Левша

Чистописание - самое страшное слово первых моих школьных лет. Вернее, не самых первых, а третьего и четвертого классов, мрачного времени, прожитого под игом Выдры, то бишь Анны Дмитриевны, фамилии, слава богу, не помню. 

Это было уже в Москве. А начинала я учиться в уютной поселковой школе и в первый класс пошла почти как Филиппок, вслед за старшим братом. Порядки в школе были домашние, и меня пускали. Я сидела тихо-тихо на задней парте, а иногда служила учебным пособием. Учительница Прасковья Петровна (мне слышалось и очень нравилось Праскопь) вызывала меня, пятилетнюю, к доске читать вслух в назидание самой рослой в их четвертом классе девочке-двоечнице. Все звали ее по фамилии - Ульянова. Мне казалось страшным кощунством: носить такую фамилию и сонно бубнить слоги, панически не желавшие складываться в слова. "Гу, си, на, лу, гу", - словно тыкала пальцем в клавиши Ульянова, и у нее получалась загадочная фраза: "Гу синалу гу". 

Праскопь-Петровна терпеливо слушала, но на третьей строчке не выдерживала и подзывала меня. Гуси на лугу сразу принимались бодро щипать травку, а Ульянова с ненавистью смотрела на меня исподлобья. 

На следующий год выпускники Праскопь-Петровны пошли в пятый класс, где много разных учителей, и она снова взяла первачков. Первого сентября я стояла на торжественной линейке последней на левом фланге, с бантом больше головы и букетом гладиолусов чуть ли не с себя ростом. К тому времени я уже давно читала целые книжки (любимые - с рисунками Чарушина и Сутеева), а вот писать толком не умела. Только лепила вкривь и вкось хромые печатные буквы. 

Письмо не давалось мне так же, как Ульяновой чтение. А уж как я старалась! Буквы в прописях обводила до тех пор, пока не протиралась дырка в бумаге. Но стоило начать писать их на пустой строчке, они, как несчастные калеки, валились набок, заезжали за верхнюю и нижнюю линейку и даже не могли держаться за косые подпорки - всё норовили наклониться не вправо, а влево. Сколько я намучилась с заковыристой Ю! Не говорю уж про Ж - сплошная жжжжжжжжжжуть! Мне даже ночью снились многолапые жуки, один другого жирнее и страшнее. 

Умница Праскопь-Петровна понимала: если такая старательная и сверхдобросовестная ученица чего-то не может, значит, действительно не может, и ничего тут - простите за скверный каламбур - не попишешь. В тетрадках по чистописанию у меня стояли одни "См". А по письму пятерки, потому что ошибок в словах я не делала. 

Однажды наша учительница заболела, и ее заменяла другая. Двойки посыпались в мои тетрадки, по письму за буквы, по арифметике за цифры (тоже жалкие кривули). Я ревела от обиды и бессилия, выводила целые страницы штрафных строчек, а толку чуть. Еще немного - и я бы точно сломалась, потеряла всякий интерес к школе, и кто знает, как сложилась бы моя судьба. Я не преувеличиваю. Потерять веру в свои силы, смириться с тем, что, старайся не старайся, из двоек не вылезешь, - это очень серьезно. К счастью, Праскопь-Петровна скоро вернулась. 

А через два года мы переехали в Москву, и я попала в класс к сухопарой Выдре. Грязно-оливковый английский костюм, какая-то желтушная кожа, тускло-зеленые глаза, и веяло от нее болотной, зеленой тоской. 

Педагогический метод у нее был один на все случаи жизни. "Не понял? Стоять после уроков. Болтаешь? Стоять столбом два часа". Мы, бывало, всем классом стояли, и за каждый смешок срок стояния увеличивался на пять минут. Не понимаю, почему это терпели наши родители. А уж как мы Выдру ненавидели!.. Да. Так вот, и мой ужасный почерк она пыталась исправить таким же образом. "Ах, у тебя не получается? Встань и пиши стоя - сразу получится!" 

В пятом классе мы вырвались из лап Выдры и превратились в дикую орду, с которой никто в школе не мог справиться. И тут я захворала и провалялась в постели три месяца. Надо мной колдовали маститые невропатологи, и один из них попутно, интереса ради, провел со мной простенькие тесты: сложи руки, закрой один глаз, потом другой, - и определил, что я левша. Вот оно что! И почерк, и наклон - все объяснилось. Тут и мама вспомнила, как я упорно не желала держать ложку в правой руке и сколько сил стоило меня переучить. Вернувшись в школу, я немедленно поделилась открытием с друзьями и учителями. К почерку моему (некрасивому, но достаточно разборчивому) никто больше не придирался, но я так и осталась переучкой, а что это значит? Значит, мне на всю жизнь заказано шить, вязать, чертить, рисовать и т. д. Правой неловко, левой уже не научишься, поздно. 

Я вспоминаю эти свои страдания, глядя на Котины рисунки. Котя левша. Задумай кто его переучивать - я бы, кажется, загрызла! Но никто и не пытался - времена не те. Поначалу он ел и рисовал то правой, то левой, а потом окончательно перешел на левую. Он прекрасно лепит, вырезает (ножницами для левшей!), я уж не говорю про рисование - первый художник в классе! Пишет он, конечно, не очень красиво - неудобно левше слева направо, но чистописанием его никто не терзает. Илья, хоть и правша, а почерк у него не лучше. Даже я, по понятным причинам очень в этом вопросе снисходительная, иногда возмущаюсь: ну, хоть слово от слова отделяй! 

В последнее время опять заговорили о том, как важно писать по прописям, в некоторых школах и чистописание вернули. Прописи есть самые разные, некоторые очень толковые - с большими-большими прямыми клетками, в которых буквы не столько пишут, сколько рисуют. Конечно, научиться писать понятно должен каждый. Но вот про красивый почерк… Что если попробовать еще выращивать красивые глазки? Или точеные носики? Моя подружка в детстве все старалась спать носом вниз, не хотела быть курносой. Но как-то, знаете, не помогло. Правда, древним китайцам удавалось с помощью тугих бинтов делать красавицам крохотные ножки, а в не помню каком африканском племени считается очень красивым растягивать женщинам шею пружиной чуть не на полметра. 

Наверное, я не права, и есть золотая середина. Но уж очень намучилась. 


Автор статьи: Н. Кисина
Материал предоставлен журналом Семья и школа (№11, 2009 г.).