Перевод отрывка из книги Harrison G. D. The Enthusiast. A life of Thornton Wilder.

Торнтон Уайлдер: влияние Пруста

        Теперь, когда мистер Торнтон Уайлдер возглавил список бестселлеров и получил Пулитцеровскую премию, он оказался в довольно затруднительном положении. С одной стороны, литературные критики, обеспечившие ему славу, продолжают болтать о нем хотя и с уважением, но без понимания его произведений. А с другой – литературные снобы раздули шумиху о невероятной популярности Уайлдера и продолжают подливать масла в огонь, будто бы он им задолжал. Однако мистер Уайлдер остается довольно интересным писателем, чтобы о нем можно было говорить так, как говорят о нем многие.

        Однако одной из наиболее ярких черт творчества мистера Уайлдера является то, что, по моему мнению, он первый из американских писателей-романистов, кто испытывал такое сильное влияние Пруста. Но принимая во внимание сказанное, я вовсе не отрицаю оригинальности Мистера Уайлдера: наоборот, это довольно необычно, что настолько молодой писатель с первых же страниц своей самой первой книги мастерством ни в чем не уступал опытному творцу. Влияние Пруста кажется настолько простым, каким может быть влияние опытного писателя на юного, делающего только первые шаги. Но то, чему мистер Уайлдер научился у Пруста, это не просто прустовский импрессионизм: и то, что Прустовские мотивы четко прослеживаются в рассказе «Все лето в один день», вовсе не показатель для мистера Уайлдера. Но он словно чувствовал потаенные чувства Пруста, и его собственные стремились к унисону. Это не больше чем форма стиля, который приобрел Торнтон Уайлдер, это, скорей, эхо Прустовского стиля, а также эмоций, критического отношения к жизни. И для того, чтобы оценить его работу, мы должны постараться разобраться в каждом отрывке его произведений, и определить, что же здесь от писателя-Уайлдера, а что, в конечном счете, навеяно Прустом и только является мотивами его творчества.

        Одним из излюбленных приемов Пруста, который мы затем сможем часто наблюдать в его романе «В поисках утраченного времени», это изображение жалкой и вымученной любви неравных между собой людей, или жестокости по отношению к тем, кто совершал только добро. Но мистер Уайлдер, кажется, только в восторге от этого и поэтому слишком сильно опирается на подобные стилистические приемы. Эти веяния в «Кабале» гораздо менее заметны, нежели в «Мосте Короля Людовика Святого». Но вот эпизод с Аликс, свидетелями которого мы становимся в «Кабале», это ничто иное, как восстановление взаимоотношений Прустовских героев, в которых изображается связь разрушение любви между глубоко чувствующего человека под влиянием недостойной женщины. То же, что происходит между Блэром и Аликс, есть и между Сванном и Одеттой, Сен-Лу и Рошель, Прустовским героем и Альбертиной. Кроме того, в «Кабале» можно найти и Прустовские фразы; так, например, Уайлдер даже использует французскую поговорку, которую я прежде никогда не видел в английском: «делать хорошую погоду» - так говорят о том, кто создает впечатление о других людях во время разговора, так же, как Сванн делает «дождь и в хорошую погоду» для герцогини де Германт. И, бесспорно, каждый замечает в «Каббале» также и такой отрывок, где Прустовский элемент всепоглощающей тоски и уныния доводится до той точки, когда они превращаются в жесткую иронию: к примеру, Хелен Даррелл, известная красавица, совершенно неожиданно введенная в действие, служит самым ярким символом Прустовских социальных сцен. Мы точно не знали, что с героиней, но здесь как и в других частях в романе, она больна и в скором времени должна умереть. Однако никто из ближайших друзей не осмеливается поцеловать ее, они чувствовали, что она задыхается и уже обречена. «Она была одинока, словно статуя. Она перестрадала смерть». Но несчастная Аликс завидует ей: «Он любил бы меня, - шепчет она на ухо герою, - если бы я только выглядела как … Она прекрасна. Она прекрасна», - слышит он ее шепот. «Весь мир ее. И она никогда не должна страдать как я». И перед тем как уйти, увядающая красота попрощалась со святым старым французским поэтом, который также собирался умирать. «Интересно, что они сказали друг другу, когда она опустилась на колени возле его кресла: как он сказал позже, они любили друг друга только потому, чтобы были больны». И, наконец, я привел этот отрывок потому, что он показывает, насколько близок Уайлдер к Прусту, и его заимствование не особо удачно. Прустовским героям всегда плохо, к тому же он считает, что люди, страдающие от какой-либо болезни самые несчастные создания на земле. Но во французском языке с особым преимуществом можно использовать слова «больной» и «болезнь», что дает возможность нам расставить те самые зловещие и грустные акценты, применяемые к неизлечимым инвалидам. Ну а слова «больной» и «больной» довольно трудно поддаются этим скорбным изменениям: когда вы слышите утверждение на английском, что кто-то болен, вы, без сомнения, сразу же поинтересуетесь о лечении, которое назначили больному.

        Ну а в «Мосте Короля Людовика Святого» Прустовский дух вообще словно пронизывает всю книгу. Маркиза де Монтемайор создает чудеса литературы из любви к своей дочери, так же, как Винтой у Пруста создает чудесную музыку под влиянием любви. Маркиза, кроме того, очевидно, является и в чем-то схожа с Мадмуазель де Совеньи, сыгравшей такую важную роль для Пруста. Но плохо то, что здесь Мистер Уайлдер слишком преувеличил жестокость, проявляемую по отношению слепо любящим людям. Кажется, что это тяжело и для восприятия самим Прустом, но во многом это является следствием личного опыта; но, следует отметить, что с Мистером Уайлдером подобное насилие лишь своеобразное эффективное устройство. Я не могу поверить в искренность сцены, когда Эстебан промывает рану Мануэля, делая это с такой жестокостью; и я не могу поверить в то, что Перикола после двадцати лет преданности Дяди Пио не позволяет называть ее настоящим именем. Ведь это то же самое, что заставляет Капитана Альварадо странствовать по свету после гибели дочери, не так ли? Но ведь чем меньше любви, тем больше ее хочется? В один из моментов мистер Уайлдер позволяет себе внести некоторые изменения и переписать эпизод со смертью (по естественным соображениям, конечно: так же как Strachey’s не суждено было имитировать несколько раз, без сомнения, смерть Виктории): «Мы пришли из мира, где мы узнали только самое лучшее, и мы помним все то прекрасное, что больше не суждено увидеть вновь, в мыслях мы можем вернуться обратно».

(«Все эти обязательства, не имеющие никакого назначения в настоящей жизни, кажется, принадлежат совсем другому миру, основанному на неподдельной доброте, самопожертвовании, мире, который кардинально отличается от нашего, из которого мы приходим на землю, рождаясь, и нет пути, чтобы мы могли вернуться обратно…»).

Я должен повториться, Пруст не был для Уайлдера тем, что называют шефством над молодым писателем, но неизбежно и то, что каждый молодой писатель должен прислушиваться к опытному, пока твердо не станет на ноги. Поскольку я привел несколько примеров, в которых Мистер Уайлдер довольно сильно подражает Прусту, то хотелось бы привести отрывок одной из работ мистера Уайлдера, который бы никогда не смог написать Пруст, но представляющий огромную художественную ценность: «Он смотрел на любовь, как на форму тяжелой болезни, через которую должен пройти каждый молодой человек, но из которой он выйдет опустошенным и умудренный опытом, готовый к ударам судьбы. И люди, которые (как он считал) еще не оправились от этой болезни, делают одну ошибку за другой. К сожалению, для них остается множество проблем (к примеру),  хотя они и не испытывали какой-то затяжной любезности ни к кому за всю свою жизнь, они и никогда не воспринимали людей, от князя до раба, за механический объект».

Стиль Торнтона Уайлдера, в большинстве случаев, вовсе не похож на стиль Пруста, или на стиль какого бы то ни было другого автора, если читатель это помнит. Однако у тех, к то слышал о нем, может сложиться мнение, что он один из тех современных писателей, которых можно больше отнести к девяностым годам, что он просто очередной «стилист», очередной «искатель прекрасного»; кто-то посчитает его за еще одного милого и легкочитаемого писателя, но когда человек вникает в его произведения, он понимает, что Мистер Уайлдер стоит гораздо выше этого. Но он обладает чувством «прекрасного», которое, как сказал Джордж Сэйнтбёри, Бальзак приписывал Жерару де Нервалю. Но он также был столь правдив, ясен, что довольно сильно отличает его от наших Кэбелсов, наших Ван Вечтенсов, и наших Джорджей Муров. Его преимущества заметны каждому, но они никогда не совместимы с бесконечным счастьем. Это счастье, которое не имеет ничего общего с тем счастьем, которое достигается усилиями, но «пишите красиво» у профессионального писателя не требует каких-либо новых вложений и ощущается во всех его произведениях и прослеживается не только через его персонажей, но и в структуре предложений. Это счастье настоящего поэта – что для настоящего литератора слово «стиль» не какая-то далекая несбыточная мечта, а для Торнтона Уайлдера это не прекращаемый источник вдохновения, которые в иных обстоятельствах мы могли бы и не увидеть. Я, например, понимаю, что мистер Уайлдер никогда не был в Перу, и для романиста 20го века есть гораздо больше смертельных мест, нежели страна мечтаний. Но автор «Моста Короля Людовика святого» позволил нам найти здесь другие грани. К примеру, вот эпизод с Маркизой, отправившейся в паломничество в Клуксамбукву: «это спокойный город, медлительный и улыбающийся: город хрустального воздуха, холодного, как пружины, окруженный многочисленными фонтанами; город колоколов, мягкий и музыкальный, настроенный вести сам с собою бесконечные споры. И если и было что-то способное разочаровать в Кулуксамбукве, так это чувство быстро рассеивалось под воздействием спокойствия Анд, тихого радостного чувства, наполняющего все улицы. Не успела Маркиза издалека увидеть белые стены этого города, прикоснувшись вершин, как ее пальцы прекратили вращать бусы, и она с неистовостью принялась молиться, но и слова замерли на ее губах». Затем были церковь, ястреб и лама… Город – настоящая сказка, но во многом схож с Кубла-кланом. Не без изысканности, но изысканность Уайлдера больше, чем просто звук, сродни Вотеку.

Мистер Уайлдер имеет свою собственную форму, которая является индивидуальной и, как мне кажется, обещает больше, чем он смог сегодня передать. В «Каббале» несколько героев из нескольких эпизодов, на первый взгляд, кажется, не имеют ничего общего с американцем, от имени которого ведется рассказ. Только в самом конце мы понимаем, что все они – древние боги, свергнутые в древние времена, только тогда становится ясна связь между ними. В «Мосте Короля Людовика Святого» различные персонажи оказываются объединены только тем, что они погибают в результате падения моста. Только в дальнейшем мы стали понимать, что в их смерти в тот момент был смысл; был смысл и в отношениях к ним тех людей, которые остались в живых. «Мост Короля Людовика Святого» более изобретателен, чем «Каббала», и наиболее полно разобрана. Но и «Мост» я не нахожу полностью удовлетворительной книгой. Бог выбирает слишком очевидный путь. Да и вообще, довольно трудно поверить, что автор верит в Бога. Но реальная мощь книги выше, чем эстетический идеал автора, за который борется мистер Уайлдер.

Хочется добавить, что «Каббала», о которой было сказано меньше, кажется мне в некоторых смыслах более интересной, чем «Мост». Оказывается, что Боги, оказавшиеся в Риме в кругу умных людей, стареют, а христианство и современное общество становятся слишком велики для них. В каламбурном пуританстве молодых американцев столько чувства вины, что оно доводит до самоубийства; Адонис-Американец разбивает сердце Афродиты, не обращая никакого внимания на нее. Блестящий кардинал-крестьянин, проведший большую часть своей жизни как миссионер в Китае, лишает Артемиду (если, как я полагаю, Астре-Люс Артемида) ее доходящей до языческого поклонения веры. Это и есть те боги, которые борются в Европе с проникновениям влияния чужих рас. В конце концов, молодой американец вынужден обратиться с кардиналу, но он застает его в компании книг «Внешность и реальность», Шпенглера, «Золотой ветви», «Улисса», Пруста и Фрейда, разбросанных по столу. В ходе беседы кардинал сбрасывает все книги на пол: «Да, я мог бы написать книгу, - говорит он, - лучше всей той ерунды, что дает нам молодое поколение. Но никогда бы я не стал Монтенем, Макиавелли, Свифтом». Когда посетитель уже уходил, кардинал ненароком заметил, что на свой День рождения хотел бы небольшой китайский ковер. Молодой американец отправляется обратно в штаты: «Почему я так неохотно покидаю Европу? Как я мог лежать там, повторяя «Энеиды», и стремиться обратно к Манхеттену?» Ему представляется тень Вергилия: «Знаете, назойливые варвары, - говорит поэт, - всю мою жизнь вводили меня в заблуждение – и Рим, и дома августа были всегда. Но ничто не сможет сохранить неба. Рим существовал и до Рима, и будет существовать после него. Будут найдены новые, молодые города. Секрет в том, что нужно постоянно трудится, не отдыхать… Призрак мерцал в свете гаснущих звезд, а двигатель напряженно гудел, унося меня в новый мир, далеко от величайшего из всех городов».

Однако через некоторое время мистер Уайлдер сам оказывается в Перу. Впрочем, эту сказочную страну я уже похвалил. Я сказал, что она обязана этим своей живости и знанием Уайлдером особенностей испанского характера. Чувство Торнтона Уайлдера национального темперамента французов, итальянцев, американцев возникло еще в Кабале, как одна из его самых ярких способностей. Но я бы хотел, чтобы он для своего и для нашего блага последовал совету Вергилия и вернулся в Нью-Йорк. Я хочу, чтобы он изучал особенности Соединенных штатов и предоставил нам наши национальные портреты. Мистера Уайлдера уже знают в Европе, он даже немного известен на Востоке; теперь мы должны узнать его дома. Я считаю, что столь способный и трогающий душу игрок имеющий больше, чем одну мелодию на флейте, не должен останавливаться.