Материалы для работы по предмету "Литература"

ГИМН ПОСЛУШЦА БОЯНА 

Перевод А.Асова 

Старому Словену и Молодому,
умершему и живому,
и Златогору - волхву Сварога.

Пьющие мед в гостинных палатах
роды князя Словена Старого,
те, что изгнали лютую мглу от Непры-реки,
слушайте песнь Бояна!
Будем сынами своих отцов!

Нас роды гибнущие позвали -
мы снарядили коней и помчали,
строясь у княжьих рук.
Видит очами истину Боян!

Ты наших воев возглавил, князь!
Полки на незванных готов!
Кто при тебе ехал слугой?
Боян - младой стремянной.

Ты, князь, промолвил радимичам:
- Го-о-ойя! -
кимрам, дреговичам и земегалам,
чтоб звали сынов на рать.

Гимны Боян запел - и потекли сотни воев!
Волхи пришли и голядь,
корень от Руса их происходит.
Так же как руки плечам нужны -
князю нужны те мужи.

Князь наш Словен очами сияет -
летом так Солнышко припекает!
Вкруг его кмети - витязи ярые -
белы месяцы Белояровы!
Если Боян видит князя Словена -
сердце трепещет как дерева лист,
застит тучею очи!

О земеголы, к вам воспою!
Вы даром кормили, поили меня -
и грянул глас руса, кого наставлял
сам князь Старый Бус - Бояна отец.

О Бусе - отце молодого волхва,
о том, как он бился, врагов поражая,
пел волхв Златогор.
Златогоровы гимны -
воистину вы хороши!

Он пел, как Чегирь-звезда
летела в огне драконом,
сияя светом зеленым.
И сорок волхвов-чародеев,
в стожары глядя, прозрели,
что меч Яра Буса до Киева славен!

И как Златогор отца воспевал
старой былины слогом,
так и я, Боян, ныне пою
и славлю - кого люблю.

Рек Германарех: - Й-о-хо! -
Великие воды узрят мои вой,
богов киммерийцев и волхов!
Мы кимров и волхов изгоним!
Но не варяги - ясуни.
И вождь наш концами мечей
изгнал чужеземцев-гостей!

О Старый Словен, воздай по заслугам -
дай долю тому кто смел!
О Боян, войди снова в силу!
Пропел песнь кому - благое тому!
Зрим! Велеса нам не избегнуть!
И славы Словена не умалить.
И меч то Бояна - ясный язык.
И в память волхва Златогора мы пьем!
То Арию память и Скифу то гимн!
Злата шеломы на тризне сыпь!

ВЕЛЕСОВА КНИГА 

"И вот начните,

во-первых - главу пред Триглавом склоните!"

- так мы начинали,

великую славу Ему воспевали,

Сварога - Деда богов восхваляли,

что ожидает нас.

Сварог - старший бог Рода божьего

и Роду всему - вечно бьющий родник,

что летом протек от кроны,

зимою не замерзал,

живил той водою пьющих!

Живились и мы, срок пока не истек,

пока не отправились сами к Нему

ко райским блаженным лугам!

И Громовержцу - богу Перуну,

Богу битв и борьбы

говорили:

"Ты, оживяющий явленное,

не прекращай колеса вращать!

Ты, кто вел нас стезею правой

к битве и тризне великой!"

О те, что пали в бою,

те, которые шли, вечно живите вы

в войске Перуновом!

И Свентовиту мы славу рекли,

он ведь восстал богом Прави и Яви!

Песни поем мы Ему,

ведь Свентовит - это Свет.

Видели мы чрез Нем Белый Свет.

Вы посмотрите - Явь существует!

Нас Он от Нави уберегает -

Мы восхваляем Его!

Пляшущего мы воспевали,

к нашему Богу взывали мы,

ибо тот Бог - Землю нашу носил,

звезды держал,

Свет укреплял.

Славу творите во всем Свентовиту:

"Слава Богу нашему!"

Скорбите же сердцем нашим -

этим вы смели отречься

от злого деяния нашего,

и так притекли к добру.

Пусть обнимаются дети!

И творите:

"Все сотворенное

не может войти в расторгнутый ум!"

Чувствуйте это, ибо лишь это умеете,

ибо тайна та велика есть:

как Сварог и Перун -

- есть в то же время и Свентовит.

Эти двое охватывают небо,

сражаются тут Чернобог с Белобогом

и Сваргу поддерживают,

чтоб не был повержен тот бог Свентовит.

За теми двумя - Велес, Хорс и Стрибог.

Затем - Вышень, Леля, Летеница.

Затем Радогощ, Крышень и Коляда,

за ними - Удрзец, Сивый Яр и Дажьбог.

А вот Белояр, Ладо, также Купала,

и Сенич, и Житнич, и Венич,

и Зернич, Овсенич, и Просич,

и Студич, и Ледич, и Лютич.

За ними вслед Птичич, Зверинич, и Милич,

и Дождич, и Плодич, и Ягодинич,

и Пчелич, Ирестич, и Кленич,

Озернич, и Ветрич, Соломич,

и Грибич, и Лович, Бесидич,

и Снежич, и Странич, и Свендич,

и Радич, Свиетич, Корович,

и Красич, и Травич, и Стеблич.

За ними суть -

Родич, Масленич, и Живич,

и Ведич, и Листвич, и Цветич,

и Водич, и Звездич, и Громич,

и Семич, и Липич, и Рыбич,

Березич, Зеленич, и Горич,

и Страдич, и Спасич, Листвеврич,

и Мыслич, и Гостич, и Ратич,

и Стринич, и Чурич - Родич,

и тут Семаргл-Огнебог -

он чистый и яростный, быстро рожденный.

То суть - Триглавы всеобщие.

Сюда ты придешь,

и тут же служитель ворота откроет,

и пустит сюда -

в прекрасный сей Ирий.

Течет Ра-река там,

та, что разделяет небесную Сваргу и Явь.

И Числобог наши дни здесь считает.

Он творит свои числа богам,

быть дню Сварожьему, быть ли ночи.

И дни отсекает,

поскольку он - явский,

он сам в божьем дне.

В ночи ж никого нет,

лишь бог Дид-Дуб-Сноп наш.

Славься Перун - бог Огнекудрый!

Он посылает стрелы в врагов,

верных ведет по стезе.

Он же воинам - честь и суд,

праведен Он - златорун, милосерд!

Как умрешь,

ко Сварожьим лугам отойдешь,

и слово Перуницы там обретешь:

"То никто иной - русский воин,

вовсе он не варяг, не грек,

он славянского славного рода,

он пришел сюда, воспевая

Матерь вашу,

Сва Матерь нашу, -

на твои луга,

о великий Сварог!"

И Сварог небесный промолвит:

"Ты ступай-ка, сын мой,

до красы той вечной!

Там увидишь ты деда и бабу.

О как будет им радостно, весело

вдруг увидеть тебя!

До сего дня лили слезы они,

а теперь они могут возрадоваться

о твоей вечной жизни

до конца веков!

Той красе ты еще не внимал,

ибо вои (вы?) Ясуни не знали.

Вы же все не такие, как греки,

вы имели славу иную

и дошли до нашего Ирия,

здесь цветы увидели чудные,

и деревья, а также луга.

Вы должны тут свивать снопы,

на полях сих трудиться в жатву,

и ячмень полоть,

и пшено собирать

в закрома Сварога небесного.

Ибо то богатство иное!

На земле вы были во прахе,

и в болезнях все, и в страданиях,

ныне ж будут мирные дни".

Мы стояли на месте своем,

и с врагами бились сурово,

и когда мы пали со славою,

то пошли сюда, как и те.

И вот Матерь Сва бьет крылами

по бокам своим с двух сторон,

как в огне вся сияя светом.

И все перья Ее - иные:

красные, синие, рыже-бурые,

желтые, и серебряные,

золотые, и белые.

И так же сияет, как Солнце-царь,

и идет Она близ ясуни,

и так же сияет седьмой красой,

завещанной от богов.

И Перун, увидев Ее, возгремит

громами в том небе ясном.

И вот это - наше счастье,

и мы должны

прилолжть все силы,

чтоб видеть,

как отсекают

жизнь старую нашу от новой,

так точно, как рассекают

дрова в домах огнищанских.

И Матерь Слава

крылами бьет.

Идем мы под наши стяги,

и это - стяги ясуни!

ДОБРЫНЯ НИКИТИЧ И АЛЕША ПОПОВИЧ 

Частна вдова, Офимья Александровна,

От свово мужа роднаго, Микиты Алексеича,

Оставалось от него что чадо милое,

Чадо милое - единое,

Что Добрынюшка Микитович!

Как задумал он поехать во чисто поле,

Во чисто поле, на большу дороженьку.

Как уговариват его честна вдова,

Честна вдова, Офимья Александровна,

Как свое дитя ли, чадо милое,

Чадо милое - единое,

Что Добрынюшку Микитича:

- Не покидай меня, честну вдову,

Что Офимью Александровну;

Не оставляй свою жену младу,

Что Настасью Тимофеевну,

И своих ты малых детушек,

Малых детушек - лебедушек!

И спроговорит Добрынюшка Микитович:

- Ай же ты, родитель моя матушка,

Честна вдова, Офимья Александровна,

На что же ты меня, матушка, безчастна, спородила,

Не учасью - таланом меня ты наделила?

Ты бы, матушка, меня-то спородивши,

Ты бы учасью - таланом да не обделила!

И как же мне, честна вдова, Офимья Александровна,

Как же мне не заступиться за родных своих,

За родных собратиев - сердцу близкиих?..

За своих собратиев, за весь белый свет?..

Вот, родитель матушка, глупый мой ответ.

Как наехали поганы люди, супостатные,

Они режут, бьют моих собратиев...

Не сидится здесь мне без работушки,

Им помочь идти - одна заботушка,

Заботушка моей ли буйной вот головушки!

Надевает тут Добрынюшка Микитович

Как свое-то платье самоцветное,

Свои латы он железныи,

Свои поручи, то медныи,

Чтобы пулей-то его не пробивало,

Чтобы сердце молодецко не дрожало.

Не трава-ковыль качается,

Богатырь перед родитель матушкой склоняется.

На булатный нож свой опирается:

- Уж ты бласлови, родима моя матушка,

Что свое дитя ли милое,

Дитя милое - единое!

Ты на гибель ли да бласлови всех супостатовьев,

На защиту - что собратовьев!..

Тут с колен он поднимается,

На переное крылечко опирается.

Вот выводят что коня-то добраго,

Его Бурушку косматова;

Он к коню ли приближается,

На четыре стороны он поклоняется:

- Ай же ты, мой добрый конь,

Ретивой ли Бурушка, косматый мой,

Ты служи мне верой-правдою,

А в свободно времечко - утехою!

На коня кладет он потнички-то мягкие,

А на поднички кладет седелечко черкальское;

Он подтягиват двенадцать крепких подпругов,

А подпруги-то те были все шелковыи,

Что не ради-то красы, а ради крепости,

Чтоб могли могучаго богатыря снести.

Тут в свой дом он ворочается,

Господу чтоб богу помолитися,

На четыре стороны родным всем поклонитися,

А особину поклон - честной вдове,

Что родитель своей матушке.

И спроговорит ли молода жена, Настасья Тимофеевна:

- А когда ж тебя домой-то ждать, надежа наш,

Что надежа ли, Добрыня сын Микитович?

И спроговорит Добрыня сын Микитович:

- Как не милая б была семья мне, не любимая,

Так казнил бы буйну твою я голову

За твои за речи не умильныя!

Проживи-тко, молода жена, Настасья Тимофеевна,

Проживи-тко без Добрынюшки Микитича ты шесть годов.

Если через шесть годов домой не буду я,

Хошь - вдовой живи, а хошь - замуж пойди,

Хошь - за боярина, не хошь - то за крестьянина,

Хошь - за купца пойди ты за богатаго,

За домовитаго и тароватаго,

А не ходи ты лишь за братца моего крестоваго,

За смелаго Алешу за Поповича...

Как прошло тому времечки ровно шесть годов,

Как тут стал нахаживать князь стольный киевский,

Как он стал тут подговаривать

Молоду жену, Настасью Тимофеевну,

За смелаго Алешу за Поповича.

И спроговорит что молода жена, Настасья Тимофеевна:

- Я исполнила-то его заповедь уж ровно шесть годов,

Я еще ее исполню шесть годов, шесть долгиих веков!

День за день идет - и как трава ростет,

Неделя за неделю - как вода течет:

Как прошло тому ли времечку двенадцать лет

Со Добрыни-то Микитича да со большой войны,

Со большой войны, да со чиста поля.

Стал опять тут стольный князь нахаживать,

Молоду жену так подговаривать,

Женский разум так обманывать:

- Нету в живности Добрынюшки Микитича,

Во чистом поли он с неприятелем съезжалися,

Крепку грудь о грудь оны бивалися;

Сорубил враг буйную головушку,

Поташшил Добрыню в плон Микитича;

Его Бурушка себе тогда он взял

Не видать ти боле-то Добрыни, жене верноей,

Не слыхать его и речи молодецкоей!

Пораздумалась Настасья Тимофеевна:

- Нет ни весточки, ведь нет ни грамотки,

Ничего-то нет мне от Добрынюшки Микитича...

Понаумилась день за день молода жена,

Молода жена Настасья Тимофеевна,

И решила за Алешу за Поповича

Идти замуж, что за смелаго за братьица.

Слезно плакала честна вдова Офимья Александровна:

Унимала что невестушку свою любимую,

Молоду жену Настасью Тимофеевну:

- Не ходи-тко ты за смелаго Алешу за Поповича,

Уж пождем еще два годика

Мы Добрынюшку Микитича

Ты свово мужа, я сыночека,

Что сыночека любимаго,

Моего дитя единаго.

Не послушалась Настасья Тимофеевна

Что честной вдовы Офимьи Александровны.

Они сделали почестей славный пир,

Как пошла она за смелаго Алешу за Поповича.

Как шел пир да найвеликоий,

Был сам князь да стольный киевский,

Все князья тут были и бояре все,

Все купцы - что найбогатыи

Как на том честном да на пиру.

А в то время приехал посол

Ко честной вдове Офимье Александровне.

Приезжает-то детина незнакомый,

Он челом бьет - низко кланяется:

- Ты-ко здравствуй-то, честна вдова,

Что честна вдова Офимья Александровна;

Ат-ко, где-ко у тебя любимая семья,

Любимая семья, молода невестушка,

Что невестушка, Настасья Тимофеевна?

И спроговорит честна вдова Офимья Александровна:

- Ай же ты, детинушка - холопышко,

Коли было б у тебя-то красно солнышко,

Не смеялся б ты над домом над моим вдовиныим,

Над моим житьем-бытьем сиротскиим!

Закатилось мое красное ли солнышко,

Закатается теперь и ясный месюшко,

Что невестушка моя любимая,

То Добрынюшки жена родимая...

Как замуж пошла Настасья Тимофеевна

За свово за братца крестнаго,

Что за смелаго Алешку за Поповича!

И спроговорит детинушка - холопышко:

А коль в живности Добрынюшка Микитиович?!

И просил он свое платье скоморошино

И гуселышка свои яровчаты...

Он поедет на почестей пир,

Что ко смелому Алеше ко Поповичу.

Подает ему Офимья Александровна

Со испугу цветно платье скоморошино,

Подает, сама-то оглядается

И холопышкиной смелости дивляется.

Тут оделся-то Добрынюшка Микитович

И поехал на честной на пир

Что ко смелому Алеше ко Поповичу.

Он приходит во высок терем:

Поразставлены столы дубовые,

Поразсажены честны что гостюшки,

Все места вокруг стола призабраны.

Поразставлены все яства-то сахарныя,

А и пивства все боярския медвяныя.

Тут гостям челом Добрыня бьет,

Бьет челом он, кланятся;

Особину поклон он стольнику,

Стольному-то князю киевскому.

И спроговорит Добрынюшка Микитович:

- Тут уж нет ли мне-ко места-местечка,

За столом мне места за дубовыим?

Отвечат тут князь да стольный киевский:

- У нас местечки-то, вишь, все заняты,

Все места гостями принасажены;

Тебе местечко на печеньке да на муравленной!

И спроговорит Добрынюшка Микитович:

- Тако ль молвишь, стольный князе киевской?!

Мне-ко местечко зде да повыше всех,

Мне-ко место-местечко получше всех!

И все гости на пиру да наедалися,

Допьяна оны все напивалися.

И все тут да порасхвастались:

Иной хвастает житьем-бытьем,

Иной хвастает златой казной;

Умный хвастает отцом да матушкой,

А безумный - молодой женой!

Стал как втупоры Добрынюшка Микитович

По гуселышкам подрачивать,

По струнам-то пальчики поваживать:

Все-то гости звеселилися.

И спроговорит князь стольный киевский:

- Вот тебе три местечка любимыя:

Перво местечко - что подле-то меня,

Друго местечко - что супротив меня,

Третье место-местечко - где хошь садись!

И сел Добрынюшка Микитович

Что супротив Настасьи Тимофеевны.

И спроговорит что стольнику он киевскому:

- Налей-ко ты мне чару зелена вина!

А в эту ли он чару зелена вина

Спустил свой золотой обручный перстень,

Которым со Настасьей Тимофевной обручалися.

Ту подносит чару он Настасье Тимофевне:

- Ты бери-ко чару ту единой-то рукой,

Уж ты пей вино единым духом:

Выпьешь до дна - увидаешь доста!

А не выпьешь до дна - не увидишь добра.

И взяла она чару единой рукой,

Выпивала вино что единым-то духом

И увидала на дне золотой перстенек,

Которым обручались оны с Добрынюшкой.

И стал Добрыня Микитич выспрашивать:

- Кто ж из вас Настасью Тимофевну подговаривал

За смелаго Алешу за Поповича?

И все гости тут да изумлялися,

Друг на друга оглядалися:

Тут больший-то туляется за средняго,

А средний-то туляется за младшаго,

А у младшаго-то и ответа нет!

Тут вставала молода жена Настасья Тимофеевна,

Что вставала-то она на резвы ноженьки,

Чрез дубовой стол она перескочила

И поклонилася Добрынюшке Микитичу,

И во всем она ему да тут спокаялась.

Все-то гости с пира разбежалися,

А стольный сам князь киевский

Во Микитичу во вотчину ушел.

Все-то рады, кого бог унес!

И взял Добрыня тут Микитович,

Взял Алешу за желты кудри,

Повытащил его из-за дубова стола,

Да и метнул его он о дубовый пол.

Таскал он, что хотел, сам приговаривал:

- Всякий-то чорт, то правда, женится,

Да не всякому-то женитьба удавается,

Как удавалася Алешеньке Поповичу,

Мому смелому что братцу ли крестовому...

Как не дивую я разуму женскому,

Дивую я псу милитеньскому!..

(фрагмент романа В. И. Иванова "Русь Изначальная") 

…Это был Перун, бог мужчин, войны, победы. Россичи видали немало чужих богов и просто людей из мягкого камня мрамора, из бронзы, кости, из дерева и серебра, даже из золота. Чужие бывали округло-гладкие, великолепные, на глаз мягкие вопреки твердости камня или металла. Не таков был Перун, и не то было ему нужно. Бог слободской дружины явился воином, которому нужна не красота, а сила. Не угождать женщинам, а советовать и помогать мужчинам хотел Перун.

Под тяжелым шлемом хмурился узкий лоб, в глубоких глазницах под выпуклыми бровями сидели красные глаза - драгоценные лалы. Рот был как рана, усы длинные, вислые. На прижатых к телу руках торчали могучие мышцы, грудь была выпучена над впалым животом - признаком сильного мужества. Бог опирался на землю длинными ступнями. Он был гол, но вооружен - два меча, секира-топор, ножи. Дубовое дерево было искусно вырезано. Пальцы рук переходили в рукоятки мечей, в древко секиры - тело сливалось с оружием, нельзя было сказать, где кончалось одно и начиналось другое.

Вера в истинность изображения, сознание своей правоты и необходимости божества руководили создателем образа Перуна. Бог мужей вдохновлял и потрясал. Впоследствии, выйдя на площади градов, в священные рощи на холмах, Перун смягчился, облекся мягкой плотью. А здесь, на границе росского языка, он был необходимым образцом беспощадного мужества сторожа от Степи. Оттуда, с юга, всегда шли войны, насилие, истребление. Ничего, кроме войны, насилия, истребления, нельзя было противопоставить кочевникам, чтобы сохранить род людей, возделывавших лесные поляны.

Это был бог, близкий, понятный, земной. Воплощение покровителя, образец. В Перуне не было мечты о заоблачном мире Сварога, о вечной жизни души, о вознаграждении за боль, за муки, за смерть. Сварог был богом для всех людей, для детей, женщин и немощных стариков, размышляющих о конце жизненного пути. Сварог помогал воину надеждой встретить на небе друга.

Перун звал к битве.

- Я обещал тебе бога и братство, - говорил Всеслав, обращаясь к Ратибору. - Вот твой бог и вот твои братья. Мы - дружина Перуна, один за всех, и все за одного. Мы выше рода, мы сила росского языка, меч и щит. Не воля князь-старшин правит нами, а наша воля. Я князь дружины. Ты хочешь быть с нами, Ратибор? Клянись Перуном, Ратибор!

Произносились слова объяснений и обещаний. У ног Перуна разожгли угли, раздули маленьким мехом синее пламя. Светильники погасли, сквозь угольный чад был слышен запах раскаленного железа.

- Подними левую руку над головой, чтобы принять знак братства, - приказал Всеслав.

Ратибор видел, как из углей князь-воевода достал железный прут на деревянной ручке. Конец железа рдел звездочкой. Скосив глаза, Ратибор смотрел, как звездочка приблизилась к левой подмышке. Ожог, боль, запах паленых волос и горелого мяса.

Всеслав показал новому брату-дружиннику конец клейма, остуженного живым телом. Два меча, скрестившись, указывали на четыре стороны света, напоминая о вечной верности братству.

Дружинники подходили, обнимали нового брата. Готовился еще один обряд - клятву скрепят смешением братской крови.

На славянском севере, в лесах, богатых и простым и дорогим пушным зверем, в местах, обильно родящих хлеб и овощи на полянах, обнаженных топором и огнем, обычай побратимства ограничивался узким кругом товарищей. Несколько охотников, искателей новых земель и богатств, братались кровью, выражая крепость товарищества и обещая друг другу поддержку во всех трудностях жизни в нетронутых Черных Лесах.

По нужде воинственному Югу требовалось больше братьев, здесь спинами смыкались не двое, здесь были нужны стены десятков и сотен братьев.

Душа человека живет в ямочке на груди между ключиц, а его жизнь течет в крови. Смешение крови больше роднит людей, чем мужа и жену соединяют брачные объятия. Братство крови сильнее братства рода.

Надрезая пальцы, все дружинники спускали кровь в серебряную чашу, точили не щадя. Из полной чаши Всеслав помазал губы, грудь, руки и ноги Перуна. Остальное слил в пламя углей. Запах особенной гари поражал и запоминался навсегда. Так вознеслось свидетельство нерасторжимой связи дружины.

"Голубиная книга" датируется большинством исследователей XV-началом XVI века. В отличие от большинства духовных стихов, она не имеет непосредственных источников в Священном Писании: можно выделить только родственные ей апокрифы"Беседа трех святителей", "Вопросы Иоанна Богослова Господу на горе Фаворской", "Иерусалимская беседа", "Вопросы Авраама о душах праведных", но они не являются ее непосредственными основами. Еще одной ее особенностью является наличие сравнительно большого для духовных стихов количества вариантов и версий, которые иногда значительно отличаются друг от друга.

С той стороны с-под восточныя

Выставала туча темная, грозная;

Из той тучи темныя, грозная

Выпадала Книга Голубиная.

Существует два варианта толкования названия Голубиной книги: во-первых, голубиная как глубинная, разъясняющая основы мироздания, его начало и, во многих вариантах, его конец; во-вторых, голубиная - связанная с голубем, символом Святого Духа, который по преданию и прислал эту книгу с неба.

Появляется книга в различных вариантах стиха в различных местах: на Фаворской горе, к животворящему кресту, к "Латырю белу каменью", на Голгофу, к главе Адамовой, к "древу кипарисову" и даже "на матушку святую Русь", причем в ряде стихов происходит смешение этих мест:

А на той горе Сионския

У тое главы святы Адамовы

Вырастало древо кипарисово.

Ко тому-то древу кипарисову

Выпадала Книга Голубиная...

В этом стихе Голгофа, где был распят Христос и где по преданию покоится глава Адама, совмещается с Сионской горой - ветхозаветным домом Божиим. Кипарис же исследователи уподобляют мировому древу, которое произросло из костей первого человека - Адама, образовало крест и приняло на себя Христа.

В Голубиной книге, как и в большинстве текстов духовных стихов, имеются ссылки на авторитетность источника повествования, и эти авторитеты указываются уже в самом начале стиха. При этом нередко происходит смешение времен жизни библейских пророков, царей или новозаветных святых:

Во граде было во Иерусалиме,

При царе при Давыде при Евсеевиче,

При его сыне Соломоне,

При старце было при Захарии…

Сама Голубиная книга в текстах характеризуется по-разному, но ясно, что книга это особенная, что понять ее сможет не каждый.

Выходила Книга Голубиная,

Божественная книга Евангельска.

Сия книга есть не малая,

Долиною книга долгая,

Шириною книга широкая,

Толщиною книга толста,

Ино эта книга не малая,

Высока книга сороку сажень,

Ширина книга двадцати сажень,

На руках держать - не сдержать будет,

А письма в книге не прочесть будет,

А читать книгу - ее некому.

А сама книга распечаталась,

Слова Божии прочиталися.

Читать книгу - не вычитать,

По листам ходить - не исходить книги,

На престол взложить - не взложить книги,

На руках держать - не сдержать книги.

Писал эту книгу Богослов Иван,

Читал эту книгу Исай пророк,

Читал книгу по три годы,

Прочел во книги три листа.

Чтобы истолковать книгу, съезжаются:

Сорок царей со царевичем,

Сорок князей со князевичем,

Сорок попов, сорок дьяконов,

Много народу, людей мелкиих,

Християн православныих.

Однако никому из них Книга не открывается, но только премудрому царю Давыду Евсеевичу. Впрочем, в большинстве вариантов этой вереницы попыток отгадать нет, а сразу появляются три (реже пять) царей:

У нас три царя да было больших:

Константин был царь, да Волотоман царь,

Был премудрый царь Давыд Осиевич.

Давыд Осиевич (Евсеевич) - это иудейский царь Давид рубежа XI-Xвв. до Р.Х., автор Псалтири. Волотоман или Володимир - обычно понимается как равноапостольный князь Владимир (ум.1015г.), креститель Руси. Кроме того, волот, по диалектам, означает великан или даже волшебник. Под Константином подразумевается, вероятнее всего, святой Константин Римский, живший в IV веке и видевший знамение Креста в небе.

Далее мудрейший из царей - Давыд Евсеевич - на основании книги Голубиной (иногда он даже говорит "по памяти как по грамоте") отвечает на вопросы меньших царей и рассказывает об устройстве мироздания. Вопросы, задаваемые царю, можно разделить на пять "серий" или категорий.

Первая - о небесных сферах.

Солнце красное от лица Божия,

Млад светел месяц от грудей Божиих,

Зори ясные от риз Божиих,

Звезды частые от очес Божиих

Дожди сильные от мыслей Божиих

Дробен дождик от слезы Его

Ветры буйные от Свята Духа,

Самого Христа, Царя Небесного.

Все в небесах, по космогонии Голубиной книги, произошло непосредственно от Бога. Не "сотворено" Им, но именно "произошло", "отделилось". Подобные идеи, как ни удивительно, роднят этот стих с индийской мифологией и индуизмом, для которого характерно появление предметов и каст (что мы увидим дальше и в этом стихе) путем отделения частей от Творца. В некоторых вариантах стиха есть даже такой, очень зримый, даже "материальный", образ: "Ночи темные - от сапог Божиих (от дум, от волос Его).

Вторая "серия" вопросов - о о сословной иерархии на земле: она выстраивается не непосредственно от Создателя, но от первого человека - Адама.

Кости крепкие от камени,

Телеса наши от сырой земли,

Кровь-руда наша от черна моря...

Зародились мы, цари,

От святой головы от Адамовой,

Зародились князья со боярами

От честных от мощей от Адамовых,

Зародились крестьяна православныи

От того ли колена от Адамова,

От того ж начался и женский род.

В некоторых вариантах не указывается, от каких частей произошли сословия, но сразу выясняется, какой царь над всеми царями главенствует: "У нас Белый царь над царями царь". Русский царь признается главным царем, потому что он "верует веру крещеную" (в некоторых вариантах стиха по этой же причине Святая Русь называется "всем землям отцом"). Так в духовном стихе впервые происходит смещение центра мира с Иерусалима в сторону Руси.

Третья категория вопросов о том, что из человеческих творений считатать более великим. Городом-отцом (Иерусалим) и церковью-матерью в стихах называются те, что непосредственно связаны с именем Христа (иногда, через Богородицу или святого Климента), освящены Им.

В четвертой категории вопросов выясняется первенство географических объектов на земле. Как правило, перечень этот рознится по вариантам и не превышает 2-4 реалий. Главным признается то, что находится в центре земли и/или опять-таки освящено земной жизнью Христа и, иногда, Богородицы.

Почему Плакун-трава всем травам мати?

Когда вели Христа на распятие,

Тогда плакала мать пресвятая Богородица,

Ронила слезы из ясных очей на сыру землю.

От Нее ли слез от пречистых

Выростала на землю Плакун трава;

Из того Плакун из корени

У нас режут на земли цюдны кресты,

А их носят старцы-инохи,

Мужие их носят благоверные:

Они тем, сударь, больше спасаются.

В пятой серии вопросов расскзаыввается о фауне:

На трех китах земля основана.

Как Кит-рыба потронется,

Вся земля восколыбается.

Потому Кит-рыба всем рыбам мати.

Основана земля Святым Духом,

А содержится словом Божьим.

Обращает внимание прибавление к рассуждению о главенстве среди рыб мыслей об основании земли, о Святом Духе. Рассказчику словно не хватает "отсылок" к Божьему велению, и он говорит о роли Господа там, где участие Его рассказчику кажется недостаточным.

В этой категории вопросов вводятся такие загадочные животные как индрик-зверь и страфиль-птица. В образе индрика (индры, вындрика, индрока, единора, Единорога, Белояндриха-зверя) слились, с одной стороны, средневековые книжные представления о разных фантастических животных - противника змея и крокодила - "онудры" (выдры) и сказочной рыбы - "ендроп", а так же, индрик - это искаженное единорог, мифическое животное, способное своим рогом очищать воду, отравленную змеем.

Уж и Индрик зверь всем зверьям мати:

... Что живет тот зверь во святой горы,

Он и пьет и ест из святой горы,

И он ходит зверь по подземелью,

Яко солнышко по поднебесью.

Когда Индрик зверь разыграется,

Вся вселенная всколыбает

Куды звирь пройдет,

Тута ключ кипит;

Куда звирь тот поворотится,

Вси звири звирю поклоняются.

В некоторых вариантах индрик после битвы покоряется льву, который становится царем зверей.

А лев-от зверь всем зверям отец...

В степях-от он пребываючи,

Никто его в глаза не видаючи,

Ни кой у мир шкоды не делает,

Поэтому же ен всем зверям отец.

Страфиль-птица соотносится исследователями с загадочным для русских людей тех времен страусом и, по мнению некоторых, с мифическим алконостом.

Некоторая часть вариантов стиха о Голубиной книге содержит сон о битве двух зайцев (реже - юношей), белого и черного. Бой зайцев трактуется премудрым царем как битва правды и кривды:

Где бел заяц, тут Правда была,

Где сер заяц, тут Кривда была.

Кабы правда Кривду преодолела:

При последнем будет при времени,

При восьмой будет при тысяци,

Правда будет взята Богом с земли на небо,

А Кривда пойдет она по всей вселенныя,

По тем крестьянам православныим,

Вселится на сердца на тайныя;

Кто делает дела тайныя,

От того пойдет велико беззаконие.

Пошла Кривда по бедным людям,

По сиротичкам, по вдовичкам.

1492 год от Рождества Христова соответствует 7 тысяче лет от сотворения мира. На восьмую тысячу ждали царство антихриста и конец света, поэтому даже Пасхалии в книгах того времени не перешагивали рубеж этой роковой, окончательной даты. Наличие сна по вариантам стиха о Голубиной книге дает указание к датировке стиха - не позднее XV века.

Если брать "букву" стиха о Голубиной книге, то она, безусловно, противоречит православной догматике. Если говорить о "духе" этого стиха, то он скорее покажется слушателям-читателям православным: мир, предметы, реалии и явления в космогонии стиха стремятся к Богу, освящаются причастностью к бытию Христа и Богородицы.

ИЛЬЯ МУРОМЕЦ В ССОРЕ С ВЛАДИМИРОМ 

Славныя Владымир стольне-киевской

Собирал-то он славный почестен пир

На многих князей он и бояров,

Славных сильныих могучиих богатырей;

А на пир ли-то он не позвал

Стараго казака Ильи Муромца.

Старому казаку Илье Муромцу

За досаду показалось-то великую,

Й он не знает, что ведь сделати

Супротив тому князю Владимиру.

Й он берет-то как свой тугой лук розрывчатой,

А он стрелочки берет каленыи,

Выходил Илья он да на Киев-град

И по граду Киеву стал он похаживать

И на матушки божьи церкви погуливать.

На церквах-то он кресты вси да повыломал,

Маковки он золочены вси повыстрелял.

Да кричал Илья он во всю голову,

Во всю голову кричал он громким голосом:

- Ай же пьяницы вы, голюшки кабацкии!

Да и выходите с кабаков, домов питеиныих,

И обирайте-тко вы маковки да золоченыи,

То несите в кабаки, в домы питейные,

Да вы пейте-тко да вина досыта.

Там доносят-то ведь князю да Владымиру:

- Ай Владымир-князь да стольне-киевской!

А ты ешь да пьешь да на честном пиру,

А как старой-от казак да Илья Муромец

Ен по городу по Киеву похаживат,

Ен на матушки божьи церкви погуливат,

На божьих церквах кресты повыломил,

А все маковки он золоченыи повыстрелял;

А й кричит-то ведь Илья он во всю голову,

Во всю голову кричит он громким голосом:

Ай же пьяници вы, голюшки кабацкии!

И выходите с кабаков домов питейныих,

И обирайте-тко вы маковки да золоченыи,

Да и несите в кабаки в домы питейные

Да вы пейте-тко да вина досыта.

Тут Владымир-князь да стольне-киевской,

И он стал, Владымир, дума думати,

Ему как-то надобно с Ильей помиритися.

И завел Владымир-князь да стольне-киевской,

Он завел почестен пир да и на другой день.

Тут Владымир-князь да стольне-киевской

Даще он стал да и дума думати:

- Мне кого послать будет на пир позвать

Того старого казака Илью Муромца?

Самому пойти мне-то Владымиру не хочется.

А Опроксия послать, то не к лицу идет.

Й он как шол-то по столовой своей горенке,

Шол-то он о столики дубовый,

Становился супротив молодого Добрынюшки,

Говорил Добрыни таковы слова:

- Ты молоденькой Добрынюшка, сходи-тко ты

К старому казаке к Ильи Муромцу,

Да зайди в полаты белокаменны,

Да пройди-тко во столовую во горенку,

На пяту-то дверь ты поразмахивай,

Еще крест клади да й по-писаному,

Да й поклон веди-тко по ученому,

А й ты бей челом да низко кланяйся

А й до тых полов и до кирпичныих,

А й до самой матушки сырой-земли

Старому казаке Ильи Муромцу,

Говори-тко Ильи ты да таковы слова:

Ай ты, старыя казак да Илья Муромец!

Я пришол к тебе от князя от Владымира

И от Опраксии от королевичной,

Да пришол тобе позвать я на почестен пир.

Молодой-то Добрынюшка Микитинец

Ен скорешенько-то стал да на резвы ноги,

Кунью шубоньку накинул на одно плечко,

Да он шапочку соболью на одно ушко,

Выходил он со столовою со горенки,

Да й прошол полатой белокаменной,

Выходил Добрыня он на Киев-град,

Ен пошол-то как по городу по Киеву,

Пришол к старому казаке к Илье Муромцу

Да в его полаты белокаменны,

Ен пришол как в столовую во горенку,

На пяту-то он дверь да порозмахивал,

Да он крест-от клал по-писаному,

Да й поклоны вел до по-ученому,

Аще бил-то он челом да низко кланялся

А й до тых полов и до кирпичныих

Да й до самой матушки сырой-земли,

Говорил-то он Илье да таковы слова:

- Ай же братец ты мой да крестовыи,

Старыя казак да Илья Муромец!

Я к тоби послан от князя от Владымира,

От Опраксы королевичной,

А й позвать тобя да й на почестей пир.

Еще старый-от казак да Илья Муромец

Скорешенько ставал он на резвы ножки,

Кунью шубоньку накинул на одно плечко,

Да он шапоньку соболью на одно ушко,

Выходили со столовый со горенки,

Да прошли они полатой белокаменной,

Выходили-то они на стольний Киев-град,

Пошли оны ко князю к Владымиру

Да й на славный-от почестен пир.

Там Владимир князь да стольне-киевской

Он во горенки да ведь похаживал,

Да в окошечко он, князь, посматривал,

Говорит-то со Опраксой королевичной:

- Подойдут ли ко мне как два русских богатыря

Да на мой-от славный на почестен пир?

И прошли они в полату в белокаменну,

И взошли они в столовую во горенку.

Тут Владымир-князь да стольне-киевской

Со Опраксией да королевичной

Подошли-то они к старому казаке к Илье Муромцу,

Они брали-то за ручушки за белыи,

Говорили-то они да таковы слова:

- Ай же старыя казак ты, Илья Муромец!

Твое местечко было да ведь пониже всих,

Теперь местечко за столиком повыше всих!

Ты садись-ко да за столик за дубовыи.

Тут кормили его ествушкой сахарнею,

А й поили питьицем медвяныим.

Они тут с Ильей и помирилися.

ИЛЬЯ МУРОМЕЦ И ИДОЛИЩЕ 

Как сильное могучо-то Иванищо,

Как он, Иванищо, справляется,

Как он-то тут, Иван, да снаряжается

Итти к городу еще Еросолиму,

Как господу там богу помолитися,

Во Ердань там реченки купатися,

В кипарисном деревци сушитися,

Господнему да гробу приложитися.

А сильне-то могучо Иванищо,

У его лапотци на ножках семи шелков,

Клюша-то у его ведь сорок пуд.

Как ино тут промеж-то лапотци поплетены

Каменья-то были самоцветными.

Как меженный день, да шол он по красному солнышку,

В осенну ночь он шол по дорогому каменю самоцветному,

Ино тут это сильное могучее Иванищо

Сходил к городу еще Еросолиму,

Там господу-то богу он молился есть,

Во Ердань-то реченки купался он,

В кипарисном деревци сушился бы,

Господнему-то гробу приложился да.

Как тут-то он Иван поворот держал,

Назад-то он тут шол мимо Царь-от град.

Как тут было еще в Цари-гради,

Наехало погано тут Идолищо,

Одолели как поганы вси татарева,

Как скоро тут святыи образа были поколоты,

Да в черны-то грязи были потоптаны,

В божьих-то церквах он начал тут коней кормить.

Как это сильно могуче тут Иванищо

Хватил-то он татарина под пазуху,

Вытащил погана на чисто поле,

А начал у поганаго доспрашивать:

- Ай же ты, татарин, да неверный был!

А ты скажи, татарин, не утай себя:

Какой у вас, погано, есть Идолищо,

Велик ли-то он ростом собой да был?

Говорит татарин таково слово:

- Как есть у нас погано, есть Идолищо,

В долину две сажени печатныих,

А в ширину сажень была печатная,

А головищо что ведь люто лохалищо,

А глазища что пивныи чашища,

А нос-от на роже он с локоть был.

Как хватил-то он татарина тут за руку,

Бросил он его в чисто поле,

А розлетелись у татарина тут косточки.

Пошол-то тут Иванищо вперед опять,

Идет он путем да дорожкою,

На стречу тут ему да стречается

Старыи казак Илья Муромец:

- Здравствуй-ко ты, старый казак Илья Муромец!

Как он его ведь тут еще здравствует:

- Здравствуй, сильное могучо ты Иванищо!

Ты откуль идешь, ты отколь бредешь,

А ты откуль еще свой да путь держишь?

- А я бреду, Илья еще Муромец,

От того я города Еросолима.

Я там был ино господу богу молился там,

Во Ердань-то реченки купался там,

А в кипарисном деревци сушился там,

Во господнем гробу приложился был.

Как скоро я назад тут поворот держал,

Шол-то я назад мимо Царь-от град.

Как начал тут Ильюшенка доспрашивать,

Как начал тут Ильюшенка доведывать:

- Как все ли-то в Цари-гради по-старому,

Как все ли-то в Цари-гради по-прежному?

А говорит тут Иван таково слово:

- Как в Цари гради-то нуньчу не по-старому,

В Цари гради-то нуньчу не по-прежнему.

Одолели есть поганыи татарева,

Наехал есть поганое Идолищо,

Святыи образа были поколоты,

В черныи грязи были потоптаны,

Да во божьих церквах там коней кормят.

- Дурак ты, сильное могучо есть Иванищо!

Силы у тебя есте с два меня,

Смелостм, ухватки половинки нет.

За первыя бы речи тебя жаловал,

За эты бы тебя й наказал

По тому-то телу по нагому.

Зачем же ты не выручил царя-то Констянтина Боголюбова?

Как ино скоро розувай же с ног,

Лапотци розувай семи шелков,

А обувай мои башмачики сафьяныи.

Сокручуся я каликой перехожею.

Сократился е каликой перехожею,

Дават-то ему тут своего добра коня:

- На-ко, сильное могучо ты Иванищо;

А на-ко ведь моего ты да добра коня!

Хотя ты езди ль, хоть водком води,

А столько еще, сильное могучо ты Иванищо,

Живи-то ты на уловном этом местечки,

А живи-тко ты еще, ожидай меня,

Назад-то сюды буду я обратно бы.

Давай сюды клюшу-то мне-ка сорок пуд.

Не дойдет тут Иван разговаривать,

Скоро подавать ему клюшу свою сорок пуд,

Взимат-то он от его тут добра коня.

Пошол тут Ильюшенка скорым-скоро

Той ли-то каликой перехожею.

Как приходил Ильюшенка во Царь-от град,

Хватил он там татарина под пазуху,

Вытащил его он на чисто поле,

Как начал у татарина доспрашивать:

- Ты скажи, татарин, не утай себя,

Какой у вас невежа поганый был,

Поганый был поганое Идолищо?

Как говорит татарин таково слово:

- Есть у нас поганое Идолищо

А росту две сажени печатныих,

В ширину сажень была печатная,

А головищо что ведь лютое лохалищо,

Глазища что ведь пивные чашища,

А нос-от ведь на рожи с локоть был.

Хватил-то он татарина за руку,

Бросил он его во чисто поле,

Розлетелись у его тут косточки.

Как тут-то ведь еще Илья Муромец

Заходит Ильюшенка во Царь-от град,

Закрычал Илья тут во всю голову:

- Ах ты, царь да Костянтин Боголюбович!

А дай-ка мне, калики перехожии,

Злато мне, милостину спасеную.

Как ино царь-он Костянтин Боголюбович

Он-то ведь уж тут зрадовается.

Как тут в Цари-гради от крыку еще каличьяго

Теремы-то ведь тут пошаталися,

Хрустальнии оконнички посыпались,

Как у поганаго сердечко тут ужахнулось.

Как говорит поганой таково слово:

- А царь ты, Костянтин Боголюбов, был!

Какой это калика перехожая?

Говорит тут Костянтин таково слово:

- Это есте русская калика зде.

- Возьми-ко ты каликушку к себе его,

Корми-ко ты каликушку да пой его,

Надай-ко ему ты злата-серебра,

Надай-ко ему злата ты долюби.

Взимал он, царь Костянтин Боголюбович,

Взимал он тут каликушку к себе его

В особой-то покой да в потайныи,

Кормил-поил калику, зрадовается,

И сам-то он ему воспроговорит:

- Да не красное ль то солнышко пороспекло,

Не млад ли зде светел месяц пороссветил?

Как нунечку топеречку зде еще,

Как нам еще сюда показался бы

Как старыи казак здесь Илья Муромец.

Как нунь-то есть было топеречку

От тыи беды он нас повыручит,

От тыи от смерти безнапрасныи.

Как тут это поганое Идолищо

Взимает он калику на допрос к себи:

- Да ай же ты, калика было русская!

Ты скажи, скажи, калика, не утай себя,

Какой-то на Руси у вас богатырь есть,

А старыи казак есть Илья Муромец?

Велик ли он ростом, по многу ль хлеба ест,

По многу ль еще пьет зелена вина?

Как тут эта калика была русская

Начал он, калика, тут высказывать:

- Да ай же ты, поганое Идолищо!

У нас-то есть во Киеви

Илья-то ведь да Муромец

А волосом да возрастом ровным с меня,

А мы с им были братьица крестовыи,

А хлеба ест как по три-то колачика крупивчатых,

А пьет-то зелена вина на три пятачка на медныих.

- Да чорт-то ведь во Киеви-то есть, не богатырь был!

А был бы-то ведь зде да богатырь тот,

Как я бы тут его на долонь-ту клал,

Другой рукой опять бы сверху прижал,

А тут бы еще да ведь блин-то стал,

Дунул бы его во чисто поле!

Как я-то еще ведь Идолищо

А росту две сажени печатныих,

А в ширину-то ведь сажень была печатная,

Головищо у меня да что люто лохалищо,

Глазища у меня да что пивныи чашища,

Нос-то ведь на рожи с локоть бы.

Как я-то ведь да к выти хлеба ем,

А ведь по три-то печи печоныих,

Пью-то я еще зелена вина

А по три-то ведра я ведь медныих,

Как штей-то я хлебаю - по яловицы ести русскии.

Говорит Илья тут таково слово:

- У нас как у попа было ростовскаго,

Как была что корова обжориста,

А много она ела, пила, тут и треснула,

Тебе-то бы, поганому, да так же быть!

Как этыи тут речи не слюбилися,

Поганому ему не к лицу пришли,

Хватил как он ножищо тут кинжалищо

Со того стола со дубова,

Как бросил ен во Илью-то Муромца,

Что в эту калику перехожую.

Как тут-то ведь Ильи не дойдет сидеть,

Как скоро ен от ножика отскакивал,

Колпаком тот ножик приотваживал.

Как пролетел тут ножик да мимо-то,

Ударил он во дверь во дубовую,

Как выскочила дверь тут с ободвериной,

Улетела тая дверь да во сини-ты,

Двенадцать там своих да татаровей

На мертво убило, друго ранило.

Как остальни татара проклинают тут:

- Буди трою проклят, наш татарин ты!

Как тут опять Ильюше не дойдет сидеть,

Скоро он к поганому подскакивал,

Ударил он клюшой его в голову,

Как тут-то он поганый да захамкал есть.

Хватил затым поганого он за ноги,

Как начал он поганым тут помахивать,

Помахиват Ильюша, выговариват:

- Вот мне-ка, братцы, нуньчу оружье по плечу пришло.

А бьет-то, сам Ильюша выговариват:

- Крепок-то поганый сам на жилочках,

А тянется поганый, сам не рвется!

Начал он поганых тут охаживать

Как этыим поганыим Идолищом.

Прибил-то он поганых всих в три часу,

А не оставил тут поганаго на симена.

Как царь тут Костянтин-он Боголюбович

Благодарствует его Илью Муромца:

- Благодарим тебя, ты старыи казак Илья Муромец!

Нонь ты нас еще да повыручил,

А нонь ты нас еще да повыключил

От тыи от смерти безнапрасныи.

Ах ты старыи казак да Илья Муромец!

Живи-тко ты здесь у нас на жительстве,

Пожалую тебя я воеводою.

Как говорит Илья ему Муромец:

- Спасибо, царь ты Костянтин Боголюбовиц!

А послужил у тя стольки я три часу,

А выслужил у тя хлеб-соль мяккую,

Да я у тя еще слово гладкое,

Да еще уветливо да приветливо.

Служил-то я у князя Володимера,

Служил я у его ровно тридцать лет,

Не выслужил-то я хлеба-соли там мяккии,

А не выслужил-то я слова там гладкаго,

Слова у его я уветлива есть приветлива.

Да ах ты царь Костянтин Боголюбовиц!

Нельзя-то ведь еще мне зде-ка жить,

Нельзя-то ведь-то было, невозможно есть:

Оставлен есть оставеш на дороженки.

Как царь-тот Костянтин Боголюбович

Насыпал ему чашу красна золота,

А другую-то чашу скачна жемчугу,

Третьюю еще чиста серебра.

Как принимал Ильюшенка, взимал к себе,

Высыпал-то в карман злато-серебро,

Тот ли-то этот скачный жемчужок,

Благодарил-то он тут царя Костянтина Боголюбова:

- Это ведь мое-то зарабочее,

Как тут-то с царем Костянтином роспростилиси,

Тут скоро Ильюша поворот держал.

Придет он на уловно это мистечко,

Ажно тут Иванищо притаскано,

Да ажно тут Иванищо придерзано.

Как и приходит тут Илья Муромец,

Скидывал он с себя платья-ты каличьии,

Розувал лапотцы семи шелков,

Обувал на ножки-то сапожки сафьянныи,

Надевал на ся платьица цветныи,

Взимал тут он к себе своего добра коня,

Садился тут Илья на добра коня,

Тут-то он с Иванишом еще распрощается:

- Прощай-ко нунь, ты сильное могучо Иванищо!

Впредь ты так да больше не делай-ко,

А выручай-ко ты Русию от поганыих.

Да поехал тут Ильюшенка во Киев-град.

(Фрагмент романа П. И. Мельникова-Печерского "В лесах") 

Лежала Мать-Сыра-Земля во мраке и стуже. Мертва была - ни света, ни тепла, ни звуков, никакого движения. И сказал вечно юный, вечно радостный веселый Яр: "Взглянем сквозь тьму кромешную на Мать-Сыру-Землю, хороша, пригожа ль она?" И пламень взора светлого Яра в одно мгновение пронизал неизмеримые слои мрака, что лежали над спавшею Землею, и где Ярилин взор прорезал тьму, там воссияло солнце красное. И полились через солнце жаркие волны лучезарного Ярилиного света.

Мать-Сыра-Земля от сна проснулась и в юной красе раскинулась. Жадно пила она золотые лучи живоносного света, и от того света палящая жизнь и томящая нега разлились по недрам ее.. Любы Земле Ярилины речи, возлюбила она бога светлого, и от жарких его поцелуев разукрасилась злаками, цветами, темными лесами, синими морями, голубыми реками, серебристыми озерами...

Пила она жаркие поцелуи Ярилины, и из недр ее вылетали поднебесные птицы, из вертепов выбегали лесные и полевые звери, в реках и морях заплавала рыба, в воздухе затолклись мелкие насекомые, мушки да мошки.

И все жило, и все любило, и все пело хвалебные песни Отцу-Яриле, Матери-Сырой-Земле. Потом Земля породила человека. И когда вышел он из недр земных, ударил его Ярило по голове золотой вожжей - яркой молнией, и от той молнии ум в человеке зародился. Здравствовал Ярило любимого земнородного сына небесными громами, потоками молний, и от тех громов, от той молнии вся живая тварь в ужасе встрепенулась: разлетелись поднебесные птицы, попрятались в пещеры дубравные звери, один человек поднял к небу разумную голову и в речь отца громовую отвечал вещим словом, речью крылатою... И услышав то слово и узрев царя своего и владыку, все цветы и злаки перед ним преклонились.

Потом стала слабеть сила Ярилы, Мать-Сыра-Земля стала тосковать, боясь, что все замерзнет. Ярило утешил ее, что опять вернется, а пока для поддержания тепла на земле послал Огонь.

Так мыслили люди о смене лета зимою и о начале Огня. Оттого наши праотцы сжигали умерших – заснувшего смертным сном Ярилина сына отдавали живущему в огне отцу. А потом стали отдавать мертвецов их матери – опуская их в ложе ее, т. е. зарывая в землю. Оттого наши предки и чествовали великими праздниками дарование Ярилой огня человеку. Праздники совершались в долгие летние дни, когда Солнце, не укорачивая ход, начинает расставаться с Землею...

ПЕСНИ ПТИЦЫ ГАМАЮН 

Перевод А.Асова 

Первый клубок 

Разгулялась непогодушка, туча грозная поднималась. Расшумелись, приклонились дубравушки, всколыхалась в поле ковыль-трава.

То летела Гамаюн - птица вещая со восточной со сторонушки, бурю крыльями поднимая. Из-за гор летела высоких, из-за леса летела темного, из под тучи той непогожей.

Cине море она перепархивала, Сарачинское поле перелетывала. Как у реченьки быстрой Смородины, у бел горюч камня Алатыря во зеленом садочке на яблоне Гамаюн-птица присаживалась. Как садилась она - стала песни петь, распускала перья до сырой земли.

Как у камня того у Алатыря собиралися-соезжалися сорок царей со царевичем, сорок князей со князевичем, сорок могучих витязей, сорок мудрых волхвов. Собиралися-соезжалися, вкруг ее рядами рассаживались, стали птицу-певицу пытать:

- Птица вещая, птица мудрая, много знаешь ты, много ведаешь... Ты скажи, Гамаюн, спой-поведай нам... Отчего зачался весь белый свет? Солнце Красное как зачалось? Месяц Светлый и часты звездочки отчего, скажи, народились? И откуда взялись ветры буйные? Разгорелись как зори ясные?

- Ничего не скрою, что ведаю...

До рождения света белого тьмой кромешною был окутан мир. Был во тьме лишь Род - прародитель наш. Род - родник вселенной, отец богов.

Был вначале Род заключен в яйце, был он семенем непророщенным, был он почкою нераскрывшейся. Но конец пришел заточению, Род родил Любовь - Ладу-матушку.

Род разрушил темницу силою Любви, и тогда Любовью мир наполнился.

Долго мучился Род, долго тужился. И родил он царство небесное, а под ним создал поднебесное. Пуповину разрезал радугой, отделил Океан - море синее от небесных вод твердью каменной. В небесах воздвигнул три свода он. Разделил Свет и Тьму, Правду с Кривдою.

Род родил затем Землю-матушку, и ушла Земля в бездну темную, в Океане она схоронилась.

Солнце вышло тогда из лица его - самого Рода небесного, прародителя и отца богов!

Месяц светлый - из груди его - самого Рода небесного, прародителя и отца богов!

Звезды частые - из очей его - самого Рода небесного, прародителя и отца богов!

Зори ясные - из бровей его - самого Рода небесного, прародителя и отца богов!

Ночи темные - да из дум его - самого Рода небесного, прародителя и отца богов!

Ветры буйные - из дыхания - самого Рода небесного, прародителя и отца богов!

Дождь и снег, и град - от слезы его - самого Рода небесного, прародителя и отца богов!

Громом с молнией - голос стал его - самого Рода небесного, прародителя и отца богов!

Родом рождены были для Любви небеса и вся поднебесная. Он - отец богов, он и мать богов, он - рожден собой и родится вновь.

Род - все боги, и вся поднебесная, он - что было, и то, чему быть предстоит, что родилось и то, что родится.

Род родил Свaрога небесного и вдохнул в него свой могучий дух. Дал четыре ему головы, чтоб он - мир осматривал во все стороны, чтоб ничто от него не укрылось, чтобы все замечал в поднебесной он.

Путь Свaрог стал Солнцу прокладывать по небесному своду синему, чтобы кони-дни мчались по небу, после утра чтоб начинался день, а на смену дню - прилетала ночь.

Стал Свaрог по небу похаживать, стал свои владенья оглядывать. Видит - Солнце по небу катится, Месяц светлый видит и звезды, а под ним Океан расстилается и волнуется, пеной пенится. Оглядел свои он владения, не заметил лишь Землю-матушку.

- Где же мать-Земля? - опечалился.

Тут заметил он - точка малая в Океане-море чернеется. То не точка в море чернеется, это уточка серая плавает, пеной серою порожденная. В море плавает, как на иглы прядет, на одном месте не сидит, не стоит - все поскакивает и вертится.

- Ты не знаешь ли, где Земля лежит? - стал пытать Свaрог серу уточку.

- Подо мной Земля, - говорит она, - глубоко в Океане схоронена...

- По велению Рода небесного, по хотенью-желанью сварожьему Землю ты добудь из глубин морских!

Ничего не сказала уточка, в Океан-море нырнула, целый год в пучине скрывалась. Как год кончился - поднялась со дна.

- Не хватило мне духа немножечко, не доплыла я до Земли чуток. Вoлосок всего недоплыла я...

- Помоги нам, Род! - тут воззвал Свaрог.

Поднялись тогда ветры буйные, расшумелось море синее... Вдунул ветром Род силу в уточку.

И сказал Свaрог серой уточке:

- По велению Рода небесного, по хотенью-желанью сварожьему Землю ты добудь из глубин морских!

Ничего не сказала уточка, в Океан-море нырнула и два года в пучине скрывалась. Как срок кончился - поднялась со дна.

- Не хватило мне духа немножечко, не доплыла я до Земли чуток. На полволоса недоплыла я...

- Помоги, отец! - вскрикнул тут Свaрог.

Поднялись тогда ветры буйные, и по небу пошли тучи грозные, разразилась буря великая, голос Рода - гром небеса потряс, и ударила в уточку молния. Род вдохнул тем силу великую бурей грозною в серу уточку.

И заклял Свaрог серу уточку:

- По велению Рода небесного, по хотенью-желанию сварожьему, Землю ты добудь из глубин морских!

Ничего не сказала уточка, в Океан-море нырнула и три года в пучине скрывалась. Как срок кончился - поднялась со дна.

В клюве горсть земли принесла она.

Взял Свaрог горсть земли, стал в ладонях мять.

- Обогрей-ка, Красно Солнышко, освети-ка, Месяц светлый, подсобите, ветры буйные! Будем мы лепить из земли сырой Землю-матушку, мать кормилицу. Помоги нам, Род! Лада, помоги!

Землю мнет Свaрог - греет Солнышко, Месяц светит и дуют ветры. Ветры сдули землю с ладони, и упала она в море синее. Обогрело ее Солнце Красное - запеклась Сыра Земля сверху корочкой, остудил затем ее Месяц светлый.

Так создал Свaрог Землю-матушку. Три подземные свода он в ней учредил - три подземных, пекельных царства.

А чтоб в море Земля не ушла опять, Род родил под ней Юшу мощного - змея дивного, многосильного. Тяжела его доля - держать ему много тысяч лет Землю-матушку.

Так была рождена Мать Сыра Земля. Так на Змee она упокоилась. Если Юша-Змей пошевелится - Мать Сыра Земля поворотится.

Свободный вымысел, как мы привыкли его понимать, не приветствовался в древнерусской литературе, точно так же как и бытовому роману о частной жизни. Тем не менее, поскольку был спрос на сюжеты такого рода, то и подобные сюжеты описывались в таких авторитетных и тесно связанных с религиозной проблематикой жанрах, как жития святых, патерики или апокрифы.

Жития византийский святых по многим признакам напоминают античный роман: внезапные изменения судьбы героев, мнимая смерть, узнавания и встречи после многолетней разлуки, нападения разбойников или хищных зверей; но вместе с тем эти черты сосуществуют с образом мученика за христианскую веру. Характерный пример такого жития - "Житие Евстафия Плакиды", переведенное еще в Киевской Руси.

Начало и конец жития достаточно типичные и вписываются в этикетную схему жития: увидев знамение, стратиг (полководец) Плакида решает креститься, и в конце погибает за веру - отказавшись отречься.

Но в основной части жития наблюдается отхождение от канона: сюжет становится необычно для жития захватывающим. На стратига обрушиваются страшные беды: от мора гибнут все его рабы - он, разом став нищим, вынужден покинуть родные места; его жену отбирает корабельщик, потому что Плакиде нечем заплатить за проезд, а затем дикие звери утаскивают его малолетних сыновей.

Осиротевший Евстафий находит приют в далеком поселении, где он живет пятнадцать лет.

Затем следует новый сюжетный поворот - Евстафия находят его бывшие соратники, он возвращен в Рим и вновь поставлен стратигом. Возглавляемое Евстафием войско отправляется в поход и останавливается именно в том селе, где живет жена Евстафия. В ее доме заночевали два юноши-воина. Это сыновья Плакиды; оказывается, крестьяне отняли их у зверей и вырастили. Семья счастливо воссоединяется.

В этом житии, сохранявшем еще все признаки жития, уже появились первые черты остросюжетных романов - это объяснялось спросом читающего населения на более интересные, чем нравоучительные жития, произведения.

(Глава из книги В. Т. Нарежного "Славянские вечера") 

Восшел Световид во славе своей над долинами полянскими. Багряная риза его разостлалась по небу лазуревому, ночной туман пал на лоно земли - и рассеивался в образе мужа грозного, изнемогающего от поражения.

"Близка смерть витязя сильного, - вещал Рогдай обратясь к Слотану, своему оруженосцу. - Вижу я густой туман, то предвещающий! Конечно, боги посылают мне знамение сие".

Он рек, и дума мрачная покрыла крылами своими взоры его. Буреподобный конь его шел медленными стопами - и грозно ударял копытами в землю твердую.

Слотан не дерзал нарушить молчания своего витязя.

Вдруг от леса со стороны десныя появляется и достигает их гонец земли Русской.

"Витязь! - возопил он, - если любезно тебе отечество и спокойствие князя Владимира, - теки поспешно со мною. Жестокие печенеги окружили Белград и, пользуясь далеким отсутствием князя, грозят предать всех погибели, разрушить храмы богов и чертоги князевы; сокрушить все, не щадя теремов Владимировых, где укрываются триста наперсниц князя веселого".

"Велика ли сила неприязненная?" - вскричал Рогдай - и простер десницу к Слотану. Сей вручил ему копие тяжелое и булаву железную.

"Триста воинов в повелениях грозного Буйслава - хищного, подобно тигру ливийскому, неукротимому, подобно, буре".

"Веди меня", - вещал Рогдай; обнажил меч свой; повесил по бедре булаву и устремился в путь.

"Витязь! - сказал Слотан в недоумении. - Или не внял ты словам гонца белоградского? Триста воинов ожидают нас".

"Мольбы народа, на помощь коему стремлюсь, испросят мне у небес силы достаточные! Приятно, сладостно вкусить смерть за отечество, - говорили воины Святославовы и поражали робких греков, как поражает орел гор Днепровских слабых горлиц".

Вскоре достигли они до стана печенежского. Рогдай вострубил в трубу ратную, - и враги возмутились. Жители града услышали звук сей и познали крепкую грудь российскую. Они устремились на стены градские - зреть прю великую.

Буйслав со своими оруженосцами вышел к нему во сретение, на коне, питомце пещер Кавказских. Поражающи были взоры его; в них открыта была душа негодующая на дерзость Рогдаеву.

"Чего ищешь ты? - возопил он гласом бурным. - Чего ищешь, витязь незнаемый, в стане нашем? Труба твоя учит брань свирепую; но она возвещает твою погибель неизбежную! Удались же, древний витязь! С мужами испытанными первых дней Владимировых испытывал я крепость копия своего и оставался непостыженным. Седый витязь! Ты зришь Буйслава и дружину его!"

Печенег умолк и с равнодушием извлекал великий меч свой.

"Рогдаю ли судили боги слышать гордость сию?" - возревел Рогдай и со всею крепостию мышцы своей поверг в него копье тяжелое.

Раздался треск сокрушенной брони Буйславовой, восколебался он - и мгновенно простерся на сырой земле, подобно утесу скалы дикой отторженному громом и поверженному в пенящиеся волны сверипеющего от ветров моря.

Быстро Слотан устремляется к оглушенному Буйславу и, связав его вервями шелковыми, прикрепляет к стремени Рогдаеву. Победитель течет ко граду. Тщетно ратники печенежские порываются на него с неистовством. Булава Рогдаева, свистя вокруг главы его, очищает путь ему и его сподвижнику. Кровь печенежская льется ручьями, - и болезненные вопли их смешиваются с радостными восклицаниями жителей града.

Они, узрев со стены падение Буйслава гордого, исходят с оружием и поражают неприятеля с тылу.

Печенеги, видя такое расстройство рядов своих, отчаялись получить спасение. Едва малая часть от них осталась.

Остановились, возвысили гласы умолительные, прося пощады, и вонзили в червленную землю мечи свои.

Рогдай опустил булаву и отер кровь и пот с лица своего.

"Довольно! - вещал он, - дерзость наказана и не восторжествует более. Теките с полей наших, безрассудные, и возвестите чадам своим, чего могут ждать неприятели на полях Росских".

"Витязь непобедимый! - воскликнули старейшины печенежские, - будь толико великодушен, колико неустрашима душа твоя. Возврати нам бездушные останки нашего повелителя, да воздадим ему последнюю почесть по обычаю земли нашей. Ценой злата и сребра искупаем их".

"Никогда, - рек Рогдай, - не отважу жизни своей для сребра и злата; и последнюю каплю ее ценю дороже богатств всего света. Единственно отечеству посвящена жизнь витязя земли Русской - для него только проливается кровь его. Возвращаю вам Буйслава, вашего повелителя, - и оставляю себе меч его и броню железную".

Печенеги в знак согласия преклонили главы свои. Слотан совлек с Буйслава броню его и меч великий; вонзил их на копье свое, и тако все потекли к Белграду спасенному.

Жены, дети и старцы исшли им во стретение с веселием; и прелестный сонм любимиц князя Владимира, в одеждах брачных, проводили его в палату пиршества.

Долго после заката солнечного длилось оно; веселие носилось на взорах каждого; каждый воспевал любезность и прелести дев славянских; каждый восхищался, повествуя о подвигах ратных росских витязей.