рассказы

                                                                   Слоны

Жил когда-то в нашем дворе дядя… А, впрочем, чего один дядя, надо прежде

о нашем дворе рассказать. Кажется, эка невидаль – двор, ан нет. Это сейчас

двор что? Коробка серая, да пустые машины огоньками сигнализации

перемигиваются. А раньше… Что ни двор, то история, что ни дом, то

знаменитость. И жизнь бурлит и отдается в каждом человеке, и каждого

затягивает в этот водоворот живого, человеческого. И где еще, как не на

родном дворе учиться жизни, слушать самые правдивые истории и мудрые

наставления. И чувствовалось, по юности особливо, удивительная свобода

и единение, любовь к простым этим людям вокруг, и непременное желание

участвовать во всем происходящем. Кто считает, скучна такая жизнь, да тот

сам так не жил, когда днем тебе в седьмой квартире рассказывают о чужих

далеких городах и тамошних чудесах, а помимо того дают пятак на булку

хлеба, в булочной продавец, что город с песчинки самой первой знает,

расскажет городские байки, а после, вдоволь насмеявшись над твоим

недоверчивым лицом, сунет ломоть пряника, да и отправит на все четыре

стороны: беги, да не запнися! По пути поманят мужики, тут, среди занавесей

простынь в домино играющие, да так громогласно стукающие костяшками,

что стол, сколоченный из старой двери, под ними угрожающе дрожит.

Попросят тихонечко с кладовки газетку с воблой вяленой приволочь, да чтоб

никому по пути, а в награду суют пухлый кулек с семечками, да такими, что

одного семени двум воробьям с лихвой хватит, тут кто устоит..?

Так и шли дни в суете да беготне между домами, и росли дети не

беспризорниками, а воспитанниками всего двора, и жили в мире да без

страха. А чего бояться, когда тебе каждый двери открыть рад, а то и чаем

угостить или даже научить чему. Так и повелось.

Вот эдакими случайными путями, через третьи-десятые поручения, занесло

меня да еще несколько пацанят в квартиру к тому самому дядечке, с

которого я рассказ и начал. Жил дядечка этот на последнем этаже, в самой

крайней квартире, с дверью, обитой какой-то ободранной дерюгой с криво

прибитыми клепками. Номер его квартиры, как водится, оставался загадкой

для всех, включая и его самого, так как от прежней таблички с цифрами

осталось лишь полувыцветшее пятно. Оттого ему, видать, не слали ни писем,

ни телеграмм. Да и было ли кому это делать?

Припоминаю, что звали его Петр Ильичом, что с легкой руки торопливых

дворовых скалозубов-сплетников превратилось в “Петрича”, да так и

прижилось.

И вот мы оказались за ободранной петричевской дверью. В квартире был

издышанный спертый воздух, который будто задерживался в легких и не

хотел уступать места новому вдоху. Я не выдержал и закашлялся. Тут же из

кухни грохнул зычный оклик Петрича.

Кухня так же выдавала в жителе закоренелого бобыля: на столе

облупившаяся клеенка со свернувшимися пожелтевшими уголками, початая

чекушка да рыбные очистки. На холодильнике радио тихо пиликало

неизвестную мелодию.

Сам он был не лучше. Старая штопанная-перештопанная выцветшая

тельняшка, поседевшие усы, сизая щетина. Глаза яркие, но какого-то

странного цвета, не то серо-зеленый, не то каре-голубой… не разберешь.

-Здорово, ребятки! Чего вам надобно от старого отшельника? – строго, и

как-то лукаво спросил он, моргая ясными, но слезящимися глазами.

Я робко протянул ему сверток с грязно-зеленым карманчатым пиджаком ,

заштопанным одной из наших соседок-умелиц.

Он схватил его своей огроменной ручищей, и, закрыв глаза, радостно

улыбнулся.

-Ох, спасибо, спасибо ребята, спасибо… с первой получки купил, где бывал в

нем… уж проще сказать, где не был, ей-богу… Память какая-никакая, то ись…

Он отвел глаза и долгим невидящим взглядом посмотрел в замызганное

окошко. Тут по радио стали передавать какой-то гитарный романс и Петрич

встрепенулся.

-А я ведь, ребятки, тоже в молодые-то годы на гитаре бренчал, вот так-то…

Что за годы… Меня тогда еще прозвали эдак… Петька Перебор то ись, вот!

Как я тогда матросом еще первые разы ходил, сначала еще, помнится,

дразнили, мол, «ишпанец молодой на рейсе», а потом как в море ушли

надолго, заскучали-то по песням родным и душевным, да тогда и зауважали.

А сколько раз просили научить хоть паре аккордов, не счесть… музыка,

ребятки, страшная сила, то ись.

Петрич, кряхтя, поудобнее уселся на табуретке и, залпом хлебнув

полстакана, заговорил:

-Вот как-то занесло нас, молодых да ко всему любопытных, в Индию, чаи

оттудова транспортировать, то ись. Ну мы, не будь дураки, и выпросились в

увольнение, город посмотреть, слонов повидать, да воздухом индийским

перченым подышать. А что молодым, коли денег нет, так и делать нечего

боле, вот такие дела. Гуляем мы по улицам, а там шум, гам, толкотня и все

по ненашенски бубнят; по лоткам цветные горки, специи, то ись, на любой

вкус, платки бабские, называются еще так диковинно.., он защелкал

пальцами и воскликнул – припомнил, сари они их называют, ими во много

слоев обматываются и вместо наших платьев в горошек носят, одна другой

ярче. Фрукты – корзинами, ходи да только гадай, что как зовется, а еще…

-Дяденька, а самое-самое то что? – осмелев, спросил кто-то, - Слоны небось?

Петрич замолк и опустил взгляд.

-Эх ребята, ежели бы слоны… эдак бывает, ждешь слонов, а в душу такая

безделица, кажется, западает, что иному и меньше мухи покажется… Тут,

вишь, какая история… К середине дня разбрелись мы с друзьями по

рынку, кто при деньгах, гостинцы домашним выбирать, а мы, зелень,

в надежде еще какие диковины увидать, то ись. И вот, значится, иду я, гуляю,

а впереди вижу, танцует девушка, индианка, сразу видно, кажа загорелая-

презагорелая, а глаза формой, как это говорится… как миндаль, то ись,

и цветом, что кофий. Танцует так, что земля чуть не плавится под босыми

ногами, и сил нет прямо стоять на раскаленных камнях. Так, ребята,  что за

душу берет, ей богу! И видно, не нужно ей ни сцены, ни богатого платья,

все в ней самой. И делится она этим танцем со всеми, чувством делится

и жаждой жизни, - Петрич примолк. – Загляделся на нее, вспомнил, как

у нас танцевали раньше на деревне, до того еще, как все в города

переезжали. Видать, память-то одна, все мы люди, все из одного котла.

Очнулся, гляжу, чуть в стороне от девушки старик сидит, а ног у него ниже

колена нет, культи только тряпками обмотаны. А в руке потрескавшаяся

глиняная кружка с тремя грошами на дне. Это я потом узнал, что они

неприкасаемыми зовутся там, на родине, каста такая, как клеймо на всю

жизнь, то ись. А тогда что с меня, молодого, взять. И так мне их жалко стало,

братцы, хоть кричи. А люди все ходят вокруг, да глаза отводят, а у меня в

 душе все переворачивается, а в кармане – ни гроша, ни ихних, ни

нашенских денег… И девушка остановилась и смотрит на меня взглядом

таким, что сил нет.  А люди все мимо идут… не помню, как бежал я до

корабля, как мы отплыли, а помню только взгляд девушки, да дрожащую

руку старика. А вокруг люди мимо ходят, - он закрыл глаза. – Да разве ж это -

люди? – гневно воскликнул он. – Всю жизнь от чужого горя глаза отводить,

будто и нет его рядом. Одно слово – люди! Молодой пока, чувствуешь еще

горе чужое, остро, как свое, да себе-то помочь не умеешь, а другому-то как?

С возрастом черствеешь порой, и пиши пропало, умер человек, забодала его

жизнь. А душа-то где?         А сердце бьется о чем? Люди, то ись… - тихонько

сказал Петрич и опустил лицо в ладони.

Мы с ребятами тихонько, бочком, убрались из квартиры Петрича. Из

квартиры-то убрались, а мысль его мне до сих пор покою не дает. Вот так-то

и думаешь, лучше б вокруг какие слоны бессловесные мирно бродили,

а не эдакие – люди.

                                                            Медяшка

Это была ранняя весна. Снег вокруг уже превратился в липкую водянистую

кашицу, по склонам журчали вешние ручьи, по которым дети, будто

пробудившиеся вместе с природой, запускали миниатюрные бумажные

кораблики; то и дело раздавались крики восторженной ребятни,

празднующей преодоление того или другого порожка в ручьях, которые они

гордо именовали “водопадами”.

Мы с моей маленькой сестренкой, как и все деревенские дети, тоже

чувствовали этот яростный порыв природы. Проводя почти все дни вне дома,

мы чувствовали важность этого момента. Были мы тогда истинные дети

природы, как индейцы в диких пампасах, как туземцы в дебрях сельвы.

С возрастом  это чувство единения уходит, как и многие приметы детства,

пожалуй, потому-то я и запомнил это так ясно, будто это было вчера.

Однажды мы с сестрой отправились в лес, раскинувшийся недалеко от

нашей деревни. Уж  и не скажу, по какому делу, не так-то оно и важно,

бывает, иной раз и не дело важней выходит, а мелочь какая. Так и у нас.

По нашему пути лежало несколько озер, одно другого красивее. И не может

Быть ничего краше озера лесного, когда вокруг безветрие такое, тихо так,

будто сама природа любуется на свое творение, а гладь воды – что твое

зеркало, и ясное небо со всеми своими облаками в нем отражается, и будто

бесконечно озеро, вплоть до горизонта, где встречается небо и земля.

Кажется, ступишь лишь в воду, и сейчас же полетишь средь облаков.

Почти у самого берега, ловко ныряя, плавало несколько недавно

возвратившихся с юга крякв. Были они коричнево-песочного цвета, с почти

незаметной золотинкой в блеске оперения, а селезни – с изумрудно-

зелеными головами. Казалось, будто все эти диковинные краски впитали они

где-то на юге, из лепестков тропических цветков, зеленой листвы и лучей

солнца.

Сестра, увидавши уток, так близко впереди, восхищенно притихла, и лишь

изредка подергивала меня за рукав, тихо приговаривая: «Утки-то, уточки, а

близко как, смотри! Ой, а нырнула-то как! А утонет ежели, братец!».

Налюбовавшись на уток, сестра присела на камень, скинула худые

Резиновые сапожки, и, чуть вздрагивая, опустила ноги, казавшиеся

неестественно белыми, в воду. Так просидела она, болтая в воде

ножонками, несколько минут.

Прогуляв несколько часов, мы решили вернуться домой. Уже у самого дома

моя сестра, заглянув за пазуху, заметила, что нет у нее на шее маленького

медного крестика, который она носила она при себе всегда на тоненьком

шнурке. Сестра молчала, но за секунду ее глаза наполнились слезами.

Напрасно она встряхивала куртку, даже в сапоги залезла, все без толку.

Всхлипывая, она развернулась и побежала обратно в лес.

Никогда мне не забыть, как бежала она в разлетающейся курточке, в

больших, не по размеру, сапогах, запинаясь, что земля летела из-под ног,

отчаянно, будто от этого зависела ее жизнь. Но вот на бегу споткнулась она

за камень и упала навзничь. Подбежал я к ней, поднял, а она все тихо

всхлипывает, что подскакивают маленькие острые плечики.

-Что же это, братец, неужто Боженька отвернулся от меня, и не будет в

моей жизни счастия? Что же это? Я же говорила с ним завсегда, что же

это будет теперь?», - все спрашивала она с каким-то недетским надрывом в

голосе.

-Что ты, не беспокойся, эдак из-за такой-то медяшки, будет тебе, из

города обещали серебряный привезти, - пытался я утешить ее.

В тот же вечер сестра слегла с лихорадкой, у нее почти  пропал голос, но в

бреду она все просила, чтоб отдали ей медяшку, и непременно на голубой

нитке: «как небушко чтобы»,- бормотала сестра. Вокруг нее хлопотала мать,

но легче ей не становилось.

 На исходе следующего дня постучался к нам местный охотник, Михаил.

Немного расспросил о хозяйстве да и спросил вдруг:

-А не ваша ли это, буди, дочка крестик потеряла в лесу? Я на уток с утра

ходил, нашел в лесу, подумал, авось, переживает дите…

Бросилась мать обнимать охотника, и я руку ему пожал. Вдели мы в крестик

нитку, да и вложили в руку Оле. Забылась она сном наконец, да и

выздоровела через несколько дней.

Много лет уж, как выросла Оля, ходит с серебряным крестом давно, а тот

медный все хранит дома в коробочке.

Вот эдак бывает в жизни: нужна какая медяшка, а люди того не поймут.

Эх, люди….

                                                     Шпилька

В моей перестроечной юности мир разделился на серые коробки хрущевок и

пестрые агитплакаты… Я жила, кажется, среди одних только кричащих

людей, телевизионных лозунгов да извечных кухонных разговоров. “Завтра”

было невыносимо далеко, и, порой, жизнь менялась из-за случайности.

Кто-то может не согласиться с этим, или даже считать пустопорожней

болтовней, а вот я – верю.  Перестройка обещала нам новую жизнь вот так

просто и сразу, но взамен отняла несколько лет, а в придачу – уверенность в

завтрашнем дне.         Вот так-о и сложилась моя история.

Домом моего детства и юности была заурядная хрущевская пятиэтажка, с

Неизменным окном из кухни в ванную и низкими серо-сизыми потолками.

И вот, в этом самом доме была фигура, резко выделявшаяся на фоне всех

остальных жильцов. Да и пожалуй, вообще – всех, кого  я только могла

 встретить. Это была соседка-квартирантка, снимающая “пентхаус” с

протекающими потолками и мутными окнами. Встречалась она, кажется,

с каким-то разбитным парнем, который по виду больше всего напоминал

советского стилягу, то и дело бросавшегося американизмами и вечно

таскавшего ей то старые виниловые пластинки, то набиравшие популярность

кассеты с “модной” музыкой, которые они слушали все больше вечерами,

широко распахнув голые окна и выводя из себя далеких от богемы соседей.

В конце концов он умыкнул у нее громоздкий ламповый телевизор и Зенит-Е

и был таков. «И слава богу, шо этот немытый криминальный элемент смылся,

нече делать таким в честной советской хрущевке»,- удовлетворенно заявила

мать.

Сама девушка была более чем достойна внимания. По нынешним меркам ее

можно было бы сравнить с какой-нибудь эпатажной фотомоделью со

страниц глянца, а тогда  мой подростковый ум не понимал, что она делает

в этой серо-бурой реальности перестроечного апокалипсиса.

Она была тощая и длинная, как рыболовная удочка моего деда, и, по-моему,

была первой на моей памяти из тех, кто имел безумие, а, значит, право

менять масть волос по несколько раз в месяц: от платиново-белого

до огненно-рыжего. На ней всегда были какие-то невообразимые пальто,

неизвестно откуда берущиеся и неизвестно куда исчезающие, а на ногах –

неизменные туфли на шпильке, и для ее этой, как мне тогда казалось,

нарядности, не было ни единого исключения или повода для отказа, будто

каждый день ее жизни обладал восхитительной способностью закончится

сказочным празднеством. Она могла вырядиться в ярко-синий с ярко-

красным и выглядеть как картина сумасшедшего художника, и я трепетала,

встречая ее в подъезде, цокающей под неодобрительные взгляды из

дверных глазков по заплеванной лестнице среди исписанных и утыканных

спичками стен, хватающейся за перила рукой с длинными алыми ногтями.

И, как требуют законы жанра, у нее была собачка благородного, но

неизвестного происхождения, которая, кажется, не умела делать

ничего, кроме как  коротко и визгливо лаять, реагируя на все происходящее

вокруг себя, не различая доброе и злое, как это и положено всем

породистым мелким собакам.

Однажды мне даже посчастливилось получить от Этой Самой Девушки

особый подарок, который, в какой-то мере, повлиял на всю мою

дальнейшую жизнь.

Стоя на площадке между этажами, я яростно, прямо на себе, кромсала подол

нового цветастого платья, купленного матерью, желая радикально укоротить

его, избавляясь  от примет особого “приличного и аккуратного” стиля,

так старательно прививавшегося всеми мамашами на свете и так явно

заметного на ненакрашенных девчушках с косичками-петельками.

Тогда же на свой ежевечерний променад отправилась и соседка-картина.

Спускаясь по ступеням, она с улыбкой наблюдала за моими неловкими

потугами. Одолев десятисантиметровыми шпильками лестничный пролет,

она подошла ко мне и, чуть порывшись в необъятной сумке, своими

унизанными разномастными кольцами длинными пальцами сунула мне в

руку тюбик кораллово-красной помады, и, развернувшись, поцокала дальше,

оставляя за собой ароматный шлейф духов. «И не давай своей мамаше все

решать за тебя, и мы еще повоюем!», - крикнула она, хлопая дверью

 подъезда.

Вскоре, как и полагается подобным непостоянным личностям, она съехала

Из нашей хрущобы вместе с пластинками, пальто и собачкой. «Ну и слава

богу, - заметила мать, - к хахалю своему немытому небось, вместе

балдыжничать будут».

Я же через несколько месяцев, к вящему неудовольствию матери, синькой

покрасила новое белое пальто. С первой стипендии в колледже дизайна

(а проще – в швейном училище или “швейке”, куда я поступила вместо

желанного матерью факультета чего-то пищевого), спустя несколько

одалживаний у подруг  были куплены первые туфли на каблуке.

Только вот собачку до сих пор найти не могу. Только чтоб обязательно –

благородного происхождения.