«Сплетня как жанр в литературе »

Исследовательская работа по теме:

 «Сплетня как  жанр в литературе »

ученицы 11 а класса

Зубрицкой Алины

Научный руководитель:

Айметдинова Н.И.

ВВЕДЕНИЕ

Сплетня относится к разветвленной системе так называемых устных жанров, обслуживающих сферу повседневной жизни человека, среди которых фигурируют молва, слухи, толки, навет, клевета как ближайшие ее «соседи». Однако анализ семантики этих слов выявляет существенные их отличия.

Цель данной работы: определить соотношение таких понятий, как молва, клевета и сплетня, рассмотреть  примеры литературных произведений

Сплетня - предмет весьма скользкий и неоднозначный. Например, во времена Старой Англии английское слово «gossip», которое сегодня переводится как «сплетня» или «сплетник(-ца)», означало мужчину, напивающегося с друзьями, или женщину, являющуюся другом семьи и помогающую во время родов. Это понятие относилось к людям, вхожим в дом, обладающим определенной информацией о семье и при определенных обстоятельствах, - например, под действием алкоголя, либо неприязни и зависти, - могущим «вынести сор из избы».

Толковые словари современного русского языка определяют сплетню как «слух о ком-чем-н., основанный на неточных или заведомо неверных сведениях», то во многих зарубежных культурах под сплетней подразумевают сообщение вполне достоверной информации приватного характера, которая не должна была бы разглашаться. Собственно говоря, на простом обывательском уровне мы воспринимаем это понятие так же. Интересно другое, по мнению современных психологов и социологов, которое базируется на социальных и психологических исследованиях: сплетничание - занятие отнюдь не предосудительное и во многом даже полезное. Как ни странно, но приходится отметить факт, что с помощью сплетен мы усваиваем моральный кодекс, преимущественно негласные правила поведения в обществе. В определенном смысле все происходит прямо по Ницше: «Сплетня - пастух, пасущий свое стадо». Она сообщает о границах, которые не следует пересекать, и о правилах, по которым нужно играть. Сплетня, считает доктор Росноу, есть «вид словесного контроля, дающего установки и управляющего небольшими группами людей».

Сплетня как  жанр в истории

Уже в Древней Греции различали молву и клевету. Молва, считали они, божественного происхождения, поэтому она никому не принадлежит и несет в себе позитивную семантику как проявление божественного голоса; две богини – Фама и Осса – персонифицировали молву. Этимология слова Осса – санскр. Vak, лат. Vox, “голос” – выявляет сакральную сущность молвы как божественной вести. Напротив, клевета, злословие для античности является принадлежностью мира людей, при этом анализ контекста словоупотребления выявляет антонимичность понятий: молва и клевета соотносятся друг с другом как божественное/человеческое, доброе/злое, всеобщее/индивидуальное, прекрасное/позорное.

 Эту семантику развивает христианство. Утверждая отношение к слову как священному явлению, как одной из ипостасей предвечного Господа, Библия толкует молву как божественную весть, как послание о том, что должно сбыться, в то время как клевета и злословие осознается как величайшее зло, недостойное звания христианина, как результат дьявольского наущения. Существенно, что в данной системе представлений человек лишь в малой степени отвечает за свое высказывание, поскольку слово истинное и слово ложное принадлежат не ему, а высшим силам. Поэтому для традиционной культуры не характерно представление о сплетне. Сплетня как феномен – явление более позднее, возникающее в ситуации, когда происходит, по словам А.М. Панченко, замена веры культурой^[1], когда антиномия святость/бытовые нормы массового поведения начинает не только размываться, но и фантастическим образом инверсироваться. Именно в этот момент возникает новая оппозиция слухи/сплетня, определяющей характеристикой которой является игровое, профанное (от греч . pro - прежде и лат. fanum - святилище , храм ) – мирское), не связанное с религиозным отношение к слову.

 В одном из своих интервью И.П. Смирнов по другому поводу отметил: «Сплетня – это такая форма распространения информации, которая сродни религиозной вере. Сплетню нельзя верифицировать. Поэтому она выступает как своего рода пародирование веры, как низведение веры до быта, почти как parodia sacra»^[2]. Развивая эту мысль, отметим, что главным в феномене сплетни является претензия ее создателя (автора) на жизнестроение. Если мы свою жизнь пытаемся построить по законам и моделям литературы (культуры), то есть отождествить искусство и жизнь, в сплетне проявляется обратное движение – жизнь с ее хаосом, логикой случайного и непредсказуемого претендует на статус культуры; кроме того, это стремление перестроить чужую жизнь, интерпретировать ее в меру своего понимания, придать индивидуальному мнению статус всеобщей истины.

Это изменение акцентов влечет за собой несколько существенных последствий. Во-первых, можно утверждать, что в силу определенных исторических обстоятельств именно в России слухи и сплетня как бытовой и культурный феномен получили наиболее широкое распространение. Обозначим лишь некоторые из этих обстоятельств. Прежде всего, это особенности российской истории XIX-XX вв., в которой короткие периоды стабильности сменялись десятилетиями общественных потрясений. В этой связи уместно сослаться на мнение Б. Дубина: «Слухи возможны там и тогда, где традиционная реальность уже не равна самой себе <…> слухи и питающая их картина мира – симптом и продукт разлома устойчивого общества, его входа в новое, «модерное» и т.п. состояние»^[3].  В результате, будучи по существу общечеловеческим явлением, слухи и сплетня максимально определяют феномен российской жизни, моделируя поведение всех слоев общества, расцвечивая сам воздух русской жизни, придавая ей особый, поистине фантастический колорит.

  Жанр сплетни в русской литературе

Именно поэтому мотивы сплетни, слухов являются устойчивыми в русской литературе XIX-XX вв., фигурируя и в мемуаристике, и в художественных произведениях, функционируя и на уровне сюжетостроения, и в качестве конфликтообразующего фактора, оказываясь объектом постоянного внимания писателей и поэтов, критиков и публицистов. Грибоедов, Гоголь, Достоевский, Островский, Чехов, Куприн, Ф. Сологуб, Зощенко, Вен. Ерофеев, Довлатов, Высоцкий – и это далеко не полный перечень.

 Однако тема сплетен и слухов в литературе стала возможной в силу особого для России статуса этого общечеловеческого явления. Сплетни и слухи осмысливаются в русской литературе не только как характеристика нравов, моральных устоев общества, среды или особенностей коммуникации между людьми, но прежде всего как проявление принципиально нового качества действительности и человека в мире, непросто обретающем свою свободу. Другими словами, тема подключается к размышлениям, к рассуждениям о путях русской истории, о сущности русского национального характера. Поэтому нас в данном случае будет интересовать сплетня не как бытовой феномен, который характерен для массового сознания всех народов, сколько сплетня как особый культурный феномен, характеризующий российскую ментальность и российскую действительность.

 Именно у Гоголя – в «Ревизоре» и «Мертвых душах» – сплетня и ее результат – слухи осмыслены не как порождение праздного, пусть и злого языка (пример – «Горе от ума» Грибоедова), а как важнейшая особенность российской действительности, русской души. Недостоверность знания, иррациональность жизни, в которой «невозможное возможно», в которой слово замещает и вытесняет дело. Эта ситуация несовпадения личностного и общественного становления создает почву для создания сплетен и слухов. Когда разум отказывается понять, не в состоянии объяснить неразумную, фантастическую действительность, возникают сплетни/слухи, цель которых – перемоделировать причинно-следственные связи, придать им хотя бы видимость рациональности. Для бытового сознания проще признать «сосульку, тряпку за важного человека» (Городничий о Хлестакове), пройдоху Чичикова – последовательно за романтического влюбленного, похитителя губернаторской дочки, за благородного разбойника капитана Копейкина, за Наполеона, сбежавшего с острова Св. Елены в тайных происках Англии против России, чем усомниться в справедливости законов, которые регулируют деятельность государства.

 В романе «Мелкий бес» Ф. Сологуб дает модернистскую интерпретацию сплетен и слухов. Скука провинциальной жизни с ее однообразием жизненных впечатлений, монотонным круговоротом дней, отсутствием культурных ценностей и вследствие этого бедным спектром духовной жизни в качестве единственного развлечения признает только сплетню. Слухами полнится город. В социологической характеристике горожан у Сологуба определяющим является их отношение к сплетне; сплетня – единственный интересный для всех предмет разговора в любой компании; и потенциального жениха можно заинтересовать не только вкусными блинами, но и обещанием «каждое утро по городу ходить, все сплетни собирать, а потом рассказывать».

Как и Гоголь, Сологуб утверждает реальность словесного мира, мира сплетен и слухов. Но если Гоголь своей авторской волей заставлял зрителей вместе с героями пережить момент прозрения и освобождения – хотя бы на миг – от фантастической яви, созданной их сознанием, то Сологуб лишает всех такой спасительной иллюзии, приводя Передонова, главного героя романа, к безумному бреду и полному помешательству рассудка, которое наступает именно в результате полного взаимозамещения мира сплетен и мира реального. Парадокс этой подмены, эффектно акцентированный Сологубом в сюжете заключается в том, что правда о девице Рутиловой, совращающей гимназиста, воспринимается из уст Передонова как сплетня, в то время как его же сплетня о том, что гимназист Пыльников на самом деле переодетая девочка, в конце концов – пусть в игровой версии, на время маскарада, но оказывается правдой. Эта взаимозаменяемость мира действительного и мира, порожденного Словом, словом ложным, обманным, создает фантасмагорию, выход из которой – либо безумие, либо дьявольская циничная игра. Безумие мира, которое у Гоголя рассеивалось, как мрак, потому что автор не уступил своим героям статус Творца, у Сологуба заканчивается безумием человека, ставшего жертвой созданного им мрака, потому что творение вырвалось из рук своего создателя и погубило его.

 В «поле мифологизации» сологубовского романа проявляется функциональное сходство сплетни и мифа: сплетня тоже мифологизирует действительность, в действиях автора сплетни тоже присутствует космогоническая (в рамках обозримого мира социума, текущей «истории») претензия; как и миф, сплетня тоже оперирует бинарными структурами; в отличие от мифа в сплетне отражается не коллективное, а индивидуальное бессознательное. Поэтому сплетня как редуцированная интерпретация оттеняет мифологический контекст романа, противостоит ему, благодаря чему возникает напряжение между приземленным, грубо материальным миром и миром культуры, расширяется диапазон мировоззренческих точек зрения, каждая из которых не может претендовать на истинность; существенно также, что сплетня в модернистском тексте претендует на статус культуры и по существу становится ею. Для нас важно отметить, что роман Ф. Сологуба фиксирует переходное состояние общества на рубеже эпох и сдвиги в мировосприятии героев, апеллируя к сквозному мотиву русской литературы XIX века – мотиву сплетни – и переосмысливая его.

 Второе следствие изменения статуса слухов/сплетни, обозначившегося на рубеже XVIII-XIX вв., касается проблемы взаимоотношений литературы и действительности. Если в традиционалистской литературе автор осознавал себя лишь посредником между Богом как источником творческой энергии и обладателем высшей истины, то в литературе нового времени автор, создавая вымышленный мир, по существу присваивает себе статус Творца, уподобляясь Господу, который Словом утверждал бытие творимого мира. Однако способность писателя с помощью слова творить действительность порождает ассоциации со сплетней.

 Возможность сопряжения сплетни и литературного творчества заложена в сходстве их семантики и культурной функции. Главной в феномене сплетни, как уже говорилось выше, является претензия ее создателя на жизнестроение. Но если сплетня профанирует создание мира на бытовом уровне и в пародийной версии реализует человеческую потребность в словесном творчестве, то логично предположить, что литературное творчество может усваивать технику сплетни и соответственно восприниматься как сплетня.

Этот аспект сходства выявляется и на уровне этимологии, обнажающей специфику словесного творчества. Так, слово ‘сплетня’ во всех славянских языках этимологически восходит к плеть, а еще дальше к лат. plectō, -ere – «плести». Н.Б. Мечковская указывает на то, что в образовании метаязыковых глаголов «весьма продуктивны и богаты эвристическими возможностями оказались образы ткацкого дела (родственные, впрочем, строительным образам): лат. texo ‘тку; строю; составляю, слагаю, сочиняю (эпистолы, стихи)’, откуда textum ‘ткань, связь, соединение, строение; слог, стиль‘; также лат. plecto ‘плету, свиваю‘, ц.-слав. плетение словес, рус. сплетня, связная речь; плетеница (сев.-рус., Даль) ‘сказка, басня’; притча (ср. языковая ткань произведения), связная речь, уметь связать два слова ‘уметь говорить’, вязь ‘старинный род славянского письма’, вязать сказку за сказкой ‘складно рассказывать о чем-либо’»^[4]. Для нас важно отметить связь сплетни и плетения словес – в обоих случаях фигурируют манипуляции субъекта со специфическим объектом – словом, только, в отличие от высокого плетения словес, в сплетне это действие носит негативное содержание.

Уже Гоголь в «Театральном разъезде» обратил внимание на способность слова к автономному бытию и саморазвитию («язык <…> без ведома хозяина <…> брякнет новость», которая начинает жить своей, не зависящей от воли говорящего жизнью) и сблизил сплетню с литературным творчеством. Этот мотив реализуется в «Бедных людях» Достоевского: Макар Девушкин воспринимает гоголевскую повесть «Шинель» как пасквиль на таких, как он, мелких чиновников; преследующий его страх перед сплетнями и слухами как формой вмешательства в его личную жизнь соотнесен у Достоевского со страхом перед проникновением литературы в тщательно скрываемую подноготную героя: «Прячешься иногда, прячешься, скрываешься в том, чем не взял, боишься нос подчас показать – куда бы там ни было, потому что пересуда трепещешь, потому что из всего, что ни есть на свете, из всего тебе пасквиль сработают, и вот уж вся гражданская и семейная жизнь твоя по литературе ходит, все напечатано, прочитано, осмеяно, пересужено! Да тут и на улицу нельзя показаться будет»^[5].

 Если у Достоевского сближение писательства с плетением словес/сплетней заостряет проблему нравственной ответственности литературы и заостраняет вопрос о субъективности авторского взгляда на мир, то в литературе модернизма, в частности в «Трудах и днях Свистонова» К. Вагинова, этот мотив иронически обыгрывает интертекстуальную природу словесного творчества и характерную для ХХ века тенденцию к отождествлению искусства и жизни, их взаимозависимость и взаимообратимость, тенденцию, которая в литературе постмодернизма реализуется в игровой поэтике, усвоившей именно технику сплетни как плетения словес.

Проследим механизм зарождения и развития сплетни в одноименном юмористическом рассказе А. Аверченко, где сплетня является важнейшим сюжетообразующим элементом. Действие рассказа разворачивается в небольшом провинциальном городе. Монотонность серой провинциальной жизни с ее однообразными жизненными впечатлениями, духовная бедность обитателей захолустного городка приводят в конечном счете к тому, что единственным развлечением, призванным разнообразить провинциальное существование, оказывается сплетня, подпитываемая извечным стремлением человека покопаться в чужой жизни и хоть как-то заполнить

информационный вакуум. В центре авторского внимания оказывается городской обыватель – Федор Иванович Аквинский, мелкий служащий, серый, недалекий человек, который становится невольным свидетелем купания жены господина Тарасова. О сем факте он без задней мысли рассказывает позднее своему коллеге Ниткину:   – Купался я сегодня, Ниткин, утром и смотрю – из женской купальни наша членша Тарасиха выплывает… Ну, думаю, увидит меня да мужу скажет… Смех! Уж очень близко было. А вот за границей, в Ривьере, говорят, мужчины и бабы вместе купаются… Гы!..

Ниткин же, «через полчаса после этого разговора», попивая «в архиве с канцеляристами водку», говорит «ни к кому не обращаясь»:

– Вот-то штука! Аквинский сегодня с женой нашего члена Тарасова в реке купался… Говорит, что в какой-то там Ривьере все вместе – и мужчины и женщины купаются. Говорит – поеду в Ривьеру. Поедешь, как же… На это деньги надо, голубчик!

 Таким образом, Ниткин, сам того не подозревая, становится источником зарождения сплетни и одновременно ее же распространителем. Спонтанно зарождается сплетня. Отметим, что спонтанность является одним из важнейших ее свойств. Нибелунгов, присутствующий здесь же, добавляет:

- Отчего же! … У него тетка, говорят, богатая; может у тетки деньги взять…

Итак, в дополнение ко всему возникает образ якобы богатой тетки. Для доказательства своей искренности и подтверждения достоверности сообщаемого распространители сплетни нередко прибегают к определенным тактикам идентификации достоверности. Одной из таковых оказывается обращение к логической последовательности событий: каждый из участников коммуникативной ситуации подробно сообщает о деталях услышанного. Именно эта тактика активно используется в рассказе. Позже в словах экспедитора Портупеева, обращенных к своей жене (Петровне), предположение Нибелунгова звучит уже как реально установленный факт:

«– Вот дела-то какие, Петровна, у нас в таможне! Аквинский, чтоб ему пусто было, собрался к черту на кулички в Ривьеру ехать и Тарасова жену с собой сманил… Деньги у тетки берет! А Тарасиха с ним вместе сегодня купалась и рассказывала ему, что за границей так принято… Хе-хе!

Жена Портупеева возмущена:

– Ах, бесстыдники! …разврат заводят!

 И на другой день в разговоре с горничной Тарасовых она не менее категорична в оценке происходящих событий душа госпожи Портупеевой  не выдержала:

– Да, ваша Марья Григорьевна – хороша, нечего сказать! С пакгаузной крысой Аквинским снюхалась! Хорош любовничек! Да-с. Сговорились в какую-то дурацкую Ривьеру, на купанье бежать, и деньги у тетки он достать посулился… Достанет, как же! Скрадет у тетки деньги, вот и все! 

Наконец, горничная Тарасовых доносит распространившуюся по всему городу сплетню до самого господина Тарасова. О развязке создавшегося мы узнаем из письма Аквинского. Он писал:

«Милая тетенька! Осмелюсь вас уведомить, что я нахожусь в полнейшем недоумении… За что же? Я вас спрашиваю. Впрочем, вот передаю, как было дело… Вчера досмотрщик Сычевой сказал, подойдя к моему столику, что меня требуют член таможни господин Тарасов, тот самый, которому я в прошлом году от усердия поднес сотню раков. Я пошел, ничего не думая, и, вообразите, он наговорил мне столько странных и ужасных вещей, что я ничего не понял… Сначала говорит: „Вы, – говорит, – Аквинский, кажется, в Ривьеру собираетесь?“ – „Никак нет“, – отвечаю… А он как закричит: „Так вот как!!! Не лгите! Вы, – говорит, – попрали самые священные законы естества и супружества! Вы устои колеблете!! Вы ворвались в нормальный очаг и произвели водоворот, в котором – предупреждаю – вы же и захлебнетесь!!“

Таким образом, многократное повторение услышанной информации и сопровождающие ее комментарии приводят в конечном итоге к гипертрофированному искажению этой информации при передаче, сведения обрастают все новыми ничем не подтверждаемыми подробностями. В итоге, каждый участник этой коммуникативной ситуации привносит дополнительные элементы в услышанное. Здесь реализуется одно из конститутивных свойств сплетни – ее самотранслируемость. Важнейшим аспектом сплетни является эмоционально-оценочная лексика реализуется в речи продуцентов как реакция на услышанное (оценочное заключение по поводу новости):

– Эхма, дурость бабья наша… И чего нашла она в нем?; – Ах, ужасти!; – Ах бесстыдники! 

  А также демонстрация своего скептического отношения к достоверности информации. Следствием эмоциональной напряженности являются и однотипные синтаксические построения с частицей «вот»:

- Вот так штука!; – Вот дела-то какие!; – Вот тебе и раки!

Употребляется для усиления восхищения, удивления, недоумения, разочарования, пренебрежения. Оценочный характер сплетни обусловливает наличие в ее структуре высмеивания, издевки.

К жанровым признакам сплетни относятся показатели, указывающие на то, что говорящий отчуждает себя от передаваемого им сообщения к примеру:

-У него тетка, говорят, богатая; может у тетки взять…; я тут ни при чем! Мое дело сторона!.. чтоб после на меня чего не было… А я как перед Господом!

  Анонимность источника оказывается одним из лексических маркеров сплетни:

– У него тетка, говорят, богатая; Скажут – ты помогала!

Упоминание источника информации призвано стимулировать доверие со стороны адресата, развеять его сомнения в истинности услышанного (Да правда ли это!): – Врать тебе буду. Весь город шуршит; – А как весь город уже говорит… (на всеохватность сплетни указывает лексема «весь»). Для передачи особого значения речи, свойственных этому жанра, А. Аверченко использует характерный глагол:- …Весь город шуршит (см. шуршать - издавать, производить легкий шум, шелест, шорох).

Таким образом, речевой жанр сплетня и стоящая за ним коммуникативная ситуация являет собой определенный сценарий, за которым закрепляется стандартный набор речевых действий, оптимальных для достижения коммуникативной цели. Дав юмористическую интерпретацию сплетни, А. Аверченко удалось удивительно точно обрисовать механизм ее реализации как главного сюжетообразующего элемента художественного произведения.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. Достоевский Ф. М. Бедные люди / /ПСС:В 30 т. Т.1. Л.: Наука, 1972.
2. Дубин Б. Слово-письмо-литература: Очерки по социологии современной культуры. – М.: НЛО, 2001.
3. Критика критики / Игорь П. Смирнов дает интервью Надежде Я. Григорьевой // Новое литературное обозрение. 2000. № 46. С. 349-355. 
4.  Мечковская Н. Б. Метаязыковые глаголы в исторической перспективе: образы речи в наивной картине языка  // Язык о языке: Сб.ст. / Под общим руководством и ред. Н.Д. Арутюновой. М.: Языки русской культуры, 2000.
5. Панченко А. М. Русская культура в канун петровских реформ. Л., 1984.
6. Татьяна Автухович. Сплетня как феномен жизни и литературы.