Труд души.

Валентина Александровна Осеева

БАБКА

 Бабка была тучная, широкая, с мягким, певучим голосом. В старой вязаной кофте, с подоткнутой за пояс юбкой расхаживала она по комнатам, неожиданно появляясь перед глазами как большая тень.

 — Всю квартиру собой заполонила!.. — ворчал Борькин отец.

 А мать робко возражала ему:

 — Старый человек... Куда же ей деться?

 — Зажилась на свете... — вздыхал отец. — В инвалидном доме ей место — вот где!

 Все в доме, не исключая и Борьки, смотрели на бабку как на совершенно лишнего человека.

 * * * Бабка спала на сундуке. Всю ночь она тяжело ворочалась с боку на бок, а утром вставала раньше всех и гремела в кухне посудой. Потом будила зятя и дочь:

 — Самовар поспел. Вставайте! Попейте горяченького-то на дорожку...

 Подходила к Борьке:

 — Вставай, батюшка мой, в школу пора!

 — Зачем? — сонным голосом спрашивал Борька.

 — В школу зачем? Темный человек глух и нем — вот зачем!

 Борька прятал голову под одеяло:

 — Иди ты, бабка...

 — Я-то пойду, да мне не к спеху, а вот тебе к спеху.

 — Мама! — кричал Борька. — Чего она тут гудит над ухом, как шмель?

 — Боря, вставай! — стучал в стенку отец. — А вы, мать, отойдите от него, не надоедайте с утра.

 Но бабка не уходила. Она натягивала на Борьку чулки, фуфайку. Грузным телом колыхалась перед его кроватью, мягко шлепала туфлями по комнатам, гремела тазом и все что-то приговаривала.

 В сенях отец шаркал веником.

 — А куда вы, мать, галоши дели? Каждый раз во все углы тыкаешься из-за них!

 Бабка торопилась к нему на помощь.

 — Да вот они, Петруша, на самом виду. Вчерась уж очень грязны были, я их обмыла и поставила.

 Отец хлопал дверью. За ним торопливо выбегал Борька. На лестнице бабка совала ему в сумку яблоко или конфету, а в карман чистый носовой платок.

 — Да ну тебя! — отмахивался Борька. — Раньше не могла дать! Опоздаю вот...

 Потом уходила на работу мать. Она оставляла бабке продукты и уговаривала ее не тратить лишнего:

 — Поэкономней, мама. Петя и так сердится: у него ведь четыре рта на шее.

 — Чей род — того и рот, — вздыхала бабка.

 — Да я не о вас говорю! — смягчалась дочь. — Вообще расходы большие... Поаккуратнее, мама, с жирами. Боре пожирней, Пете пожирней...

 Потом сыпались на бабку другие наставления. Бабка принимала их молча, без возражений.

 Когда дочь уходила, она начинала хозяйничать. Чистила, мыла, варила, потом вынимала из сундука спицы и вязала. Спицы двигались в бабкиных пальцах то быстро, то медленно — по ходу ее мыслей. Иногда совсем останавливались, падали на колени, и бабка качала головой:

 — Так-то, голубчики мои... Не просто, не просто жить на свете!

 Приходил из школы Борька, сбрасывал на руки бабке пальто и шапку, швырял на стул сумку с книгами и кричал:

 — Бабка, поесть!

 Бабка прятала вязанье, торопливо накрывала на стол и, скрестив на животе руки, следила, как Борька ест. В эти часы как-то невольно Борька чувствовал бабку своим, близким человеком. Он охотно рассказывал ей об уроках, товарищах.

 Бабка слушала его любовно, с большим вниманием, приговаривая:

 — Все хорошо, Борюшка: и плохое и хорошее хорошо. От плохого человек крепче делается, от хорошего душа у него зацветает.

 Иногда Борька жаловался на родителей:

 — Обещал отец портфель. Все пятиклассники с портфелями ходят!

 Бабка обещала поговорить с матерью и выговаривала Борьке портфель.

 Наевшись, Борька отодвигал от себя тарелку:

 — Вкусный кисель сегодня! Ты ела, бабка?

 — Ела, ела, — кивала головой бабка. — Не заботься обо мне, Борюшка, я, спасибо, сыта и здрава.

 Потом вдруг, глядя на Борьку выцветшими глазами, долго жевала она беззубым ртом какие-то слова. Щеки ее покрывались рябью, и голос понижался до шепота:

 — Вырастешь, Борюшка, не бросай мать, заботься о матери. Старое что малое. В старину говаривали: трудней всего три вещи в жизни — богу молиться, долги платить да родителей кормить. Так-то, Борюшка, голубчик!

 — Я мать не брошу. Это в старину, может, такие люди были, а я не такой!

 — Вот и хорошо, Борюшка! Будешь поить-кормить да подавать с ласкою? А уж бабка твоя на это с того света радоваться будет.

 — Ладно. Только мертвой не приходи, — говорил Борька.

 После Обеда, если Борька оставался дома, бабка подавала ему газету и, присаживаясь рядом, просила:

 — Почитай что-нибудь из газеты, Борюшка: кто живет, а кто мается на белом свете.

 — «Почитай»! — ворчал Борька. — Сама не маленькая!

 — Да что ж, коли не умею я.

 Борька засовывал руки в карманы и становился похожим на отца.

 — Ленишься! Сколько я тебя учил? Давай тетрадку!

 Бабка доставала из сундука тетрадку, карандаш, очки.

 — Да зачем тебе очки? Все равно ты буквы не знаешь.

 — Все как-то явственней в них, Борюшка.

 Начинался урок. Бабка старательно выводила буквы: «ш» и «т» не давались ей никак.

 — Опять лишнюю палку приставила! — сердился Борька.

 — Ох! — пугалась бабка. — Не сосчитаю никак.

 — Хорошо, ты при Советской власти живешь, а то в царское время знаешь как тебя драли бы за это? Мое почтение!

 — Верно, верно, Борюшка. Бог — судья, солдат — свидетель. Жаловаться было некому.

 Со двора доносился визг ребят.

 — Давай пальто, бабка, скорей, некогда мне!

 Бабка опять оставалась одна. Поправив на носу очки, она осторожно развертывала газету, подходила к окну и долго, мучительно вглядывалась в черные строки. Буквы, как жучки, то расползались перед глазами, то, натыкаясь друг на дружку, сбивались в кучу. Неожиданно выпрыгивала откуда-то знакомая трудная буква. Бабка поспешно зажимала ее толстым пальцем и торопилась к столу.

 — Три палки... три палки... — радовалась она.

 * * * Досаждали бабке забавы внука. То летали по комнате белые, как голуби, вырезанные из бумаги самолеты. Описав под потолком круг, они застревали в масленке, падали на бабкину голову. То являлся Борька с новой игрой — в «чеканочку». Завязав в тряпочку пятак, он бешено прыгал по комнате, подбрасывая его ногой. При этом, охваченный азартом игры, он натыкался на все окружающие предметы. А бабка бегала за ним и растерянно повторяла:

 — Батюшки, батюшки... Да что же это за игра такая? Да ведь ты все в доме переколотишь!

 — Бабка, не мешай! — задыхался Борька.

 — Да ногами-то зачем, голубчик? Руками-то безопасней ведь.

 — Отстань, бабка! Что ты понимаешь? Ногами надо.

 * * * Пришел к Борьке товарищ. Товарищ сказал:

 — Здравствуйте, бабушка!

 Борька весело подтолкнул его локтем:

 — Идем, идем! Можешь с ней не здороваться. Она у нас старая старушенция.

 Бабка одернула кофту, поправила платок и тихо пошевелила губами:

 — Обидеть — что ударить, приласкать — надо слова искать.

 А в соседней комнате товарищ говорил Борьке:

 — А с нашей бабушкой всегда здороваются. И свои, и чужие. Она у нас главная.

 — Как это — главная? — заинтересовался Борька.

 — Ну, старенькая... всех вырастила. Ее нельзя обижать. А что же ты со своей-то так? Смотри, отец взгреет за это.

 — Не взгреет! — нахмурился Борька. — Он сам с ней не здоровается.

 Товарищ покачал головой.

 — Чудно! Теперь старых все уважают. Советская власть знаешь как за них заступается! Вот у одних в нашем дворе старичку плохо жилось, так ему теперь они платят. Суд постановил. А стыдно-то как перед всеми, жуть!

 — Да мы свою бабку не обижаем, — покраснел Борька. — Она у нас... сыта и здрава.

 Прощаясь с товарищем, Борька задержал его у дверей.

 — Бабка, — нетерпеливо крикнул он, — иди сюда!

 — Иду, иду! — заковыляла из кухни бабка.

 — Вот, — сказал товарищу Борька, — попрощайся с моей бабушкой.

 После этого разговора Борька часто ни с того ни с сего спрашивал бабку:

 — Обижаем мы тебя?

 А родителям говорил:

 — Наша бабка лучше всех, а живет хуже всех — никто о ней не заботится.

 Мать удивлялась, а отец сердился:

 — Кто это тебя научил родителей осуждать? Смотри у меня — мал еще!

 И, разволновавшись, набрасывался на бабку:

 — Вы, что ли, мамаша, ребенка учите? Если недовольны нами, могли бы сами сказать.

 Бабка, мягко улыбаясь, качала головой:

 — Не я учу — жизнь учит. А вам бы, глупые, радоваться надо. Для вас сын растет! Я свое отжила на свете, а ваша старость впереди. Что убьете, то не вернете.

 * * *

 Перед праздником возилась бабка до полуночи в кухне. Гладила, чистила, пекла. Утром поздравляла домашних, подавала чистое глаженое белье, дарила носки, шарфы, платочки.

 Отец, примеряя носки, кряхтел от удовольствия:

 — Угодили вы мне, мамаша! Очень хорошо, спасибо вам, мамаша!

 Борька удивлялся:

 — Когда это ты навязала, бабка? Ведь у тебя глаза старые — еще ослепнешь!

 Бабка улыбалась морщинистым лицом.

 Около носа у нее была большая бородавка. Борьку эта бородавка забавляла.

 — Какой петух тебя клюнул? — смеялся он.

 — Да вот выросла, что поделаешь!

 Борьку вообще интересовало бабкино лицо.

 Были на этом лице разные морщины: глубокие, мелкие, тонкие, как ниточки, и широкие, вырытые годами.

 — Чего это ты такая разрисованная? Старая очень? — спрашивал он.

 Бабка задумывалась.

 — По морщинам, голубчик, жизнь человеческую, как по книге, можно читать.

 — Как же это? Маршрут, что ли?

 — Какой маршрут? Просто горе и нужда здесь расписались. Детей хоронила, плакала — ложились на лицо морщины. Нужду терпела, билась — опять морщины. Мужа на войне убили — много слез было, много и морщин осталось. Большой дождь и тот в земле ямки роет.

 Слушал Борька и со страхом глядел в зеркало: мало ли он поревел в своей жизни — неужели все лицо такими нитками затянется?

 — Иди ты, бабка! — ворчал он. — Наговоришь всегда глупостей...

 * * * Когда в доме бывали гости, наряжалась бабка в чистую ситцевую кофту, белую с красными полосками, и чинно сидела за столом. При этом следила она в оба глаза за Борькой, а тот, делая ей гримасы, таскал со стола конфеты. У бабки лицо покрывалось пятнами, но сказать при гостях она не могла. Подавали на стол дочь и зять и делали вид, что мамаша занимает в доме почетное место, чтобы люди плохого не сказали. Зато после ухода гостей бабке доставалось за все: и за почетное место, и за Борькины конфеты.

 — Я вам, мамаша, не мальчик, чтобы за столом подавать, — сердился Борькин отец.

 — И если уж сидите, мамаша, сложа руки, то хоть за мальчишкой приглядели бы: ведь все конфеты потаскал! — добавляла мать.

 — Да что же я с ним сделаю-то, милые мои, когда он при гостях вольным делается? Что спил, что съел — царь коленом не выдавит, — плакалась бабка.

 В Борьке шевелилось раздражение против родителей, и он думал про себя: «Вот будете старыми, я вам покажу тогда!»

 * * *

 Была у бабки заветная шкатулка с двумя замками; никто из домашних не интересовался этой шкатулкой. И дочь и зять хорошо знали, что денег у бабки нет. Прятала в ней бабка какие-то вещицы «на смерть». Борьку одолевало любопытство.

 — Что у тебя там, бабка?

 — Вот помру — все ваше будет! — сердилась она. — Оставь ты меня в покое, не лезу я к твоим-то вещам!

 Раз Борька застал бабку спящей в кресле. Он открыл сундук, взял шкатулку и заперся в своей комнате. Бабка проснулась, увидала открытый сундук, охнула и припала к двери.

 Борька дразнился, гремя замками:

 — Все равно открою!..

 Бабка заплакала, отошла в свой угол, легла на сундук.

 Тогда Борька испугался, открыл дверь, бросил ей шкатулку и убежал.

 — Все равно возьму у тебя, мне как раз такая нужна, — дразнился он потом.

 * * * За последнее время бабка вдруг сгорбилась, спина у нее стала круглая, ходила она тише и все присаживалась.

 — В землю врастает, — шутил отец.

 — Не смейся ты над старым человеком, — обижалась мать.

 А бабке в кухне говорила:

 — Что это вы, мама, как черепаха, по комнате двигаетесь? Пошлешь вас за чем-нибудь и назад не дождешься.

 * * *

 Умерла бабка перед майским праздником. Умерла одна, сидя в кресле с вязаньем в руках: лежал на коленях недоконченный носок, на полу — клубок ниток. Ждала, видно, Борьку. Стоял на столе готовый прибор. Но обедать Борька не стал. Он долго глядел на мертвую бабку и вдруг опрометью бросился из комнаты. Бегал по улицам и боялся вернуться домой. А когда осторожно открыл дверь, отец и мать были уже дома.

 Бабка, наряженная, как для гостей, — в белой кофте с красными полосками, лежала на столе. Мать плакала, а отец вполголоса утешал ее:

 — Что же делать? Пожила, и довольно. Мы ее не обижали, терпели и неудобства и расход.

 * * *

 В комнату набились соседи. Борька стоял у бабки в ногах и с любопытством рассматривал ее. Лицо у бабки было обыкновенное, только

 бородавка побелела, а морщин стало меньше.

 Ночью Борьке было страшно: он боялся, что бабка слезет со стола и подойдет к его постели. «Хоть бы унесли ее скорее!» — думал он.

 На другой день бабку схоронили. Когда шли на кладбище, Борька беспокоился, что уронят гроб, а когда заглянул в глубокую яму, то поспешно спрятался за спину отца.

 Домой шли медленно. Провожали соседи. Борька забежал вперед, открыл свою дверь и на цыпочках прошел мимо бабкиного кресла. Тяжелый сундук, обитый железом, выпирал на середину комнаты; теплое лоскутное одеяло и подушка были сложены в углу.

 Борька постоял у окна, поковырял пальцем прошлогоднюю замазку и открыл дверь в кухню. Под умывальником отец, засучив рукава, мыл галоши; вода затекала на подкладку, брызгала на стены. Мать гремела посудой. Борька вышел на лестницу, сел на перила и съехал вниз.

 Вернувшись со двора, он застал мать сидящей перед раскрытым сундуком. На полу была свалена всякая рухлядь. Пахло залежавшимися вещами.

 Мать вынула смятый рыжий башмачок и осторожно расправила его пальцами.

 — Мой еще, — сказала она и низко наклонилась над сундуком. — Мой...

 На самом дне загремела шкатулка. Борька присел на корточки. Отец потрепал его по плечу:

 — Ну что же, наследник, разбогатеем сейчас!

 Борька искоса взглянул на него.

 — Без ключей не открыть, — сказал он и отвернулся.

 Ключей долго не могли найти: они были спрятаны в кармане бабкиной кофты. Когда отец встряхнул кофту и ключи со звоном упали на пол, у Борьки отчего-то сжалось сердце.

 Шкатулку открыли. Отец вынул тугой сверток: в нем были теплые варежки для Борьки, носки для зятя и безрукавка для дочери. За ними следовала вышитая рубашка из старинного выцветшего шелка — тоже для Борьки. В самом углу лежал пакетик с леденцами, перевязанный красной ленточкой. На пакетике что-то было написано большими печатными буквами. Отец повертел

 его в руках, прищурился и громко прочел:

 — «Внуку моему Борюшке».

 Борька вдруг побледнел, вырвал у него пакет и убежал на улицу. Там, присев у чужих ворот, долго вглядывался он в бабкины каракули: «Внуку моему Борюшке».

 В букве «ш» было четыре палочки.

 «Не научилась!» — подумал Борька. И вдруг, как живая, встала перед ним бабка — тихая, виноватая, не выучившая урока.

 Борька растерянно оглянулся на свой дом и, зажав в руке пакетик, побрел по улице вдоль чужого длинного забора...

 Домой он пришел поздно вечером; глаза у него распухли от слез, к коленкам пристала свежая глина.

 Бабкин пакетик он положил к себе под подушку и, закрывшись с головой одеялом, подумал: «Не придет утром бабка!»