Перевод отрывка из книги Harrison G. D. The Enthusiast. A life of Thornton Wilder.

День восьмой

        Когда «Харпэр энд Роу» в конце 1964 года спрашивали о романе Торнтона, написанном в Аризоне, Изабелла отвечала, что ее брат, который медленно подплывал к Франции, сказал, что готовы уже три четверти романа. Большую часть лета он провел в Нью-Хэйвине и его окрестностях, после удаления грыжи и девяти небольших операций по удалению раковых новообразований кожи и у глаза. Теперь он, подкупив управляющего, который позволил ему держать иллюминатор раскрытым, в 47 каюте СС Россини, вновь чувствует себя в форме и полным сил. Он понемногу завтракает и обедает, не курит вовсе или понемногу, читает только лучшие книги (у него было с собой полное собрание сочинений Мольера и Корнеля), не употребляет спиртного, если только пива после 10 часов вечера, отвечает на все письма, которые у него скопились, за исключением тех случаев, когда они вовсе не заслуживают ответа и не извиняются за сверхзамкнутость.

         Он, конечно, не мог бы быть замкнутым, он желал только жить. Например, так случилось, что он встретил молодую вдову из Рочестера, переболевшую полиомиелитом и передвигавшуюся теперь в инвалидной коляске, с которой встречался в ресторане отеля в Каннах. Он пригласил ее выпить и проболтал с ней до четырех часов утра, а затем ухаживал за ней в течение двух недель, пока находился на Ривьере, разъезжая с ней на нанятом автомобиле с водителем. Все было очень правильно. Он был «таким глупым и безрассудным», - вспоминала Беттина Харт Бэчмэн, - «он ребячился». Но он заплатил за гуляние до поздней ночи. Уайлдер подхватил сильный насморк, но он не прекращал курить, а его роман об Иллинойсе затянулся. Он упаковал чемоданы для отправки из Ниццы.

        Беспрерывно рекламировали карнавал и цветочные соревнования в Ницце – но ежедневные парады кукол-огров из папье-маше казались пресными («даже дети хотят домой»), но там были опера, органная музыка и концерты пианиста Хосе Итурби. И бар в отеле Рахл. «И я с моим проклятым любопытством втянулся. И тогда единственное, что можно было сделать – отдаться на волю случая, сбежать». И Уайлдер сбежал в Канны. Месяц спустя, вместе с незаконченным романом в его чемодане, он оказался на Нидерландских Антильских островах.

        В мае 1965, Торнтон прибыл в Белый Дом для получения от Леди Бёрд Джонсон из Национального Книжного Коммитета Медаль за Литературные достижения и пять тысяч долларов. Пять месяцев спустя он пересел на «Касабланку», чтобы «отгородиться от назойливых телефонных звонков с вечными вежливыми приглашениями, так как книга (известная сегодня как «День восьмой» требовала очень серьезного подхода». Уже подойдя к берегам Северной Африки, он нашел окончание для своей истории, переработав все написанное ранее и учитывая замечания Стайн. «Он словно лежал на самой вершине моего сознания все время, так что редакция не потребует особых усилий, но ежедневные заметки сделают последнюю главу особенно интересной. Все, что мне нужно, есть в гостиничном номере. Сегодня роман выглядит так, что к январю (1966 года) я смогу закончить книгу, правда, останутся только штрихи».

        Опубликованный 29 марта 1967 года, за три недели до семидесятилетия Торнтона, «День восьмой» начинается загадкой убийства и разрастается до тайны бытия. Этот роман почти в два раза длиннее, чем «Каббала» или «Мост Короля Людовика Святого», будто бы автор был выбран сказать все.

        Брекенридж Лансинг, убит 4 мая 1902 года в Коултауне, штат Иллинойс, а его друг и сосед Джон Эшли признан виновным в убийстве. Он должен быть доставлен в тюрьму, но волей случая спасается и освобождается, направляясь в Новый Орлеан, а оттуда в Чили, где работает на Андских штольнях. Мы знаем, что Джон Эшли вовсе не убийца; но мы не знаем, как он сбегает, точнее, кем он освобожден, как и то, кто же настоящий убийца. Но когда загадка разрешена, нас это уже не волнует, потому что все это время автор вел нас через превратности жизни двух поколений Эшли и Лансингов от южного Иллинойса до Чили, Чикаго, Карибских островов, Хобокена. Путешествие Джона Эшли в Чили заканчивается его смертью на море, и мы понимаем, что история подошла к концу. Миссис Эшли содержит пансион в Коултауне, ее сын становится известным журналистом, одна дочь – известной певицей, другая – величайшим общественным деятелем.

        Первое рабочее название романа, «Антрацит», было заменено на «Прямыми сделайте стези». Часами Торнтон слушал песнопения полифонических композиторов 16 века  на библейский стих: «Глас вопиющего в пустыне: прямыми сделай те стези Богу нашему». Он словно переселился в «День восьмой», потому что его сюжет уже был создан и «роли в нем были расписаны между верующими мужчинами и женщинами, как отличное воплощение покаяния, передающегося от прародителей к новому поколению». Пьеру Тейяру де Шардену он был обязан идеей «второй недели творения», Кьергегору – образом Рыцаря Веры: «Я люблю птиц. Я построил мое гнездо из перьев других птиц, из ярких кусочков шерсти, где теперь могут греться и другие».

        Роман словно гроздь заимствований. «Демон противоречий», окружающий весь судебный процесс над убийцей Джоном Эшли, это фраза Аллана По. Будет ли хоть когда-нибудь «одухотворение» животного-человека? Это и вопрос Тейяра де Шардена. Жанет Дакен вкладывает свой смысл в произнесенную фразу: «Как невообразимо долго тянется время, пока болото превратится в лес. Профессора даже составляют план-график: сколько потребуется, чтобы трава превратилась в гумус; сколько понадобится, чтобы молодое семейство Дубов укоренилось на месте Дикой вишни и Клена и вытеснило их; а сколько необходимо, чтобы Белый Дуб заменился Красным и на этой территории укрепилось семейство Буковых». Многочисленные ссылки на знание культуры индейцев Иллинойса, хоть и является «чистым изобретением», возвращает нас к созданию мифа о молодых людях из племени пуэбло, Нью-Мексики, с которым Торнтон был знаком. Многое из описания доктора Коултауна о земле до возникновения на ней жизни, взято из дискурсивных эссе Готфрида Бена. Когда доктор говорит что образование это есть «мост из узкого личного мирка в мир общечеловеческого сознания», - Торнтон заимствует из определения Томаса Манна.

        Так «Рыцарь внутри» Кьеркегора (датский философ – прим. Е.П.) послужил моделью для создания Джона Эшли:

        «Он не знал, что был человеком веры. Он стал бы рьяно отрицать, если бы его назвали религиозным, однако религия – только одежда истинной веры, и эта одежда зачастую очень плохо сшита, если судить по Коултауну, штат Иллинойс. Как многие люди, умеющие верить, Джон Эшли был, как говорят, невидимкой. Вчера вы задели плечом человека в толпе – он один из таких; женщина веры продала вам пару перчаток. Это самое существенное в них, но внимания людей оно не привлекает. Только изредка обстоятельства сложатся так, что мы услышим о том или другом – их высветит ослепительным светом… Они не боятся; они независимы; они словно подпитываются удивлением окружающих, а жизнь удивляется им»

        Во ЧТО верят эти «рыцари»? В создание. «Не может быть творчества без веры и надежды. Не может быть веры и надежды без стремления выразит себя в творчестве. Эти женщины и мужчины – работники. Они непримиримы к тунеядству больше, чем к ошибкам, невежеству и жестокости. Их работа часто незаметна для окружающих, поэтому и кажется незначительной, в отличие от действия рассчитывающих на публику». Гертруда Стайн считает все эти эпизоды сродни суевериям Эшли, о которых неоднократно упоминает Уайлдер.

        Существенны и «буфетные» разговоры между Эшли и сутенерами, не признавшими в нем чужого в Новом Орлеане:

        «По своему невежеству Эшли все вечера проводил в кафе Джоли. Перед самым закрытием к Эшли подошел хозяин бара и полушепотом спросил его:

-Ты из Сент-Луиса?

-Нет.

-Я принял тебя за Херба Бенсона из Сент-Луиса. Ты из барабанщиков? (Ты из наших?)

        Эшли не знал, какое отношение могут иметь к нему барабанщики, но на всякий случай ответил утвердительно.

-Где ты работаешь?

-В Иллинойсе.

-Чикаго?

-Неподалеку.

-Неплохо, наверное, в Чикаго, а?

-Да».

        В тридцатые годы Херб Блумер, студент факультета криминологии  Чикагского Университета и профессиональный футбольный игрок, провел с Уайлдером ночное путешествие по Чикагскому преступному миру. Владелец кафе, где собираются сутенеры, тогда также прошептал Блумеру, что одна из девочек потеряла своего «защитника» и он вполне мог занять вакантное место. «Так, - написал Уайлдер, - этот эпизод нашел отражение в моем романе. Эшли, затравленный человек, ожидающий лодку с контрабандистами для отплытия в Южную Америку, должен был скрываться среди париев. Но в “Джоли” он попадает по ошибке».

        Для единой сюжетной линии Торнтон даже добавляет некоторые мысли Гёте: «Вряд ли надежда, как, впрочем, и другие проявления творчества, могут существовать без особого импульса, который поддерживается любовью». И ремарки благодетеля Роджера Эшли: «Я не верю в Бога как такового, но я верю в его любовь». И мысли Торнтона схожи с венскими рассуждениями Фрейда. Так Джон Эшли, глядя на созвездия над чилийскими горными вершинами, думает: «В бесконечном времени, в бесконечном пространстве, в бесконечной материи организм формируется словно мыльный пузырь. Его жизнь – мгновение, а затем приходит очередь новых пузырей. Иногда мне кажется, что я сам такой же пузырь». Это и приговор Левина в Анне Карениной. Будучи чужим в Чикаго, Роджер Эшли останавливается, чтобы посмотреть на людские толпы на Ласаль Стрит: «В первое время его пребывания в Чикаго, когда он глядел на спешащих людей, ему казалось, что он видит одни и те же лица». Джоан Грис как-то сказал Стейн, что он испытывал подобные ощущения на Площади Согласия. До убийства Джон Эшли начинал свой день с громкого пения, пока брился у зеркала в ванной, чем вызывал целую бурю радости в доме: «Ванная свободна, маленькие лентяи! Кто последний к завтраку – тот соня!» Это была излюбленная фраза отца Торнтона.

        Все эти случайности произведены еще когда роман не был полностью осознан и самим Торнтоном, рассказ, в котором он изображает все, что только можно было почерпнуть из чтения, воображения и опыта.

        Единственным узнаваемым характером в «Дне восьмом» является миссис Уикершем, которая управляет отелем в Чили, где Джон Эшли останавливается. В Перу во время государственной командировки Торнтон познакомился с миссис Тиа Бейтес, которая управляла «Квинта Бэйт Инн». Ее сходство с миссис Уикерщем настолько тревожили Торнтона, что он даже подготовил своеобразное опровержение: «Ряд предприимчивых путешественников может узнать в миссис Уикершем, ее Лафонде и ее госпиталях некоторые аллюзии со знаменитой Квинта Бэйтс в Ареквипе, Перу. Миссис Бэйтс презирала любое лицемерие в отношениях и никогда не досматривала багаж своих посетителей, но те, кто уважал ее и любил, могли оценить щедрость ее сердца и изобретательный ум». Ни один из его агентов в Харпер не увидел веской причины включать этот отрывок в повествование и он был опущен из книги.

        Вечные темы творчества и его преобразования являются лейтмотивом романа: «Ничего не было интереснее, чем наблюдать за тем, как творчество работает в любом, в каждом человеке: разум превращается в движение страсти, переплетаясь, выстраивая и разрушая; разум проявляется во всех движениях жизни – и в государственном деятеле, и в преступнике, в поэте и банкире, в дворнике и домохозяйке; разум – это сила образующая из отдельных групп народы, поднявшись до самого пика бытия, и опускаясь, полностью исчерпавшей себя; разум может порабощать и пленять красотой и справедливостью». Все эти формы декораций жизни и скрытые фигуры в ее убранстве «передают ее смысл справедливее, чем она сама осознает».

        Не только понятие Гертруды Стайн о длительном настоящем, но и ее ритмические «Заметках об американцах» перекликаются с последними абзацами «Дня восьмого»: «Немало споров идет о рисунке, который выткан на гобелене. Одним кажется, будто они видят его. Иные видят лишь то, что им велят увидеть. Иным помнится, будто они когда-то видели рисунок, но потом позабыли его. Иные толкуют его как символ постепенного освобождения всех угнетенных и эксплуатируемых на земле. Иные черпают силу в убеждениях, что никакого рисунка нет и в помине. Иные».

        Новый роман, написанный Торнтоном Уайлдером через 19 лет после «Мартовских Ид», должен был быть замечательным. Клуб Книги месяца поставил 90 тысяч долларов гарантии, отметив, что 60 процентов из них получит автор. Было продано 82 тысячи копий за шесть месяцев, а роман в течение 25 недель украшал высшие строчки продаж. Эдмунд Уилсон считал, что «это была лучшая вещь, написанная Уайлдером»; и большинство критиков было с ним согласно. Комментарии Эдмунда Фуллера в журнали «Волл стрит» от 19 апреля 1967 года был дешевкой. Он утверждал, что по своим характеристикам книга «не будет быстро и легко воспринята… Для читателя, тщательно вдумывающегося в написанное, это будет очередная промывка мозгов. Некоторые из современных модных тенденций – приписывание подобному роману сенсации бестселлера, не знаю даже чем заслужил такое звание подобный диапазон романа, его ценность или его словарный запас».

        Денис Доног в статье в «Нью-Йорк ревью» отметил, что эти романы – одна из самых старомодных тенденций «таких историй о правде. Проблема этих книг в том, что они утверждают, будто смогут рассказать Все, но эти запросы выполнить довольно трудно». Эдиф Оливер в Нью-Йоркере утверждал, что о романе даже не стоит говорить, так как слабый финал не заслуживает внимания: «В тайне убийства множество вопросов. Ни один из героев во время всего повествования не заслуживает доверия».

        Однако самый строгий отзыв получил роман от Стэнли Кауфмана в «Нью Репаблик» от 8 апреля 1967 года: «Тема, так как она воспринимается здесь, настолько невежественно освещена, хотя Уайлдер и пытался создать временный эффект кипения событий… Искусство человека, которого когда-то ругали за чрезмерную скупость в описании, теперь злоупотребляет ненужным растягиванием. Печально, что к концу своей писательской карьеры Уайлдер, который всегда хотел создать замечательную книгу, написал такую, которая ничего не значит».

        Выпад Кауфмана остался незамеченным. «День восьмой» мог быть больше украшен афоризмами и размышлениями, в нем могло быть больше дидактизма, но бессмысленности в романе не было.

        Торнтон не предпринял никаких защитных действий. В семьдесят он сказал: «я чувствую себя и сильным, и опустошенным одновременно». Роман, как он сказал Джей Лейду, был «попыткой искупить некоторые глупости, которые я натворил в своей жизни». До этого он никогда не писал столь длинных книг, но он всегда считал, что это было бы замечательно, будто живешь в нем, в «коридорах и аллеях, которые, словно эхом, отзываются тебе… Я только начал, и тема, и образы, которые я собирал в своей памяти всю жизнь, которые только ждали случая и жаждали быть услышанными, собрались в единое целое и приняли четкие формы; и сам, будучи ‘человеком веры’, я верю, что цивилизация еще только на пороге будущего века». Через год после публикации Торнтон упомянул в Кас Кэнфилд, что его больше упрекали, чем хвалили за небольшие заметки-размышления в прологе романа, но «работы многих молодых писателей и многих умудренных опытом имеют тенденцию к большому количеству подобных дидактических наставлений».

        Подобно большинству работ Торнтона, сюжет «Дня восьмого» построен как путешествие странников через все мыслимые препятствия. Неуклюже, комично, наивно, болезненно, героически они «ищут истины». Рассказчик в «Каббале», Джордж Браш в «Небо моя обитель», аббатиса в «Мосте Короля Людовика святого», Цезарь в «Мартовских идах», мистер и миссис Антробас в «На волосок от гибели», семья Эшли в «Дне восьмом» - все стерпит верный своему слову, и эта неизменность – настоящая сила. Торнтон верил, что это заключено в последних катренах Бетховена: «es müss sein» (она должна была бы быть??? с нем. яз.). Он отмечал это и в «Страхе и трепете» Кьеркегора: «Жизнь сродни прогулке пешком, в которой возвышенное уподобляется прозаическому, а на это способен только настоящий Рыцарь Веры». Гёте так же называл это в 4 строфе своей поэмы «Орфическое слово»; Орфей:

        И «Я хочу» уступит «Я бы был»,

        Утихнут всякие желанья,

        А то, что сердцу близко, смолкнет.

        Стрелою, пущенной из лука,

капризное вонзится «Должен».

И после долгих лет, покажется

Что стал ты ближе к ней, чем был в начале…

        Должны ли мы считать Уайлдера религиозным писателем? Впрочем, он себя таковым не считал. Более того, ошибочно приравнивать убеждения художника к изображаемым им характерам. В «Нашем городке» он написал, что «что-то в каждом из нас вечно», но, однако, он был далек от признания личного безнравственности. Он только мог сказать, в письме к Джаймсу Лео Херлихаю в 1968 году, что был очень смущен, чтобы убедительно говорить о своих убеждениях: «Я и оптимист, и пессимист, и религиозен, и не религиозен. Я стараюсь соизмерять свои возможности. И перемещаясь с одного полюса на другой понимаю, что сам по себе ненадежный человек. Но я стараюсь (по мере сил) изучать каждую грань бытия». За неделю до своей смерти он отметил, что во многом его убеждения сформировались под влиянием Протестантских убеждений его отца, его школы в Китае и колледже в Оберлине – «и основательность моих принципов в соответствии с протестантской позицией дает мне возможность понять, что их недостаточно, чтобы осознать всю масштабность исторических событий и все те страдания, которые разрывают мир».

        Все же в его озабоченности каждым мгновением обычной повседневной жизни, в его образном понимании веры, любви и надежды – особенно надежды – Торнтон был не так далек от основных Христианских учений. Распятие служило для него символом изумительнейшей метафоры, когда-либо найденной для несовершенного человечества. С другой стороны, он считал, что связь христианства с кровью и убийством «пробуждает скрытую тоску неразвивающейся жизни и наполняет разум постоянно ищущим какого-то выхода действием и таким отчаянным поиском духовных ценностей, что это не может не закрепиться на подсознательном уровне».

        Можно сказать, какими бы прочными не были его мировоззрения, а их было много, не зависимо от сомнений, наполняющих его душу, просчеты, тоска и разъезды по миру, он все же поддался искушению и на самом деле верил, что будущее человечество постепенно скатывается в ад. Человечество. Как планета Земля в «Нашем городке» «напрягается, напрягается беспрерывно, чтобы хоть что-то сделать само по себе». Немного грустное Рождество спровоцировало и соответствующее заявление: «Первое Рождество мир встречал в тревоге и страдании, отсюда и призыв радоваться ‘Радуйтесь, я говорю, радуйтесь!’». Это всегда было достаточным поводом для грусти. «Нет, нет – действительно отказываться от снисхождения любить жизнь, чтобы быть любимым». Знание несовершенства это как вечный груз огромных камней, который ты должен перенести на своей спине.

        Непреходящая вера в то, что читали пережитками, и жажда жизни, кто бы не посчитал его евреем? Да и сближение было не столько интеллектуальным, сколько основанным на безмерном восхищении такими великими личностями как Фрейд, Стайн, Клод Леви-Стросс. Однако согласно воспитанию, наследственности и полученному обучению, Торнтон был настоящим белым англо-саксонским протестантом, один из «большинства» в Мэдисоне, Чифо, Тэчере, Беркли, Оберлине, Йеле, Принстоне. Тем не менее, «другой» мальчик рано почувствовал родство с теми, кого по каким-то необъяснимым причинам часто называли аутсайдерами. Практически на протяжение всей его взрослой жизни Торнтон всегда ощущал поддержку со стороны евреев, будто они все давние знакомые – литераторов, театралов, издателей, академиков. В письмах и журналах часто отмечается, что Торнтон был озабочен судьбой жертв фанатизма и остракизма. Он говорил Амосу, который состоял в комиссии по взаимодействию Христианской церкви и евреев: «Я рассматриваю это как поглощение, чтобы, наконец, почувствовать и ощутить (в дополнение к благотворительности), что еврейские общины испаряются как облако. Я ощущаю себя каким-то агентом». Он написал своему агенту Черилу Крафорду в 1966 году, что «В слово еврей мы закладываем наше отношение к человеку. Это величайшее зло всей человеческой расы. Спасибо, Господи, у меня есть несколько капель еврейской крови. После векового презрения они словно ожидают не только переоценки, но и признания их величия». Когда кто-то утверждал, что Торнтон оставил Бонис «по причине антисемитской политики», от заметил: «О, Лорд, для чего тогда жить?»