не означало, что его лекция в Провиденсе прошла не очень хорошо или что он не прочел что-нибудь, заслуживающего внимания, или что в Бостоне он по ошибке протер пальто и брюки, что, впрочем, случайностью не было.

        Он потерял голос в Провиденсе, и отправился в Нью Хевен на неделю отдохнуть, наслаждаясь обществом семьи. Они были в ужасе от того, что он заболел: «во-первых, они прочли мне лекцию, больше так не поступать, а, во-вторых, носились вокруг меня беспрерывно», так же, как это будет и в дальнейшем.

        Дом для семьи в Дипвуд Драйв в Хэмдене, Коннектикут, был куплен в марте 1929 года и его строительная стоимость волновала кормильца семьи, несмотря на  8 тысяч долларов аванса в 1928 за «Женжину с Андроса» и 44 тысячи долларов его гонораров, преимущественно за «Мост». В 1929 году он должен был заработать 73 375 долларов, но значительную часть от этой суммы Торнтону предстояло отдать за дом, его родителей, его брата и сестер, вдовы Клюда Форесмэна и малоимущего одноклассника из Йеля. Поэтому он попросил еще один аванс. Бони выплатило ему 2,5 тысячи долларов.

        Он не упоминал издателям о другой своей заботе, сильно ухудшающееся здоровье отца. Амос, который готовил диссертацию в Йеле по истории религии, столкнулся с ним в Нью Хевене, сидящем на каменных ступенях, с сильным головокружением и высокой темпиратурой. Его необходимо было срочно доставить домой. Вскоре после этого амос получил письмо от редактора «Журнал-курьер», желающего поговорить о состоянии мистера Уайлдера, который, возможно, не совсем понимает, что «не слишком умно с его стороны продолжать поступать так, как он поступает». Было предложено, чтобы он подумал об отставке. Но все было сказано очень тактично. Отец ушел в отставку, сняв комнату в нескольких кварталах от дома, где он отдыхал и никто ему не мешал, и в течение последующих пяти лет перекочевывал с одного санатория или оздоровительного центра в другой.

        С 1929 года и вплоть до середины тридцатых годов вся тяжесть заботы о родителях, Изабелле и Шарлоте лежала на плечах Торнтона. Его старший брат и младшая сестра пошли своим собственными путями. Преподобному Амосу суждено было стать выдающимся исследователем Библии и учителем; он преподавал в Чикагском Университете и Гарварде. «Малышка» Джэнет, которая мечтала мир единым пространством и своим домом, бесконечно любила животных и растения, выиграла стипендию в аспирантуру, в Ph.D. и с удовольствием преподавала зоологию до своего замужества. Ее интерес к научной карьере был своеобразным ответом на мнение отца, который желал сделать из девочек «добропорядочных христианок». «Теперь Джэнет, - мог бы сказать он, - так и не познает настоящей любви мужчины». Для Торнтона во всем образцом была мать. Если же советы дочери шотландского священника были вызваны моральными и религиозными принципами, она никогда не говорила ему о них, опираясь, как говорил Торнтон, только на материнскую изобретательность время от времени: «практический смысл и ее собственный пример». Он поддразнивал ее за распевание частушек на высоких нотах, когда она готовила на кухнет.

        Роль Изабеллы была определена в письме матери к Амосу в 1917 году: «Она одевается и уходит на занятия по физкультуре в санатории Батл Грик в Мичигане. Последнее время она похожа на отца и выглядит не менее несчастной (как мне кажется), но что я буду делать без нее. Джэнет и я зависим от нее, и в том числе в помощи по ведению домашнего хозяйства, дружеском общении и, по сути дела, во всем». Изабелла к своим двадцати годам побывала в 13 разных школах, но так получилось, что она стала единственным Уайлдером, которая так и не получила высшего образования – то, о чем она потом всегда будет жалеть. Ее ежедневная работа на Торнтона началась в 1929 году, когда она перестала посещать лекции и начала рассматривать его корреспонденцию. С тех пор ее собственные амбиции и достижения, а это три романа и закулисный опыт в Йельской драматической школе, отошли на второй план, уступив место благополучию Торнтона. Незамужняя, веселая, волевая, сообразительная, любящая литературу и драму, она стала его хозяйкой, его заместителем на церемониях, переводчицей для сотен любознательных писателей тезисов и помощник в оформлении контрактов, к которым он имел довольно малый интерес. Она защищала его, когда сам он не мог за себя постоять, предлагала замечания к его работам, которые хоть и отличались завышенными требованиями, но были вполне уместны, в общем, осуществляла любую посильную поддержку.

        Эта взаимосвязь пошла на пользу обоим. У Изабеллы был дом в Хамдене («Дом, построенный «Мостом»), который был заселен знаменитыми и очень интересными людьми, проявлявших любезность к сестре знаменитого автора, имеющих возможность свободно путешествовать и финансовую независимость, хотя эта независимость несколько запоздала. Торнтону потребовалось некоторое время, чтобы понять, что ей необходимо какое-то постоянное пособие. Он был похож на торговца, который держит в сундуке свои сбережения в конвертах, забывая оплачивать счета, отдавая товары за бесценок, наслаждаясь обществом клиентов больше, чем их деньгами. Ему был нужен лавочник и им была Изабелла. В том, что в их более чем полувековом сотрудничестве отсутствовали разногласия, как это могло бы быть без взаимной необходимости, заключалось в уважении и любви друг к другу, а так же их разумности и скрытности.

        После шести лекций, которые Торнтон провел в 1929 году, он был вынужден признать, что несмотря на социальные затруднения, плохие отели, монотонные поездки на поездах и те моменты, когда он был готов признать, что будет «разбить на тысячу кусков», путешествие по Америке дало ему идею о создании плутовского романа, который будет написан в тридцатых годах о продавце учебников. В то же время он получал множество писем, которые отвлекали его от незнакомцев, такие как, к примеру, от Мэйбл Додж Льюхэн. Конечно, он слышал о ней. Она жила в Италии, была другом Бернарда Беренсона, Лео и Гертруды Стайн, Джона Рида, Эммы Голдмэн, Уолтера Липмэна, «Биг Билл» Хэйвуда. Она знала всех, кто жил на стыке современного искусства и богемной политики. На ее авангардных «вечерах» на Пятой Авеню в начале двадцатых годов, как писал Даниэль Аарон, «молодые женщины и мужчины среднего класс могли пообщаться со скандальными радикалами, которые довольно успешно подрывали общественный порядок и словом, и делом». В итоге после в Нью Мексико она вышла замуж за индийца, и вместе с ним перебралась в Индию, где постепенно приняла все их обычаи. Сейчас же она хотела, чтобы Торнтон «сделал что-нибудь», как она писала: «Не знаю, что именно – сделайте хоть то, что вам нравится, что-нибудь. Стесняетесь ли вы или просто не можете остаться с незнакомым человеком один на один даже после подобного письма, я не знаю; но кто знает вас, кто знает меня, кто сможет успокоить Вас или, в конце концов, практически все, кого бы я могла порекомендовать, дали бы противоположные рекомендации, если бы Вы спросили их. Это очень трудно. В любом случае, я могу только испробовать эту возможность и отправить Вам приглашение, попросив заехать и погостить у нас (в Таосе), рассмотрев местные достопримечательность, и если Вам здесь не понравится, Вы могли бы просто плюнуть на все и уехать, не так ли? … В любом случае, я отправляю это письмо вам, оставляя все на ВАШЕ усмотрение – звоните – приезжайте. С кем можете».

        Тонрнтон побывал в Таосе, но не в 1929 году, и он не писал об индийцах.

        Ее письмо было одним из тех 10-15 писем в день, которые требовали письменного ответа. Он не мог оставить без ответа или ответить небрежно, пока он курил, к примеру. В следующем году он переписывался с девушками, с которыми случайно познакомился на корабле, стипендиантками, которые разделяли его страсть к Джеймсу Джойсу, друзьями-военными, ребятами, которых он учил, актерами, нуждавшимися в рекомендации к продюсеру, официантками, с которыми он обедал – шутливые, легкомысленные, вразумляющие и объясняющие письма, открытые для веселых приветствий, уделяющие особое внимание тому, где он был, куда он собирается, что он будет делать и его планы, что он обо всем этом думает, сопровождающиеся шепотком: ты знаешь? слышал, заключенные в кавычки и заканчивающиеся пожеланиями мужества, уверенности и счастья.

        Одно письмо в 1929 году от Робрта Мэйнарда Хатчинса приокрыло для Торнтона ту дверь, которую он считал закрытой, когда он покинул Лоренсвиль. Недавно назначенный глава Чикагского Университета, Хатчинс, убеждал Торнтона в 1930 году преподавать у него. Заработная плата составляла 666, 66 долларов в месяц. Более привлекательным была перспектива «занять скучную ежедневную рутину, пока смутное очертание книг еще не приобрело ясность». Предложение было тут же принято.

        Прежде чем покинуть через месяц поселение МакДауэл, в июне 1929 года Торнтон купил свой первый автомобиль, небольшой, с откидным верхом, который он часто называл комнатой для раздумий. Когда Изабелла вела машину, он садился на заднее сидение и думал. Когда она останавливалась, он пересаживался на переднее сидение и рассказывал ей, о чем он думал. Каждая поездка была приключением, особенно, когда руководил он. Не смотря на его неопытность, он каким-то образом избежал несчастных случаев, но, как показал его же «Мост», никто не застрахован от того, что должно произойти. Только уверенность может помять крылья.

        Утра в поселении начинались с составления черновиков «Женщины с Андроса», после обеда и по вечерам читали главы, кантаты Баха, письма и газетные заметки. Газетные заметки в тот июнь и в следующий месц, когда они находились на озере Сунепе изобиловали изречениями, многие из которых нашли место в его новом романе. Имея в виду «так называемых Йельских христиан» он записал: «любая форма доброты это затянувшийся переходный возраст», причем использовал этот афоризм Торнтон в двух романах – «Женщине с Андроса» и «небо моя обитель» - более позднем. Или: «сплетни – это искусство пересказа чужого горя, как отражение своего собственного состояния». Или: «глупости, которые мы совершаем под влиянием страсти, похоже, мало влияют на состояние нашей души, но вот угрызения совести, которые за этим следуют, служат настоящей пищей».

        Но сейчас должно быть понятно, что переменчивые планы Торнтона не были основаны на постоянстве. Он ожидал, уже через месяц после поселения МакДауэл, провести на озере Сунепе и летний отпуск, но вместо этого поехал на автомобиле в Мэн, чтобы побыть со своим больным отцом. Месяц прошел довольно спокойно, без особых потрясений. Он не продолжил учить греческий, так как необходимо было перечитать классику – весной он собирался вести лекции в Чикагском Университете. Он не стал читать восемь тысяч страниц Гете, которые определил для себя: «не заставлял себя двигаться к самоусовершенствованию ночи напролет». Но он закончил две главы «Женщины с Андроса» в поселении и составил роман, который должен был выйти вскоре, он даже утверждал, что уже вынашивает план серии из шести пьес. Но вынашивание планов не говорило об их воплощении. Вначале сентября, он с матерью пересек атлантический океан, направившись в Брюгге, Гент, Антверпен и Англию; оттуда в Париж, чтобы выпить чаю с Генем Туннеем, перекусить с Луисом Бромфилдсем, пообедать с Хемингуэем. После музыкальной недели в Мюнхене, они вернулись к лондонским театрам и посетили вечера «бесценного друга» Торнтона в лондонском политико-литературном объединении, Сибил Колфакс.

        Возвращаясь обратно в конце октября, он перечитывал «Женщину с Андроса», первое издание которой в 52 тысячи экземпляров должно было значительно превысить «Каббалу», но быть меньше, чем «Мост». Перечитывая написанное, он испытывал угрызения совести:

        «Я спрашиваю себя с бесконечным сожалением: что это такое? Вечное предположение о страдающих людях. Я достаточно реалистичен? В «Мосте» жалость могла не вызвать неправильной иронии. Но иронию не ту, которая приобретает варварские формы (Данте, Свифт), но милые очертания, как у Ренана. Милая ирония – дань и сестра жалости, но это враг глубоких чувств, которыми, в частности, наполнена эта небольшая книга. Без милой иронии посему книга становится очень опасной, в ее тоске и глубочайшей внутренней жизни, тем самым, полностью отдаляясь от меня, не как от писателя, а как от человека».

        Он внес очень много изменений и вставок, создавая цельную книгу прежде, чем он передал рукопись Бони 29 октября в Нью-Йорке. В тот день он видел друзей и написал 15 писем, не упоминая о крахе фондовой биржи «черного четверга», произошедшего за четыре дня до этого.

        То, что было в 1929 году, практически незаметно. Концерты, вечеринки в доме декана Йельского Университета, приемы у Йельского президента, «Лоренсвильские разгулы» у Мори, футбол в Принстоне, ужин с Амосом в Бостоне, беседы в Лоренсвильском женском клубе, День благодарения дома. В декабре он встретился с Туннеем, издателем Максвеллом Перкинсоном, побывал на встрече приемной комиссии Клуба Века. Рождество встретил в поезде, который нес его на запад, где Торнтон должен был читать лекции. Часы в Чикаго не предвиделись до весны. Известный учитель-автор-лектор был уже довольно веской причиной, чтобы радоваться встречи с ним. Еще по пути в Калифорнию он написал Лес Гленну, что он был «словно слабое суденышко: постоянно перемещающийся, бессмысленный, неустойчивый. Каждый день я собирался исправиться к лучшему и все оставался тем же. Это цена, которую я должен заплатить за артистический темперамент, а есть хоть кто-то такой же грубый, как и я?»

        Лос-Анжелес показался ему двадцатилетним городком с широко раскрытыми глазами, Сан-Франциско – взрослым на один квадратный дюйм. Он ехал на пароме в Беркли и вновь побывал в детском доме на Двайт Вэй и Проспект Стрит, удивился, как мало изменился город. Затем были беседы в школе Тэтчер «о в сотни раз прекрасном времени, чем я мог вспомнить», и он досадовал, что не может быть достаточно интересным («Я приду в отчаяние, если собеседнику не будет со мною интересно, по крайней мере, хоть немного»). После Сиэтла он посетил Бэнф, Чикаго – для предварительной беседы с Хатчинсом, Детройт, Гранд Рэпидс, Вашингтон и Нью-Йорк для открытых дебатов с английским писателем Хью Уолполом. Торнтон говорил, что чувствовал в это путешествие себя так, словно он заключенный, отделяющий время все дальше от ареста.