Политический портрет Николая 1

План

Введение ………………………………………………………………………………………………...2

Глава I. Некоторые характерные черты Николая I как государя …………………………………...6

Глава II. Кадровая политика Николая I ……………………………………………………………...10

Глава III. Деятельность Николая I в отдельных областях внутренней политики ………………...14

1. Первые проекты реформ. Кодификация права …………………………………………………..14

2. Николай I и российское чиновничество ………………………………………………………….18

3. Политика правительства Николая I в области просвещения и культуры ……………………...22

4. Крестьянский вопрос ………………………………………………………………………………30

5. Экономическая политика ………………………………………………………………………….36

6. Польская и еврейская проблемы ………………………………………………………………….39

Глава IV. Деятельность Николая I в сфере внешней политики …………………………………...45

Глава V. Николай I и армия ………………………………………………………………………….70

Заключение ……………………………………………………………………………………………75

Источники и литература ……………………………………………………………………………...78

Введение

Почти 30-летнее царствование императора Николая I часто называют апогеем самодержавия. Действительно, парадный фасад Российской империи никогда ещё не был столь блестящим, а её международный престиж - столь высоким, как в эпоху Николая I. Однако поражает её внутренняя противоречивость: золотой век русской культуры, первые железные дороги, систематизация законов, оформление идеологической основы российского самодержавия, ряд важных реформ в самых различных областях жизни общества - и преследование инакомыслия, засилье бюрократической рутины, венгерский поход русской армии 1849 г. и неудача в Крымской войне как своего рода итог правления Николая I. И во всём этом можно обнаружить следы его личного участия.

Личность и деяния Николая I (25. 06. 1796 - 18. 02. 1855), пятнадцатого по счёту российского самодержца из династии Романовых, оценивались современниками неоднозначно. Лица из ближайшего окружения, общавшиеся с царём в неформальной обстановке или в узком семейном кругу, как правило, отзывались о нём с восторгом: «вечный работник на троне», «неустрашимый рыцарь», «рыцарь духа». Для других он был «кровавым», «палачом», «Николаем Палкиным» и т. д. Правление Николая I было принято называть периодом мрачной реакции и безнадёжного застоя, когда повсюду водворялись деспотический произвол и казарменный порядок. В последнее же время появились исследования, позволяющие более объективно оценивать деятельность императора Николая Павловича.

Исходя из вышесказанного, можно сформулировать цель работы: проанализировать действия Николая I во внешней и внутренней политике и дать как можно более объективную характеристику императора как государственного деятеля, дать оценку деяниям этого монарха.

Основные задачи: на основании анализа источников и научных работ 1) выяснить, какими соображениями руководствовался Николай I при принятии тех или иных решений; 2) дать оценку деятельности Николая Павловича в сфере внешней политики; 3) дать оценку деятельности монарха в различных областях внутренней политики; 4) установить его степень самостоятельности при принятии решений;

Объект исследования: император Николай I как государственный деятель. Предмет исследования: деятельность Николая I в различных областях внутренней политики и во внешней политике.

Основной метод исследования: сравнение мнений исследователей и авторов мемуаров по поводу Николая I как политика.

Источники и историография

Источники

Источники по данной теме весьма многочисленны. Частная жизнь и государственная деятельность Николая I, его характер, привычки, взаимоотношения с самыми различными людьми нашли отражение в не менее чем 300 дневниках и воспоминаниях современников. Из источников наибольшее значение имеют журналы негласных комитетов^[1], переписка Николая I c членами царствующей фамилии^[2] и т. д., дневники, мемуарная литература^[3].

Историография

Авторы, близкие к правительственным кругам (М. А. Корф, С. С. Татищев, Н. К. Шильдер и др.^[4]), оценивали Николая I как государственного деятеля неизменно положительно, видя в нём «государя-командира», сурового и справедливого. Дореволюционные историки либерального направления и советские исследователи видели в царствовании императора Николая Павловича апогей самодержавия и дворянско-крепостнической реакции^[5]. Подлинно научной биографии Николая I долгое время не было (апологетический труд Шильдера и критический - А. Е. Преснякова^[6] – устарели).

Зато все аспекты внутренней политики Николая исследованы обстоятельно, хотя и несколько односторонне, с акцентом на обличении карательного (жандармского, цензурного и прочего) террора. Наиболее содержательны обзоры николаевской внутренней политики в 85-й лекции пятого тома «Курса русской истории» В. О. Ключевского, а из советской литературы - в «Очерках» и «Лекциях» по истории СССР С. Б. Окуня и в монографии А. С. Нифонтова «Россия в 1848 г.» (М., 1949). Правительственный аппарат царизма при Николае I исследован П. А. Зайончковским и Н. П. Ерошкиным^[7], карательная политика - М. К. Лемке и И. М. Троцким^[8]. Расправу николаевского режима с волнениями крестьян и военных поселян подробно, на солидной документальной базе освещали Е. С. Гессен, П. П. Евстафьев, С. В. Токарев и особенно Я. И. Линков^[9].

В литературе о внешней политике Николая I выделяется глубокая и яркая работа А. В. Фадеева^[10]. Обзорно о том же писала Н. С. Киняпина^[11], а интервенцию против венгерской революции исследовала Р. А. Авербух.

Николаевские реформы не вызывают у историков большого интереса, но публиковались отдельные работы, посвящённые проектам разрешения крестьянского вопроса^[12]. Капитально изучена реформа П. Д. Киселёва. Ей посвящен классический труд Н. М. Дружинина^[13]- один из самых значительных в советской историографии по содержанию и крупных по объему. В нём исчерпывающе рассмотрены предпосылки, смысл и последствия реформы Киселёва как серьёзной, тщательно продуманной, но, тем не менее, заведомо обречённой на неудачу попытки царизма отыскать выход из назревшего кризиса феодально-крепостнической системы, не разрушая её основ. Наряду с книгой Н. М. Дружинина, в обширной литературе о крестьянском вопросе при Николае I доныне сохраняет большую научную ценность давний труд В. И. Семевского^[14].

В 1990-е – 2000-е гг. в России был опубликован ряд работ, посвящённых Николаю I – человеку и политику^[15]. Статья С. В. Мироненко, вошедшая в сборник «Российские самодержцы», вышедший в свет в 1993 г., содержит утверждения, характерные для сочинений историков либерального и марксистского направлений^[16]. Большинство же авторов были склонны к идеализации Николая Павловича.

Одновременно публиковались и исследования, где основательно, с различных позиций, рассматривались те или иные аспекты деятельности «государя-командира». М. А. Рахматуллин даёт Николаю I как политическому деятелю и как человеку исключительно отрицательную оценку^[17]. Н. С. Киняпина полагает, что в области внешней политики Николай I в большинстве случаев действовал грамотно. Тем не менее, он допускал и серьёзнейшие промахи, из которых главный – уверенность в благожелательном нейтралитете Великобритании по отношению к России в том случае, если в 1853 г. начнётся русско-турецкий военный конфликт^[18].

Зарубежная литература о николаевской России относительно невелика^[19]. Заслуживают внимания две биографии Николая I: апологетическая, но ценная обилием фактов, автором которой является французский писатель П. Лакруа, и более научная, хотя и менее насыщенная фактами, написанная русским эмигрантом К. К. Грюнвальдом^[20]. В последние десятилетия также появлялись работы, посвящённые Николаю I^[21]. Среди них выделяется сочинение М. Залевского, который видит в императоре Николае Павловиче одного из самых выдающихся правителей России, стремившегося к обузданию коррупции, всемерно укреплявшего обороноспособность страны и подготавливавшего отмену крепостного права, отличавшегося толерантностью по отношению к оппонентам^[22].

Глава I. Некоторые характерные черты Николая I как государя

В конце 1825 г. царский трон в России занял Николай I. В то время Николаю Павловичу было 29 лет. Он родился в 1796 г., четырёх лет от роду лишился отца. Женился Николай, подобно старшему брату, отцу и деду, на немке, дочери прусского короля^[23].

Николая Павловича не готовили к царствованию и вообще к серьёзным государственным делам. По его собственному признанию, он никогда не думал вступить на престол, и воспитывали его как «будущего бригадного генерала»^[24]. Он получил несистематизированное, большей частью поверхностное общее образование. Тем не менее, Николай Павлович хорошо владел четырьмя языками (русским, французским, немецким, английским), неплохо рисовал карандашом и акварелью, играл на трубе. «Математика, потом артиллерия и в особенности инженерная наука и тактика, - писал Николай I в своих записках, - привлекали меня исключительно; успехи по этой части оказывал я особенные»^[25]. И это не было неправдой. Его современник, инженер по образованию генерал Е. А. Егоров писал, что Николай Павлович «питал всегда особенное влечение к инженерному и архитектурному искусствам <...> Любовь к строительному делу не покидала его до конца жизни и, надо сказать правду, он понимал в нём толк <...> Он всегда входил во все технические подробности производства работ и поражал всех меткостью своих замечаний и верностью глаза»^[26].

Как государь Николай I считал для себя образцом Петра I, старался подражать ему, и не без успеха. «В нём много прапорщика и немного Петра Великого», - гласит запись в дневнике А. С. Пушкина от 21 мая 1834 г.^[27]

Иную оценку Николаю I даёт Б. Н. Тарасов:

«Эпоха Николая I - это не время перестройки государственной и общественной жизни по отвлечённым идеологическим схемам, а период неустанного труда в самых разных областях. Вставая на рассвете, сам император иногда проводил за рабочим столом по восемнадцать часов в сутки, назначал аудиенции на восемь, а то и на семь часов утра и старался лично вникать во все дела. Получив недостаточное гуманитарное образование и испытывая равнодушие к умозрительному знанию, он, тем не менее, имел природную склонность к прикладным и военным наукам, строительному и инженерному искусству, обладал практическим складом ума и трезвой оценкой происходящего».

«Ещё будучи в должности генерал-инспектора по инженерной части, - продолжает Б. Н. Тарасов, - великий князь Николай Павлович вкладывал всю присущую ему энергию в формирование русского инженерного корпуса, почти ежедневно посещал подведомственные учреждения, подолгу просиживал на лекциях офицерских и кондукторских классов Главного инженерного училища, изучал черчение, архитектуру и другие предметы, чтобы до деталей понять суть утверждаемых им проектов. И впоследствии, уже на царском троне, он стремился тщательно вникать не только в военные или строительные проблемы, но и в вопросы технического оборудования, полезного предпринимательства, финансовой и экономической политики и многие другие, пытался «всё видеть своими глазами, все слышать своими ушами». Вахтпарады, смотры флота, манёвры, испытательные стрельбы разрывными снарядами, работа комиссий по крестьянскому вопросу или строительству железных дорог - всё это и многое другое не обходилось без прямого участия государя. Обычными стали его частые поездки по различным областям империи, осмотры больниц, тюрем, казённых складов, посещения присутственных мест, учебных заведений, вновь возводимых сооружений. Дальность расстояния, бездорожье, ненастье, телесное недомогание или душевная усталость не могли удержать царя от исполнения намеченных планов. Если он был убеждён в полезности и справедливости какого-либо дела, то проявлял при его практической реализации непреклонную волю и твёрдую решимость»^[28]. Многие современники отмечали и рыцарские качества Николая I, который строго придерживался кодекса чести, верности данному слову, с «крайним омерзением» относился к фальши, закулисным интригам, подкупам оппонентов и прочим уловкам.

С детства Николай воспитывался в ненависти к революциям, и восстание декабристов укрепило в нём это чувство. «Революция на пороге России», - объявил он вскоре после 14 декабря и добавил: «Но клянусь, она не проникнет в Россию, пока я жив!». Борьба с крамолой в самой России и за её рубежами стала делом всей жизни Николая, его святая святых. Он не колебался и не лавировал, как Александр I, а как утверждает Н. А. Троицкий, «полагался исключительно на силовой, палаческий способ правления»^[29]. Как заметил де Кюстин, император Николай I «привык измерять свою силу страхом, который внушает, и сострадание кажется ему нарушением его кодекса политической морали. Одним словом, император Николай не смеет прощать, он осмеливается лишь наказывать»^[30]. По рассказу очевидца, однажды Николай Павлович спросил 15-летнего наследника престола, будущего императора Александра II, чем держится семья народов, населяющих Россию. Наследник дал заученный ответ: «Самодержавием и законами». «Законами - нет! - воскликнул Николай. - Только самодержавием и вот чем, вот чем, вот чем!» - трижды взмахнул он кулаком^[31].

По утверждению Н. А. Троицкого, «самое большое удовлетворение Николай как государь и как личность находил именно в том, чтобы командовать, всё и вся военизировать и устрашать. Сам по себе бездушный, злой, хотя и с эффектно-воинственной, но колючей внешностью, он внушал людям безотчётный страх»^[32]. Напротив, Б. Н. Тарасов утверждает, что по характеру царь был добр и доверчив, открыт и отходчив^[33].

Характеризуя Николая I, следует заметить, что любовь ко всему военному, армейской организации и простоте не мешала ему владеть иностранными языками, обладать художественным вкусом, увлекаться театром, сочинять музыку, любить церковное пение и нередко самому в нём участвовать.

«Апогей самодержавия» - так называл А. Е. Пресняков время Николая I. Действительно, каждый день своего 30-летнего царствования Николай Павлович использовал для того, чтобы всемерно укреплять самодержавный режим. Он был твёрдо убежден во всесилии государства как единственного выразителя интересов общества. Для этого ему необходим был мощный централизованный аппарат управления. Отсюда то исключительное положение в системе органов власти, которое занимала личная канцелярия монарха, с пятью её отделениями, «подмявшими под себя и подменившими собой всю исполнительную структуру власти в стране»^[34]. Действительно, личная канцелярия царя, оформившаяся при Павле I в 1797 г., теперь была поставлена над всеми государственными учреждениями. Её I отделение ведало подбором кадров, II - кодификацией законов, а III - сыском^[35].

С целью заблаговременного обезвреживания революционных идей Николай усилил политический сыск. 3 июля 1826 г. было образовано III отделение Собственной Его императорского величества канцелярии. III отделение разделялось на пять экспедиций, которые следили за революционерами, сектантами, уголовниками, иностранцами и прессой. В 1827 г. ему был придан жандармский корпус, численность которого сразу же превысила 4 тыс. человек и в дальнейшем постоянно росла. Всю страну разделили на пять жандармских округов во главе с генералами. Должность управляющего III отделением совмещалась с должностью начальника штаба корпуса жандармов. На эти посты выдвигались самые близкие к царю лица. Первым из них был граф А. Х. Бенкендорф. С 1831 по 1856 г., данные должности занимал генерал Л. В. Дубельт^[36].

Главной заботой жандармского ведомства было своевременное раскрытие и подавление всякого инакомыслия, любого недовольства существующим режимом. По мнению историков-марксистов, Николая I заставило совершенствовать силовые структуры не только восстание декабристов. Как утверждают они, массовое движение в данное царствование резко усилилось: за 1826 - 1850 гг. - почти 2000 крестьянских волнений против 650 за 1801 - 1825 гг. Против крупных волнений Николай I посылал даже кадровые войска. Так, 3 июня 1830 г. восстала городская беднота Севастополя, её поддержали матросы и солдаты местного гарнизона. Восставшие захватили город и держали его в своих руках три дня^[37]. Наибольший размах из массовых выступлений в николаевской России приобрели «чумные» и «холерные» бунты 1830 - 1831 гг.

Иначе считают Ф. М. Лурье и Л. М. Ляшенко. По мнению Ф. М. Лурье, «на царствование Николая I приходились годы чрезвычайно спокойного внутреннего положения в империи»^[38].

Глава II. Кадровая политика Николая I

Николай I показал, что он не желает продолжения того режима крайнего обскурантизма и гнёта, которым ознаменовались последние годы царствования Александра I. Через пять дней после воцарения «Николай Павлович удалил Аракчеева, диктатора в царствование Александра I, каковую меру признает и Фишер, а также историк Шильдер, безусловной заслугой его перед Россией»^[39]. Впрочем, как считали советские исследователи, главная причина опалы Аракчеева заключалась в том, что в дни междуцарствия Аракчеев, по выражению проф. С. Б. Окуня, «сделал ставку не на ту лошадь, которая первой пришла к финишу». Он «ставил» на Константина и проиграл^[40]. Император Николай I распрощался также с петербургским попечителем Руничем (тот был отдан под суд), Магницким (выслан из столицы), архимандритом Фотием (отправлен в монастырь).

По словам М. Залевского, «Николай Павлович отдавал предпочтение военным людям, именно вследствие врождённой армейской дисциплины и войскового порядка»^[41]. Н. А. Троицкий пишет: «Николаевский стиль управления государством выразился в том, что на все важнейшие административные должности были расставлены генералы. Не говоря уже о военном и морском ведомствах, министерства внутренних дел, финансов, путей сообщения, почтовый департамент возглавлялись генералами. Министром просвещения был адмирал А. С. Шишков. Даже во главе церкви, на пост обер-прокурора Святейшего Синода был назначен гусарский полковник Н. А. Протасов, который по-военному распоряжался церковными делами…»^[42]. Действительно, в царствование Николая I наблюдалась общая тенденция к военизации государственного аппарата, начиная с самого верха - Комитета министров. В нём в 1840-е гг. лишь трое из 13 членов имели гражданские чины, да и то только потому, что по чисто профессиональным соображениям их некем было заменить из числа военных. К концу царствования 41 губернию из 53 тоже возглавляли военные^[43].

Как считают многие историки, Николаю I были нужны «не умники, а верноподданные». Поэтому, по мнению Н. А. Троицкого, и не отличались выдающимися способностями такие приближённые Николая, как министр двора В. Ф. Адлерберг, военный министр А. И. Чернышёв, обер-прокурор Синода Н. А. Протасов, министр иностранных дел К. В. Нессельроде, главноуправляющий путями сообщения П. А. Клейнмихель, шеф жандармов А. X. Бенкендорф, министр финансов Ф. П. Вронченко^[44]. Были у Николая I и весьма способные министры (Е. Ф. Канкрин, Л. А. Перовский, П. Д. Киселёв), но таких, по мнению историков либерального и марксистского направлений, самодержец ценил меньше, чем «верноподданных».

В действительности же Николай I умел ценить умных и сведущих людей, использовать их на государственной службе, несмотря на предвзятое отношение к ним целого ряда лиц из своего ближайшего окружения. Так, после кончины М. М. Сперанского в 1839 г. он заметил: «Михаила Михайловича не все понимали и не все умели довольно ценить; сперва я и сам в этом более всех, может статься, против него грешил. Мне столько было наговорено о его превратных идеях, о его замыслах; но потом время и опыт уничтожили во мне действия всех этих наговоров. Я нашёл в нем верного и ревностного слугу с огромными сведениями, с огромной опытностью, с неусыпавшею никогда деятельностью»^[45].

Сперанский не был единичным случаем привлечения царём к ответственной деятельности тех людей, которые, как ему казалось или как преподносилось, относились нелояльно к его мнениям. Например, он возвёл в графское достоинство и наградил орденом св. Андрея Первозванного Н. С. Мордвинова, чьи взгляды ранее привлекали внимание декабристов, а теперь нередко существенно расходились с решениями правительства. Возглавляя департамент Государственного Совета, Мордвинов смело критиковал министров, представлял императору записки, указывающие на необходимые преобразования. И сам председатель Государственного Совета И. В. Васильчиков порою делал несогласные с царским мнением выводы, по некотором размышлении с благодарностью принимавшиеся государем^[46].

И все же, подобно своему предшественнику, Николай I испытывал серьёзные затруднения в кадровой политике и выборе достойных сотрудников. После восстания декабристов осторожное и недоверчивое отношение к окружающим не покидало его, особенно если он подозревал их в критике своих действий или вообще в либеральном образе мыслей. Самолюбие и вспыльчивость иногда заставляли его упорствовать в однажды принятом решении или предвзятом мнении.

Особенно наглядно подозрительность императора проявилась в отстранении от активной деятельности «проконсула Грузии» А. П. Ермолова, подозревавшегося в участии в заговоре декабристов и в нелояльности к новому царю. «Когда мы анализируем неприязненное отношение императора Николая I к Ермолову, - пишет М. Залевский, - то должны учесть: 1) характеристику Ермолова, данную Александром I его брату и его преемнику; 2) неправильную и злостную оценку Ермолова немецким окружением императора из-за взаимной неприязни Ермолова; 3) подозрение, внушённое гр. Бенкендорфом, что Ермолов имел связи с декабристами; 4) благоволение Ермолова к разжалованным офицерам, служившим на Кавказе рядовыми»^[47]. Всё же, несмотря на постоянные наветы, Николай Павлович ценил Ермолова.

Рассеять возникшие сомнения и опасения могла бы личная встреча царя с опальным полководцем, как это было в случае с Пушкиным или М. М. Сперанским. Однако она не состоялась. К тому новые приближённые государя, И. И. Дибич и И. Ф. Паскевич, преследуя свои личные цели, в ходе бесед с императором представляли те или иные факты в невыгодном для Ермолова свете. В результате выдающийся полководец, прекрасно понимавший разницу между механической формалистикой и реальным положением вещей, оказался не у дел^[48]. 28 февраля 1827 г. государь отстранил Ермолова от командования Кавказскими войсками и наместничества, однако позже, после беседы с ним, Николай Павлович «признал неправильность его представления о Ермолове и выразил пожелание, несмотря на болезненный вид генерала, чтобы тот вернулся в строй»^[49].

По мнению Б. Н. Тарасова, «царь прекрасно осознавал огромную роль умных, честных и без лести преданных людей. Тем не менее, его правительству не хватало вкуса и умения использовать таких людей, а легче жилось и дышалось среди пусть порою и морально несостоятельного, но привычного казённого верноподданничества»^[50].  «Вообще следует признать, - замечает Б. Н. Тарасов, - что люди независимые и самостоятельно мыслящие представляли для Николая I какую-то интеллектуальную неуютность и раздражали его. Он неоднократно признавался, что предпочитает не умных, а послушных исполнителей»^[51].

К. И. Фишер так оценивает помощников императора: «Николай Павлович служил России так усердно, как не служил ни один из его подданных; он трудился добросовестно, не ошибался в системе, и был обманываемым с отвратительным цинизмом. Он был несчастлив в выборе людей. Он назначил шефом жандармов Бенкендорфа... Образованный человек, доброго сердца, благородного характера, неустрашимый, чего же более? И далее отвечает на свой вопрос: но он был беспечным... Государь им верил, и как они отплатили ему, за его доверие? Бенкендорф всё забыл из-за своей беспечности; Орлов вмешивался в грязные спекуляции; Воронцов оклеветал Муравьёва, лучшего русского генерала; Панин сделал всё, что мог к унижению Сената; Меньшиков не обманывал Государя, но ни одной правды не умел сказать, не обинуясь... Что должна выстрадать его (Николая I. - Авт.) натура, когда он увидел, что во всём ошибался и во всём его обманывали... Патриотизма не было ни в ком из его окружающих; главнокомандующего лишали средств обороны из страха, чтобы он не сделался фельдмаршалом... Десять лет прошло со времени его (Николая I. - Авт.) кончины, но я скорблю ещё о нём. Он тяжело искупил свои невольные ошибки, он безупречен был в помышлениях, патриот, труженик и честный человек!» (Записки сенатора К. И. Фишера//Исторический вестник. - Т. 113, 1908)^[52].

К. И. Фишер «приводит пример саботирования царского приказа о снятии таможенного кордона между Финляндией и Петербургской губернией, когда саботажники сочли приказ за безграмотную меру и стали тихой сапой его проваливать, затягивать в надежде, что Государь забудет о нём. Как пишет Фишер, они думали, что Николай Павлович - невежда в таможенных вопросах, но Фишер, будучи на приёме у Государя, выслушал прекрасный царский доклад по таможенному вопросу»^[53].

Таковы были помощники, которых самодержцу приходилось терпеть из-за недостатка подходящих людей.

Глава III. Деятельность Николая I в отдельных областях внутренней политики

1. Первые проекты реформ. Кодификация права

Николай I стремился преодолеть непоследовательность политики и неопределённость задач предшествующего царствования, покончить с неплодотворным лавированием между самодержавными началами и республиканскими тенденциями. По убеждению Николая I, добиться процветания России возможно лишь при самодержавном правлении, в чём полностью его поддерживал Н. М. Карамзин. Именно Карамзин (и отчасти В. А. Жуковский) помогал молодому властелину России полнее уяснить и отчётливее сформулировать общие монархические воззрения и политические взгляды, ежедневно являясь по собственному почину во дворец с первых же дней междуцарствия^[54].

По Н. А. Троицкому, «Николай I стремился сохранить и упрочить самодержавно-крепостнический строй, полагаясь на грубую силу. Однако время от времени с той же целью он допускал и отдельные «послабления», чтобы, во-первых, придать более цивилизованный вид государственному порядку в стране и, во-вторых, «упорядочить» отношения в ней, т. е. ослабить антагонизм между помещиками и крестьянами. По смыслу и происхождению реформы Николая I отличались от реформ предыдущего и последующего царствований: если ранее Александр I лавировал между старым, феодальным, и новым, буржуазным, началами во всех (экономической, социальной, политической, духовной) сферах жизни россиян, а позднее Александр II уступал давлению нового, то Николай I укреплял старое для того, чтобы успешнее противостоять новому»^[55].

Стремясь установить реальное положение дел и уяснить возможное положительное содержание в планах декабристов, Николай I поручил делопроизводителю следственной комиссии А. Д. Боровкову изложить вытекающие из рассматриваемых материалов выводы о насущных государственных нуждах. «Надобно,- отмечалось в соответствующей записке,- даровать ясные, положительные законы; водворить правосудие учреждением кратчайшего судопроизводства; возвысить нравственное образование духовенства; подкрепить дворянство, упавшее и совершенно разорённое займами в кредитных учреждениях; воскресить торговлю и промышленность незыблемыми уставами; направить просвещение юношества сообразно каждому состоянию; улучшить положение земледельцев; уничтожить унизительную продажу людей; воскресить флот; поощрить честных людей к мореплаванию, словом, исправить немыслимые беспорядки и злоупотребления»^[56].

6 декабря 1826 г. Николай образовал первый и самый значительный из десяти секретных комитетов, которые создавались в его царствование, чтобы найти ответ на вопрос, поставленный царём: «Что ныне хорошо, чего оставить нельзя и чем заменить?». Главой Комитета формально значился председатель Государственного совета граф В. П. Кочубей, а фактически руководил Комитетом М. М. Сперанский. Составили Комитет особо доверенные сановники царя. Поэтому действовал он очень осторожно. За четыре года регулярных заседаний (всего - 173) Комитет подготовил лишь два серьёзных проекта^[57].

Первым из них был проект сословной реформы. «Комитет 6 декабря» (так его называли) задумал оградить дворянство «от неприятного ему и вредного государству прилива разночинцев». Вместо Табели о рангах Петра I, дававшей право военным и гражданским чинам получать дворянство в порядке выслуги, Комитет предложил установить такой порядок, при котором дворянство приобреталось бы только наследственно, по праву рождения, и по «высочайшему пожалованию». Это предложение имело целью превратить российское дворянство в строго замкнутую касту, ограждённую от «засорения» инородными элементами^[58].

Вместе с тем, чтобы как-то поощрить и служилых людей, а также нарождавшуюся буржуазию, Комитет предложил создать для чиновников, купцов и буржуазной интеллигенции новые сословия – «чиновных», «именитых» и «почётных» граждан, которые освобождались бы, как и дворяне, от подушного оклада, рекрутского набора и телесных наказаний. Наконец, Комитет, в дополнение к указу «о вольных хлебопашцах, разрешил помещикам освобождать крестьян не только с землёй, но и без земли, причём все освобожденные крестьяне должны были образовать еще одно сословие – «вольноотпущенных земледельцев»^[59].

Второй проект «Комитета 6 декабря» предусматривал административную реформу. Государственный совет сохранял лишь законосовещательные функции при царе, а Сенат разделялся на Правительствующий (высший орган исполнительной власти) и Судебный. Внешне здесь воплощался буржуазный принцип разделения властей - законодательной, исполнительной и судебной, но не для ограничения самодержавия, а для того, чтобы упрочить его путём более четкого разграничения функций между всеми властями (одинаково бесправными перед самодержцем), что позволило бы усовершенствовать работу бюрократического аппарата^[60].

Реализация обоих проектов была отложена. Когда была закончена работа над кодификацией законов, Николай I вернулся к сословным проектам Комитета 6 декабря 1826 г. Частично они были реализованы в законе 1832 г., который учреждал среднее сословие «почётных граждан» двух (а не трёх, как предполагал Комитет) степеней – «потомственных почётных граждан» (сюда зачислялись дети личных дворян, а также крупные капиталисты, учёные, художники) и «личных почётных граждан» (дети церковнослужителей, не получивших образовательного ценза, и выпускники высших учебных заведений)^[61]. Внешне эта мера выглядела уступкой буржуазии, но фактически представляла собой очередное монаршее пожалование дворянству, поскольку ограждала его от притока чуждых ему элементов из плебса.

Однако Николай I не решился утвердить предложения Комитета 1826 г. об отмене петровской Табели о рангах. Он только повысил указом 1845 г. чины, которые требовались для получения дворянства в порядке выслуги. Теперь потомственное дворянство предоставлялось гражданским чинам с V (а не с VIII, как ранее) класса, военным - с VI (вместо XIV), а личное дворянство - с IX класса (вместо XIV) и для гражданских, и для военных чинов. В интересах дворянства Николай I 28 ноября 1844 г. отменил вызывавший недовольство дворян указ Александра I от 6 августа 1809 г. об «экзамене на чин» для чиновников с VIII класса Табели о рангах^[62].

Зато, благодаря усилиям М. М. Сперанского, была осуществлена кодификация российского права.

Выступая перед членами Государственного совета, Николай I специально подчеркнул, что после вступления на престол его главной заботой стало устройство правосудия: «Я ещё смолоду слышал о недостатках у нас по этой части, о ябеде, о лихоимстве, о несуществовании полных на всё законов или о смешении их от чрезвычайного множества указов, нередко между собой противоречивых»^[63]. Главную причину подобного положения вещей император находил в неупорядоченности старых законов при появлении множества новых. Действительно, со времени Соборного уложения царя Алексея Михайловича (1649) русские самодержцы издали больше 30 тыс. законодательных актов, которые вплоть до 1830-х гг. не были приведены в систему, оставались разрозненными, а иногда и недоступными для всех смертных - от канцеляриста до императора. Ведь даже самый наметанный глаз не мог разыскать среди десятков тысяч манифестов, указов, рескриптов, повелений нужный документ, разобраться в том, какие из них еще сохраняют силу, а какие уже давно отменены. В интересах нормального функционирования государства необходимо было собрать и систематизировать все государственные акты. Кроме того, кодификация права должна была, по мысли императора, показать населению империи, что уважение к закону снимает наболевший вопрос о конституции для России. Осуществить кодификацию Николай I поручил М. М. Сперанскому.

Стремясь быть последовательным легитимистом, Николай I постоянно следил за деятельностью кодификационной комиссии, получал еженедельные сведения о ходе её работ и лично просматривал некоторые рукописи. В министерских записках и журналах нередко можно было встретить его собственноручные замечания о том, что необходимо «держаться закона и никогда сего не забывать»^[64].

К 1830 г. Сперанский выполнил поручение: все законы, изданные с 1649 г. по 13 декабря 1825 г. (т. е. до восшествия на престол Николая I) общим числом в 30 920 были собраны, расположены в хронологическом порядке и напечатаны в 45 томах Полного собрания законов Российской Империи. Одновременно были изданы шесть томов второго Полного собрания законов, куда вошли акты, принятые за время царствования Николая I. Полное собрание законов Российской Империи приобрело значение уникального историко-юридического источника, но не годилось для повседневной работы, во-первых, потому, что было слишком громоздко, а главным образом потому, что в нём изобиловали устаревшие и отменённые законы^[65].

Все действующие законы составили особый Свод законов Российской Империи в 15 томах, он был издан в 1832 г. и в дальнейшем систематически переиздавался и дополнялся. Это издание стало официальным руководством в практике царского управления и суда. В первый том «Свода» Сперанский включил составленную им компиляцию из тех законов XVIII - начала XIX в., которые определяли государственное устройство России. Компиляция была названа: «Основные законы Российской Империи», а её 1-я статья гласила: «Император Всероссийский есть монарх самодержавный и неограниченный. Повиноваться верховной его власти не токмо за страх, но и за совесть сам Бог повелевает»^[66]. Впрочем, князь П. В. Долгоруков не без оснований утверждал, что истинный хозяин России - не царь, а «чиновная орда», которая исполняет не все, а лишь выгодные ей царские законы: «Мнимо послушная государю, она с помощью царской дворни крепко держит царя в руках, и обе общими силами заставляют царя плясать под свою дудку. Царь царствует, а чиновная орда властвует!»^[67].

2. Николай I и российское чиновничество

Маркиз де Кюстин писал в 1839 г.: «Россией управляет класс чиновников <...>, и управляет часто наперекор воле монарха <...> Из недр своих канцелярий эти невидимые деспоты, эти пигмеи-тираны безнаказанно угнетают страну. И, как это ни звучит парадоксально, самодержец всероссийский часто замечает, что он вовсе не так всесилен, как говорят, и с удивлением, в котором он боится сам себе признаться, видит, что власть его имеет предел. Этот предел положен ему бюрократией - силой страшной повсюду, потому что злоупотребление ею именуется любовью к порядку»^[68].

Действительно, в правление Николая I бюрократизм стал одной из наиболее серьёзных проблем, которые должно было разрешить российское общество. Например, только по ведомству юстиции в 1831 г. числилось 2 млн. 800 тыс. неразобранных дел. Спустя 17 лет Николай I поинтересовался, каковы здесь перемены к лучшему. Ему доложили, что теперь таких дел в Министерстве юстиции уже 3 млн. 300 тыс. Наблюдался значительный численный рост чиновничества. Если к 1796 г. при населении в 36 млн. человек количество чиновников в России не превышало 16 тыс., т. е. один чиновник приходился на 2250 жителей, то к 1851 г. население составило 69 млн. человек, а чиновников стало 74 330, т. е. один чиновник приходился уже на 929 жителей^[69]. Таким образом, все население страны за 1796 - 1850 гг. даже не удвоилось, а чиновничество выросло почти в 5 раз.

После объезда нескольких губерний в 1841 г. один из генерал-адъютантов отмечал во всеподданнейшей записке всесилие бюрократии, не ведающей никакого общественного контроля и заботящейся лишь о личном обогащении, отчего нет истины в делах и правды в судах. К тому же каждый министр стремился в рамках своего учреждения организовать множество департаментов, комиссий, канцелярий. На примере создания Министерства государственных имуществ в записке показывалось, к каким плачевным, порою прямо противоположным задуманным, результатам может приводить засилье бюрократии: «Вы мыслили улучшить благосостояние казённых крестьян, но с самого его учреждения оно приняло характер разорения, и положение крестьян не только не улучшилось, но бедность их достигла высочайшей степени... Из одного департамента Министерства финансов вдруг выросло три департамента, несколько канцелярий, полсотни палат, сотни окружных управлений, так что вместо ста двадцати прежних управлений явилось более 1500. Подобное умножение чиновников во всяком государстве было бы вредным, но в России оно губило и губит империю»^[70].

Полное отстранение общественных сил от осуществления правительственных начинаний, исполняемого исключительно бюрократическими средствами, не только развращало многочисленное чиновничество, но и сковывало здоровые силы нации. Сила и дисциплина, лишённые существенного нравственного содержания, на деле незаметно ослабляли государство и подготавливали его будущий развал. Многие высокопоставленные деятели, прикрываясь пышными фразами и дутыми отчётами, заботились лишь об увеличении собственного благосостояния.

Так, главноуправляющий путями сообщения П. А. Клейнмихель в начале 1850-х гг. украл довольно значительную сумму, предназначенную на изготовление дворцовой мебели. Чтобы объяснить терпимость к Клейнмихелю императора, отметим, что Клейнмихель выдал своего благодетеля Аракчеева, представив документ, обличающий Аракчеева во лжи перед императором. Великий князь Константин Павлович назвал Клейнмихеля «гадким и низким человеком, недостойным находиться вблизи императора». Но Николай Павлович, согласившись с этой характеристикой, написал брату, что «к несчастью, более чем часто бываешь вынужден пользоваться услугами людей, которых не уважаешь, если они могут принести хоть какую-нибудь пользу, а таково именно положение данного лица» (Записки сенатора Фишера//Исторический вестник - Т. 113, 1908)^[71].

Важнейшим событием в жизни страны в годы правления Николая I стало строительство и открытие в 1851 г. железной дороги Петербург - Москва. Отдавая должное государю, сумевшему верно оценить её значение и решительно пресекшему явное и скрытое сопротивление осуществлению этого проекта со стороны своих министров, включая министра финансов Е. Ф. Канкрина, нельзя не сказать о том, что и здесь не обошлось без привычного воровства. По оценкам современников, при бескорыстии организаторов строительства и при жёстком контроле над его ходом на потраченные средства дорогу можно было довести до берегов Чёрного моря^[72], возможно, предотвратив тем самым масштабную катастрофу в период Крымской войны.

Николай I воспринимал воровство и взяточничество как явления, подлежащие искоренению, пытался ограничить их масштабы. Известен указ императора Николая I по поводу зверского обращения Л. Д. Измайлова со своими крепостными и изъятия дела из ведомства тульских присутственных мест, ввиду их продажности, и передаче дела в присутственные места Рязанской губернии^[73].

Предпринимались императором и более решительные меры в данном направлении. В самом начале своего царствования «он сам лично ревизовал ближайшие столичные учреждения: бывало, налетит в какую-нибудь казённую палату, напугает чиновников и уедет, дав всем почувствовать, что он знает не только их дела, но и их проделки. В губернии он разослал доверенных сановников для производства строгой ревизии. Вскрывались ужасающие подробности; обнаруживалось, например, что в Петербурге, в центре, ни одна касса никогда не проверялась; все денежные отчёты составлялись заведомо фальшиво; несколько чиновников с сотнями тысяч пропали без вести. В судебных местах император нашёл два миллиона дел, по которым в тюрьмах сидело 127 тыс. человек. Сенатские указы оставлялись без последствий подчинёнными учреждениями. Губернаторам назначен был годовой срок для очистки неисполненных дел; император сократил его до трёх месяцев, дав неисправным губернаторам положительное и прямое обещание отдать их под суд»^[74].

Иногда император решался на крайние меры. Так, в Грузию «был послан с ревизией сенатор барон Ган, открывший множество злоупотреблений, вызывавших раздражение в грузинском обществе, несмотря на его обычную покорность. Всюду царило самоуправство и мошенничество. В числе таковых оказался и князь Дадиани, который постоянно использовал солдат для личного своего хозяйства и не только солдат, но и солдатских жён, и кроме того, развёл спекуляцию в огромных масштабах. Государь при посещении Грузии сказал: «У развода я велел коменданту сорвать с князя Дадиани как недостойного оставаться моим флигель-адъютантом аксельбант и мой шифр, а самого его тут же с площади отправить в Бобруйскую крепость для предания неотложно военному суду». И далее император сказал: «Не могу сказать, чего стоила моему сердцу такая строгость, и как она меня расстроила, но в надежде, поражая виновнейшего, спасти прочих командиров полков, более или менее причастных к подобным же злоупотреблениям, я утешался тем, что исполнил свой долг» (Записки сенатора Фишера//Исторический вестник. - Т. 113, 1908)^[75].

Но поскольку взяточничеством были повязаны почти все чиновники снизу доверху, то царь, зная, что берут взятки практически все, чаще всего не имел прямых улик против конкретных лиц. К тому же, как подметил Е. В. Тарле, царя «явно угнетало сознание, что и на самом верху ближайшее его окружение ничуть не лучше, что некого даже послать для контроля, для правильного расследования, для наложения кары на кого нужно». Вот почему он предпочитал наводить порядок в том, что было на виду и касалось не столько существа дела, сколько формы^[76]. Казнокрадство и воровство, особенно процветавшие в губернских администрациях, порою переходили опасную черту. Показательно, что даже во время Крымской войны наблюдались масштабные злоупотребления и хищения, начиная от столичных департаментов и заканчивая провиантскими комиссиями в Симферополе^[77].

Всесилие николаевской бюрократии, по словам отечественного мемуариста, основывалось на том, что она «составляет в России целую могущественную касту: бюрократы поддерживают друг друга, начиная с министерских дворцов в Санкт-Петербурге и кончая самыми маленькими канцеляриями в самых глухих провинциальных городах; они считают воровство своим неотъемлемым правом, своей священной собственностью, защищают эту собственность с ожесточением и считают государственными преступниками всех тех, которые требуют нового порядка вещей»^[78].

К. Н. Леонтьев обмолвился однажды о несостоявшейся встрече между «петербургской властью» и «московской мыслью», синтез которых в правление Николая I мог бы оказаться весьма полезным для России^[79]. Действительно, власть отталкивала от себя наиболее образованных, честных и патриотически настроенных граждан, способных внести в неё нравственные начала и оживить ею же провозглашенную связь религии, народа и государства. Императору, по мнению Б. Н. Тарасова, необходимо было пойти на риск, отказаться от привычного поиска государевых слуг в придворной среде и расширить круг советников и сотрудников за счёт иных слоёв русского общества. Однако сила инерции заставляла его пользоваться услугами тех, кто стоял у трона и злоупотреблял высочайшим доверием. В результате во второй половине его царствования во главе важнейших ведомств чаще всего оказывались люди, не соответствовавшие по своим моральным и профессиональным качествам занимаемому положению, более всего озабоченные сохранением монаршего расположения, а потому пытавшиеся скрывать от государя неприглядные факты и нежелательные процессы. В своём дневнике князь П. П. Гагарин даже отводит чиновничеству существенную роль в поражении России в Крымской войне, поскольку «люди, которые должны были говорить истину императору, скрывали её от него, потому что наши посланники, в видах своих личных интересов, предпочитали сглаживать то, что они должны были говорить, и что остальные поступали так же, как и они»^[80].

К концу николаевского царствования возникали проблемы, справляться с которыми становилось все труднее и труднее и для решения которых приходилось вращаться в кругу не всегда достойных исполнителей. «Однако, - замечает Б. Н. Тарасов, - польза неуважаемых людей в конечном итоге оказывается иллюзорной и никогда не перевешивает приносимый ими вред, выражающийся в разрушении идеальных устремлений и высших нравственных начал монархического правления, которые составляют его истинную силу и предполагают естественное развитие всех слоёв общества и свободное следование каждым из его членов принятому долгу. Чрезмерная централизация, носившая бюрократический характер, поток инструкций и распоряжений, не учитывавших местных условий, государственная опека «сверху» всех жизненных функций нации, замедлявшая встречное творческое движение «снизу», - всё это свидетельствовало не о внутреннем и органическом, а о внешнем и механическом осуществлении монархических принципов, противопоставляло правительство народу, казённое - частному, видимость - сути, форму - содержанию, удобряло почву для всевозможных злоупотреблений…»^[81].

3. Политика правительства Николая I в области просвещения и культуры

Долгое время считалось, что Николай I был непримиримым противником просвещения. По словам Н. А. Троицкого, царь «понимал, что держать в узде «тёмный» народ он сможет только при условии, если сделает надёжной опорой престола образованное меньшинство нации. Будучи верен избранному раз и навсегда силовому методу правления, он замыслил и эту задачу решить кнутом, а не пряником»^[82]. Действительно, 10 июня 1826 г. был издан новый цензурный устав из 230 запретительных параграфов. Он запрещал «всякое произведение словесности, не только возмутительное против правительства и поставленных от него властей, но и ослабляющее должное к ним почтение», а кроме того, многое другое, вплоть до «бесплодных и пагубных мудрований новейших времён» в любой области науки^[83].

В области народного просвещения с самого начала резко сказались охранительные тенденции государя, опасавшегося распространения революционных идей, особенно среди низших классов, где развитие знаний могло усилить недовольство своим положением. Мысль эта была определённо выражена в рескрипте 19 августа 1827 г. министру народного просвещения А. С. Шишкову, где указывалось, что крепостные крестьяне и дворовые люди должны обучаться лишь в приходских и уездных училищах; затем та же мысль положена была в основу устава средних и низших учебных заведений, изданного 28 декабря 1828 г. Он перестроил всю школу по феодально-сословному принципу, а преемственность между начальной, средней и высшей школой, узаконенную в 1803 г., ликвидировал. Устав этот резко отделил уездные и приходские училища от гимназий, для которых училища эти ранее являлись как бы приготовительной ступенью. Гимназии отныне предназначались исключительно для детей дворян и чиновников, и при них учреждались дворянские благородные пансионы. Дети купцов и мещан могли поступить в уездные (трёхклассные) училища, а крестьянские дети - лишь в приходские (одноклассные) школы.

Однако, как выясняется, при этом «сам император считал возможным образование для всех. По свидетельству М. С. Лалаева, министр народного просвещения С. С. Уваров, представляя список хорошо окончивших университеты, заметил, что в их числе многие «из лучших фамилий», но Николай Павлович положил резолюцию на этом списке: «В сём случае должна быть соблюдена самая строгая разборчивость и рекомендуемы только достойнейшие, каких бы, впрочем, фамилии они не были: здесь более, чем где-либо, знатность рода не должна быть принимаема в соображение^[84]». Следует пояснить, что списки были представлены императору для определения на службу и, по-видимому, император почувствовал заинтересованное покровительство министром «лучшим фамилиям».

Негативные тенденции, связанные со стремлением правительства поставить под свой контроль культурную и общественную жизнь в России, развивались в течение всего царствования Николая I. Так, министр просвещения П. А. Ширинский-Шихматов ввёл в начальных и средних школах телесные наказания^[85]. В 1835 г. был принят новый университетский устав, который лишил университеты былой (с 1804 г.) автономии. Отныне хозяевами университетов стали правительственные чиновники - попечитель учебного округа (им часто по совместительству был генерал-губернатор) и министр, правомочный назначать и увольнять профессоров по своему усмотрению. В каждом университете существовала должность инспектора - он, согласно министерской инструкции, должен был осуществлять «особенный и ближайший надзор за нравственностью» (т. е. благонамеренностью) студентов^[86].

И всё же в эти годы в области просвещения наблюдались и значительные изменения в лучшую сторону. В 1828 г. в Санкт-Петербурге был открыт Технологический институт. Согласно распоряжению императора Николаем Павловича, были также созданы Горный и Лесной институты (все три - в Петербурге) и, кроме того, «открыты Строительное училище (Институт гражданских инженеров - в 1842 г.), а в Москве - Межевой институт (в 1844 г.) и восстановлен там же Главный педагогический институт (в 1828 г.). Но не только в столицах, а и в провинции учреждены дворянские и женские институты, Киевский университет (в 1835 г.), Римско-католическая духовная академия в Вильне (в 1833 г.), Строгановское училище декоративного и прикладного искусства (в 1825 г.). 5 декабря 1835 г., по инициативе, проекту, уставу и с материальной помощью принца П. Г. Ольденбургского, было открыто училище «для образования благородного юношества на службу по судебной части» (Училище правоведения), давшее большое число видных юристов и государственных деятелей»^[87].

Не забывал император «и просвещение далёкой провинции, и в том числе ещё не вполне замирённого, но уже культурно опекаемого Кавказа». В 1846 году на Кавказе учреждены Межевая школа и первое женское учебное заведение св. Нины. В 1848 году последовало повеление императора об учреждении в российских учебных заведениях ста шестидесяти казённых стипендий для воспитанников кавказских учебных заведений, а ранее (1846 г.) - о предоставлении четырёх мест в Технологическом институте для кавказцев с полным казённым содержанием. А на самом Кавказе стали учреждаться приходские школы»^[88].

Николай Павлович уделял внимание и улучшению военного образования и, прежде всего, увеличил число кадетских корпусов и военных училищ, особенно специальных. Он учредил Николаевский кадетский корпус, с целью подготовки кадров в кавалерийские юнкера, а также Николаевское кавалерийское училище, которое тогда называлось Школой гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. Николай Павлович «положил основу Николаевскому инженерному училищу, а также Топографическому училищу». Им же учреждена и Академия Генерального штаба. К 1851 г. имелись три военные академии, семь военных училищ, не считая школы подпрапорщиков Западного края, явившейся ядром польского восстания и потому ликвидированной. Количество кадетских корпусов, таким образом, определялось числом в двадцать один^[89].

В николаевское царствование заметное развитие получили и научные общества - Российское общество естественных наук, Географическое общество в Петербурге, Одесское общество истории и древностей, различные археографические комиссии для изучения памятников старины, разбора и издания древних актов и т. п. Царь поддерживал научные издания, заботился о их направлении и регулярно знакомился с соответствующими отчётами. Так, при прочтении одного из подобных отчётов монаршее внимание было обращено на «тот утешительный факт, что большинство одобренных произведений относилось к отечественной истории, к разработке нашего родного языка и к изучению юридического и общественного быта России»^[90]. Действительно, Академия наук осуществляла масштабную исследовательскую программу в области русской истории и языковедения.

Направленность политики в сфере образования изменилась в 1848 г., в связи с европейскими революциями. Предпринимались практические шаги по сокращению круга образованных лиц. Так, с мая 1849 г. для всех российских университетов был установлен «комплект студентов» - не более 300 человек в каждом. Причём в студенты следовало отбирать молодых людей не по уровню их знаний, а «одних отличных по нравственному образованию»^[91]. Результат впечатляет: в 1853 г. на 50 млн. населения страны студентов приходилось всего лишь 2900 человек, т. е. примерно столько же, сколько в одном Лейпцигском университете^[92].

В это время Николай I упорно отстаивал свои решения, прибегая к следующему аргументу: «Говорят, что я - враг просвещения: западное развращает их, я думаю, самих; совершенное просвещение должно быть основано на религии»^[93]. Итогом было запрещение чтения лекций в университетах по «опасным» предметам - философии и государственному праву, а преподавание логики и психологии «было отдано на откуп… богословам»^[94].

Казалось бы, прав был С. М. Соловьёва, утверждавший, что царь «инстинктивно ненавидел просвещение». Но следует привести мнение М. С. Лалаева, современника императора Николая I: «…можно безошибочно сказать, что после Петра Великого и Екатерины II едва ли кем из государей было сделано для просвещения России столько, сколько сделал Николай Павлович». М. С. Лалаев приводит цифры, показывающие число гимназий, существовавших до его вступления на царство, а именно - пять. Он заключает: «...исторически несомненно, что наследник императора Николая I получил из его рук государство гораздо образованнее, чем он сам получил его из рук Александра I» (Лалаев М. С. Император Николай I - зиждитель русской школы. - СПБ, 1896)^[95].

С особой выразительностью ориентация Николая I на национальные традиции и допетровские ценности проявилась в его художественно-архитектурной политике. Уже в конце 1826 - начале 1827 гг. генерал-губернаторы и обер-прокурор Синода получили царские указания:

«Государь император высочайше повелеть изволил собрать немедленно сведения по всем губерниям:

1. В каких городах есть остатки древних замков и крепостей или других остатков древности.

2. В каком они положении ныне находятся.

Воля Его Величества в то же время есть, чтобы строжайше было запрещено таковые здания разрушать, что и должно оставаться на ответственности начальства городского и местных полиций...

Буде есть возможность снять с таковых зданий планы и фасады в нынешнем их положении, то сие Его Величеству весьма желательно... поскольку среди древних зданий много церквей и монастырей, то считаю нелишним послать и в Синод циркуляр, посланный губернаторам»^[96].

Своеобразным продолжением внимания царя к отечественному зодчеству стали его личные инициативы по реставрации храмов. Например, пребывая в 1834 г. во Владимире, он повелел восстановить Дмитриевский собор «в первобытном его виде». В том же 1834 г. К. Тон получил указание приступить к работам в Ипатьевском монастыре Костромы и «придать оному более наружного величия и благолепия... вместе с тем сохраняя все уцелевшие доселе остатки архитектуры и вкуса того времени, применяясь к ним в новой отделке монастыря»^[97].

Что же касается строительства новых храмов, то и здесь правительственным циркуляром впервые предписывалось создавать образцовые проекты по канонам древнерусского зодчества, «дабы удобнее в тех губерниях, где ещё не имеется сведущих архитекторов и опытных, ввести строение церквей правильное, издать и разослать по епархиям для руководства собрание планов и фасадов церквей, составленных по наилучшим и преимущественно древним образцам»^[98]. Интересен тот факт, что и избы, школы, волостные управления, постоялые дворы и т. д. проектировались, по желанию императора, в чисто русском вкусе и стиле.

В правление Николая I получило значительное развитие живописное, театральное и музыкальное искусство, появилось много выдающихся имён и блестящих талантов. Именно тогда русская литература достигла таких вершин, которые позволили назвать это время её «золотым веком». Сам царь старался не только морально и материально поддерживать художников (например, П. А. Федотова), артистов (например, П. А. Каратыгина) или писателей (например, Н. В. Гоголя), но и сделать их союзниками в деле укрепления могущества России. Характерны его взаимоотношения с Пушкиным, истинный масштаб личности которого он едва ли не первым среди современников сумел по достоинству оценить («умнейший человек»). По словам Д. Н. Толстого, «прощение Пушкина и возвращение его из ссылки составляет самую крупную новость эпохи»^[99]. Монаршая милость и начавшийся диалог с самодержцем обернулись для поэта просьбой императора составить записку «О народном воспитании». В дальнейшем высочайшая благосклонность сохранялась, и в 1831 г. Пушкин с радостью сообщал П. В. Нащокину: «Царь (между нами) взял меня на службу, т. е. дал мне жалованья и позволил рыться в архивах для составления «Истории Петра I». Дай Бог здоровья царю»^[100]. В 1836 г. Пушкин задумал издавать журнал «Современник», и император дал ему необходимое разрешение, несмотря на резкие возражения влиятельных лиц.

Тем не менее, император не слишком доверял деятелям науки и культуры. Причина этого заключалась в том, что руководство III-го отделения, стремясь завоевать благосклонность Николая I,  прибегало к таким средствам, которые подрывали моральный авторитет государства, отталкивали от него лучших представителей народа и тем самым незаметно, но верно участвовали в расшатывании его могущества. В число «неблагонадёжных» попал даже воспитатель царского наследника В. А. Жуковский. Сам император обнаружил в статье И. В. Киреевского «Девятнадцатый век» «сокровенный» смысл. Сочинитель, передаёт мнение Николая I А. Х. Бенкендорф, рассуждая о литературе, разумеет совсем иное: «Под словом просвещение он понимает свободу... деятельность разума означает у него революцию, а искусно отысканная середина не что иное, как конституция»^[101]. И хотя Жуковский обоснованно доказывал полную несостоятельность подобных истолкований и обвинений Киреевского в желании замаскировать философией политику, журнал «Европеец», созданный в начале 1830-х гг. Киреевским, окончательно прикрыли, изъяв из участия в общественной жизни честного и талантливого литератора, по сути, союзника государственных начинаний в области просвещения.

Несмотря на такие стеснения, в эпоху Николая I устраивались публичные университетские чтения, на которые, по воспоминанию П. В. Анненкова, стекались не только люди науки, представители всех литературных партий и университетская молодёжь, но и «весь образованный класс города - от стариков, только что покинувших ломберные столы, до девиц, ещё не отдохнувших после подвигов на паркете, и от губернаторских чиновников до неслужащих дворян»^[102]. Появлялись научные, литературные и политические журналы и сборники, обсуждавшие различные идеи и воспитывавшие русскую интеллигенцию; так, если в 1801 г. выходило 10 журналов, то в период 1841 - 1850 гг. - 57 и в 1851 - 1855 гг. - уже 88 журналов^[103].

Также широко развернули свою деятельность литературные кружки и салоны. Среди самых разных религиозных, философских, исторических, научных мнений особо выделялось обсуждение принципов православия, самодержавия и народности, вопросов соотношения русской культуры и западной цивилизации. Противопоставление христианско-монархической России и революционно-республиканской Европы, отчётливо сформулированное и внедрённое в общественное сознание идеологами николаевского царствования М. М. Сперанским, Д. Н. Блудовым, С. С. Уваровым, нашло благодатную почву в среде мыслителей, писателей и публицистов и получило более развёрнутое историко-культурное развитие в полемике западников и славянофилов, ставшей примечательным явлением общественно-литературной жизни 1830-х - 1850-х гг.

«В лице славянофилов – пишет Б. Н. Тарасов, - царь, казалось бы, мог найти самых верных союзников для плодотворного проведения в жизнь принципов христианской национальной политики, реального оживления самобытных начал русской истории, соединения широкого общественного мнения и народной инициативы с государственными задачами и начинаниями»^[104]. На деле же складывалась парадоксальная ситуация. И. С. Аксаков отмечал, что «ни один западник, ни один социалист не подвергается такому гонению»^[105]. Говоря о цензурных и запретительных ловушках для славянофилов, А. И. Герцен писал: «Оно само поставило знаменем времени народность, но оно и тут не позволяет идти дальше себя: о чем бы ни думали, как бы ни думали - нехорошо. Надобно слуг и солдат, которых вся жизнь проходит в случайных интересах и которые принимают за патриотизм дисциплину»^[106].

По заключению одного из современников, при такой постановке дела самодержавие грозило превратиться в «систему полицейско-канцелярской диктатуры», православие - в освящающую её духовно-консервативную силу, народность - в верноподданническое прикрытие государственного фасада. По мнению многих исследователей, именно это и произошло в царствование Николая I.

После европейских революций 1848 - 1849 гг. в России произошло резкое изменение общественной обстановки. Для предупреждения революционных эксцессов в Австрии или Германии царь намеревался послать трёхсоттысячную армию на Рейн, но основные усилия были направлены внутрь страны. В качестве заслона от проникновения революционных идей в Россию Николай предложил усилить цензуру. Царская инструкция созданному 2 апреля 1848 г. под началом Д. П. Бутурлина цензурному комитету была предельно откровенна: «Как самому мне некогда читать все произведения нашей литературы, то вы станете делать это за меня и доносить мне о ваших замечаниях, а потом моё уже дело будет расправляться с виновными»^[107].

В знак протеста против таких мер министр народного просвещения С. С. Уваров подал в отставку, подчёркивая: «Я вижу себя принужденным заметить на это, что стремление, не довольствуясь видимым смыслом, прямыми словами и честно высказанными мыслями, доискиваться какого-то внутреннего смысла, видеть в них одну лживую оболочку, подозревать тайное значение, что это стремление неизбежно ведёт к произволу и несправедливым обвинениям»^[108]. Деструктивность такой политики в области просвещения и культуры отмечал и митрополит Филарет: «Данное жандармской команде право доносить со слухов и безо всякой ответственности за ложные сведения лишает подданных спокойствия»^[109].

Говоря о создавшейся литературно-общественной обстановке этих лет, М. П. Погодин замечал, что цензуре подвергались произведения Кантемира, Державина, Карамзина, Крылова, запрещались сочинения Платона, Эсхила, Тацита, исключались из публичного рассмотрения целые исторические периоды. Обсуждение богословских, философских, политических вопросов становилось затруднительным, а упоминание злоупотреблений или проявление каких-либо знаков неудовольствия считалось уже преступлением^[110]. Власти один за другим закрывали журналы, об открытии же новых периодических изданий не могло быть и речи. На все ходатайства об этом у императора ответ был один: «И без нового довольно»^[111].

Всё же политике Николая I в области культуры следует, по моему мнению, дать положительную оценку. В историческом очерке М. С. Лалаева мы находим следующую характеристику николаевской эпохи:

«...Мы знаем также, каким расцветом литературы приходится считать Николаевское царствование, где крупные имена писателей русских тесно сплачивались с именами больших художников, отличных зодчих и первоклассных музыкантов, успевших образоваться и заявить о своём даровании именно в это царствование. Права литературной собственности и очень широко практиковавшаяся система пенсий известным художникам кисти, резца, лиры и слова, давали всякому творчеству известное государственное значение и приучали общество, ещё очень слабо грамотное, уважать вообще творческий гений человека. Пусть цензурные стеснения, особенно после 1848 года, описываются нам мрачными красками, однако постановка на сцене таких пьес, как «Горе от ума» и «Ревизор», по личному приказанию Государя, указывает на широкую его терпимость в деле критики общественных и даже правительственных нравов...»^[112].

4. Крестьянский вопрос

Император Николай I отлично понимал, что крестьянский вопрос являлся в России главнейшей или одной из главнейших социально-политических и хозяйственно-экономических проблем. Он понимал, что «беден крестьянин - бедно и государство», он видел, что крепостной труд малопроизводителен; что крепостное право препятствует развитию народного хозяйства; что оно подрывает доходность государственной казны и сужает возможности усиления обороноспособности страны; что бедный крестьянин - плохой потребитель, что отсутствие должного потребителя тормозит развитие промышленности, торговли и железнодорожного строительства; что крепостная неволя являет опасную угрозу общественному и государственному порядку.

Серьёзной попыткой снизить остроту крестьянского вопроса (по мнению советских исследователей, единственной за всё время царствования Николая Павловича), стала реформа управления государственными крестьянами, проведённая в 1837 - 1841 гг. Государственные крестьяне составляли тогда четверть всего сельского населения страны. Между тем, казённая деревня находилась в столь же критическом состоянии, как и помещичья, - она разорялась вследствие грабежей соседних помещиков и арендаторов, произвола и лихоимства чиновников. Разорение же государственной деревни сокращало доходы казны; более опасными для властей становились и волнения государственных крестьян. Всё это заставило правительство приступить к реформе казенной деревни. Творцом её стал Павел Дмитриевич Киселёв.

Генерал Киселёв «предпринял наделение малоземельных и безземельных государственных крестьян земельными участками от десяти до пятнадцати десятин на ревизскую душу. Он считал продуктивным хозяйство, ведущееся на наследственном семейном участке в тридцать - сорок десятин, на каковых и поселял желающих казённых крестьян. Хуторяне обязывались вести образцовое хозяйство по указанному плану»^[113].

Приведём конкретные данные о реформе государственных крестьян. Из государственных земель было передано этим крестьянам (их насчитывалось 9 млн. ревизских душ, т. е. 25 % всех крестьян): «не имевшим земель – 500 000 десятин; малоземельным – 2 244 790, переселенцам на малообжитые земли - каковых насчитывалось около 160 000 душ – 2 500 000 десятин. Кроме того, сельским общинам было передано около 3 млн. десятин леса»^[114].

И не только передачей земли государственным крестьянам отмечена эта реформа, но и благоустройством их. Так, через шестнадцать лет по публикации манифеста о государственных крестьянах количество сельских школ возросло с 60 до 2550, а количество учащихся - с 1800 до 110 000^[115].

Но необходимо остановиться и на таком аспекте реформы, как преобразования в сфере управления. В результате их осуществления государственная деревня получила под видом самоуправления многоярусную систему бюрократической опеки над крестьянами, запутанную административную иерархию: в губернии - палата, в округе - окружное управление, в волости - волостной сход, волостное правление и волостная расправа (суд), в «сельском обществе» (т. е. в каждом большом или в нескольких малых селениях) - сельский сход, сельское начальство и сельская расправа, причем всё это сверху донизу находилось под жёстким контролем царских чиновников. Для общего управления государственными крестьянами было создано специальное Министерство государственных имуществ, которое первым возглавил (с 1837 до 1856 г.) Киселёв^[116].

Согласно В. О. Ключевскому, П. Д. Киселёв «в короткое время создал отличное управление государственными крестьянами и поднял их благосостояние. В несколько лет государственные крестьяне не только перестали быть бременем для государственного казначейства, но стали возбуждать зависть крепостных крестьян. Ряд неурожайных годов - 1843 г. и следующие - не только не потребовал ссуды государственным крестьянам, но даже Киселёв не израсходовал на эти ссуды и запасного капитала, им образованного»^[117]. По мнению же Н. А. Троицкого, «последствия реформы не порадовали крестьян. Во-первых, все стороны их жизни оказались под назойливой опекой разветвлённого полицейско-бюрократического аппарата. Во-вторых, тяжким бременем легло на крестьян реформированной деревни содержание этого аппарата. Что касается чиновничьего произвола, то он не только не убавился, а, напротив, усилился. Правда, Министерство государственных имуществ старалось улучшить положение крестьян: ограждало их земли от расхищения, запрещало переводить их в разряд военных поселян, пыталось регулировать оброчные сборы, открывало больницы, школы и т. д., но всё это делалось столь нерадиво и под таким контролем, что крестьяне не знали даже, ждать ли им от властей добра или зла»^[118]. А. Х. Бенкендорф во всеподданнейшем отчёте III отделения за 1842 г. писал: «Беспокойства, возникшие в прошедшем году между ними в Олонецкой, Вятской, Пермской, Казанской и Московской губерниях, имели два главных повода: притеснения и поборы чиновников государственных имуществ и желание остаться по-старому под ведением земской полиции, которая если не более заботилась о благе крестьян, то, по крайней мере, не так дорого им стоила, ибо прежде целый уезд жертвовал для одного исправника и двух или трёх заседателей, а ныне за счёт крестьян живут десятки чиновников»^[119].

Академик Н. М. Дружинин, автор фундаментального исследования о реформе Киселёва, оценил её как попытку найти выход из назревшего социально-экономического кризиса, оставаясь внутри старой феодальной системы: «Киселёв не выходил из рамок феодального мира, не переступал демаркационной линии, которая отделяла его от капиталистической формации»^[120]. Поэтому реформа Киселёва, хотя и содействовала разложению крепостнического строя (поскольку она приостановила помещичьи захваты казённых земель, стимулировала предпринимательство зажиточных крестьян), всё же «не подвинула сколько-нибудь существенно казённую деревню вперед. Её дурные последствия сказывались острее, чем хорошие»^[121].

За годы правления Николая I было создано несколько секретных комитетов по освобождению крестьян. В разговоре с П. Д. Киселёвым, которого он в шутку называл своим «начальником штаба по крестьянской части», император произнёс: «Видишь ли эти картоны на полках моего кабинета? Здесь я со вступления моего на престол собрал все бумаги, относящиеся до процесса, который я хочу вести против рабства, когда наступит время, чтобы освободить крестьян во всей Империи»^[122]. Впрочем, по мнению Н. А. Троицкого, в данном вопросе царь был вынужден руководствоваться преимущественно дворянскими интересами. Император называл крепостничество «началом зла», но, встречая сопротивление в высших кругах, «жаловался на своё политическое одиночество. Впрочем, это сказано слишком сильно - император фактически не был одинок. По почину тульского губернатора Н. Н. Муравьёва, позже графа Амурского, образовался с высочайшего разрешения кружок тульских помещиков для составления проекта освобождения крестьян»^[123].

18 мая 1847 г. Николай I, принимая депутацию смоленского дворянства, сказал:

«Теперь я буду говорить с вами не как Государь, а как первый дворянин империи. Земля принадлежит нам, дворянам, по праву, потому что мы приобрели её нашей кровью, пролитой за государство, но я не понимаю, каким образом человек сделался вещью, и не могу этого понять иначе, как хитростью и обманом, с одной стороны, и невежеством,- с другой... Этому должно положить конец. Лучше нам отдать добровольно, нежели допустить, чтобы у нас отняли...» (Кони А. Ф. На жизненном пути. - Т. III. – Ревель - Берлин)^[124].

Но немедленную отмену крепостного права государь считал преждевременной. «Нет сомнения, - говорил он в марте 1840 г. на заседании Государственного совета, - что крепостное право в нынешнем его у нас положении есть зло, для всех ощутительное и очевидное, но прикасаться к оному теперь было бы злом, конечно, ещё более гибельным»^[125]. Программа отмены крепостного права предусматривала её реализацию постепенно, от одной стадии к другой, от регулирования взаимоотношений между землевладельцами и крестьянами до полного освобождения последних. В осуществление этой программы императором Николаем I были изданы следующие указы:

«1) О запрещении помещикам отдавать крестьян на тяжёлые горнозаводские работы, а также отдавать крестьян во временное пользование лицам, не имеющим права владения крестьянами.

2) Об установлении ответственности помещиков за нищенство их крестьян.

3) О выдаче ссуд помещикам для оказания продовольственной помощи нуждающимся крестьянам.

4) О запрещении помещикам обезземеливать крестьян.

5) О запрещении помещикам Польского края произвольно уменьшать крестьянские наделы и увеличивать их повинности (закон 1846 года).

6) О разрешении фабрикантам отпускать на волю «посессионных» крестьян.

7) О «временнообязанных» крестьянах, с предоставлением помещикам права заключать добровольные соглашения с крестьянами о прекращении личной крепостной зависимости и о переводе их в разряд обязанных поселян (с обязательством отрабатывать барщину и платить оброк).

8) О разрешении крестьянам выкупаться с землей целыми семьями в случаях, когда помещичьи земли продавались с торгов.

9) Об обязательстве помещиков Лифляндии и Эстляндии передать землю в вечное арендное пользование крестьянам и продавать им землю.

10) О ликвидации системы рабства в Сибири: об освобождении рабов и запрещении их покупки.

11) Об организации агрономической помощи крестьянским хозяйствам, об организации сельскохозяйственного общества, а также об учреждении удельной земледельческой школы и об издании «Земледельческого журнала».

12) Об организации мелкого сельскохозяйственного кредита.

13) О ликвидации военных поселений.

14) Об устройстве казённых крестьян...» (Николаевич М. Крестьянский вопрос в эпоху императора Николая I//Эхо. - № 17 от 14/XI/1946)^[126].

В рамках правительственной опеки запрещалось продавать крепостных на публичных торгах с раздроблением семей, дарить их или платить ими частные долги, отдавать на заводы и ссылать в Сибирь по своему усмотрению. Дворянам, не имевшим имений, запрещалось покупать крестьян без земли^[127]. Кроме того, 3 марта 1848 г. последовал закон, предоставляющий крестьянам право приобретать недвижимую собственность (правда, с согласия помещика). А ранее, в 1827 г., был опубликован закон, гласивший, что если за поместными крестьянами остается менее 4,5 десятин на душу, то такое имение должно передаваться в казну или же крепостным предоставляется право перечисляться в свободное городское состояние^[128].

По словам К. Д. Кавелина, «при Николае водворяется принцип, что крепостные крестьяне государства - свободные люди; сельские общества образуют особые общины, под управлением выборных; множество натуральных повинностей по владению землёй заменяется денежными; многие разряды крестьян освобождены от телесного наказания. Юридически их быт установлен и права признаны. Допущен свободный переход из городов в сёла, из сёл в города, под известными условиями. Но над свободой крестьян тяготеет правительственная опека и произвол чиновников»^[129]. По мнению же Н. А. Троицкого, негласные комитеты по крестьянскому делу «практически почти ничего не сделали. Правда, за время николаевского царствования было издано свыше 100 циркуляров на крестьянскую тему, но практического значения они не имели»^[130]. Напротив, М. Залевский утверждает, что при императоре Николае I была проведена «громадная всесторонняя работа по облегчению участи крестьянства и по постепенной отмене крепостного права»^[131].

В любом случае, усилия правительства Николая I, направленные на уменьшение остроты крестьянского вопроса, не были напрасными. «Легко заметить, - писал В. О. Ключевский, - какое значение могли получить все эти законы. До сих пор в дворянской среде господствовал взгляд на крепостных крестьян как на простую частную собственность владельца, наравне с землёй, рабочим инвентарём в т. д. Мысль, что такою собственностью не может быть крестьянин, который платит государственную подать, несёт государственную повинность, например рекрутскую, - мысль эта забывалась в ежедневных сделках, предметом которых служили крепостные крестьяне. Совокупность законов, изданных в царствование Николая, должна была коренным образом изменить этот взгляд; все эти законы были направлены к тому, чтобы охранить государственный интерес, связанный с положением крепостных крестьян. Право владеть крепостными душами эти законы переносили с почвы гражданского права на почву права государственного; во всех них заявлена мысль, что крепостной человек не простая собственность частного лица, а, прежде всего, подданный государства. Это важный результат, который сам по себе мог бы оправдать все усилия, потраченные Николаем на разрешение крестьянского вопроса»^[132].

5. Экономическая политика

Интересы дворянства преобладали не только в социальной, но и в экономической политике правительства Николае I. Однако правящие круги не могли не считаться с закономерностями развития экономики, а так как выразителями их становились уже не столько помещики, сколько купцы и предприниматели, он поневоле учитывал буржуазные интересы. В первой половине (особенно во второй четверти) XIX в. крепостничество всё сильнее и очевиднее для современников тормозило промышленный прогресс России. Поэтому «требовалось приоткрывать хотя бы узкие щели для развития капитализма, иначе стране грозила разруха в хозяйственном отношении и революция в политическом»^[133]. Другими словами, самодержавие вынуждено было уступать капитализму в частностях, чтобы сохранить феодально-крепостнический строй в целом. Значит, не только экономическая необходимость, но и собственный инстинкт самосохранения толкали правительство к покровительству зачаткам капиталистической промышленности и торговли. Вот почему экономическая политика России в первой половине XIX в. носила протекционистский характер, защищая отечественную экономику от иностранной конкуренции на внутреннем рынке и тем самым облегчая её развитие.

Главным средством протекционизма всегда служила таможенная система, т. е. обложение ввозимых из-за границы товаров высокими охранительными пошлинами. Так, в России еще при Александре I, 20 декабря 1822 г., был введен строжайший таможенный тариф из 900 статей. О запретительном весе этого тарифа можно судить по таким примерам: пошлина на железо равнялась 250 % стоимости товара, а на чугун – 600 %. Этот тариф сохранялся до 1850 г., когда он был заменён другим, более мягким^[134]. К тому времени российская промышленность уже окрепла, и отсутствие конкуренции могло лишь затормозить её дальнейшее развитие.

Протекционизм экономической политики самодержавия включал и другие меры, как, например, поощрение отечественной промышленности. В 1828 г. был учреждён Мануфактурный совет при Министерстве финансов с участием фабрикантов и заводчиков. Ему доверили право контролировать состояние промышленности, материально помогать предпринимателям, снабжать их научно-технической информацией и т. д. С 1829 г. в России начали официально устраиваться промышленные выставки (к 1861 г. их состоялось 12), а в 1831 г. был открыт в Петербурге Технологический институт с целью готовить инженерные кадры для промышленности – первое российское высшее техническое учебное заведение^[135].

Протекционизм экономической политики правительства Николая I был явлением прогрессивным, поскольку он способствовал развитию в России крупной промышленности, и притом в капиталистических формах. Однако, по словам Н. А. Троицкого, «царизм покровительствовал буржуазии лишь настолько и до тех пор, пока это не ущемляло интересов дворян. Дворянская природа самодержавия сказывалась в его экономической политике так же отчётливо, как и в его полицейских или военных акциях. Кредитную систему царизм использовал главным образом для того, чтобы вдохнуть жизнь в отмиравшую феодальную собственность, поддержать помещичьи хозяйства. Все кредитные учреждения империи были ориентированы преимущественно на выдачу ссуд дворянству под залог имений, причём  ссуды часто оказывались безвозвратными, ибо разорявшиеся имения стоили меньше сумм лежавшего на них долга»^[136].

Зато кредитование торговли и особенно промышленности сознательно ограничивалось. Вплоть до 1861 г. «на долю промышленности из кредитных учреждений лишь время от времени перепадали гроши»^[137].

Такое положение не изменилось и после денежной реформы 1839 - 1843 гг., известной как реформа Канкрина. К тому времени страна была наводнена обесцененными бумажными деньгами - ассигнациями (ассигнационный рубль составлял лишь четверть серебряного). Денежное обращение стало хаотичным. Канкрин сумел упорядочить курс рубля: в основу денежного обращения был положен серебряный рубль стоимостью в 3 руб. 50 коп. ассигнациями. Однако бюджетная политика правительства осталась прежней, народ от реформы Канкрина ничего не приобрел. Зато нажились на ней её устроители, и в первую очередь - сам Канкрин^[138].

Н. А. Троицкий делает вывод: «Вся внутренняя политика царизма при Николае I, даже в тех случаях, когда приходилось уступать объективной необходимости новых буржуазных отношений, служила интересам дворян-крепостников»^[139].

Б. Н. Тарасов даёт экономической политике правительства Николая I высокую оценку: «Если по отношению к революционным идеям император вел изоляционистскую политику, то материальные изобретения Запада привлекали его пристальное внимание. Господство самодержавного строя совсем не мешало развитию хозяйственной жизни и новых экономических связей. На период правления Николая I приходится строительство половины всей сети шоссейных дорог, проектировавшихся в России до 1917 г., а также железнодорожного сообщения от Петербурга до Царского Села и до Москвы. На Волге и Балтике появились первые пароходы, мануфактуры стали заменяться фабриками с современным оборудованием. В результате объём промышленного производства удвоился, а сбалансированная финансовая политика привела к укреплению рубля на мировом рынке, хотя устарелые крепостнические формы требовали соответствующего реформирования»^[140].

Впрочем, если говорить об экономике страны в целом и её отдельных отраслях, то они развивались большей частью без прямого участия императора. Не обладавший сколько-нибудь удовлетворительными экономическими знаниями и соответствующим практическим опытом Николай Павлович, вследствие своей некомпетентности^[141], особо и не вмешивался в решение хозяйственных вопросов, и это было меньшим злом, чем если бы здесь доминировал царский диктат.

6. Польская и еврейская проблемы

По мнению Б. Н. Тарасова, «Николая I можно считать самым национальным из всех монархов, занимавших до него престол, начиная с Петра I. Он верил в мировое призвание Святой Руси и по мере сил и понимания пытался самоотверженно служить ей на всех направлениях своей деятельности. Так, большое значение царь придавал укреплению православия и мерам против распространения сектантства и невнятного мистицизма, свойственного предшествовавшему правлению. Он был озабочен и положением сельского духовенства, находя в нём опору народной нравственности, а также многое сделал для воссоединения в 1839 г. греко-униатской церкви с православной»^[142]. По словам М. Залевского, Николай Павлович «поставил предел ополячиванию и латинизации в русских землях, управление в них вновь получило русский характер, и русский язык снова получил здесь право гражданства, а греко-униатская Церковь воссоединилась с православной»^[143]. При этом М. Залевский обращает внимание на следующее обстоятельство: «Поляки, пользуясь расположением к ним Александра I, а в сущности - его слабостью, ополячили даже русские губернии, как, например. Киевскую, Волынскую, Подольскую, где стал господствовать польский язык в судах, в дворянских собраниях, в учебных заведениях. В Кременце был открыт польский лицей, а в Вильне - университет, не с русским, а польским обликом»^[144].

В Западном крае борьба с полонизмом началась ещё до 1830 г. В 1831 г. был образован особый западный комитет, задачей которого было уравнять Западный край во всех отношениях с внутренними губерниями. В 1832 г. был закрыт Виленский университет, в 1833 г. - кременецкий лицей, являвшиеся главными рассадниками польской культуры; взамен их был открыт в Киеве университет святого Владимира, одной из функций которого являлась русификаторская деятельность. В 1834 г. был образован белорусский учебный округ, имевший такое же предназначение^[145].

Крупнейшим актом русификаторской политики явилось воссоединение униатов Западного края, проведённое униатским епископом Иосифом Семашко. 12 февраля 1839 г. в Полоцке состоялся «соборный акт» о полном воссоединении униатской церкви с православной^[146].

В связи с борьбой против полонизма рассматривался в Западном крае крестьянский вопрос, решавшийся в направлении систематической защиты крестьян от польских помещиков. С 1848 г. в Юго-Западном крае, а затем и в Белоруссии, были введены во всех помещичьих имениях инвентари, точно определявшие как размеры крестьянских наделов, так и отбывавшиеся крестьянами повинности^[147].

Особо следует остановиться на вопросе о сущности польского восстания 1830 – 1831 гг. Главной его причиной, как утверждали историки-марксисты, был национальный гнёт, которому подвергался народ Польши со стороны правящих кругов России. Наместник Царства Польского великий князь Константин Павлович, как утверждают, грубо нарушал конституцию 1815 г., поощрял насильственную русификацию и произвол русских властей^[148].

Иного мнения придерживается М. Залевский. «Обрисуем сперва, - пишет он, рассматривая вопрос о причинах и движущих силах польского восстания, - положение в Польше, которая жила по конституции, дарованной ей Александром Павловичем в 1815 году. По этой конституции поляки имели хартию, сейм, польскую армию, особые финансовые преимущества, своё управление, свой язык, свои учебные заведения, свою администрацию сверху донизу. Единственным россиянином, являвшимся наместником русского царя, был цесаревич Константин Павлович, ревниво охранявший польскую конституцию и вообще чисто польские интересы. Приведём иллюстрацию: когда император Николай I предложил послать польский корпус против Турции, то Константин Павлович отказался выполнить это, когда же Николай Павлович предложил созвать сейм для решения этого вопроса, то Константин назвал требование своего брата «нелепой штукой». Но сейм был созван, и Николай Павлович открыл его своей конституционной речью, что он сделал противно своему взгляду, чувствуя всю преждевременность такого устройства Польши, в чём события 1830 - 1831 годов подтвердили правоту его точки зрения. Всё же император Николай I считал себя обязанным считаться с данной старшим братом конституцией, а также с позицией другого своего брата, поставленного Александром Павловичем на пост наместника в Царстве Польском»^[149].

«И надо подчеркнуть, - замечает М. Залевский, - что Николай Павлович, как утверждает историк Корнилов, относился к польской конституции более лояльно, чем творец этой конституции Александр I. Поляки же пользовались в то время много большими правами, чем русские люди у себя»^[150]. Примечательно, что по конституции 1815 г. Польша располагала своей польской армией, ядром которой были части, сражавшиеся под знамёнами Наполеона против России. «Это ли, - восклицает М. Залевский, - не верх либерализма, этого ли недостаточно, чтобы понять безрассудность поляков, поднявших мятеж против России!»^[151].

Поводом к восстанию послужили слухи о том, что правительство Николая I готовит мобилизацию поляков для интервенции в Бельгию. Восставшие захватили арсенал и дворец наместника (Константин Павлович едва успел бежать из Варшавы). 25 января 1831 г. сейм Польши объявил Николая I и его семью лишёнными прав на польский престол.

Повстанческое правительство возглавил князь Адам Чарторыйский - крупнейший магнат, один из «молодых друзей» Александра I. Он и его соратники-аристократы преследовали только национальные задачи - восстановление государственности Польши, игнорируя задачи социальные. Они не пожелали отказаться от своих феодальных привилегий, не дали польскому крестьянству ни земли, ни свободы. Это, по мнению Н. А. Троицкого, и обрекло восстание на гибель^[152].

Повстанческая армия Польши численно в 2 - 3 раза уступала царским войскам, которыми командовал Дибич, а после его смерти в июне 1831 г. - Паскевич. 8 сентября 1831 г. Паскевич штурмом взял Варшаву, завершив разгром восстания^[153]. 14 февраля (по старому стилю) 1832 г. для Польши был издан Органический статут. По мнению М. Залевского, он носил весьма либеральный характер. Восстание 1830 - 1831 гг. «заставило императора Николая I отменить конституцию своего брата и сблизить Польшу с административным устройством России, но полякам был оставлен их язык в местной администрации, суде, в школе и оставлен кодекс Наполеона, как они хотели»^[154]. Тем не менее, русская часть Польши была фактически лишена автономии.

Во время восстания 1830 – 1831 гг. польский крестьянин «стоял в стороне», не разделяя стремлений шляхетства, что и было замечено русским правительством. Поэтому Николай I в 1846 г. «издал закон, по которому основная масса польских крестьян получила право пользоваться своими участками под условием выполнения повинностей в отношении землевладельцев-панов. Заметим, что кодекс Наполеона, утвердившийся временно в Польше, признавал крестьян лично свободными, но лишал их земли. Закон же 1846 года имел то преимущество, что он устанавливал зависимость не только крестьянина от помещика, но и последнего от крестьянина, поскольку закон устанавливал систему договоров между обеими сторонами: помещик обязывался предоставлять крестьянину земельный участок, а крестьянин обязывался исполнять определённые повинности по отношению к пану. И ещё одно важное обстоятельство заключалось в законе: предусматривались периодические проверки исполнения настоящего закона, проверки соблюдения взаимных обязательств. И этот пункт оказался весьма важным, что показала проведённая позже проверка: помещиками были за период до проверки навязан крестьянам 121 дополнительный вид повинностей»^[155]. Крестьяне ценили закон 1846 г. за то, что, как писал Юрий Самарин, таковой «создал из ничего право крестьян на землю»^[156].

Политика же Николая I по отношению к евреям была в основном, как замечает Михаэль Станиславский (Stanislawski M. Tsar Nicholas I and the Jews. The Transformation of Jewish Society in Russia. 1825 - 1855. - Philadelphia, 1983), спонтанной, и по большей части производной от более важных проблем, занимавших царя и его высшую бюрократию. Евреи же представлялись русскому самодержцу, по определению того же Станиславского, анархическим, трусливым и паразитическим народом, вечно проклинаемым за предательство, лучшим обращением с которым могли быть репрессии, преследования и, если возможно, крещение. Вместе с тем, среди представителей высшей бюрократии той эпохи были и реформаторы, выступавшие как активные преобразователи образа жизни российских евреев. К ним, в первую очередь, можно отнести министра просвещения графа С. С. Уварова. Прагматизм и рационализм в решении «еврейского вопроса» характеризует деятельность министра финансов Е. Ф. Канкрина, министра государственных имуществ П. Д. Киселёва и новороссийского генерал-губернатора М. С. Воронцова. Влияние этих фигур на подходы к «еврейской политике» в различные периоды николаевского царствования были неодинаковым. Нередко основное направление в этой политике определял сам царь.

Одним из наиболее важных законодательных актов в отношении евреев за весь период был «Устав рекрутской повинности и военной службы евреев» (1827). По оценке М. Станиславского, по этому уставу с 1827 по 1854 гг. было призвано около 70 тыс. евреев, около 50 тыс. из которых составляли несовершеннолетние, так называемые кантонисты. По  его подсчётам, в николаевскую эпоху было крещено около 30 тыс. евреев, из которых лишь около 5 тыс. приняли православие добровольно. Рекрутский набор был связан не с военными обстоятельствами, а рассматривался как наиболее эффективный путь «просвещения» и «исправления» через крещение. В кантонисты набирались также дети польских дворян (после восстания 1830 - 1831 гг.) и дети деклассированных элементов^[157]. Формально рекрутский устав разрешал еврею и в армии исповедовать свою веру. Но на деле чаще всего было иначе.  Малолетних для того и брали в рекруты, чтобы легче было их сломить. В специальных батальонах и школах кантонистов «еврейские мальчики оказывались в чуждой и враждебной им среде. Им доставалась за незнание русского языка, за отличия в вере и обычаях. Нередко запрещалось переписываться с родителями, отнимались иудейские молитвенники. Не разрешали говорить и молиться на родном языке. Рекруты, призванные в армию с восемнадцати лет и старше, ещё могли постоять за себя и свою веру. Детям же было значительно труднее. Их  принуждали к переходу в православие…»^[158].

Другим важнейшим актом николаевской  эпохи по отношению к евреям  стало Положение 1835 г. окончательно установившее внешние границы черты осёдлости. В обозначенных в нём границах «черта» просуществовала до Первой мировой войны. Важным аспектом этого Положения стало вмешательство властей в процесс выбора раввинов и превращение последних, по сути, в государственных чиновников^[159]. Принятый в 1836 г. Закон о еврейских типографиях, согласно которому были закрыты все еврейские типографии, кроме двух (в Вильно и в Житомире), означал дальнейшее наступление правительства на традиционное еврейское  общество. Всё еврейское книжное дело было подчинено государственной цензуре^[160].

В  1844 г. были учреждены казённые  школы для евреев. Эти учебные  заведения должны были воспитать  новое поколение евреев, верных русской культуре, царю и отечеству. Новые школы встретили сильное противодействие со стороны административных и духовных лидеров еврейских общин. В эти »еретические» школы шли, прежде всего, дети из бедных семей, не имевших в кагалах (еврейских общинах) никакого влияния. В последние годы николаевского царствования просветительные идеи стали идеологией не только части интеллектуальной элиты, но и определённой части неимущих слоев. Новые учебные заведения сыграли значительную роль в распространении просвещения и формирования светской русско-еврейской интеллигенции. Поддерживаемые правительством еврейские просветители, разделявшие взгляды властей на необходимость реформирования быта и религии своих единоверцев, являли собой серьёзную угрозу традиционному порядку. По инициативе  С. С. Уварова в Россию был приглашён выпускник одного из немецких университетов раввин М. Лилиенталь, который должен был возглавить реформу иудаизма в России. Вслед за ним должны были прибыть ещё десятки раввинов-реформистов. Однако этот проект не был реализован^[161].

В  том же 1844 г. были отменены кагалы. Система общинного самоуправления  была ликвидирована. Кроме того, евреям  было предписано носить европейскую  одежду. Они обязаны были взять себе фамилии и т. д.^[162]

Союз между властью и еврейскими просветителями представлял наибольшую  опасность для традиционного уклада еврейской жизни. Он вызвал усиление оппозицию режиму у значительной части еврейских масс. Представители иудейского духовенства стали объединиться для борьбы со сторонниками просвещения.

Политика Николая I по отношению к русскому еврейству, как пишет М. Станиславский, оказалась в целом репрессивной и дискриминационной. И она не может быть названа успешной. Вместе с тем, одним из важнейших следствий этой политики явилось разрушение изолированного состояния еврейской общины^[163]. С замкнутым существованием евреев на задворках России было покончено. Уже в конце николаевской эпохи евреи оказались втянутыми в бурлящий поток российской жизни и политики.

Глава IV. Деятельность Николая I в сфере внешней политики

Противоречия, которые сопровождали устремления Николая I во внутренней политике, по-своему проявлялись и во внешней. Если во внутренней политике господствовал принцип «самодержавие, православие, народность», то во внешней – договорённости Священного Союза.

Как известно, этот политико-мистический союз европейских монархий был создан на Венском конгрессе в 1815 г. по инициативе Александра I. По его убеждению, отношения между государствами должны были строиться на христианских началах, «руководствоваться не иными какими-либо правилами, как заповедями сея святыя веры, заповедями любви, правды и мира». Они взаимно обязались всегда «подавать друг другу пособие, подкрепление и помощь», а подданными своими управлять, как «отцы семейства», на основе «вечных законов Бога-Спасителя»^[164].

Однако воплощение принципов христианской политики в действительности было далеко от патриархальной семейственности и религиозной благочестивости. Еще при составлении акта Священного Союза австрийский канцлер Меттерних назвал его «звонкой, но пустой бумагой», которую можно конъюнктурно использовать, а религию превратить в удобное средство для достижения собственных интересов и дипломатических целей. Именно это на самом деле и происходило. Независимо от этой «бумаги» возник тайный сговор между Францией, Австрией и Англией. На последующих конгрессах Священного Союза в 1818 - 1822 гг. принятое в Вене обязательство взаимной братской помощи было истолковано европейскими дипломатами в духе прямолинейного легитимизма и вмешательства во внутренние дела отдельных стран для подавления в них революционных поползновений. В результате благородные начинания имели тенденцию принимать несоответствующее им выражение, а «братская» солидарность оборачивалась подавлением национальных движений и поддержкой недостойных правителей. Например, восстание греков-христиан Александр I первоначально воспринимал как «революционный признак времени» и рассматривал его как бунт подданных против законной власти, не считая себя вправе заступаться за угнетённых единоверцев^[165]. Незаметно для себя русский император становился орудием в чужой европейской игре.

Николаю I были близки и понятны начала христианской политики, сохранения мира, законности и европейского равновесия, в чем он стремился следовать своему предшественнику, наследуя вместе с ним и его проблемы. Ему как решительному противнику любых революционных проявлений приходилось даже заступаться за турецкого султана, не допускать агитации в пользу славян в Османской империи и в Австрии. По словам К. Н. Леонтьева, «он не желал позволить, чтобы вассалы и подданные (хотя бы и православные) восставали против законной власти»^[166].

М. Залевский утверждает:

«…рыцарское чувство Николая Павловича не позволяло ему пренебречь договорами, заключёнными его старшим братом, а ведь заключение «Священного Союза» не только определяло отношения между странами-участниками договора, но более того, этот договор определял всю европейскую политику. Таким образом, как бы Николаю Павловичу ни хотелось вести самостоятельную политику, но он вынужден всё же был считаться с договором и быть верным «Священному Союзу»»^[167].

Но Николай I, в отличие от своего предшественника, вёл более гибкую политику по отношению к единоверцам, в чём-то жертвуя прямолинейностью исходных принципов. Показательны в этом плане результаты Адрианопольского мира после русско-турецкой войны 1828 - 1829 гг., во время которой боевые действия развернулись на Балканах, на Черноморском побережье и в Армении. Потерпевшая сторона была вынуждена признать не только присоединение к России Грузии и Восточной Армении, но и предоставить русским, а также дружественным им нациям свободу торговли и прохода через Босфор и Дарданеллы. Условия мирного договора предусматривали полную автономию Молдавии, Валахии и Сербии, обеспечивали Греции государственную независимость. Таким образом, Адрианопольский мир стал важнейшей вехой в освобождении балканских народов от османского ига и блестящей победой и высшей точкой николаевской дипломатии в решении так называемого «восточного вопроса» и в заступничестве за одноплеменных и единоверных России подданных султана.

Восточный вопрос с конца XVIII в. стоял остро: как быть с Турцией, которая переживала тогда общее загнивание своей военно-феодальной системы, хотя и контролировала территорию на стыке трёх частей света - Европы, Азии и Африки, главный нерв мировой торговли и важнейший стратегический плацдарм. Европейские державы стремились прибрать к рукам её территориальное наследство, причем каждая из них рассчитывала на большую долю.

Восточный вопрос на протяжении XIX - начала XX в. был центральным во внешней политике России. Из множества его проблем ключевыми были Балканы и проливы Босфор и Дарданеллы.

Начавшееся в 1821 г. греческое восстание, привлекло внимание всей Европы. Усилия, предпринятые российским императором Александром I для стабилизации обстановки на Балканах, не дали положительных результатов. Более того, Турция начала вводить санкции против России: не пропускала через проливы российские торговые суда, арестовывала российских купцов и моряков, нарушая этим условия прежних русско-турецких соглашений. Вероятность новой русско-турецкой войны к середине 1820-х гг. становилась всё очевидней. Греки не скрывали, что, начиная восстание, они рассчитывали на помощь единоверной России: согласно условиям Кючук-Кайнарджийского мира 1774 г. Россия обладала исключительным правом покровительства православным подданным султана.

Исчерпав дипломатические пути, Россия начала готовиться к войне, подтягивая войска к турецкой границе. Николай I, со свойственной ему решительностью, продолжил подготовку войны с Турцией. Николая не знали в Европе, и поэтому считали новичком в политике, а он не спешил опровергнуть это мнение дипломатов о себе. Но затем он довольно быстро освоился во внешней политике.

В феврале 1826 г. в Петербург, под предлогом передать поздравления от английского короля Георга IV новому императору с вступлением на престол, приехал фельдмаршал А. У. Веллингтон для ведения деловых переговоров. Однако его предложение о посредничестве Великобритании в русско-турецком конфликте было отвергнуто Николаем Павловичем, заявившем, что русско-турецкие отношения Россия решит путём непосредственных переговоров двух заинтересованных держав. По греческому вопросу император готов был вести переговоры с Англией. В итоге 23 марта (4 апреля) 1826 г. в Петербурге между Россией и Великобританией был подписан протокол, по которому обе державы предлагали Турции признать Грецию автономным государством. По третьему параграфу протокола, особенно важному для России, примирение между Турцией и греками могло совершиться при «общем или единоличном участии сторон»^[168], что позволяло России единолично выступить против Османской империи и не иметь Англию в стане противников.

Петербургский протокол стал первой внешнеполитической удачей Николая I. Этот успех сулил многое в его дальнейших внешнеполитических действиях на Ближнем Востоке. Надежда на новые договорённости с Англией, даже при изменившейся международной ситуации, была одной из составляющих стратегии Николая I.

Вскоре после подписания петербургского протокола союзники предложили другим европейским государствам присоединиться к русско-английскому соглашению. Державы медлили с ответом. Бездействие Европы подстегнуло греков в их борьбе за независимость. В апреле 1827 г. президентом страны был избран И. Каподистрия, бывший статс-секретарь по иностранным делам России. Греки в очередной раз продемонстрировали всем, что верят в помощь России. Рост авторитета России, действия повстанцев заставили Францию отказаться от позиции стороннего наблюдателя и присоединиться к участникам петербургского протокола.

24 июня (6 июля) 1827 г. в Лондоне между Россией, Великобританией и Францией был подписан договор, закрепивший основные условия соглашения, достигнутого в Петербурге. В документе повторялась важная для России статья петербургского протокола о возможности примирения между Турцией и греками при «общем или единоличном» участии договаривающихся сторон. Лондонский договор позволял России в случае войны с Турцией избежать враждебных выступлений не только со стороны Великобритании, но и Франции. Это соглашение не позволяло Англии как союзнице России открыто оказывать поддержку действиям Турции на Кавказе, где продолжалась война. Современники оценивали подписанные Россией и Великобританией соглашения по греческому вопросу как поражение английской дипломатии^[169].

Султан был вынужден принять условия России и заключить с нею 25 сентября (7 октября) 1826 г.  конвенцию в Аккермане (ныне Белгород-Днестровский), по которой турецкое правительство брало на себя обязательство впредь следовать нарушенным им в ходе греко-турецкой войны договорённостям с Россией^[170].

Николай I, едва заняв трон, возобновил подготовку к войне с Турцией, начатую при Александре I, но воевать пришлось с Ираном. Англия спровоцировала Иран напасть на Россию, чтобы отвлечь её от войны с Турцией и вообще от ближневосточных дел. Летом 1826 г. иранские войска вторглись в долину Куры с намерением захватить всё Закавказье и отбросить русских за Терек. Их удар принял на себя Отдельный Кавказский корпус, которым командовал генерал от артиллерии Алексей Петрович Ермолов. Корпус Ермолова в тяжёлых условиях, не получая никаких подкреплений, отразил нашествие вчетверо превосходивших его численностью иранских войск и отбросил их за Аракс. После этого в марте 1827 г. Николай I сместил Ермолова и назначил на его место Ивана Федоровича Паскевича. Этот генерал отличался средними способностями, но, благодаря благоволению монарха и стойкости русских солдат, удачно сделал военную карьеру, став фельдмаршалом и светлейшим князем^[171].

Получив крупные подкрепления, Паскевич успешно продолжил наступление, уже начатое Ермоловым. Он освободил Ереван, вступил в Тебриз и повёл свои войска на столицу Ирана Тегеран. Иранский шах запросил мира. 10 (22) февраля 1828 г. в иранском местечке Туркманчай был подписан мирный трактат между Ираном и Россией. Текст его большей частью составил А. С. Грибоедов. Согласно договору, шах отказывался от притязаний на Восточную Армению: к России переходили Эриванское и Нахичеванское ханства, граница между двумя государствами устанавливалась по реке Аракс. Иран обязывался выплатить России контрибуцию в размере 20 млн. рублей; Каспийское море было открыто как для русских, так и иранских торговых судов. Подтверждалось исключительное право России держать на Каспийском море военный флот^[172].

Опираясь на поддержку Египта и используя разногласия европейских держав, султан отказался удовлетворить просьбу союзников признать за греками право на автономию. Летом 1827 г. Николай I заявил о необходимости «принудительных мер» против Турции в защиту греков. Чтобы удержать Россию от единоличного выступления, Англия и Франция согласились вместе с ней блокировать греческое побережье и тем самым воспрепятствовать переброске турецких войск в Грецию. При этом западные державы хотели ограничиться «дружеской демонстрацией силы», не ввязываясь в войну с турками. Но, когда союзная эскадра вошла в Наваринскую гавань, где располагался турецкий флот (8 октября 1827 г. по старому стилю), турки открыли огонь. Завязалось ожесточенно сражение, в котором флот турок был уничтожен. Решающую роль сыграли здесь русские моряки, в особенности экипаж крейсера «Азов» под командованием капитана 1-го ранга М. П. Лазарева^[173].

Усилившиеся после Наварина противоречия между союзниками дали повод султану не только не принять условия лондонского договора, но и отказаться вести переговоры на его основе, что привело к разрыву дипломатических отношений европейских держав с Турцией. В декабре 1827 г. Махмуд II обратился к мусульманам с манифестом, в котором обвинил Россию в подстрекательстве греков к восстанию и отказался выполнять условия Аккерманской конвенции. В документе преднамеренно отсутствовало упоминание об антитурецких действиях англичан и французов, что должно было углубить разногласия в союзном лагере^[174].

Николай I знал и об интригах султана, и о настроении своих союзников. Но в преддверии русско-турецкой войны он был заинтересован сохранить хотя бы видимость единства. В ответ на манифест султана Николай предложил Англии и Франции провести блокаду союзной эскадрой Проливов и оккупацию русскими войсками от имени трёх держав Дунайских княжеств. Союзники, как и следовало ожидать, отвергли эти предложения^[175]. Николай I, воспользовавшись ситуацией, стал действовать единолично. Император официально заявил о нарушении султаном Аккерманской конвенции. «Мореплавание по Чёрному морю нарушено, - излагал Нессельроде мысли Николая I в ежегодном отчёте МИД, - торговля потеряла все свои привилегии в Оттоманской империи... Манифест Махмуда является настоящей декларацией войны. Ни одна держава не смогла бы потребовать от нас, чтобы мы остались в подобном положении»^[176]. В этих словах звучала уверенность Николая I в правоте действий и понимание путей реализации своего плана.

Война началась 14 (26) апреля 1828 г. на двух фронтах: дунайском и кавказском. На Дунае русскими войсками командовал фельдмаршал П. Х. Витгенштейн, на Кавказе - Паскевич. Николай I, начиная войну, не ставил перед собой задачи разделить Турцию и захватить проливы Босфор и Дарданеллы, т. к.  понимал, что такое решение неизбежно приведёт к столкновению с Западной Европой. «Его Императорское Величество считает, - сообщал К. В. Нессельроде командующему русской армией на Балканах генералу И. И. Дибичу, - что положение вещей, существующее в Османской империи, должно быть сохранено самым строгим образом». Уточняя решение императора, министр писал: «Мы не хотим Константинополя. Это было бы самым опасным завоеванием, которое мы могли бы сделать»^[177]. Трезвая оценка международной ситуации позволила Николаю I избежать создания антироссийской коалиции, в которую могла вступить Австрия, не участвовавшая в подписании лондонского договора.

В феврале 1829 г. Николай I заменил Витгенштейна Дибичем. Дибич был отличным начальником штаба, но не отличался талантами главнокомандующего^[178]. На Кавказе Паскевич взял Карс, Эрзерум и пошёл к Трапезунду - по турецкой земле. На Дунае же Дибич перевалил через Балканы и вступил в древнюю столицу турецкой империи Адрианополь. Русские авангарды появились в 60 км от Константинополя.

Турция, казалось, была на краю гибели. Чтобы не допустить падения Константинополя, западные державы побудили султана идти на любой мир с Россией. Султан, ранее медливший с переговорами, в августе 1829 г. направил в российскую ставку в Адрианополь своих представителей.

Одновременно с переговорами в Андрианополе в Петербурге проводились заседания Особого Комитета по восточному вопросу, на которых присутствовал Николай. Участники совещания подтвердили принятое в 1802 г. правительственное решение о том, что «выгоды от сохранения Оттоманской империи в Европе превышают его невыгоды». Если же «наступит последний час турецкого владычества в Европе», то русское правительство готово обсудить восточный вопрос на конференции великих держав, не упуская, однако, инициативы из собственных рук^[179].

Это решение Особого Комитета 1829 г. стало программой дальнейших действий Николая I на Ближнем Востоке, в первую очередь в Европейской Турции, продиктованных заботой императора о сохранении стабильности, незыблемости границ России и соседних стран. В ходе русско-турецкой войны Николай I лишь в качестве устрашающей султана меры предлагал Дибичу, занявшему Адрианополь, пойти на вооружение болгар, а сербам дать сигнал к действию, но советовал повременить с этим^[180]. Он считал предпочтительным для России сохранять мир с Турцией, нежели активно поддерживать восстания христиан против султана. Суждения и действия императора в восточном вопросе были противоречивы. Многократно заявляя о поддержании целостности Османской империи и прилагая усилия к этому, Николай I, тем не менее, не верил в её прочность и искал союзников, на случай её естественного распада.

Договор в Адрианополе, подписанный 2 (14) сентября 1829 г., включал 16 статей. Согласно его условиям, к России отходили: устья Дуная с островами, восточное побережье Черного моря с Анапой, Поти, а также районы Ахалцыха и Ахалкалаки. Турция признавала владения России в Закавказье: «Грузия, Имеретия, Мингрелия, Гурия и многие другие области закавказские, с давних уже лет присоединённые на вечные времена к Российской империи»^[181].

Россия возвратила Турции крепости, города и селения, занятые её войсками в европейской части страны. Подтверждалось право подданных России на торговлю по всей территории Османской империи и их неподсудность турецким властям. Проход торговых судов через Босфор и Дарданеллы признавался свободным для всех держав, находившихся в мирных отношениях с Турцией. Условия Адрианопольского мира были выгодны и балканским народам, прежде всего Греции, которая получала широкую автономию. В феврале 1830 г. конференция великих держав в Лондоне признала Грецию независимым государством. Турция подтвердила все права и привилегии, полученные ранее дунайскими княжествами, включая пожизненное избрание господарей и создание земского войска. Сербии, помимо сохранения автономии, возвращались шесть округов, ранее отторгнутых у неё Турцией.

Адрианопольский мир стал крупной победой России. Он укрепил её позиции в Турции, на Балканах и Кавказе, способствовал расширению черноморской торговли, экономическому и культурному развитию балканских и кавказских народов. Договор завершил длительный процесс присоединения народов Кавказа к России.

Успехи России на Ближнем Востоке, закрёпленные договором в Адрианополе, встревожили европейские правительства. Англия потребовала пересмотра условий Адрианопольского мира, считая, что Россия нарушила европейское равновесие. Но Николай I отказался обсуждать этот вопрос с Англией^[182].

В это время наблюдался рост сепаратистских тенденций в османских владениях. Губернатор Египта Мухаммед Али создал сильную, обученную по европейскому образцу армию и флот, при помощи которых значительно расширил пределы подвластной ему территории. В годы борьбы Греции за независимость правитель Египта выступал на стороне султана, получив за эту помощь его согласие на присоединение к Египту Сирии. Махмуд II не сдержал обещания, и Мухаммед Али использовал это как повод к выступлению против Турции. В 1832 г. египетская армия под командованием сына Мухаммеда Али-Ибрахима, разбив турецкие войска, угрожала Константинополю^[183]. Турецко-египетский конфликт, как это бывало и ранее, из внутренней проблемы превратился в международную. Решался вопрос о существовании Турции как самостоятельного государства и, следовательно, об изменении ситуации на Ближнем Востоке.

Султан обратился за помощью к европейским правительствам. Послы Англии и Франции в Константинополе, выполняя инструкции своих правительств, отказывали ему в материальной помощи. Между тем, египетская армия в конце декабря 1832 г., разгромив турецкую армию при Конье, двигалась к Константинополю. В феврале 1833 г. султан официально обратился к российскому послу А. П. Бутенёву с просьбой направить черноморскую эскадру и сухопутные войска на помощь Турции^[184].

Николай I был заинтересован в обращении Махмуда II за помощью к России. Помимо восстановления стабильности на Ближнем Востоке, он рассчитывал в случае победы Турции поставить перед султаном вопрос о режиме черноморских проливов, не вынося его обсуждение на международный уровень. Еще в ноябре 1832 г. командующему черноморским флотом был дан приказ немедленно направить из Севастополя пять кораблей и четыре фрегата в Турцию в случае обращения султана за помощью. Однако А. П. Бутенёву запрещалось самому предлагать военную поддержку султану, но разрешалось предупредить его о готовности эскадры выступить немедленно по требованию султана.

Наконец, 8 февраля 1833 г. 30-тысячный десантный отряд, руководимый контр-адмиралом М. П. Лазаревым, высадился на Босфоре^[185]. Особую озабоченность действиями России проявила Франция, для которой победа Египта могла бы означать утверждение своего преобладающего влияния в Малой Азии. Поэтому французский посол в Константинополе, адмирал А. Руссен, первым заявил султану о вводе в Дарданеллы французской эскадры, если русские корабли не покинут берегов Босфора. Англия вела себя более спокойно: она осторожно советовала султану освободиться от военного присутствия России^[186]. Отсутствие единства в тактике двух ведущих государств позволило Николаю I осуществить свой замысел.

Русская эскадра оставалась на Босфоре, что египетского губернатора и заставило египетского губернатора заключить в мае 1833 г. в Кютахье турецко-египетское соглашение, по условиям которого во владение египетского паши переходили Сирия и Палестина. Но требование о независимости было отклонено султаном^[187]. Таким образом, турецко-египетский конфликт 1832-1833 гг. закончился компромиссом, не удовлетворившим ни одну из сторон.

На заключительном этапе турецко-египетского кризиса, в мае 1833 г., в Константинополь прибыл в качестве чрезвычайного комиссара А. Ф. Орлов. В его задачу входило подписание русско-турецкого союзного договора, идея заключения которого исходила от Турции. Такое предложение было сделано от имени султана А. П. Бутенёву ещё в апреле 1833 г., до появления Орлова в турецкой столице. Николай I в письме к Паскевичу следующим образом прокомментировал действия приближённых султана: «Они мне предложили заключить с ними наступательный и оборонительный трактат: первый я отверг, второй принял как вещь нам выгодную и весьма полезную при нынешнем союзе Франции и Англии»^[188]. Этот и другие документы опровергают утверждения западных историков о том, что Россия навязала Турции договор под «охраной русских штыков»^[189]. Он был подписан после вывода русских войск из Босфора. Вместе с тем, очевидно, что Махмуд II решился на этот шаг лишь в силу своего безвыходного положения, когда угроза нового нападения египетского паши не была снята, а западные державы устранились oт помощи султану.

26 июня (8 июля) 1833 г. в местечке Ункяр-Искелсси, вблизи Константинополя, был подписан русско-турецкий договор сроком на 8 лет. Стороны обязывались оказывать взаимную помощь друг другу в случае нападения на одну из них: Россия обязывалась предоставить Турции такое количество войск, «которое обе договаривающиеся стороны признают нужным». О характере помощи России со стороны Турции в общих статьях соглашения не говорилось, об этом шла речь в секретной статье, приложенной к договору. Согласно её условиям, Россия, в случае нападения на нее, освобождала Турцию от военной помощи в обмен на обязательство закрыть Дарданеллы для военных кораблей иностранных держав. Русские корабли получали право свободного прохода через Босфор и Дарданеллы^[190].

«Напрашивается, однако, - замечает М. Залевский, - вопрос: правильно ли поступил император Николай I, когда сын египетского паши Ибрагим разбил турок в Сирии при Неджибе? Не было ли это ошибкой Государя? Так казалось всегда и мне самому. Я полагал, что нужно было оставить Турцию на произвол судьбы - ведь с ней мы бесконечно воевали, и она помогала горцам бороться против русских! Но, во-первых, Англия готовила демарш с тем, чтобы заставить египтян отказаться от завоевания Турции; во-вторых, император Николай I хотел предупредить этот демарш с тем, чтобы султан спасением Турции был обязан своему северному соседу; в-третьих, император намеревался разрешить ряд наболевших вопросов, интересовавших Россию и балканских славян, а также касательно святых мест в Иерусалиме и духовных учреждений, опекаемых там Россией»^[191].

Успехи России вызвали недовольство европейских правительств. Англия официально опротестовала Адрианопольский договор, Австрия расценила его как «несчастье». Еще больше были раздражены правительства Запада Ункяр-Искелесийским договором. Англия и Франция заявили, что, если Россия осмелится ввести в Турцию свои войска, они будут действовать так, как если бы Ункяр-Искелесийского договора «не существовало». Русское правительство проявило твёрдость, ответив, что если Турция призовёт для своей защиты русские войска на основании Ункяр-Искелесийского договора, то Россия будет действовать так, как если бы протест Англии и Франции «не существовал»^[192].

Ункяр-Искелесийский договор был кульминацией дипломатических успехов России на Ближнем Востоке в XIX в. Он усилил её влияние в Османской империи, на черноморском побережье Кавказа. На Балканах Россия добилась выполнения Турцией её обязательств в отношении Сербии. Договор способствовал укреплению собственно русско-турецких отношений, свидетельством чего была миссия Ахмеда-паши в Петербург в октябре 1833 - феврале 1834 г. и русско-турецкая конвенция, подписанная в 1834 г., в подготовке которой принимал участие Николай I^[193]. Её условия подтверждали желание России сохранить дружественные отношения с Турцией и смягчить конфликты на Ближнем Востоке.

Договоры с Османской империей, подписанные в 1830-е гг., явились результатом не военных побед России, а дипломатических договорённостей, что позволяет опровергнуть мнение, согласно которому внешняя политика Николая I была исключительно агрессивной^[194].

Между тем, в самой Европе нарастало революционное брожение, по отношению к которому Николай I стремился, как известно, строго следовать легитимистским принципам. Революционный взрыв во Франции, устранивший в 1830 г. с политической арены Карла Х и приведший к власти Луи-Филиппа, воспринимался им как вызов «старому порядку». Николай I призывал Австрию, Пруссию и Англию к совместным действиям для сохранения во Франции легитимного строя и одновременно запретил пропускать через Кронштадтский порт французские суда с новым их флагом. Вообще, после 1830 г. император Николай I относился к Франции с нескрываемым раздражением. А когда во Франции начали формировать польские легионы, он заявил, что это будет означать войну России против Франции, и французскому правительству пришлось отказаться от этой авантюры^[195].

Через месяц началась революция в Бельгии, где королевой была родная сестра Николая Анна. Анна Павловна обратилась к брату за помощью. Николай с готовностью усилил подготовку к интервенции, рассчитывая подавить не только французскую, но и бельгийскую революцию. К осени 1830 г. основные приготовления были завершены. Николай I ждал только известий о подавлении крестьянских бунтов в центральной России, чтобы объявить о начале интервенции. Но 29 ноября 1830 г. началось восстание в Польше, которое заставило русское правительство отложить интервенцию^[196].

Европейские государства признали независимость Бельгии. Таким образом, было ясно, что члены Священного Союза (фактически уже давно развалившегося) отнеслись достаточно свободно к установленным ранее соглашениям и манипулировали ими в собственных стратегических целях и дипломатических манёврах. Тем не менее, под впечатлением французской и бельгийской революций, польского восстания 1830 - 1831 гг. Россия, Австрия и Пруссия заключили договор, подтверждавший венские принципы 1815 г. В результате Россия обязывалась вмешиваться в европейские дела и «поддерживать власть везде, где она существует, подкреплять её там, где она слабеет, и защищать её там, где на неё открыто нападают»^[197].

В русско-австрийской конвенции по восточному вопросу, подписанной 6 (18) сентября 1833 г. в Мюнхенгреце (она держалась в глубокой тайне от всех европейских государств, кроме Пруссии), говорилось о желании обоих императоров укрепить союз для сохранения Османской империи. В секретных статьях конвенции говорилось об обязательствах обеих держав «в случае ниспровержения существующего порядка в Турции действовать согласованно»^[198].  Конвенция, подписанная в Мюнхенгреце, ограничивала самостоятельные действия России на Востоке, ибо Николай I обязывался по всем вопросам, относившимся к Турции, принимать согласованные с Венским кабинетом решения. В этом смысле конвенция, сравнительно с Ункяр-Искелесийским договором, была отступлением от традиций российской политики решать ближневосточный вопрос двусторонними переговорами с Турцией. Но, по мнению Н. С. Киняпиной, международная обстановка, сложившаяся в 1830-е гг., практически исключала возможность единоличного вмешательства России в дела Османской империи. В этой ситуации Николай I видел в Австрии государство, союз с которым служил не только барьером против распространения революционных идей, но и опредёленным гарантом, способным, хотя бы на время, удержать западноевропейские страны от новой войны на Востоке^[199]. Как считает Н. С. Киняпина, конвенция достигла этой цели: в частности, оно не позволило министру иностранных дел Великобритании Г. Пальмерстону реализовать свои планы по созданию австро-английской коалиции, направленной против России^[200]. В литературе существуют и иные оценки русско-австрийских соглашений, подписанных в Мюнхенгреце: так, М. Н. Тодорова рассматривает их как отказ России от русско-турецкого договора в Ункяр-Искелеси^[201].

В конце 1830-х гг. Ближний Восток вновь явился очагом конфликта, вызванного турецко-египетским противостоянием. Условия Кютахийского соглашения 1833 г. не удовлетворяли ни одну из сторон. Турция и Египет готовились к новой схватке. Николай I не хотел войны: позиции России на Ближнем Востоке после Ункяр-Искелеси были крепкими, набирала обороты торговля юга России через Босфор и Дарданеллы. Обострившийся конфликт мог привести к изменению существовавшего режима проливов. Эти соображения заставляли петербургский кабинет стремиться к сохранению статус-кво на Ближнем Востоке. Николай I советовал султану Махмуду II дипломатическими средствами решить конфликт. Однако турецко-египетские переговоры, начатые по инициативе России, оказались безуспешными: Махмуд II не признавал за египетским пашой Мухаммедом Али наследственных прав на завоёванную им территорию Аравийского полуострова. Египетский паша готовился отстоять их силой.

Англия и Франция не доверяли заверениям Николая I о мирном исходе конфликта. При различном отношении к Мухаммеду Али их объединяла боязнь появления русского десанта в Константинополе, что вытекало из условий Ункяр-Искелесийского договора. Особенно активно действовал лондонский кабинет, предлагая султану материальную помощь^[202]. По существу, Англия подталкивала Махмуда II к нападению на Мухаммеда Али, хотя, как обычно, не шла дальше обещаний.

В апреле 1839 г. турецкая армия вошла в Сирию, а в июне произошло сражение с египтянами, в результате которого турецкие войска потерпели поражение и были обращены генералом Ибрахимом-пашой в бегство. Военная неудача совпала со сменой правителей в Турции: умер Махмуд II, и на престол вступил его 16-летний сын Абдул Меджид. Новый султан предложил правителю Египта в случае прекращения вoйны наследственную власть над Египтом. Тот, чувствуя собственную силу и тайную поддержку Франции, отверг это условие, требуя в своё управление всю завоёванную им территорию. Европейские государства, включая и Россию, поддержали султана. Хотя Франция была на стороне Египта, но воевать с Турцией она не собиралась, т. к. для неё важнее было сохранить лояльные отношения с Англией. Что касается Николая I, то в турецко-египетском конфликте конца 1830-х гг. он, согласившись на сотрудничество с европейскими странами, фактически отошёл от условий Ункяр-Искелеси по оказанию помощи султану^[203], что, однако, позволило обеспечить мирную развязку конфликта.

Новая тактика России в восточном вопросе, вызванная в значительной степени усилением экономических позиций Англии в Турции (подписанный в 1838 г. англо-турецкий договор подчинял экономику страны интересам Англии), требовала и новых союзников. Николай I вновь предпринял усилия по сближению с Англией. Для этой цели в Лондон был направлен Ф. И. Бруннов, хорошо знавший не только страну назначения, но и желания императора России. В ходе переговоров Пальмерстона и Бруннова были выработаны основные положения, ставшие предметом обсуждения на конференции государств по восточному вопросу^[204]. Она открылась в Лондоне в январе 1840 г., в ней участвовали пять европейских держав - Англия, Россия, Франция, Австрия, Пруссия. В ходе заседаний рассматривались два вопроса: турецко-египетский и режим проливов Босфор и Дарданеллы.

По проекту, предложенному европейскими странами, Мухаммед Али сохранял свою наследственную власть над Египтом, но должен был отказаться от других завоёванных им территорий. В случае неповиновении египетского паши, против него предлагалось применить военную силу. Все державы, кроме Франции, приняли этот проект. Французский делегат настаивал на расширении владений Мухаммеда Али и его прав. Паша, ободрённый поддержкой Франции, отверг проект. Под давлением внутренней оппозиции Лондон всё же согласился подписать конвенцию без Парижа. Такой исход переговоров вполне устраивал Николая I, считавшего, что заключение конвенции без Франции «является наиболее удачным решением Восточного вопроса»^[205].

Согласно Лондонской конвенции, подписанной 3 (15) июля 1840 г. Англией, Россией, Австрией и Пруссией, с одной стороны, и Турцией - с другой, султан предоставлял египетскому паше в наследственное управление Египет и в пожизненное - Сирию. В случае непризнания им договора. Англия и Австрия обязывались для помощи султану ввести свои эскадры в Средиземное море, а Россия, в случае возникновения угрозы для Константинополя, должна была защищать столицу Турции. Что касается второго вопроса, то в конвенции указывалось на запрещение в мирное время ввода в проливы Босфор и иностранных военных судов и уважение этого режима со стороны держав^[206].

Николай I, оценивавший характер переговоров в Лондоне и подписанное соглашение преимущественно по донесениям Бруннова, который преувеличивал остроту франко-английских противоречий, рассматривал конвенцию как успех России, прежде всего из-за отсутствия подписи Франции под её решениями и из-за ослабления власти Мухаммеда Али в Передней Азии. Императору казалось, что он близок к реализации своего плана по изоляции Франции и сближению с Англией, в решении вопроса о дальнейшей судьбе Турции. Английская дипломатия в 40-е годы, как и позже, искусно поддерживала это заблуждение Николая I, намеренно подчёркивая англо-французские разногласия в колониальном вопросе. Император слишком поздно понял, что за временную изоляцию Франции Россия заплатила высокую цену, потеряв своё прежнее право решать вопрос о закрытии черноморских проливов для военных судов путём двусторонней договоренности с Турцией^[207].

Лондонская конвенция 1840 г. положила начало новому режиму черноморских проливов. Это была победа Англии: ей удалось добиться согласия России на коллективный контроль всех европейских стран над проливами Босфор и Дарданеллы. Соглашение явилось реализацией давних усилий Пальмерстона по расширению Ункяр-Искелесийского договора путём включения в него всех европейских держав. Лондонская конвенция свидетельствовала об ослаблении позиций России на Ближнем Востоке, что сказалось и на последующих шагах Николая в этом регионе.

Однако подписанием европейскими странами и Турцией лондонской конвенции турецко-египетский конфликт не был исчерпан. Мухаммед Али отказался принять условия султана, и Абдул Меджид объявил его вне закона. В сентябре 1840 г. у берегов Сирии появилась англо-австрийская эскадра. Оставленный Францией, Ибрахим-паша, войска которого были окружёны турецкими, британскими и австрийскими частями (русская армия не участвовала в экспедиции), был вынужден оставить Сирию и возвратиться в Египет. Англия вновь одержала победу: ей удалось не только ослабить военную мощь Мухаммеда Али, но и влияние Франции на Ближнем Востоке. Николай I не разгадал до конца замысел Англии, полагая, что разногласия между ней и Францией выгодны Петербургу. Он не понял, что они - кратковременные, и скоро страны объединят усилия в борьбе с Россией.

Подписание первой лондонской конвенции без участия Франции сказалось на обстановке в Европе. В длительном разрыве отношений с Парижем не были заинтересованы Лондон, Вена, Берлин. Инициативная роль в возобновлении переговоров по ближневосточному урегулированию с участием Франции принадлежала Англии. Попытки российской дипломатии помешать этому оказались безуспешными^[208].

1 (13) июля 1841 г. была подписана вторая лондонская конвенция пятью европейскими державами, включая Францию, с Турцией. Она касалась только режима Босфора и Дарданелл. По её условиям, черноморские проливы объявлялись закрытыми для военных кораблей всех держав. Гарантом этого решения выступали европейские державы, что ослабляло суверенитет Турции над проливами и представляло угрозу для другой черноморской державы – России.

По мнению Н. С. Киняпиной, лондонские конвенции 1840 - 1841 гг. явились преддверием Крымской войны^[209]. В литературе есть и иные оценки лондонских конвенций. Так,  английский историк М. Андерсон полагает, что соглашение 1841 г. дало России более надёжную гарантию от нападения на её южные границы, чем какое-либо другое двустороннее соглашение (Anderson М. Russia and the Eastern Question. Europe's Balance of Power 1815 - 1848. - London, 1979. – P. 96-97)^[210]. Фактически взгляд М. Андерсона на лондонские конвенции 1840 - 1841 гг. разделяют и авторы коллективной монографии «История внешней политики России. Первая половина XIX в.»^[211].

После заключённых в Мюнхенгреце соглашений русский царь оказался в сложном положении. Когда в феврале 1848 г. вспыхнула очередная революция во Франции, нашедшая отклик в других европейских странах, он лично составил манифест, в котором говорилось: «Возникнув сперва во Франции, мятеж и безначалие скоро сообщились сопредельной Германии, и разливаясь повсеместно с наглостью, возраставшею по мере уступчивости правительств, раздражительный поток сей прикоснулся наконец и союзных нам Империи Австрийской и Королевства Прусского. Теперь, не зная более пределов, дерзость угрожает в безумии своём и нашей, Богом нам вверенной России»^[212]. Николай I слишком доверял своим союзникам, которые таковыми, по сути, не являлись.

Николай I получил известие о французской революции 20 февраля. 24 февраля он уже начал мобилизацию русской армии. Вслед за Францией революция началась в Пруссии, затем - в Австрии. Николай I уже не знал, куда посылать войска. Почти 400-тысячная армия была придвинута к западным границам империи^[213]. Однако здравый смысл остановил русского монарха от вооружённого вмешательства в дела Франции. К тому же политика временного французского правительства склоняла царя к этому решению. Успокаивая европейские государства, политические деятели Франции обещали не вести революционной пропаганды в соседних странах. Они официально заявили о своем невмешательстве в дела других держав, что было встречено с одобрением правительствами Западной Европы и Николаем I^[214].

Русское правительство оказывало европейским монархам материальную и прочую помощь. Австрийскому императору оно предоставило шестимиллионный заём для борьбы с революцией в Италии^[215].

К этому же времени относится договорённость России и Турции о совместных действиях в Дунайских княжествах. В марте 1848 г. начались восстания в Молдавии и Валахии, направленные против власти господарей, боярства и политики султана. В июне того же года в Молдавию, с одобрения турецких сановников, были введены русские войска, а в сентябре турецкая армия вошла в Бухарест. Балто-Лиманская конвенция, подписанная между Россией и Турцией в апреле 1849 г., усилила зависимость княжеств от власти султана, что в дальнейшем осложнило обстановку на Балканах^[216].

К лету 1849 г. революции были подавлены почти повсеместно. Но венгерская революция, в отличие от революции 1848 г. во Франции, развивавшейся по нисходящей линии, набирала силу и завоёвывала новых сторонников за пределами страны. В феврале 1849 г. между Венгрией и поляками было заключено соглашение, и к венгерской армии присоединились почти 20 тыс. поляков. Весной 1849 г. венгерская армия полностью освободила страну от австрийских войск, что позволило венгерскому парламенту провозгласить независимость Венгрии.

Николай I долгое время не придавал серьёзного значения событиям в Венгрии. И всё же он принял решение оказать военную помощь императору Францу-Иосифу. Эта помощь была оказана после того, как австрийский монарх прибыл в Варшаву, где в это время находился император Николай I, и, целуя руку последнего, умолял помочь ему. Это произошло после того, как в апреле 1849 г. польский генерал Бём, возглавлявший одну из группировок венгерских войск, овладел Трансильванией, а венгерские войска стали угрожать и самой Вене^[217].

М. Залевский рассматривает вопрос о причинах, побудивших российского императора  пойти на такой шаг:

«Мне всегда казалось ошибкой Николая Павловича это спасение Австрии и подавление венгерского восстания русскими войсками; мне всегда казалось, что за неоднократное коварство (вспомним Суворова) Австрию следовало наказать, предоставив её собственной судьбе. Однако позже я обнаружил мотивы русского Государя, помимо его верности Священному Союзу, по которым он решил вмешаться в австрийские дела.

Во-первых, русский император спасал не Австрию, а австрийскую монархию как таковую, в порядке верности указанному Союзу.

Во-вторых, Николай Павлович был вообще врагом всяких революций.

В-третьих, он прислушивался к голосу южных славян, находившихся под скипетром австрийского монарха; а эти славяне страшились усиления венгров, ибо мадьяризация для них была страшнее австрийского гнёта, и потому они добровольно становились в ряды австрийской армии и ожесточённо дрались против венгров.

Мы показали три мотива, которые определяли линию императора Николая I, а сейчас дополним их: в-четвёртых, - во главе венгерского восстания находились польские вожаки Бэм, Высоцкий, Дембинский и другие. И, в-пятых: спасая австрийскую монархию, спасая Франца-Иосифа, император Николай I полагал пользоваться своим влиянием на него, в частности, для улучшения положения южных славян. Другое дело, что этот австрийский монарх ответил чёрной неблагодарностью,- это не укладывалось в сознании благородного русского царя, рыцаря на троне»^[218].

В июне 1849 г. Николай I двинул на помощь Австрии 150-тысячную русскую армию. О том, какое значение придавал Николай интервенции в Венгрию, ярко свидетельствует царский выбор главнокомандующего. Им был назначен Иван Федорович Паскевич - граф Эриванский, князь Варшавский, фельдмаршал трёх европейских армий, наместник Польши, кавалер всех российских орденов, высший военный авторитет того времени и единственное лицо в России, которому при его появлении перед войсками отдавали такие же почести, как и царю. Николай I, который смотрел свысока на всё и на всех в мире, перед Паскевичем «благоговел, как солдат перед генералом, называл его своим «отцом-командиром»»^[219].

13 августа 1849 г. под Вилагошем армия революционной Венгрии была предана её главнокомандующим А. Гёргеем и сложила оружие. Венгерская революция потерпела поражение. Зато Австрийская империя была спасена.

В 1850 г. Николай I вновь пришёл на помощь Францу-Иосифу. Когда между Австрией и Пруссией возник конфликт, едва не приведший к войне между ними, российский монарх взял на себя роль посредника, настаивая на том, чтобы за исходный пункт при решении вопроса приняты были акты Венского конгресса 1815 г. Этим он сразу становился, в сущности, на сторону Австрии. Договор, исключительно благоприятный для Австрии, был подписан в Ольмюце 18 ноября 1850 г., при участии представителя России. Вмешательство России вызвало негодование против неё во всей Германии^[220].

После Вилагоша Николай I явно переоценил свои силы и возможности. «Природная интуиция, чувство реальности, умение адекватно оценивать обстановку, свойственные ранее царю, - пишет Н. С. Киняпина, - уступили место небывалой уверенности в непререкаемости своих решений. Это сказалось в его действиях внутри страны. Оно проявилось и за пределами государства. Он не понял, что внешнеполитические успехи России вызывали на Западе не только боязнь дальнейшего роста её могущества, но и желание ослабить Россию объединёнными усилиями всех держав. Убеждённость Николая I в силе Венской системы, где ведущая роль принадлежала России и Англии, была умело использована всеми правительствами Европы. В первую очередь, это касалось Великобритании, которая представлялась Николаю I потенциальной союзницей России в Восточном вопросе»^[221].

Действительно, события 1830-х - 1840-х гг. в Малой Азии, связанные с турецко-египетским кризисом, и поездка в Лондон в 1844 г. поддерживали в Николае I надежду достичь договорённости с Англией в отношении Турции. Русско-турецкий инцидент 1849 г., вызванный отказом султана выдать России и Австрии польских и венгерских эмигрантов, бежавших в Турцию после революционных событий, не был расценен Николаем I как тревожный симптом, как преддверие нового восточного кризиса.

Рост влияния российской державы в черноморском бассейне и на Ближнем Востоке постоянно вызывал подспудное сопротивление европейских стран, которые противопоставляли ему там экономическую экспансию, политическое давление и антирусскую пропаганду в прессе. Особенную активность проявляли английские политики, которые при каждом повороте событий на Балканах приписывали России захватнические замыслы и создавали из неё образ врага. Так, еще в 1833 г. влиятельный член палаты общин банкир Т. Аттвуд заявлял: «…пройдёт немного времени, и эти варвары научатся пользоваться мечом, штыком и мушкетом почти с тем же искусством, что и цивилизованные люди». Следовательно, необходимо не мешкать, а объявить войну России, «подняв против нее Персию, с одной стороны, Турцию - с другой, Польша не останется в стороне, и Россия рассыплется, как глиняный мешок»^[222]. В стенах английского парламента звучали оскорбительные выпады против Николая I и Екатерины II, называвшейся «чудовищной бабкой чудовищного императора»^[223].

Стремясь разрешить восточный вопрос в пользу России, Николай I надеялся на договорённость с Англией, правительство которой с 1852 г. возглавлял его личный друг Д. Эбердин, и на изоляцию Франции, где в том же 1852 г. провозгласил себя императором Наполеоном III племянник Наполеона I (во всяком случае, Николай был уверен, что с Англией Франция на сближение не пойдёт, ибо племянник никогда не простит англичанам заточения своего дяди). Сам Наполеон III тогда добивался, чтобы европейские правительства хотя бы признали его императором. Далее Николай I рассчитывал на лояльность Пруссии, где король Фридрих Вильгельм IV, брат жены Николая, привык повиноваться своему могущественному зятю, и на признательность Австрии, которая с 1849 г. была обязана России своим спасением от революции^[224].

Все эти расчёты оказались неправильными. Англия и Франция объединились и вместе выступили против России, а Пруссия и Австрия предпочли соблюдать враждебный по отношению к России нейтралитет.

Крах внешнеполитических расчётов русского правительства накануне Крымской войны во многом объяснялся личными качествами царя и его первого министра. По мнению Е. В. Тарле, Николай I как дипломат отличался «глубокой, поистине непроходимой, всесторонней невежественностью»^[225]. Иного мнения придерживается Н. С. Киняпина, доказывающая высокую компетентность Николая Павловича во внешнеполитических вопросах. В любом случае, царь решал дипломатические задачи самонадеянно и опрометчиво.

По мнению исследователя-марксиста Н. А. Троицкого, предостеречь царя было некому. Его министром иностранных дел был граф Карл Васильевич Нессельроде (с 1845 г. - канцлер империи) – по словам Н. А. Троицкого, безликий приспособленец, который не мог ни подсказать царю своё, ни разумно повлиять на царское решение. Напротив, Н. С. Киняпина  доказывает, что Нессельроде в ряде случаев успешно отстаивал свои взгляды на ту или иную проблему в ходе совместного с императором обсуждения вопросов внешней политики. В любом случае, монарх не мог полностью полагаться на своего первого министра и нередко принимал решения, не совпадавшие с планами Нессельроде. «Он, - пишет М. Залевский, - был сторонником дружбы с Пруссией, как в соответствии с трактатом «Священного Союза», так и вследствие семейных связей и, наоборот, был противником Франции Людовика Филиппа и Наполеона III. В этом император Николай I следовал политике канцлера, но не слепо следовал за ним, наоборот, он часто вмешивался в планы и решения Нессельроде, когда они шли вразрез с его идеями о справедливости. Помогая Австрии и Турции, он в то же время посылает в 1837 году князя Долгорукова в Сербию с личным поручением в противовес официальному представителю России барону Рикману. В 1838 году император улаживает конфликт, возникший с Австрией из-за миссии Егора Ковалевского, написав на докладе, несмотря на противодействие канцлера: «Ковалевский поступил, как истинный русский». В 1843 и в 1853 годах император посылает его же с личным поручением на Балканы для поддержания духа славян.

В 1851 году посланный императором для устройства Дальневосточных областей Н. Н. Муравьёв кладёт основание русской колонизации Приморского края и когда в петербургских кругах, и больше всего в придворных и правительственных, проявляется протест против установления капитаном Невельским у Татарского пролива русского флага (а эти господа боялись конфликта с западными державами), Николай Павлович вмешался в это дело и написал на докладе канцлера: «Там, где раз поднялся русский флаг, он не должен опускаться!». Так устье Амура было закреплено за Россией. Добавим, что в этом районе рыскали в то время иностранные суда в намерении здесь закрепиться»^[226].

Ближайшим поводом к Крымской войне послужил спор между католическим и православным духовенством о так называемых святых местах в Иерусалиме, т. е. о том, в чьём ведении должен находиться «гроб Господень» и кому чинить (знак величайшей чести!) купол Вифлеемского храма, где по преданию родился Иисус Христос. Поскольку право решать этот вопрос принадлежало султану, Николай I и Наполеон III, оба искавшие поводов для нажима на Турцию, вмешались в спор: первый, естественно, на стороне православной церкви, второй - на стороне католической. Религиозная распря вылилась в дипломатический конфликт.

Заблуждения Николая I относительно планов Наполеона III соседствовали с его уверенностью в согласованности своих действий с Англией в отношении Турции. Об этом свидетельствует и его разговор с английским послом в Петербурге Г. Сеймуром. В беседах с Сеймуром в январе - феврале 1853 г. речь не шла о территориальном разделе владений Турции между Англией и Россией. Николай I повторил то, что было сказано в Лондоне в 1844 г.: для обеих стран важно быть едиными на случай распада Османской империи, который, по его словам, неизбежен. Переходя к спору о «святых местах», император заметил, что он скорее касается России и Франции, чем Османской империи. Эта фраза Николая I косвенно говорит не только об ослаблении власти султана над христианским населением, но в целом об утрате Турцией самостоятельности в своей политике^[227].

Убеждённость Николая I в лояльной позиции Англии в случае войны с Турцией подкреплялась и донесениями из Лондона Бруннова. Тот уверял императора в неприязненном отношении Великобритании к Франции и поддержке Лондоном прав России на «святые места». Между тем, уже к этому времени существовало тайное соглашение двух стран о совместных действиях против России. В марте 1853 г. французский флот отплыл из Тулона в Константинополь, месяцем позже английская эскадра была направлена в Дарданеллы^[228].

Французские дипломаты одержали победу: ключи от Вифлеемского храма были переданы католикам. В это время Николай I, будучи уверен в том, что Англия, Австрия и Пруссия будут, по меньшей мере, соблюдать нейтралитет в русско-французском конфликте, а Франция не решится воевать с Россией один на один, действовал крайне прямолинейно. В феврале 1853 г. в Константинополь был направлен начальник морского штаба России А. С. Меншиков. Об огромной свите, его сопровождавшей, и надменном поведении главы миссии написано немало. Но следует заметить, что Меншиков не удостоился встречи с официальными лицами Турции. Русскую миссию принимало лишь местное православное население. Дипломатические промахи Меншикова (отказ от встречи с министром иностранных дел Турции англофилом Фуадом, появление на приёме у султана в цивильном платье, категоричность требований во время переговоров) не имели решающего значения. Правительства Запада (прежде всего – английское), опасаясь мирного исхода конфликта, фактически руководили Портой в русско-турецких переговорах о «святых местах».

Получилось так, что Николай I, начиная войну, не знал своих истинных противников. Он был убеждён, что в столкновении с Турцией Россия одержит победу. В этом император не ошибся. Но он не предполагал, что против России объединятся ведущие государства Европы. - один из трёх главных фаворитов Николая I, который уступал по влиянию на царя фельдмаршалу И. Ф. Паскевичу, но с третьим фаворитом, шефом жандармов А. Ф. Орловым, соперничал не без успеха. Ему было приказано потребовать, чтобы султан не только решил спор о «святых местах» в пользу православной церкви, но и заключил особую конвенцию, которая сделала бы царя покровителем всех православных подданных султана^[229].

Меншиков держался в Константинополе нарочито грубо, вызывающе. В том же духе вёл он и переговоры. Английский посол в Константинополе лорд Ч. Стрэтфорд-Рэдклиф знал, что Николай I непременно будет добиваться заключения конвенции о покровительстве турецким христианам, т. к. России нужно усиление своих позиций на Балканах. Поэтому он посоветовал дивану (правительству Турции) признать контроль православной церкви в «святых местах», но не соглашаться на подписание конвенции. Расчёт Англии был таков: разжечь русско-турецкую войну, а затем превратить её - под видом «защиты Турции» - в коалиционную и нанести России поражение.

Все происходило так, как спланировало правительство Англии. 21 мая 1853 г. Меншиков, не добившись заключения конвенции, уведомил султана о разрыве русско-турецких отношений (хотя султан отдавал «святые места» под контроль России) и отбыл из Константинополя. Вслед за тем русская армия вторглась в Дунайские княжества (Молдавию и Валахию)^[230]. В сентябре 1853 г. Порта, опираясь на поддержку европейских правительств, потребовала от России в пятнадцать дней очистить Дунайские княжества, а в случае отказа грозила открыть военные действия. Султан, не дождавшись истечения поставленного в ультиматуме срока, 4 (16) октября 1853 г. объявил России войну; Николай I в манифесте от 20 октября (2 ноября) 1853 г. заявил о начале военных действий против Турции^[231].

Бои велись на дунайском направлении, азиатской границе и кавказском побережье. Последнее обстоятельство имело особую важность для Англии и Турции.

После разгрома турецкого флота при Синопе 18 (30) ноября 1853 г., побед русских войск под Ахалцихом и Башкадыкларом (декабрь 1853 г.) правительства Запада, опасаясь возможности обращения султана к Николаю I с просьбой о перемирии, приняли решение оказать Турции более основательную, нежели ранее, поддержку. 4 января 1854 г. англо-французская эскадра вошла в Чёрное море, якобы для защиты османской территории. Николаю I было предложено вывести русские войска из Дунайских княжеств. Николай через Нессельроде уведомил правительства Великобритании и Франции, что на такое требование он даже отвечать не будет. Тогда Англия (27 марта) и Франция (28 марта) объявили России войну^[232].

Николай I только в ходе войны осознал ошибки своего стратегического плана, ориентированного, прежде всего, на войну с Турцией или, в крайнем случае, с Францией. При таком соотношении сил император был уверен в победе России. Начиная войну, он рассчитывал если не на поддержку, то на нейтралитет Англии, памятуя о русско-английских устных договорённостях 1844 г. Ведущая роль Англии в антирусском блоке была для царя большой неожиданностью.

Русский монарх замыслил провозгласить действительную независимость порабощённых Турцией народов и придать готовящейся войне освободительный характер, что могло обеспечить не только моральную поддержку славян и освобождение их от политической изоляции, но и укрепление военной базы. Тем не менее, канцлер Нессельроде воспротивился этому плану, находя его несовместимым с традиционными «принципами легитимизма» во внешней политике России^[233].

Австрия и Пруссия заняли враждебную к России позицию. 20 апреля 1854 г. они заключили между собой «оборонительно-наступательный» союз^[234]. Летом 1854 г. Австрия, поддержанная воюющими странами, потребовала вывода российских войск из Дунайских княжеств, и как только это было сделано, тут же заняла их. Хотя венское правительство формально считалось нейтральным, по существу оно было участником антирусской коалиции. Вене принадлежала инициатива по выработке предварительных условий договора (август 1854 г.). Их выполнение лишало Россию исключительного права покровительства православному населению Османской империи, требовало пересмотра режима черноморских проливов, что было важным рычагом российского влияния. Николай I, взвесив все обстоятельства, согласился начать переговоры на условиях, выдвинутых противниками^[235]. Это решение России явилось неожиданностью для государств Запада, стремившихся к продолжению войны.

Россия оказалась в международной изоляции. Польские эмигранты вставали под турецкие знамёна, венгерские революционеры находили общий язык с австрийским императором. Даже маленький Пьемонт изыскал возможность послать пятнадцатитысячный корпус в Крым.

Дипломатические просчёты, потеря союзников, излишняя самонадеянность, слабая военная и техническая оснащённость войск, отсутствие необходимых коммуникаций привели к тому, что, несмотря на героические действия армии, Россия потерпела поражение в Крымской войне. Осада Севастополя, завершившаяся в августе 1855 г., истощила силы союзников, не рисковавших более предпринимать активные наступательные действия. Обе воюющие стороны заговорили о мире, который они и заключили в Париже в марте 1856 г. на невыгодных для России условиях.

Глава V. Николай I и армия

Крымская война обнажила внутренние противоречия и скрытые недостатки, которые изнутри подтачивали материальную силу и политические позиции русского государства. Совершенно необходимое для его независимого существования и самостоятельных действий усиление военной мощи порою принимало неадекватные формы, а наведение порядка и укрепление дисциплины в армейской среде переходили разумную грань и становились самоцелью. Для великого князя Николая Павловича, как и для его отца и венценосного брата,  было характерно увлечение внешней стороной армейской жизни, т. е. смотрами, парадами и т. п. Привычки юношеских лет отразились и на правлении императора Николая, как бы диссонируя с его обширными военными познаниями. На полках царского кабинета можно было видеть множество фигурок из папье-маше с изображением униформ различных полков. Император предпочитал носить мундиры подшефных ему частей и не любил нарушений формы одежды. Вольно или невольно мундир, муштра, формуляр, циркуляр порою перевешивали у подчинённых суть дела и ставились во главу угла. По словам Дениса Давыдова, «для лиц, не одарённых возвышенным взглядом, любовью к просвещению, истинным пониманием дела, военное ремесло заключается лишь в наносно-педантическом, убивающем всякую умственную деятельность парадировании»^[236]. Бывший партизан по собственным впечатлениям хорошо представлял себе последствия чересчур тщательного изучения правил вытягивания носков, равнения шеренг, исполнения ружейных приёмов и т. д., чем «щеголяют все наши фронтовые генералы и офицеры, признающие устав верхом непогрешимости, служащим для них источником самых высоких поэтических наслаждений»^[237]. Он сетовал на то, что ряды армии постепенно наполняются невежественными солдафонами: «Грустно думать, что к этому стремится правительство, не понимающее истинных требований века, и какие заботы и огромные материальные средства посвящены им на гибельное развитие системы, которая, если продлится надолго, лишит Россию полезных и способных слуг. Не дай Бог убедиться нам на опыте, что не в одной механической формалистике заключается залог всякого успеха. Это страшное зло не уступает, конечно, по своим последствиям татарскому игу! Мне, уже состарившемуся в старых, но несравненно более светлых понятиях, не удастся видеть эпоху возрождения России. Горе ей, если к тому времени, когда деятельность умных и сведущих людей будет ей наиболее необходима, наше правительство будет окружено лишь толпою неспособных и упорных в своём невежестве людей»^[238].

Механическая формалистика, способная сводить на нет живой и содержательный подход к военному делу, сказалась на подготовленности русских войск к ведению боевых действий в годы Крымской войны. Да и о реальном положении солдата можно судить по цифрам одного из отчётов за 1835 г.: из 231 099 человек 173 892 оказались больными, причем 11 023, то есть каждый двадцатый, умерли^[239].

Справедливости ради следует отметить, что сам император был неутомим в личных осмотрах военных заведений, строгой проверке содержания, обучения и боевой подготовки отдельных частей армии и флота. Он предпринимал существенные усилия по улучшению довольствия войск и обеспечению всем необходимым больных и престарелых воинов^[240]. Николай I «сократил срок солдатской службы на пять лет, введя пятилетний отпуск для прослуживших двадцать лет. Бенкендорф и другие из помощников Государя возражали против этой меры, но Государь смотрел на это дело шире: он видел в этих «бессрочно отпускных» рассадник для замещения должностей по хозяйству и для службы в казённых заведениях, считая пятилетний отдых на родине вполне заслуженным»^[241].

С военной средой Николаю I «пришлось познакомиться, прежде всего, когда он был назначен (20 января 1818 года) генерал-инспектором по инженерной части. Деятельность Николая Павловича в этой области, как её оценивает историк Шильдер, была «блестящей и плодотворной во всех отношениях». В 1819 году великий князь учредил Главное Инженерное училище, чем положил начало русскому инженерному корпусу. Одновременно он был командиром бригады первой гвардейской дивизии, в которую входили Измайловский и Егерский полки, а начальником дивизии тогда был назначен Паскевич. Этой бригадой Николай Павлович командовал восемь лет и за это время хорошо изучил командные кадры. По возвращении из заграничного похода дивизия была, как видно из записок Николая Павловича, «...и без того расстроенной трёхгодовым походом, и к довершению всего дозволено офицерам носить фраки. Было время (поверит ли кто тому?), что офицеры езжали на учение во фраках, накинув на себя шинель и надев форменную шляпу. Подчинённость исчезла и сохранялась только во фронте; уважение к начальникам исчезло совершенно, и служба была одно слово, ибо не было ни правил, ни порядка, а всё делалось совершенно произвольно и как бы поневоле, дабы только жить со дня на день»^[242].

Великий князь Николай Павлович получил возможность командовать, назначать смотры и взыскивать с подчинённых за малейшую провинность и любое отклонение от буквы воинского устава. С самого начала он «был слишком строг к себе и к другим», и за это «совсем не был любим» своими сослуживцами^[243]. 

По мнению М. Залевского, сам Николай I более интересовался содержательным аспектом военной службы, нежели декоративными элементами:

«Когда Николай Павлович вступил на престол, он многое делал для упорядочения в армии, он много ездил по России и инспектировал войска; да не парадировал, как его брат Александр и как его отец Павел Петрович, а по-деловому. Так, в 1837 году в Вознесенске он устроил манёвры, в которых участвовало триста пятьдесят эскадронов с 144 орудиями. Артиллерию он проверял на стрельбе. Не забывал проверить готовность войск и тревогами.

При посещении корпусов, дивизий и отдельных частей, расположенных на юге, император был удручён плохим их состоянием и заявил своему окружению, что не думал вовсе, что в русской армии могут существовать такие войска. А когда Николай Павлович в 1837 году посетил Войско Донское и когда 22 октября под Новочеркасском было собрано восемнадцать тысяч войсковых казаков, то, будучи поражён их плохим состоянием, сказал: «Кроме гвардейских эскадронов (атаманского и учебного полков), все прочие - совершенная дрянь... Всё это мне показалось скорее толпой мужиков, нежели военным строем»»^[244].

Николай I намеревался повести борьбу с крупномасштабными хищениями в армии и на флоте. Так, в первой половине 1853 г. в военном суде слушалось дело, суть которого заключалась в том, что директор канцелярии Комитета действительный статский советник и камергер Политковский систематически присваивал себе комитетские деньги, так что к моменту его ареста похищенная сумма достигала более 1 млн. 100 тыс. рублей серебром. 9 февраля 1853 г. было принято решение о предании суду трёх генералов, одно адмирала и двух генерал-лейтенантов, членов Комитета о paненых, за «бездействия власти, беспечность и допущение важного государственного ущерба». Важность дела видна из того, что председателем суда был назначен генерал-фельдмаршал князь Варшавский, граф Паскевич-Эриванский. Суд «приговорил генерала Ушакова к исключению со службы и аресту в крепости на шестимесячный срок, адмирала - Казакова к исключению со службы и вменении ему в наказание времени ареста в бытность под судом, а генералов Арбузова, Граббе и Засса, в уважение короткого их пребывания в членах Комитета, к трехмесячному аресту в крепости, генерала же Мандерштерна - к аресту в крепости на один месяц. Кроме того, растраченные деньги взыскать с имущества подсудимых»^[245].

10 апреля 1853 г. Николай Павлович, внимательно ознакомившись с этим делом, утвердил приговор в следующей редакции:

«Приговор суда касательно генерала Ушакова нахожу правильным, но считаю гораздо виновнее в том, что дозволил себе дерзко настаивать на награждении Политковского, несмотря на мои отказы, тогда как отличия нисколько с его стороны не было, но, напротив, ежели б Ушаков исполнил свою обязанность по долгу данной присяги, воровство бы открылось; потому приговор суда утверждаю во всей силе. Адмирала Казакова, вменив лишение генерал-адъютантского звания и суд в наказание, уволить со службы. Генерала Мандерштерна, вменив суд в наказание, возвратить к прежней должности коменданта. Генерала Арбузова, вменив лишение генерал-адъютантского звания и суд в наказание и приняв в соображение малое нахождение в наличности при Комитете, за командировкой к командованию гренадёрским корпусом, избавить от дальнейшего взыскания и возвратить к должности инспектора гвардейских и гренадёрских резервных и запасных батальонов. Генерал-адъютантов Граббе и Засса признаю виновными только в том, что усумнясь в правильности существующего порядка в Комитете, не довели об этом, как генерал-адъютанты, до моего сведения, за что объявить им строжайший выговор и от дальнейшего взыскания освободить». (Соколовский М. К. К характеристике Николая Первого//Исторический вестник. – Т. 113, 1908.)^[246].

Вместе с тем, Николай Павлович как военный деятель был, разумеется, далеко не идеален. Так, он, даже не пожелав вникнуть в суть дела, отверг перспективную разработку отечественных умельцев-оружейников, сумевших в 1849 г. переделать несколько отечественных ружей по образцу английских штуцеров (с нарезным стволом и механическим бойком), в результате чего их убойная сила возросла с 350 до 600 шагов. После проведённых в его присутствии испытаний император произнёс, как писал В. А. Докудовский, «пагубное слово «вздор», и никто, и сам даже фельдмаршал (И. Ф. Паскевич. – Авт.) не дерзнул возражать»^[247]. Между тем, в это время вооружённые силы передовых стран Европы уже были оснащены нарезными штуцерами, а в русской армии их было всего по 28 единиц на целый батальон^[248]. В результате «через 4 года с нашим негодным оружием русские солдаты поведены были на убой в Молдавию и Крым»^[249].

Неудачи, преследовавшие Николая I в последние годы его царствования, основательно подорвали его некогда крепкое здоровье. В конце января 1855 г. царь заболел острым бронхитом, но не переставал заниматься государственными делами. Он даже выезжал из дворца при двадцатиградусном морозе для осмотра и напутствования выступавших в поход маршевых батальонов 1-й гвардейской дивизии. На заявление же лейб-медика о явной опасности таких выездов император лишь заметил: «Ты исполнил свой долг; позволь и мне исполнить мой»^[250]. У многих создавалось впечатление, что император искал смерти, не в силах пережить текущие неудачи и близившееся поражение в Крымской войне. Вскоре заболевание его усилилось и перешло в воспаление обоих легких. Когда болезнь приняла необратимый характер и перешла в безнадёжную стадию, вся августейшая семья собралась в малой церкви Зимнего дворца на общую молитву. Причастившись, царь простился со всеми близкими, а затем поблагодарил министров за службу, наследнику же своему поручил передать благодарность «войску, флоту и, в особенности, защитникам Севастополя»^[251]. 18 февраля 1855 г. Николай I скончался.

Заключение

Современники находили в личности Николая I и привлекательные черты: царственное обаяние, силу характера, трудолюбие, непритязательность в быту. Следует, однако, отметить, что императору по душе были люди, привычные к жёсткой субординации, которых страшит одна только мысль о нарушении армейской дисциплины. Именно поэтому в его царствование наблюдалась такая тенденция, как некоторая милитаризация высших звеньев управленческого аппарата, что выражалось в том, что ключевые должности занимали преимущественно военные.

Кадровая политика Николая I была противоречивой. С одной стороны, он весьма ценил людей, обладавших высокими профессиональными качествами, с другой – не доверял им, и в результате госаппарат заполнялся малокомпетентным «балластом».

Царю приписывали следующие слова: «Я не хочу умереть, не совершив двух дел: издания свода законов и уничтожения крепостного права». По мнению известного литератора А. В. Никитенко, первое желание было вполне осуществлено и может служить украшением его царствования. Что же касается крестьянского вопроса, то здесь дела шли не столь успешно. Император хорошо понимал значение для России крестьянского вопроса и осознавал не только нравственную несовместимость крепостного права с православными и самодержавными принципами, но и его экономическую нецелесообразность, сдерживающую хозяйственную инициативу, замедляющую развитие промышленности и торговли. Освобождение крестьян от крепостной зависимости было заветной мечтой Николая Павловича, но нельзя упрощённо рассматривать данную проблему: существо дела гораздо сложнее, чем обычно предполагают. В царствование Николая I принимались частные меры для ограничения личной зависимости крестьян, была осуществлена реформа государственной деревни, результаты которой оцениваются неоднозначно.

В сфере народного просвещения предпринимались совершенно разнонаправленные меры. С одной стороны, Николай I стремился, и небезуспешно, уменьшить возможность получить серьёзное образование для тех, кто не принадлежал к господствующему сословию. С другой стороны, ход жизни требовал грамотных чиновников, инженеров, агрономов, врачей, учителей, и правительство Николая I откликалось на эти насущные требования, развивая широкую сеть начальных, средних и высших учебных заведений. Количество гимназий в эти годы значительно увеличилось, а число учащихся в них почти утроилось. В Петербурге был восстановлен Главный педагогический институт, открыто Училище правоведения (в 1835 г.) для подготовки юристов, а Технологический институт выпускал инженеров. Начали работу Строительный институт, Земледельческий институт, Межевой институт в Москве и др. В николаевскую эпоху раскрылись двери университетов для широкой публики, для слушания публичных лекций, в частности - лекций профессора Т. Н. Грановского в Московском университете.

Существенно повлияли на политику Николая Павловича в области образования европейские революции. В конце 1840-х – начале 1850-х гг. ужесточался контроль над просвещением, при этом качество образования снижалось. Приём студентов в университеты значительно сокращался, в школах были введены телесные наказания.

Николай I много сделал для развития сферы культуры, покровительствовал литераторам, живописцам и др. Тем не менее, следует отметить, что он не вполне доверял представителям нарождавшейся интеллигенции. В конце 1840-х гг., в связи с революциями в Европе, это недоверие усилилось.

В царствование Николая Павловича все отечественные и иностранные наблюдатели отмечали такую тенденцию, как рост могущества чиновничества. Между самодержцем и народом постепенно образовывалось мощное средостение бюрократии, становившейся самостоятельной и действующей по собственным законам силой. Структура департаментов усложнялась, число чиновников увеличивалось (с 16 тыс. в начале века до 74 тыс. к 1851 г.), количество требуемых документов возрастало. Отгораживаясь от непосредственной связи с земскими началами империи, чиновничество не только торпедировало любые попытки преобразований, способных нарушить его устоявшееся положение, но и начинало исподволь диктовать свои условия игры. В этой ситуации повеления государя либо не исполнялись тотчас, либо вообще игнорировались, а часто царя и откровенно обманывали. Повсюду царили злоупотребления и воровство.

Одной из проблем, которые стремился разрешить Николай I, являлся польский вопрос. Следует признать, что в этом направлении монарх действовал вполне профессионально и сумел добиться немалых успехов. Менее удачными были его действия, направленные на разрешение еврейского вопроса.

Во внешней политике николаевской России, доминировали, чередуясь, два направления: 1) борьба с революционным движением в Европе и 2) попытки разрешить восточный вопрос.

1829 – 1833 гг. были временем наибольших успехов Николая I во втором направлении внешней политики. Но достижение наиболее выгодных условий использования черноморских проливов, поддержка национально-освободительного движения народов Балканского полуострова, расширение морской торговли, укрепление позиций в Константинополе, возросший авторитет России у южнославянских народов не могли не беспокоить европейскую дипломатию, что, собственно говоря, и создало неизбежные предпосылки начавшейся спустя два десятилетия Крымской войны.

Николай I преувеличивал опасность для России европейских революций. Следуя духу и букве конвенций 1833 г. и 1840 г., он отправил в марте 1849 г. русские войска для подавления венгерского восстания против законного правительства Австрии. Собираясь помочь Австрийской империи, в состав которой входила Венгрия, Николай I рассчитывал не только расправиться с венгерской революцией, но и связать Австрию чувством благодарности и вовлечь её в фарватер российской политики. Однако вскоре ему пришлось убедиться в неискренности и неблагодарности союзников, когда Австрия и Пруссия, по существу, объединились с Англией и Францией, чтобы при первой удобной возможности ослабить государственную мощь России и нанести ей военное поражение.

Когда в конце 1840-х гг. вновь обострились противоречия интересов европейских стран на Ближнем Востоке при параллельном развитии национально-освободительного движения на Балканах, царю не удалось избрать верную тактику в решении восточного вопроса. Под влиянием наигранного «оптимизма» лживых и льстивых дипломатов он ошибочно полагал, что устремления Англии и Франции не позволят им объединиться против России, рассчитывал на мнимый нейтралитет Австрии и Пруссии.

Следует подчеркнуть, что в сфере внешней политики Николай I, вопреки утверждениям ряда историков, не был дилетантом. Но верность данному слову, принятым обязательствам, сложившемуся порядку в Европе иногда заставляла Николая I действовать чересчур прямолинейно и терять гибкость в отстаивании собственных интересов.

В целом, приходится признать, что Николай I как государственный деятель – крайне сложная историческая личность. Но можно с полной уверенностью утверждать, что для России он сделал неизмеримо больше, чем его венценосный брат. Следует заметить, что на все несовершенства общественного устройства России, характерные для царствования Николая Павловича,  русские и зарубежные авторы обращали внимание и до 1825 г. «Государь-командир» стремился устранить их, но в большинстве случаев – безуспешно, т. к. почти любые инициативы царя саботировались бюрократией.

Источники и литература

Источники

1. Дневник П. Г. Дивова//Pусская старина. - 1897. - № 3
2. Долгоруков П.В. Петербургские очерки. Памфлеты эмигранта. 1860 - 1867. - М., 1992
3. Записки Ф. Ф. Вигеля. - Ч. 5. - М., 1892
4. Исторический вестник. - 1908. - № 5
5. Кюстин, Астольф де. Николаевская Россия. - М., 1990
6. Междуцарствие 1825 года и восстание декабристов. В переписке и мемуарах членов царской семьи. - М. - Л., 1926
7. Панаев И. И. Литературные воспоминания. - М., 1950
8. Рассказы Е. А. Егорова, инженер-генерал-лейтенанта//Pусская старина. - 1886. - № 2
9. Pусская старина. – 1900. - № 3
10. Русский архив. - 1895. - № 5
11. Смирнова-Россет А. О. Дневник. Воспоминания. - М., 1989
12. Собрание трактатов и конвенций, заключённых Россией с иностранными державами/Составитель Ф. Ф. Мартенс. - Т. II. - СПб., 1895
13. Шиман В. М. Император Николай Павлович (Из записок)//Русская старина. - 1902. - № 3

Литература

1. Восточный вопрос во внешней политике России. Конец XVIII - начало XX в. - М., 1978
2. Георгиев В. А. Внешняя политика России на Ближнем Востоке в конце 30-х - начале 40-х годов XIX в. - М., 1975
3. Готье Ю. В. Император Николай I. Опыт характеристики. - М., 1913
4. Дружинин Н. М. Государственные крестьяне и реформа П. Д. Киселёва. - М. - Л., 1946. - Т 1
5. Зайончковский П. А. Правительственный аппарат самодержавной России в XIX в. - М., 1978
6. Залевский М. Император Николай Павлович и его эпоха. – http://www.rus-sky.com/gosudarstvo/tarasov/nic5.htm
7. История внешней политики России. Первая половина XIX в. - М., 1995
8. Киняпина Н. С. Внешняя политика Николая I//Новая и новейшая история. – 2001. - №№ 1 - 2. - http://vivovoco.rsl.ru/VV/PAPERS/HISTORY/PALK_OUT.HTM
9. Ключевский В. О. Курс русской истории. – Лекция 85. - http://magister.msk.ru/library/history/kluchev/kllec85.htm Локшин А. Е. «Еврейский  вопрос» в Российской империи в XIX -начале  XX вв.:
10. попытки его решения: властью, обществом и еврейской общиной.  - http://www.hist.msu.ru/Labs/UkrBel/lokszyn2.doc
11. Лурье Ф. М. Политический сыск в России. 1649 – 1917 гг. – М., 2006
12. Рахматуллин М. А. Император Николай I глазами современников//Отечественная история. – 2004. - № 6. - http://vivovoco.astronet.ru/VV/JOURNAL/RUHIST/PALKIN-2.HTM
13. Тарасов Б. Н. Рыцарь самодержавия (черты правления Николая I). - http://www.rus-sky.com/gosudarstvo/tarasov/nic0.htm
14. Тарле Е. В. Сочинения. - В 12 т. - М., 1959. - Т. 8
15. Татищев С. С. Внешняя политика императора Николая I. - СПб., 1887
16. Тодорова М. Н. Англия, Россия и Танзимат. – М., 1983
17. Троицкий Н. А. Россия в XIX веке: Курс лекций. - М., 1997
18. http://www.rulex.ru/01140174.htm
19. Шеремет В. И. Турция и Адрианопольский мир 1829. - М., 1975
20. Щербатов А. П. Генерал-фельдмаршал князь Паскевич. Его жизнь и деятельность. - Т. 5. - СПб., 1896
21. Юзефович Т. Договоры России с Востоком, политические и торговые. – СПб., 1869