Исследовательская работа "Писатель и философ: "безвидная дружба" в 16 письмах"

Дата написания

Автор

Содержание, темы

Осень 1905

Розанов

Поскольку письмо утеряно, мы можем воссоздать его содержание только по ответу Горького. Скорее всего, речь шла о революции и о назначении писателя и философа.

Ноябрь 1905

Горький

1.Революция

2.Роль писателя в жизни простого народа

3. Упрек в эгоизме

4.Неприятие журнала «Новое время»

Ноябрь 1905

Розанов

1.О назначении искусства.

2.О романтизме Горького и суровой реальности, о тяжелом детстве, о мечте и быте, о меленьком человеке.

3.О своей невостребованности.

4.О революционном движении, о расколе в обществе.

Дата написания

Автор

Содержание, темы

Начало 1911

Горький

Горький просит найти и прислать ему 2 книги: «Иринея Лионского» и «Историю Церкви» Голубинского.

Июнь 1911

Розанов

1.С удовольствием соглашается помочь.

2.Высказывает претензии Горькому, что тот перестал бороться.

Июль 1911

Горький

1.Благодарность за книги.

2.Просьба прислать книгу Розанова «Темный лик».

Конец июля 1911

Розанов

1.Рассуждение о церкви, о своем противоречивом отношении к ней и большом интересе.

2.О своей противоречивой натуре.

Август 1911

Горький

1.О церкви и социал-демократии в жизни всего русского народа.

2.О добром и злом в душе Розанова.

Август-сентябрь 1911

Розанов

1.О положительных качествах Горького.

2.Просьба прислать ему редких монет, о своей коллекции.

3.О необходимости познакомиться.

4.О философии народа и рода.

Начало 1912

Горький

1.О прекрасном огне в душе Розанова.

2.Надежда, что русские люди скоро будут читать хорошие книги.

3.Совет прочитать конкретные книги.

4.Желание увидеться на Капри.

Март 1912

Розанов

1.Неприятие социализма, упреки Горькому.

2.О невозможности жить в России, если ты не социалист.

Апрель 1912

Горький

1.Негативная оценка Парижу.

2.Сильное впечатление о книге Розанова «Уединенное»

3.Об особенностях русского народа.

4.Критика религии.

5.Несогласие с Розановым и желание пообщаться лично.

Апрель 1912

Розанов

1.Благодарность за теплое письмо.

2.Воспоминание о несчастной матери.

Дата написания

Автор

Содержание, темы

Конец 1918

Розанов

1.Просьба спасти от отчаяния, голода, холода, описание бедственного положения всей семьи, больной жены, голодающих детей.

2.Упрек, что Горький не принял его в «Знание».

Январь 1919

Розанов

Благодарность за помощь, описание своей болезни, просьба простить за обиды.

1е письмо Розанова В.В. (осень 1905 г.) из Санкт-Петербурга в Нижний Новгород

Письмо утеряно, отсутствует в архиве Горького []

Ответ Горького М.А. от 4.11.1905г.:

Москва. 4(17) ноября 1905 г.

ноябрь 4. 905

Уважаемый Василий Васильевич!

Письмо Ваше получил только сегодня здесь, в Москве,— вот почему не отвечал так долго. Драму Вашу, мне кажется, я чувствую. И думаю, что все честные

и талантливые должны переживать в наши дни — в разных степенях ощущения — ту боль, которую переживаете Вы.

Откуда она? Я так объясняю: однажды, в юности, я видел картинку — бледный, хилый мальчик с большими умными очами на грустном лице принес собаке в конуру кусок хлеба. Собака была такая славная, здоровая, добродушно угрюмая, но почему-то ее приковали на цепь, она протягивала морду до куска хлеба, а мальчик боялся подойти к ней ближе. И так они стояли друг против друга, боясь и не понимая. Подошла большая сытая свинья и, понюхав

воздух, вырвала хлеб из рук мальчика. Он убежал прочь.

Мы все — вот такие мальчики, мы никогда не отдавали себе отчета,

кого нам нужно кормить духовным хлебом, и вместо того, чтобы дать нашу мысль верным псам правды,— отдавали ее сытой

свинье. А она жевала наш мозг, забавляясь.

Мы должны мужественно «я честно сознаться самим себе в трагической

ошибке — далеко ушли от народа, близко встали к его паразитам. В стране, где так мало разума, так мало сознания, мы

ушли от народа, и — остались одни.

Вот Вы работали много и талантливо и вдруг с недоумением и болью видите: «ничего не нужно!» Почему? Потому что служили свинье — пресыщенному, нездоровому, ленивому и жадному животному, которое одинаково равнодушно жрет Бодлера и Толстого

и рокфор, Розанова, Бальмонта, Горького, устрицы, парижские

альманахи и порнографические фотографии.

Великие дни духовного воскресения народа застали нас врасплох,

волна радости, охватившей землю нашу, отбросила нас в сторону, где мы, одинокие, сами себя обманувшие, медленно и скучно погибнем, сгнием, как гниют осенние листья. «Общество»

мещан, объятое страхом, уже не интересуется нами — время забав

и развлечений прошло, нужно позаботиться о сохранении своей

шкуры, ибо уже протянулась к ней железная рука справедливости

и хочет содрать ее.

Вот Вы — кому отдали Вы ваш талант и кто оценил его? Вы —

недюжинный мыслитель 3, дерзкий человек, взявший на себя решение

большого вопроса, Вы всю жизнь грызли зубами одно из

толстых звеньев той цепи предрассудков, которою окован наш народ.

Но разве народ оценит Вашу работу?

Вы — не к нему обращались, Вы не видели его пытливое, огромное

лицо, когда писали Ваши книги, и Вы писали их каким-то

разнузданным, извращенным языком, даже мещане, читая Вас,

смеялись над Вами за Вашу манеру одевать мысль в пестрые, хитро

изогнутые слова. Правда — проста, все великое — просто, народ

— прост, как небо, с ним нужно говорить хорошими, твердыми

словами, одевая истину, нарочно спрятанную от него и Вами

найденную,—в огонь, в пафос. Задача искусства, как и философии,

сроднить весь мир. Мир —это народ, в будущем объединенный

одной мыслью, одной красотой, мир — титанически гордый

Человек. Нужно служить искусству, нужно размышлять так, чтобы

рождение каждой новой мысли и образа было праздником всего

мира,— вот до чего должно дойти искусство, философия и наука,

вот чем объединятся люди в одну семью братьев по духу.

Нужно скорее освобождать людей из пут государства и общества,

из плена жадных зверей.

Вы говорите: «Мне ясно огромное значение моей работы, но —

ничего не нужно!»

Скажите то, что Вы сказали во всех Ваших книгах,— в одной,

скажите это твердо, ясно, жарко, и Вы сразу почувствуете себя

нужным на земле, и народ даст Вам понять, что ему — все нужно!

Понимаете — все, что просто, ясно, все, что освобождает его разум

из клейкого хаоса предрассудков, все, что облагораживая инстинкт,

возвышает человека.

Нужно служить народу, миру, мы служили обществу духовно

мертвой компании сластоежек, и она развратила нас своими похвалами

и порицаниями. Ныне в жизнь вступает ее законный хозяин и устроитель, народ. Что мы можем дать ему? Далеки мы от

жизни. И Ваше письмо еще одно доказательство тому: Всюду льется

кровь передовых людей народа, кровь рабочих, всюду власть,

разъяренная предчувствием гибели, цинично избивает лучших людей

— юную Русь,— а Вы пишете о себе. Да, Вы — ценность, это

так. Но сколько этих ценностей погибло в наши дни? И сколько

погибнет? Я знаю — среди них будут убиты великие сердца, умы,

таланты, да. А Вы о себе. Знаете, чего желаю я Вам и всем вам

подобным талантливым, но далеким и чужим народу людям? Красиво

погибнуть на его глазах. Тут — ничего обидного: не лучше

ли сгореть на костре, чем утонуть в помойпой яме? И вообще — не

обижайтесь на меня. Я — грубоват, но я Вас знаю, читал, у меня

нет намерения сделать Вам больно.

А из «Нового времени» Вы бы ушли. Поганое место! Сколько

грязи ядовитой излилось и льется оттуда в русскую жизнь! Какие

там противные, дрянные люди. Ничего они не любят, ничего не

хотят, о мертвецы! Души этих людей — сами себе противны, и отсюда

— желчный цинизм больных сифилисом, которые, не уважая

себя, не надеясь на исцеление,— всех хотят заразить своим позорным

ядом.

Всего доброго Вам!

А. Пешков

2е письмо Розанова:

Ноябрь, 1905, Петербург
Спасибо, что ответили, уже перестал ждать: и горько мучился: зачем я в такое занятое время написал занятому человеку такое неуместное письмо с глупым вопросом: «рассудите меня, помогите мне понять меня самого». – Ну, вот, дочитал письмо до конца: вижу и Вы это заметили: «кровь льется кругом, а вы пишете – о себе». Но то был порыв и собственно давний порыв – написать Вам, и даже писать Вам (т. е. иногда), хотя бы и не дожидаясь ответа (Вы заняты: и на молчание я ни мало не рассержусь, раз зная общее доброе отношение ко мне).
«Красиво погибнуть на глазах народа и за народ» – разве я не знаю тайны этой?
Конечно – это не значит взойти на Небо и стать вечным, как делали древние полубоги. Вы лирик («Песня о Соколе», да и все), у Вас есть мечта и способность мечты – потерянная почти всем миром и от потери которой он собственно и стал «мещанством». Знаете, даже Толстой больше «мудрит», больше «сознательно ведет толпу, к чему ему хочется», нежели поет песню – т. е. то, что теперь более всего нужно миру и чего более всего миру недостает. Письмо Ваше ужасно многое в Вас мне объяснило, именно объяснило тот героический момент, который Вы очевидно играете, создаете, делаете в истории; его возбуждаете в других, ибо его имеете в себе. Дураки назвали это «романтизмом», когда это «в самом деле»: а когда это «в самом деле» – то ведь больше миру ничего и не нужно.
Ну, я Вам скажу на это вот что: у меня 5 детишек, между 4 и 10-ю годами, семья, склеенная незаконно (тайный брак, 1-ая жена меня оставила в 1886 году и жива, вторая – всю себя положила для меня): стало быть, это абсолютные сироты без меня, умру я – и они (4 дочери) – через 10 лет в «% проституции».
Я когда об этом Влад[имиру] Соловьеву (т. е, что дочери будут, верно, по полной необеспеченности, проститутками) написал, – то он перешел к «другим философским темам», просто не интересуясь кровью и жизнью, и я тотчас, не за себя, а как бы за мир – почувствовал к нему презрение, и это было настоящей причиною, что мы вторично «сатирически» разошлись. Может это я и лишнее пишу, но не лишнее будет в том смысле, что Вы поймете, до чего мне понятно соотношение между свиньей, собакой и мальчиком. Да, это так: свинья ела науку, философию, стихи, «театр и искусство» – и, в сущности, ничего этого ей и не надо даже было, это охорашивало ее хлев и реабилитировало ее свиную душу. «Тоже искусством занимаемся и музам покровительствуем», «Эпоха Медичи, эпоха Перикла и мы». Все это понятно.
И в смысле человеческого состава – не имеем мы читателя, не имеем публики. Кстати: я был в «На дне», в Художественном] театре в Москве: вижу, в антракте господа в смокингах (особенный шикарный костюм) и моноклях, ажитируют: «нет, вы видели? Это – ужас! Никто этих типов не предполагал! М. Горький открыл. Ведь это – уже не люди». Я подумал: «и что вам Гекуба, и М. Горький, и дно».
Да, теперь все поднялось. Не думайте, что я не вижу, не понимаю. Эх, стар я, 50 лет, да и всегда был лежебока-созерцатель; смотрел на людей, мечтал, тоже ужасно мечтал, если хотите – мечтал даже и о волжских лесах (я родился на Волге) и о доброй барочке, своей, «со товарищи» – а прожил байбаком, увальнем, мечты перешли в теоретизирование, в муку с вопросами, в борьбу – с идеями, и на это все ухлопалось.
Нельзя говорить, не пощупав шкуры друг друга: посему Вам скажу кратко, что детство мое все прошло в страшной, почти неслыханной бедности: мамаша 2 последние года не поднималась с постели, «работников» был почти что я «главный», днями ели печеный лук (до чего сладок) – и обычно меня посылали в лавочку купить на 1 коп. хлеба (т. е. 1 к. и была в доме) – и это была страшная мука самолюбия. Так что я эту «оперу» прошел. И след. Вас и все Ваше понимаю, равно как и Вы не должны меня считать «чужаком».
Но – мечтатель, лентяй и (от того, что дети? от того, что вечный умственный труд?) физически трусливый человек. Не то, чтобы прямо и отчетливо: а просто, никогда не хворав, не выношу и прихожу в бешенство даже от головной боли, об операции и подумать не могу (бедная жена моя три раза ее выносила), смерти вовсе не боюсь – а быть зарезанным на улице черносотенниками – ну, просто не умею этого представить.
Но все я пишу о себе, а ведь нужно писать о мире. Сшиблись грудь с грудью весь русский идеализм, – который только теперь обнаружил свои маленькие размеры, в смысле человеческого состава, – и последний цинизм. Вот уж судьба! Рок, fatum! Нельзя было предвидеть в 1903 году. Михайловский-то умер: вот бы посмотрел. Да и все, милые, сошли скорбные в могилу без всяких надежд или с какими-то тусклыми, не верными, робкими. Знаете ли, до чего разрослось движение: сегодня за обедом 2 дочери из приготовительного класса гимназии Стоюниной говорят: «а к нам подошли девочки (т. е. подруги-приготовишки) и спрашивают: «вы (т. е. Розановы) за кого – за рабочих или за царя?» (каково разделение?!) – «Ну, за кого же вы?» – «Конечно, за рабочих»; – «А ты?» (сын 5 – 6 лет): «я за царя». Ну, подумайте. И девчонки что-то понимают, не так сболтнули: верно думают: «рабочие – это бедные, царь – богач; мы за рабочих».
Так что теперешнее движение абсолютно объемлет всю Россию. Это не бывало. Революции, кроме, может быть, 1-й французской, совершались в городе и городом, столицею, «группами» жителей, но не страною в ее составе. Это удивительно и ново.
«Пролетарии» – хорошо. Я бы только лучше писал и говорил на митингах: «бедняки», «не имущие», или просто: «рабочие». Ведь должны понимать безграмотные, дети, деревенские бабы. Ведь не со «словарем русско-иностранных слов» им ходить на митинги. Раз встал весь народ или вот-вот встанет, должно быть все «по-русски».
Удивительное явление, удивительные события. Раз 2 рабочих наборщиков (1-ая забастовка, около 12 октября) переспорили всех видных сотрудников «Нов[ого] Вр[емени]» (Гольштейн, Меньшиков, Столыпин, Пиленко), отстаивая право наборщиков «не набирать лживых статей». Жена, заехавшая случайно в редакцию и из прихожей слушавшая этот спор, шедший в коридорчике, сказала мне: «как мне тебя жаль, В., ты действительно работаешь среди сволочи, людей лживых и циничных до мозга костей». Сотрудники рабочим говорили: «да неужели ж вы будете нашими цензорами». Те ответили: «цензорами вашими мы не хотим быть, а когда 9-го января нам прислали вечером и днем одни статьи с описанием событий, а потом ночью набор этого был уничтожен и нам прислали другие статьи с полными описаниями, где все было скрыто и замазано, – то мы вправе не набирать такой фальшивой газеты или вот таких фальшивых номеров». Речь прямая и мужественная.
Ну, да это Вам известно лучше меня.
Задача мира восприять мечту. Мечта не есть фантазия. Не есть роман. Мне думается иногда, что Бог сотворил сперва мечту и потом человека: так что она древнее даже и человека, и хоть забывается на года, способность ее теряется на века: но никогда окончательно, и, когда она будится – все ее понимают как что-то совершенно родное, всем близкое, всем сразу понятное – и идут за ней как за «старой бабушкой» младенцы. Мечта – это и красота («лучше сгореть на костре, чем утонуть в помойной яме» – в Вашем письме), и истина, и справедливость – доброта. Как хорошо, что у Вас есть тоска ее. Даже больше – что есть способность ее, есть она уже воочию. Это и есть «звезда над вами», мой друг, – уж простите за фамильярность. И не гасите ее, ищите ее, еще ярче ее зажигайте.
Понятны мне (и тоже не умею выполнить) и слова Ваши: «Правда – проста, все великое – просто, народ – прост, как небо; с ним нужно говорить хорошими, твердыми словами» и пр. Знаете: другим я это самое говорил: «нельзя быть мудрым без простоты, все что не просто – еще не зрело, оно и вздорно и ненужно». А сам не умею выполнить. И от того, что жизнь моя до известной степени прошла в хитрости, в обмане: был я всегда страшно придавлен, надо мной всегда были «у – какие большие», которые меня всегда могли раздавить мизинцем, и я с детства, страшно раннего, приучился бояться, ненавидеть и скрываться – и вероятно это передалось в психику и затем в слог. Даже в ход мысли. Такой «шаг» выработался, увертка.
Мне ведь не жаль, что я не имею славы. Стар и ленив для нее. Меня мучит, что лучшим людям я не нужен. И не то, чтобы они «не узнают меня, не полюбят» (тут есть грусть, но не огромная): а что я им-то не нужен, ничего им в кошель не положил, хотя явно мог бы.
Это черт знает что такое случилось! Я думаю – не бывало ни с одним писателем. Где я ни писал («Московские] Вед[омости]»г «Русск[ий] Вестн[ик]», «Русск[ое] Обозр[ение]», «Нов[ое] Вр[емя]»; только условно и частью любил «Нов[ый] Путь»), я решительно ненавидел и презирал те журналы, в которых писал, и редактора и всех сотрудников, буквально сытых и посмеивающихся. Из «Нов[ого] Вр[емени]» я порывался выйти, особенно когда наступили «события». Там меня связывает только сам Суворин: тут тоже, пожалуй, слабость: старик меня любит (он далеко не всех или скорее почти всех своих сотрудников не уважает), и это вызывает во мне не то что любовь, но очень ласковое к нему чувство. Он не видел студенчества и образованных рабочих, не был в университете, литературу воспринимал больше со стороны эстетической, историю – со стороны «Минина и Пожарского» – и абсолютно ничего не понимает в движении, «не может поверить» ничему, хоть я и говорю ему. Для него все это «жиды, негодяи ивластолюбцы». Именно он мечте-то не верит.
Ваш В. Розанов.
Еще раз спасибо за ответ. Он таков, что я позволю себе еще писать. Может, когда и свидимся. Дайте знать, когда приедете в Петербург – приду.

2е письмо Горького, написано спустя 6 лет после 2го письма Розанова

Капри, начало 1911 г.

Василий Васильевич!

Лет шесть тому назад Вы написали мне пару хороших писемг

в памяти сердца моего они оставили добрый, четкий знак, и вот

мне кажется, что я ныне могу попросту обратиться к Вам с некоторой

просьбою.

Мне необходимо сочинение Иринея лионского против ересей 5—

рус. изд. 871 ? перев(од) Преображенского — безуспешно ищу эту

книгу у букинистов более двух лет, наконец решил обратиться к

Вам — не найдете ли?

Стоимость книги немедля возмещу, конечно. Если Вам некогда

или неохота хлопотать по «ему поводу,— укажите, где я мог бы

достать Иринея? И еще — Историю церкви Голубинского6. Тоже

очень нужна, а взять негде!

Сердечно буду благодарен Вам за помощь.

Желаю всего доброго и бодрости духа прежде всего.

А. Пешков

Адрес:

Италия, Capri. M. Gorki

3е письмо к Горькому:

[Середина – конец июня, 1911, Луга]

Нет, наш славный Massimo Gorki, – мне «не лень» похлопотать для Вас, и все сделаю с особым удовольствием. Пока – у букинистов не нашел, да и безнадежно у них искать: ничего «духовного», только «роман – прежних лет». «Обыкновенное русское». Через неделю, когда буду в Питере21, наведу справки еще в одном магазине, а затем у одного друга, и затем когда везде получу «нет», то уже во всяком случае получу книгу из библиотеки СПб[ургской] Духовной Академии, но это лишь – увы – к 1-му сентября, ибо сейчас все там в разъезде и Академия пуста. Боюсь, что Вам нетерпеливо – сейчас нужна книга, для справок, для работы. Если же это вообще – интерес и изучение, тогда, конечно, можно терпеть до сентября.

И у меня Ваше прекрасное письмо хранится… Ниже можете не читать, ибо я «по разврату писателя» вступаю в литературу: ну бы ее к черту, литературу, так она ложна, притворна, лезет с поучениями (ведь сам всякий должен быть умен), и остался бы только прекраснейший отдел литературы: просто – письма простых людей, ну – переписка писателей, «о том о сем чтоґ видел», да «что думается». Дальше еще хуже, пожалуй, не читайте: получив Ваше письмо и бродя по букинистам, думал о Вас и судьбе Вашей. Осторожно скажу так: Ваша натура – боевая; положение (с детства) – в протест; и пока Вы были «протестующий» – «натура» и говорила золотые слова. Что же случилось потом, далее: ведь острая и ядовитая борьба всегда не против «журавля в небе», а против «клопа, который кусает в постели», против соседа, ближнего. Вас подняла «с[оциал]-д[емократия]» – и понесла на плечах. Она создала Вам триумф: но когда вместо «клоповника» Вы очутились «в меду», естественно иссякла сила Вашего голоса, ибо исчезла острота муки, позор вчерашнего дня (социальный) и проч. Ах, оковы и тюрьма золотое условие для песни: а «Сарданапалы» когда же были поэтами. Уверен, будь с[оциал]-д[емокра]тия «унижена, оплевана и отвергнута» – она говорила бы могучие слова могучим языком: но когда (слыхал я) «княгиня Барятинская (она же Яворская) с аршинным шелковым хвостом, придя к Минским, заявила, садясь на стул к кофею, что иначе как на экспроприации всех имуществ и на соц[иал]-демократической] республике – она не помирится», то я вдруг почувствовал желание обратиться в мышь и убежать под пол…

Ну, да все это известное.

Ваш В. Розанов.

Ответ на 3е письмо:

(Капри, не позднее 8(21) июля 1911 г.)

Уважаемый Василий Васильевич!

Иринея — получил, посылаю деньги и сердечно благодарю.

Письмо Ваше не могу уразуметь, как будто Вы его мне не про

меня писали, а про кого-то другого. «Несомым» я никогда себя не

чувствовал, более того — имею дерзость думать, что всю жизнь сам нес всех, кому по пути со мною было, да и до сей поры попутчиков

несу. Голосишко же у меня стал спокойней, но — разве ослаб?

Не думаю.

Очень — и все больше — люблю Русь, любуюсь талантливыми

ее людьми, коих вижу немало, любуюсь ими во всех позициях,

хотя частенько позиции эти талантов и не достойны.

Искренне желаю Вам доброго здоровья, и еще раз — душевное

мое спасибо!

А. Пешков

Не читал еще последнюю Вашу книгу,—- обрадуйте, пришлите!

4е письмо к Горькому:

[Конец июля, 1911, Петербург)

Все Вам вышлю, милый Алексей Максимович, – только обождите: очень занят. Деньги все получил. Спасибо. Пришлите мне список 385 страницы из Иринея (о кровоточивой женщине): я, раскрыв случайно, прочел. Господи, какая ерунда! Даже в газетах такого не печатают. А именуется: «Отец и учитель Церкви». Но не в «Иринеях» дело, и Вы не проморгаете. Все «Иринеи» могут врать: а «церковь» (с которой я воюю всю жизнь), будучи с одной стороны ненавидима и ненавистна-с другой, – единственное почти теперь интересное на земле. Куда интереснее социал-демократии и даже – кто знает – мож[ет] быть, всего русского народа. Каким образом «такая глупая старуха», т. е. церковь, – интереснее «молодух» (соц[иал]-демократии и народа), – это почти невозможно постигнуть, понять и растолковать. Иной раз встретишь на улице старуху беззубую: только шамкает… Но смотрите на нее долго, пойдите за нею в избушку, вслушайтесь в ее «бормотанье»… и увидите что-то, постигнете что-то, узнаете что-то новое, чего с «девицами» не узнаешь, не постигнешь.

Я вот «век борюсь» с церковью, «век учусь» у церкви; проклинаю – а вместе только ее и благословляю. Просто черт знает что. Голова кружится… Бездонно все; глупо (Ириней) и бездонно. Злоупотребительно – и только одно народу и нужно.

Тут домовой

Тут леший бродит

Русалка на ветвях сидит.

В книгах моих, в «Темном Лике», прочтите хоть 1 статью со вниманием «Русские могилы». Из этого Вы увидите, как я умею отрицать и ненавидеть: а вот интимно говорю – люблю. И может, только до завтра люблю: а завтра буду клясть. Мало Вы мне пишете, и я сержусь. «Что я корреспондент, что ли, какой: я – Розанов». Ну, посмейтесь и забудьте.

В. Розанов.

Ответ на 4е письмо:

(Капри, июль 1911 г.)

Уважаемый Василий Васильевич!

Спешу известить, что получил книги Голубинского 10, сердечно

благодарю Вас, крепко благодарю.

Деньги уплатит контора «Знания», о чем ей написано.

Не соблаговолите ли Вы прислать мне Вашу книгу «Темный

лик» — так? — в издании, не испорченном цензурой? Был бы весьма рад.

И еще раз — спасибо Вам!

А. Пешков

5е письмо к Горькому:

[Август-сентябрь, 1911, Луга или Петербург]

Дорогой и милый Massimo!

Я Вам не писал, п[отому] ч[то] очень замотался и… зачерносотенничался. Мне ужасно было бы печально, если б именно Вы на меня обозлились за это: т. е. злиться молено, ругать тоже можно: но не отпадайте в душе. Я Вас полюбил за простоту,

за ум, за нехвастовство (теперь все писатели хвастунишки).

А что я черносотенничаю иногда, то ведь все мы «бароны»: – Все черненькие, все скаче м…

Ох, вот я устал как черт. Пришлите монеты с каким-нибудь конспиративным эс-дэком. Интересно посмотреть, и м[ожет] б[ыть], Вы штук 10 подарите «брату по перу». А так указывать втемную – невозможно. У меня римских 1 300. Греческих 4 500. Больше, чем есть в Московском университете (150 лет собирали дураки, и меньше моего собрали!!!).

Как бы нам надо быть знакомыми, и давно. И черт знает отчего не познакомились. Как дураки.

Вы мне иногда пишите. Только побольше. Я чувствую что-то нужное для своей души в тоне Ваших писем30, в самых мыслях. «Род – на род-народ» – хорошо. Это большая философия. Это, пожалуй, «еще церковь» и действительно Вавилонская башня.

В письмах не договоримся. Устно бы столковались. Угораздило Вас на Капри. И смешно, и вредно.

Ужасно устал.

В. Розанов.

!! Пишите же!!

Ответ на 5е письмо:

<Капри до середины августа 1911 г.)

Уважаемый Василий Васильевич!

Посылаю список 385-й стр. Иринея — верно ли, то ли Вам надобно?

А что «церковь интереснее социал-демократии и даже — кто

знает — м<ожет> б(ыть>—всего русского народа» — с этим насквозь

и кругом не согласен!  И не убедить Вам меня, что книга

В. Розанова — малая часть его души и его опыта — была интересней

всего В. Розанова — сказки, не досказанной до конца, и конец

которой — последний день жизни Розанова.— «Интереснее всего

русского народа» — и всякого народа — ничего нет, да — и как может

быть? Все — из народа: и церковь, и социал-демократия, оттуда

же и еретик всякий — Вы, в том числе. «И даже — кто знает —

м(ожет) б<ыть>» социал-то-демократия — внешнее выражение —

хаотического пока еще — творчества всенародного, направленного к

возведению новой церкви же. Домовые, лешие, русалки — не исключаются

и в будущем; мы всегда будем жить в чудесах и тайнах, из них же самое чудесное и таинственное суть — человек,'

народ, народище.

Мне тут даже слово самое нравится и опьяняет меня — народ

— род на род — вавилонской башни строение, бунт всякий,

разноязычие, звериный эгоизм и великое откровение одной распутной

итальянской бабы:

«— Терплю эту жизнь потому, что я очень сильная, и пока я

тут живу — других не обижают».

Пишете Вы — «люблю. И, может, только до завтра люблю,

а завтра буду клясть». Это я за Вами знаю, и уж не нравится

же мне это — ужасно! Да и не верю я Вам в этом, а поверив —

признал бы прыжки Ваши судорогами отчаяния — полного нигилизма,

неискоренимой боли душевной за мир —за мир, все-таки!

Вы извините, что пишу столь откровенно, думаю, что имею на это

некое право, ибо очень уважаю Вас за талант и за пафос.

И мне больно бывает, когда вижу, что Вы себя мало цените,

иногда же — не любите вовсе. Порою мне кажется, что Вас родил

искаженный и злой человек Федор Достоевский и Вы все боретесь

с папашей в самом себе. Не люблю я «великого инквизитора» Достоевского

и восточного философа Льва Толстого —не люблю.

Вообще — не люблю китайцев.

А к Вам у меня — сложное чувство, целая радуга чувств, с

яркой зеленой полосой злости. Злость —это когда Вы лежачих

бьете, занятие Вас недостойное.

Революционеров — тоже не трогать бы Вам: Вы сами революционер

1в, да ведь и нравятся они Вам. Очень неловко читать, когда

Вы, дразнясь, говорите о том, во что не верите — вроде японских денег, например. В безалаберной и отовсюду накачиваемой

злобою звериной стране нашей —с такими штуками надо обращаться

осторожней бы.

Не подумайте, что учу,— нет, конечно; просто — разговариваю

один на один с Вами, с глазу на глаз.

И — очень хорошо знаю, что Вы не «корреспондент, а Розанов

» — вот — пишу много.

Будьте здоровы!

Вы ведь нумизмат? Не могу ли быть полезен: у меня есть несколько

сот бронзовых монет императорского Рима, есть и восточные

императоры. Скажите, что надо, и если найдется,— пришлю.

А Вы мне — нецензурованный «Лик».

Всего доброго!

А. Пешков

6е письмо к Горькому:

[Март, после 6-го, 1912, Петербург]

Почему я стал консерватором?32

Не дочитал еще, но прочел три столбца 2-ой статьи «О современности», и точно кровь каплет из сердца при чтении каждой строки…

Знаете ли вы жизнь Страхова Н. Н.? И знаете ли вы жизнь Кон. Леонтьева? Первый читал по-латыни, по-гречески, французски и немецки, и был специалистом по философии, по биологии и по физике. Стахеев мне передавал: – «Бывало придешь к нему – и он скажет: дайте 1 р., я пошлю за чаем. У меня нет: а вы гость – и я вас должен напоить».

Когда я его спросил об этом, Страхов ответил:

– Ну, да! Я люблю Россию, и мне писать было негде; я жил переводами, перевел Историю философии Куно-Фишера, переводил Тэна и проч. На обед и квартиру хватало, а на чай – не всегда.

Такова же была и жизнь Конст. Леонтьева: и его журналистика также «казнила и погребала», просто от того, что он не отрекся от России и не побежал за немецко-еврейской социал-демократией.

А вы пишете, что «страдальцами» были Щедрин и Михайловский. Полноте: стоит какой-то ужас обмана, и вы Бог знает зачем с свободной душой и с биографией человека из народа поплелись за колесницей, которая давила и давит все бедное, все гордое, все честное, все не сдававшееся. Каткова я исключаю: он – не знаю «кому брат», ко он не наш, не мы. Я говорю о Гилярове-Платонове, Страхове, Кон. Леонтьеве (почти и только!), о Говорухе-Отроке… Скажите, какие «несчастненькие» эти Михайловский, у ног которого была вся Россия, и Щедрин, которого косого взгляда трепетал Лорис-Меликов.

Да вы поглядите, как Философов (сын тайного советника и главного военного прокурора) и Мережковский (его отец был придворным) перекинулись в социалистов, зная, что только тут успех, и что, не будучи социалистом, русский писатель подохнет с голоду, если он не в «Нов[ом] Вр[емени]». Мережковский несколько раз просил меня устроить ему свидание с стариком – Сувориным, «хоть на Ѕ часа», но я, зная отвращение Суворина к декадентам и неуважение специально к Мережковскому, как к неумному человеку, и к Философову за его «му-желюбивые» наклонности, не хлопотал о свидании, зная, что ничего не выйдет. Хотя лично мне было бы в высшей степени приятно и практически полезно, если б в редакц[ию] «Нов[ого] Вр[емени]» вошли эти друзья мои. Это было в 1902 – 1905 гг.

Тогда, зная, что «или Нов[ое Время или умри с голоду, если не социалист», – они перешли в социализм.

Нет, Алексей Максимович: вы – мечтатель, вы – сновидец (для литератора это и отлично) и не знаете истории русской литературы, не знаете судьбы русских писателей, не знаете чудовищного черного погреба, в котором она копошится, как червь в гробу: и оплакиваете в золотых веревочках людей, и топчете ногами замученных праведников русской земли.

Вы просто фактов не знаете.

А это общество, которое ритора Андреева понесло на плечах, яко Христа в Иерусалим, с осанной…

Нет, общество наше заслужило казнь себе. Я – одиночка, и мне ни до кого – дела нет. Я сумасшедший и фантазер; но я своим сумасшедшим смехом посмеялся бы, если бы на Россию пошел вторично Аракчеев и показал предательскому и подлому нашему обществу «Кузькину матку».

Это – зажиревший жеребец на стойле; самодовольный, хвастливый, чавкающий масленым ртом. – Съел правду этот жеребец: и ему именно не Коковцева надо и не Думу, а просто-напросто Аракчеева. Я хорошо знаю, что Аракчеев – варварство – казнь. Но есть времена, именно вот золотенькие, именно вот благоутробные, когда хочется не рассуждений и не философии, а казни.

В. Розанов.

О самоубийствах я вам возражаю в «Новом Времени».

Я вам и так собирался писать по делу – и напишу, – а пока посылаю без «дела» чувства. Очень вы меня разожгли своей неправдой по незнанию.

Ответ на 6е письмо:

(Капри, конец 1911 г.—начало 1912 г.)

Ругаться с Вами, дорогой В. В.,— нет охоты, да и будь она — не стану, бесполезно,— ничего ведь Вы не уступите. Я знаю, что

разноцветная душа Ваша пребудет таковою до конца дней и не могу думать, чтоб темная, нововремепская путаница в сердцевину вьелась Вам,— если и вьелась, так — ничтожной частью. Это

темное — где-то около Вас, а внутри — прекрасный, смелый, человечий

огонь, которым я любуюсь и который люблю. Мне кажется, я уже должен был написать Вам что-то подобное о моем к Вам отношении, оно—давно уже такое и, думаю, что таким останется,

как бы мы ни поругались, если понадобится все-таки поругаться.

Теперь, прочитав Ваши книги, я, естественно, и конечно, без

натуги, не от ума — еще более уважаю Вас. Хорошие книги, и

несомненно, что скоро все духовно здоровые русские люди будут

внимательно читать их. Не смейтесь, право, я не дурной пророк.

И — еще раз поирошу: не смейтесь! Вас интересует «новая наука

» — радиоактивность? Мне ужасно хотелось бы, чтоб Вы прочитали

что-либо о радии — хотя бы книжку Содди «Радий», из (д.)

«Матезис», Котика «Эманация психофизической энергии», Дюпреля «Монистическое учение о душе» и доклад Чистякова «Учение

азиатских розенкрейцеров» в Трудах съезда спиритуалистов,

906-ой год.

Пожалуйста, не думайте, что я предлагаю Вам учиться у петухов, не столь я наивен, знаю, что люди Вашего лада — не учатся, а — берут, знаю, что и названные мною авторы — не петухи.

Мне просто хочется, чтоб Вы противопоставили двух экспериментаторов двум спиритуалистам и — посмотрели, что отсюда вспыхнет. Говоря это, думаю не об «истине», а только о красоте

работы человечьего духа. Прислать Вам монеты тем способом, как Вы указали — не могу: конспиративных эс-деков не вижу, думаю, что ехать им отсюда

в Россию не надобно, там достаточно «живых трупов» и

«мертвых душ». Послушайте: а ведь иностранцы могут пресмешно

говорить про нас: «вот страна, где трупы — живые, а души — мертвые!

» Да, так с эс-деком — не выйдет дело, да ведь и что же я с

ним пошлю? У меня около сотни греческих и более 500 римских.

И насчет литературы конспиративной тоже не могу удовлетворить,

ибо оной не читаю. Никогда не увлекался ею, если она не

имела интереса исторического и психологического. Полемику —

не люблю, догматику — тоже.

С монетами — оставим до приезда Вашего сюда, на что надеюсь,

очень! Это было бы хорошо! И обрадовало бы меня.

Хочу просить Вас: прочитайте, пожалуйста, моего «Матвея Кожемякина

» и скажите, какое эта вещь вызовет у Вас впечатление?

Прочитайте, а?

А пока — до свидания и душевно желаю Вам всего доброго!

А. Пешков

7е письмо к Горькому:

[Середина – конец апреля, 1912, Петербург]

Спасибо, милый, за письмо, – такое любящее. Так и будем: вне «хода мысли» помнить друг о друге.

А моя мамочка из могилы жмет Вам за сына руку: ах, какая она была бедная и измученная. Вот это целая история – и под перо бы Вам. Да и вся наша семья в Костроме – Ваш сюжет, с «лирикой».

В. Розанов.

Книгу пришлю. Сейчас иду в суд: суд тянет за «Уединенное]».

Ответ на 7е письмо:

<Капри, около 10(23) апреля 1912 г.>

Только что приехал из Парижска 27 — города, где все люди искусно

притворяются весельчаками,— нашел на столе «Уединенное», схватил, прочитал раз и два, насытила меня Ваша книга, Василий Васильевич, глубочайшей тоскою и болью за русского человека,

и расплакался я,— не стыжусь признаться, горчайше расплакался.

Господи помилуй, как мучительно трудно быть русским! Ибо ни

один народ не чувствует столь глубоко тяги земной и нет на земле

больших рабов божьих, чем мы, Русь.

Любимая книга моя — книга Иова, всегда питаю ее с величайшим

волнением, а особенно 40-ю главу, где бог поучает человека, как ему быть богоравным и как спокойно встать рядом с богом.

И всегда, читая эту главу, мысленно кричу своим, русским,—

да перестаньте же вы быть рабами божьими!

Читая Вашу книгу, Вам кричал это, не зло кричал, а с великой

болью за Вас и, право, с любовью к Вам. Какой у Вас огромнейший

талант, какая жадная, живая, цепкая мысль. Рано Вы родились или поздно, но Вы удивительно не своевременный человек. Представляю, как не понравится, как озлит эта книга всех,— и радуюсь, ибо все, что не нравится людям, должно быть побеждено ими, и —- будет побеждено.

Будет побеждено и рабство пред богом Ваше, Достоевского,

Толстого, Соловьева; ведь или мы победим это, или — погибнем «яко обри».

На прежнее Ваше письмо, где Вы свели всю русскую литературу

к Говорухе-Отроку, Страхову и Леонтьеву,— не охота отвечать.

Озорничаете Вы в нем и ужасно сумбурно все в нем. Вовсе Вы не консерватор, а-революционерище и в лучшем смысле слова, в настоящем русском, как Васька Буслаев. Между

Васькой и Иовом много общего: ведь Иов не раскаивался «в прахе и пепле», это позднее приписано ему, это его оболгала церковь.

Ваш Говоруха-Отрок только и сделал хорошего, что лучше всех и всех раньше написал этюд о Короленке, а Страхов — о Толстом хорошо написал, Леонтьев же был истый «раб божий», даже и в

беллетристике своей. Это очень бездарный и злой человек, Леонтьев.

Как может он жить в памяти Вашей? Не понимаю. Многого я не понимаю в Вас и многое не люблю, даже — простите — противно мне иногда читать некоторые строки и статьи Ваши — не Ваши.

А то, что мне понятно в душе Вашей,— удивительно хорошо, глубоко,

нечеловечески умной, вызывает к Вам чувство столь напряженное,

живое, ласковое, что даже сердце замирает от радости.

Был бы я на Руси — пошел бы сейчас к Вам и десять часов говорили бы мы с Вами обо всем, что значительно в мире. Но, вероятно, не увидимся мы, я, должно быть, умру скоро. А может —

ошибаюсь оттого, что очень устал и все жду каких-то событий, кои

должны сотрясти весь мир,— очень напряженное чувство, от которого

того и гляди лопнет сердце. Если же переживу Вас — пошлю

на могилу Вам прекрасных цветов,— прекрасных, как некоторые искры Вашей столь красиво тлеющей, сгорающей души.

Но желал бы я Вам долгой жизни и чтоб до последнего часа не

угасала Ваша мысль.

Почему Вы не пришлете мне «Когда начальство ушло»? Пришлите,

пожалуйста!

Будьте здоровы, будьте радостны,— когда Вы в радости, то —

совсем как дитя, а что может быть лучше этого?

Крепко жму руку Вашу

А. Пешков

8е письмо к Горькому:

конец 1918г, Сергиев Посад.:

Максимушка, спаси меня от последнего отчаяния. Квартира не топлена и дров нету; дочки смотрят на последний кусочек сахару около холодного самовара; жена лежит полупарализованная и смотрит тускло на меня. Испуганные детские глаза, 10, и я глупый... Максимушка, родной, как быть? Это уже многие письма пишу я тебе, но сейчас пошлю, кажется, а то все рвал. У меня же 20 книг, но "не идут", какая-то забастовка книготорговцев. Максимушка, что же делать, чтобы "шли". Вот, отчего ты меня не принял в "Знание"*? Максимушка, я хватаюсь за твои руки. Ты знаешь, что значит хвататься за руки? Я не понимаю, ни как жить, ни как быть. Гибну, гибну, гибну...

9е письмо к Горькому,

20 января, 1919, Сергиев Посад

Дорогой, милый А. М, Несказанно благодарю Вас за себя и за всю семью свою. Без Вас, Вашей помощи, она бы погибла. 4 000 р. это не кое-что. Благородному Г. тоже глубокую благодарность за его посредничество и хлопоты, и вообще всем моим друзьям несказанный поклон за заботы, хлопоты и теплое внимание. Сейчас всего больше я устал, состоянье здоровья моего крайне слабо и кажется безнадежно. Странное чувствую и ощущаю: прежде всего, потеря всего плана тела; я не знаю, не понимаю, как я себя чувствую, какая-то изломанность всего тела, раздробленность его. Всего лучше сравнить состояние моего тела с черными водами Стикса; оно наполняется холодной водой с самой ночи. Это состояние невыносимое: представьте себе ледяную воду, наполняющую Ваше тело. Никаких сил выдержать, а держаться приходится. Вот сейчас лежу, как лед мертвый, как лед трупный. Много думаю о Вас и Вашей судьбе. Какая она, действительно, горькая, но и, действительно, славная и знаменитая. И дай Вам Бог еще успеха и успеха большого. Вы вполне его заслуживаете. Ваша «Мальва» и барон составляют и уже составили эпоху. Так это и знайте. Ну, еще, Максимушка дорогой, прощай и не огорчайся, если в чем и обидел. Помнишь, было неладное с Кожемякой. Зато Мальва превосходно вышла, а особенно изумительно барон. Это кажется лучше всего. Прощай, не забывай, помни меня!

В. Розанов.