Виктор Сергеевич Балашов

Про косматых и пернатых (рассказы)

Балашов Виктор Сергеевич

Про косматых и пернатых (рассказы)

Виктор Сергеевич Балашов

Про косматых и пернатых

Рассказы

СОДЕРЖАНИЕ

Гришка-говорун

Два выстрела

Жар-птица

Меченый

Дедушкин трофей

Валетка

Кошкин доктор

В буран

ГРИШКА-ГОВОРУН

За лето Гришка ужасно надоел старикам, оба не чаяли, как бы избавиться от непоседливого горластого квартиранта. Когда же хмурым осенним вечером пернатый нахлебник не явился к ужину, за столом явно недоставало чего-то привычного, совершенно необходимого.

- Улетел все-таки! - вздохнул Василий Иванович, отодвигая полную тарелку. - Ну да и скатертью дорога! Не век же ему возле людей толмошиться. Вольная птица! Пожил вот и улетел... Неволить не будешь.

- Весной-то, поди, сюда же вернется, - попыталась успокоить мужа Дарья Степановна. - Неужто не навестит кормильцев своих? Родителей ведь ему заменили.

И тоже вздохнула, вспомнив, что Гришка не раз получал от нее ложкой по голове, когда осмеливался садиться на скатерть.

Впрочем, случившегося следовало ожидать со дня на день. Давно отполыхал прощальным многоцветьем погожий октябрь, отшуршал листопад. Растрепанные грачиные гнезда сиротливо раскачивались на голых тополях, а бывшие обитатели колонии с криком кружились в помутневшем небе, собираясь в далекий путь.

Гришке тоже не сиделось дома. С рассветом уже начинал биться в окно, а выпущенный на волю тотчас взмывал к небесам и носился где-то со своими сородичами до самых сумерек. Возвратясь, наскоро проглатывал оставленный ему ужин, взлетал на шкаф и быстро засыпал, сунув голову под крыло.

Одна за другой, покружив над родными местами, отлетали грачиные стаи на юг. С последней стаей исчез и Гришка, потому что стал он уже взрослым грачом и не пожелал больше менять свободу на все прелести домашнего уюта.

- Вот ведь как у ихнего брата! - не унимался Василий Иванович. - Нет бы залетел домой, хоть бы знаком известил каким: - "Улетаю, мол, бывайте здоровы!" Так ведь и отбыл, не попрощавшись... Народец тоже!

С обидой вспомнил старик, сколько мороки было с желторотым грачонком, которого подобрал он весною в саду. Птенец выпал из гнезда, поломал крылышко и жалобно звал на помощь, трепыхаясь в зарослях молодой крапивы.

Не оставлять же малыша в беде! Соорудили ему постельку в старой корзине, сделали повязку на крыло. Прожорлив и горласт оказался черный приемыш на редкость. Чуть рассветет, принимается голосить, да противно так, надрывисто! Хватай, значит, хозяин лопату, отправляйся в сад за червями проголодался чернопузый подкидыш. Накормишь, уснет на полчасика и снова заголосит во всю ивановскую.

Как-то не выдержал Василий Иванович, приставил лестницу к одному из тополей и полез с грачонком за пазухой к гнездам. Однако возвратить птенца сородичам так и не удалось. Не успел старик добраться до нижних сучьев, как вся горластая грачиная братия ринулась в атаку. Чудо, как еще с лестницы не сбили, шальные!

Пробовал оставить подросшего грачонка в саду - пусть-ка теперь своя родня выкармливает! Не тут-то было! Испугавшись одиночества, Гришка гаркнул вдруг по-грачиному, свалился с яблоневой ветки, куда неучтиво забросил его Василий Иванович, и то вразвалку, то вприскочку заспешил следом за хозяином. Не палкой же его гнать, в самом деле!

Постепенно зажило сломанное крыло, но и после выздоровления Гришка не пожелал расстаться с кормильцами. Стремительно носился он по комнате, отрабатывая, выражаясь спортивным языком, технику полета. А бедная Дарья Степановна ежедневно подбирала с пола осколки битой посуды. Вздохнули посвободней, когда Гришка начал улетать через открытое окно на волю. То-то тихо становилось в доме! Случалось, часами пропадал где-то, бродяга, но к обеду и ужину являлся точнехонько, будто у него часы на лапке. Выпрашивая подачку, грач садился хозяину на плечо, умильно терся головой о щеку и испускал горлом такие замысловатые рулады - нахохочешься!

Тайком от жены Василий Иванович попробовал как-то преподать грачу уроки русского языка. Где там! Непоседа предпочитал упражняться в собачьем наречии. Вымахнет через окошко во двор, присядет на конуру старого Полкана, постучит клювом по крыше и давай дразниться: "Р-р-р-р! Гау-гау-гау!"

Неповоротливый пёс, громыхая цепью, вываливался наружу и, конечно, опаздывал. Гришка восседал уже на коньке сарая и с тем же рвением передразнивал скворца.

...Да, из Гришки с его артистическим талантом могло бы кое-что получиться. Могло бы, да не получилось: улетел, негодный.

Прошло два дня. Василий Иванович начал было забывать об утрате. Забот в эту пору хватало и без грача. Надо малину подвязать в саду, выкопать и стащить в подвал луковицы гладиолусов, сложить парниковые рамы. За день так набегаешься, не чаешь добраться до постели.

Но вот на третий день, чуть забрезжил рассвет кто-то несмело постучал в окно. Василий Иванович нехотя сполз с кровати, раздвинул занавески... Ба! Так вот кто этот ранний гость! На почерневшей от дождя раме, покачиваясь, сидел Гришка. Старик поспешно распахнул окно и принял на руки блудного питомца.

Вид у Гришки был очень неважный. Он ерошил мокрые перья, учащенно и сипло дышал, разевая длинный клюв, и устало закрывал пленками потускневшие глаза. Больное, когда-то сломанное крыло бессильно свисало вниз.

- Что ж, не по силам оказалась дальняя дорога? Вернулся, значит? ласково гудел Василий Иванович, поглаживая птицу по спине. - Ничего, не расстраивайся. Перезимуем здесь как-нибудь, а на будущий год видно будет.

Гришка впервые отказался от еды и сразу уснул, вцепившись когтями в спинку стула. Несколько дней просидел он, нахохлившись, на подоконнике, безучастно провожая сбегавшие по стеклу дождевые капли. Потом немного повеселел, стал нормально есть и подолгу перепархивал с одного угла на другой, разминая отекшие крылья.

В один из ненастных дней, когда все в мире было серо, мокро и скучно, Василий Иванович усадил грача на колени, показал зажатый в кулаке кусочек мяса и заявил решительно:

- Довольно нам, Григорий, намеками изъясняться. Пора уж разговаривать, не маленький. Сейчас для начала такое разучим. Я буду говорить: "Гриша!", а ты отвечай: "Чего?" Ясно? Ну начали... Гриша!

Склонив голову набок, грач ловчился схватить лакомый кусочек.

- Нет, брат! Ты скажи сначала "чего?"

В ответ вкрадчивое курлыканье.

- Не то-о-о, - протянул учитель. - Ты должен сказать "чего?" Ну, давай сначала... Гриша!

- Гра! - оглушительно гаркнул ученик и хищно уцепился за мясо.

- Грубо! - вскричал Василий Иванович, щелкая неучтивца по носу.

Сотни раз повторял старик попытку выдавить из пернатого неуча хотя бы одно членораздельное слово. Все понапрасну. Грач или курлыкал по-голубиному или гаркал свое оглушающее "гра!" и ловчился выкрасть незаслуженное лакомство. Безрезультатно окончился урок и на второй день и на третий. Терпение не раз изменяло Дарье Степановне.

- Из ума выживаешь, старый! - кричала она. - Проваливайте в сени, там и каркайте. Ему по-человечьи сроду не заговорить, может, хоть ты по-грачиному научишься гаркать.

Но Василий Иванович был на редкость упрям, и занятия повторялись изо дня в день. Всякий раз, когда бестолковый ученик щипал старика за пальцы, пытаясь добраться до мяса, тот кричал свое неизменное "грубо!" и награждал нахала увесистым щелчком. И вот однажды, на второй неделе учебы, грач, получивший очередной щелчок, метнул на хозяина сердитый взгляд и явственно выкрикнул:

- Грубо!

Опешивший от неожиданности учитель разжал кулак, а Гришка не замедлил этим воспользоваться.

С трудом сдвинувшись с места, дело с учебой начало постепенно налаживаться. Через месяц грач откликался на свою кличку долгожданным "чего?", громогласно и охотно кричал "ура!", а к концу зимы обогатил свой лексикон словом "дурак" и с уморительным птичьим акцентом рявкал: "Не трогать!", когда его слегка дергали за хвост.

Однажды в воскресенье Василий Иванович приоделся, сунул грача под пальто и отправился к своему бывшему сослуживцу Григорию Федоровичу. У того дома жил говорящий попугай, которым хозяин очень гордился. Попугай был уже немолод - насчитывал около ста лет от роду и пережил два поколения владельцев.

Как-то осенью Григорий Федорович зло посмеялся над стараниями Гришкиного учителя.

- У меня попугай - птица заморская, специальная - и то за сто лет три слова всего выучил, а ты хочешь чего-то от глупого грача добиться!

"Теперь посмотрим, кто глупее: грач или твой попка!" - подумал про себя Василий Иванович, нажимая кнопку звонка у квартиры приятеля.

...Встреча девятимесячного грача со столетним попугаем была короткой, но бурной. Линялый пыльный попугай при виде черного, как антрацит, незнакомца взъерошил хохолок на затылке и нерешительно прокартавил:

- Здхавствуй!

- Чего? - переспросил Гришка, отскакивая на всякий случай к краю стола.

- Здхавствуй! - повторил попугай. С самым дружелюбным видом он приблизился бочком к гостю и вдруг дернул грача за хвост своим крепким загнутым клювом.

- Не тхогать! - взъярился Гришка. Готовый к драке, он раскрыл клюв и приподнял здоровое крыло.

Попка так поспешно попятился, что впопыхах чуть не свалился со стола. У самого края он заскрежетал когтями по клеенке, но не сумел удержаться, и, пролетев по комнате, сел на свою клетку.

- Дурррак! - процедил он оттуда, вращая круглыми, с красным ободком глазами.

- Чего? - насторожился грач.

- Дуррак! - скороговоркой брякнул попугай еще раз и повис на клетке вниз головой.

Гришка мельком глянул на хозяина, будто призывая его в свидетели.

- Ура, Гришка! Браво! - похвалил Василий Иванович, давясь от смеха.

- Урра! - подхватил грач недостающее слово и ринулся в атаку.

Попугай истошно заверещал что-то похожее на "карраул", юркнул в клетку, но Гришка успел-таки ухватить забияку за хвост. Упираясь в прутья лапами, он изо всех сил тащил попку наружу. По комнате полетели оранжевые и зеленые перья.

Василий Иванович схватил своего буйного ученика, зажал его под мышкой. А тот все еще дрожал от возбуждения, шипел и ерошился. В клюве у него поскрипывало большое желтое перо, вырванное из хвоста заморского франта.

- Ну, что теперь о тезке своем скажешь? - подмигнул Василий Иванович владельцу попугая. - Можно научить грача говорить или нет?

- Да ведь он не понимает, что говорит, - смущенно отозвался Григорий Федорович. - Так, брякает невпопад...

- А твой попка что понимает? Сто лет прожил, а дураком так и остался. Поживи мой Гришка сто лет возле людей, он мог бы лекции читать о борьбе с попугаями. А попка что? За сто лет три слова всего и выучил!

Размолвка с приятелем вынудила Василия Ивановича отказаться от чая и отправиться домой.

"Как мы его проучили-то! - улыбался он дорогой в усы, поглаживая задремавшего под полою грача. - Невпопад, слышь, брякает! Птица - она птица и есть. Умишка не ахти. Но ведь выговаривает-то как чисто! Ох и краснобай ты у меня, Гришка!"

...Зима близилась к концу. Заплакали сосульки на карнизах. Бойко зачирикали воробьи, купаясь в первых лужах.

В конце марта, когда ослепительно сверкал снег на солнце и в саду, под яблонями, раскинулись фиолетовые тени, грач вдруг настойчиво забился в окно. Василий Иванович вынес его на крыльцо. С восторженным родным "Гра! Гра!" Гришка взмыл на воздух и опустился в конце сада у старой березы. Там он поклевал что-то в оттаявшей у ствола земле, потом взлетел на тополь и уселся возле растрепанного зимними бурями гнезда. Обернувшись к югу, навстречу ясному солнышку, грач долго радостно кричал, раскачиваясь на тонкой ветке, будто хотел оповестить далеких сородичей своих: "Летите скорей! У нас весна, сияет солнце!"

- Глядите-ка, уже грачи прилетели! - удивлялись прохожие и радовались близкому теплу.

Вечером, когда хрустким ледком затянулись лужицы на тротуарах, грач вернулся домой.

С каждым днем отлучки его становились все продолжительней. А когда прилетели первые грачи и над тополями снова немолчно зазвучал оживленный грай, питомец Василия Ивановича и вовсе перестал ночевать дома. Наверно, нашел себе подругу среди вернувшихся грачей и принялся сплетать с ней нехитрое гнездо для будущего потомства. По крайней мере, Дарья Степановна застала его однажды в сенях за нелегкой работой: Гришка разбирал сломанную корзину, некогда служившую ему гнездом, и по прутикам переносил ее в клюве на вершину тополя.

Раза два на день он залетал к хозяевам, торопливо глотал что-нибудь из обеденных остатков и тотчас улетал на волю. Грач уже не любил, как бывало, чтобы его гладили по спине, и не ласкался сам к хозяину.

- Совсем одичал! - огорчался Василий Иванович. - Вот скоро и говорить разучится. Пропали тогда мои зимние старания.

Но опасался старик понапрасну. Когда наступила пора огородных работ, Гришка неотлучно ходил за хозяином и, рискуя оставить голову под лопатой, выбирал из грядок упругих земляных червей. На этот раз он заботился не о себе: среди дружного писка грачиных птенцов на тополе раздавался также писк прожорливых Гришкиных детей.

Один раз (Василий Иванович в это время скручивал объемистую "козью ножку", а Гришка в ожидании начала работ дремал усталый на заборе) с улицы послышались заговорщические голоса мальчишек:

- Глянь-ка - спит! Вот бы поймать! - восхищенно прошептал один. - Ведь и сидит-то совсем низко.

- И вправду уснул! - подтвердил второй. - За хвост его - и наш будет.

- Ты, Шурка, подсади меня, я его цапну! - нетерпеливо перебил третий.

Через щели между досками Василию Ивановичу было видно, как сорванец ловко забрался на спину дружка и, прикусив губу, потянулся к Гришкиному хвосту. Привыкшая к людям птица лишь обеспокоенно завозилась на месте, но не улетела. Однако, едва шаловливая рука ухватила за хвост, Гришка резко обернулся и гаркнул во все горло:

- Не трогать! Дурррак!

Ошеломленный мальчишка грохнулся наземь.

- О-он нне велит трогать! - оправдывался перед товарищами неудачник. Д-дураком обозвал...

Приятели не нуждались в пояснениях: они и сами слышали и были поражены не менее пострадавшего.

- "Ну-ка зайдите сюда! - силясь придать лицу серьезное выражение, пригласил Василий Иванович обескураженных охотников.

Ребята, нерешительно потоптавшись у калитки, зашли. Предчувствуя, что дожидаться хозяина бесполезно, Гришка сам раскопал червяка и потащил в гнездо.

- Что, не удалась охота? - с притворным сочувствием спросил старик. Мало того, что из рук вырвался, да еще обругал, шельмец, при всех. А пожалуй, и поделом! - неожиданно заключил Василий Иванович и продолжал наставительно: - Нельзя так, ребята! Вам наверняка говорили в школе, что грач - самая полезная птица. Он, может, в двадцать раз больше вычищает вредителей за сезон, чем сам весит. Зачем же его обижать?

Василий Иванович прикурил свою самокрутку, придавил ногой тлеющую спичку.

- А что касается этого грача, который вас осрамил сейчас на всю улицу, так это и подавно особенная птица, ученая. И детишки у него, он для них с зари до зари старается. Во-он, видите, третье гнездо на вершинке? Там его квартира.

Старик копнул лопатой, подобрал пару червей и крикнул, подняв к небу усы:

- Гриша!

- Чего? - донесся из гнезда хрипловатый голос.

- На-ка вот, отнеси гостинца своим писклятам!

- Урра! - безучастно крикнул грач, круто планируя с дерева.

Ловко подхватив червей, Гришка снова взмыл кверху, а из гнезда навстречу ему высунулось множество раскрытых клювиков.

ДВА ВЫСТРЕЛА

Я вижу, и вас заинтересовало это ружье. Изящная штука, не правда ли? Хотите снять его со стены? Пожалуйста!

Полюбуйтесь тонкой гравировкой. Вот летящая над камышами утка. А на другой стороне благородный пойнтер вытянулся в стойке. На вороненой стали рисунки выглядят довольно эффектно.

Можно ли разложить ружье? Что ж! Оно не заряжено... Только делается это иначе. Одну минуту... Надо прижать пальцем вот этот рычажок и слегка надавить ложе.

Теперь обнажился черный зев ствола. Чувствуете, оттуда пахнуло пороховым дымком? В это отверстие закладывается строго взвешенная порция смерти. А дальше все зависит от удачи. Мне лично повезло. Из этого ружья, что у вас в руках, сделано всего два выстрела, и оба заряда настигли свою цель... Но больше оно не выстрелит в моих руках.

Почему? В двух словах того не объяснить. Но если вы настаиваете, расскажу все по порядку. Предупреждаю, однако: веселой охотничьей байки вы не услышите.

Начну с того, что ружье это несколько лет назад торжественно вручил мне один приятель. Подарок ко дню рождения. Считается, если человек пишет рассказы о животных, то он непременно должен быть заядлым охотником. Обычное заблуждение. Но ружье осталось у меня: ведь люди обижаются, когда отвергают их дар. К тому же я был искренне убежден, что от охотничьей страсти застрахован навечно.

И все же... Замечали ль вы - стоит человеку заполучить какую-то вещь, он в конце концов применит ее по назначению. Возьмите в руки молоток - вам захочется вколотить гвоздь. Топором прямо-таки не терпится сделать насечку. Ну, а ружье должно выстрелить. Хотя бы раз.

И вот как-то на лыжной прогулке плечо мне ощутимо придавил новенький ружейный ремень.

Был обычный февральский день, серенький, неприветливый. Сквозь полосатую ткань облаков солнце скуповато, как бы нехотя цедило жиденький свет. Порою откуда ни возьмись срывался шалый ветер, белыми кнутами поземки стегал испуганно вздрагивающие кусты и стихал где-то вдали, среди снежных барханов. Погода вовсе не располагала к длительной прогулке.

Но непривычная тяжесть ружья почему-то возбуждала меня. Стыдно признаться: я, как мальчишка, забавлялся сознанием собственного могущества. Будто выросла у меня за плечами еще одна длинная и хваткая рука и с ее помощью мне ничего не стоит заполучить любой трофей, какой только попадется на глаза. Будет ли то сторожкая лисица, прыткий заяц, а может быть, сам серый разбойник волк, я не знал, и эта неизвестность растравляла воображение и влекла меня все дальше и дальше.

Вероятно, охотник может проснуться в каждом. Как-то сама по себе поступь моя сделалась неслышной, крадущейся, глаза - зорче, а слух отзывался на самый тихий шорох. Я слышал шуршанье иссохшего листка, волочившегося по снегу, и посвист крыльев высоко пролетавшей вороны, и шелест пересыпаемого ветром снега. К обычной жажде натуралиста - увидеть новое, выкрасть у природы ревностно хранимую тайну - примешалось недоброе желание подстрелить. Желание дикое, постыдное, которое трудно бывает впоследствии объяснить даже самому себе и еще труднее - оправдать.

Ради успокоения совести я внушал себе, что осторожный зверь нипочем не подпустит меня на выстрел, а, если б то и случилось, без тренировки я непременно промажу.

Долго бродил я в тот день, позабыв про голод и усталость. Но все будто вымерло окрест. Охотничий пыл мой постепенно угасал. До дому не меньше трех часов ходьбы. Я уже подумывал: пора разрядить ружье и перекинуть его за спину, как вдруг из-за березового пня взметнулось нечто серое, ушастое и, то собираясь в комок, то распластываясь в длину, стремительно понеслось прочь по выщербленному ветрами снегу. Заяц-русак, старый знакомый, и раньше неоднократно удирал от моей лыжни. Встреча с ним всегда приятно забавляла меня, и в душе я неизменно желал доброго пути резвому бегуну.

Но на сей раз у меня на шее висело проклятое ружье. Я видел перед собою только мишень, которая с каждой секундой все уменьшалась и вот-вот могла оказаться за той спасительной границей, где кончается власть моего оружия. На беду вспомнилось подслушанное где-то охотничье правило - в убегающую дичь целить чуть повыше головы.

Новое ружье не знает осечки... Грохот выстрела, мгновенное замешательство, и то ли радость, то ли тревога - попал!

Заяц как-то нелепо вскинулся вверх, плашмя скользнул по снегу, дернулся и затих. В том состоянии растерянности, когда еще не веришь удаче, несмотря на ее очевидность, я бросился к своей жертве.

В охотничьих рассказах первый трофей непременно оказывается убитым наповал. Со мной случилось иначе. Поверженный заяц неожиданно мотнул головой, встрепенулся и, часто-часто перебирая передними лапами, пополз, оставляя позади бьющую по глазам кровяную дорожку. Задние лапы, странно вывороченные набок, только мешали ему, и одна из них билась непрестанно и мелко.

Заметив человека с ружьем наперевес, зайчишка отчаянно, пронзительно закричал. Впрочем, тотчас умолк, будто понял, что никто не поспешит ему на помощь. Он повернулся в мою сторону, вытянулся на лапках и уставился в лицо темными и влажными от слез глазами.

В ту минуту я с готовностью порвал бы свою рубашку на бинты, если б перевязка могла спасти беднягу. Увы, раскаянье зачастую приходит к нам, когда случившегося уже ничем нельзя поправить. Я и сам не мог понять, зачем понадобилась мне тогда жизнь этого зайчишки.

В моих силах было оказать ему лишь последнюю и единственную услугу сократить его мучения... Вначале заяц рванулся прочь от подымавшегося ствола, потом странно напрягся весь и замер в ожидании, не сводя с меня беспощадных глаз. У меня не достало мужества стрелять. Для такого выстрела нужно или совсем не иметь души или, напротив, быть очень великодушным.

Впрочем, развязка приближалась и без того. Дышал зайчик с трудом, широко раскрывая рот, и с каждым выдохом все больше увядал, все ниже клонился на снег. Я ушел, не дождавшись его последнего вздоха. Я спешил так, будто надеялся скрыться от собственной совести. А встречный, ожесточившийся к закату ветер, словно пощечинами, сек меня в лицо пригоршнями колкого снега.

...Вот история первого выстрела. Урок, как видите, поучительный. И все же редкий урок усваивается нами раз и на всю жизнь, да и воспоминания о прошлом не живут в нас вечно.

Прошло несколько лет, и вот апрельским вечером с тем же ружьем за плечами я прыгал через лужи по расхлябанной, непролазной лесной дороге. Мой кряжистый тяжеловесный спутник Василий Дмитрич с буйволовым упорством ломился прямиком. Давно начерпав за голенища высоких охотничьих сапог, он уповал теперь лишь на спасительный бивуачный костер.

Справедливости ради скажу, что в нелегкий путь увело меня на этот раз отнюдь не желание поохотиться, и тем, что ружье болталось за спиной, я был обязан своему приятелю.

- Не дурите! - час назад увещевал меня Василий Дмитрич. - Кто же в лес без ружья ходит? А волк если? Неужто и в этого бандита не пальнете?

Сам Василий Дмитрич, по собственному признанию, без ружья ходил разве только в кино. До всего, что касается дичи, у старого лесовика непостижимое, воистину сверхчеловеческое чутье. Под ногами у нас немилосердно чавкает грязь, по обе стороны дороги, в затопленном вешними водами лесу, хором вызванивают свои брачные песни синицы, где-то в овраге торжествующе клокочет и булькает ручей.

Василий Дмитрич вдруг смахивает с головы ушанку, делает мне знак остановиться и, клоня голову то на один бок, то на другой, упоенно прислушивается. С плеча его уже сползает исцарапанная, повидавшая виды бескурковка, а я еще только начинаю выделять в хаосе весенних звуков приглушенное хорханье вальдшнепа.

Кургузая серая птица, слегка повиливая в стороны, тянет низко над голыми вершинами. Дуло бескурковки, как привязанное, следует за ней, вычерчивая по небу ровный полукруг. Сердце неприятно сжимается в ожидании выстрела... Вот крылья посвистывают прямо над нами. Можно различить пестрое оперение, поджатые в полете лапки, острый клювик, шилом устремленный вперед.

Дубленое лицо Василия Дмитрича каменеет, бестрепетный палец на курке. Сейчас!..

Но ружье вдруг опускается к земле, а вальдшнеп проваливается, невредимый, за рыжую щетину леса.

- Осечка, Василий Дмитриевич? - спрашиваю с облегчением.

- Какая там осечка! Вернейший был бы выстрел...

Он стоит обеими ногами в светлой луже, как непомерную тяжесть, удерживая в отвисших руках ружье, и огонек азарта медленно потухает в его неподвижных глазах.

- Сколько уж раз бывало этак, - жалуется он устало, с обидой. Позаришься на журавля в небе, синицу из рук упустишь. То ли еще ждет нас глухарь, то ли нет, а вальдшнеп сам в сумку просился... Пойдемте, что ль, здесь уж недалеко.

Снова лесная дорога цепко хватается за наши сапоги, отпускает неохотно, со всхлипом. В низинах, выстланных жухлым листом, стынут озерца талой воды. В эту пору, как доброму вестнику, радуешься каждой проснувшейся букашке. Жадно следишь за бабочкой, ожившим цветком мелькающей среди темных, насыщенных влагой стволов. Так и хочется провести пальцем по крутой спине божьей коровки, что сонно пробирается по ветке лещины.

Возле какой-то, ему одному ведомой отметины Василий Дмитрич сворачивает в чащу, и некоторое время мы пробиваемся вперед, поглощенные единственной заботой - чтобы откинутая пружинистая ветка не хлестнула спутника по лицу. Вскоре из-за ширмы молодых сосенок перед нами широко распахивается вся ржавая от юной поросли делянка, вырубленная года три назад. Мой проводник внезапно останавливается и начинает пятиться, оттесняя меня под прикрытие колючих сосенок.

- Тсс! - сердито предупреждает он мой вопрос и сейчас же озаряется радостной улыбкой. - Теперь - чу! Говорить только шепотом. Вы его видели?

- Кого?

- Да глухаря же!

- Нет.

Василий Дмитрич жестом фокусника откидывает пахучую, в слезинках смолы ветку, и я вижу по другую сторону вырубки силуэт неправдоподобно громадной птицы, вплетенный в тонкую сеть березовых ветвей. Глухарь вытягивает шею, покачивается, как бы балансируя на гибких, оседающих под его тяжестью ветвях.

- Токует! - восхищенно шепчет Василий Дмитрич. - Самой песни не слыхать - далеко, а щелканье улавливаю.

Я прислушиваюсь и тоже начинаю различать своеобразную прелюдию к весенней песне великана. Вначале словно редкие полновесные капли падают в звонкий бокал. Потом капли мельчают, падают все чаще, сливаясь в игривый ручеек. Глухарь вытягивается, расправляет крылья - вот-вот улетит. На это время и приходится сама песня - то страстное лопотанье, когда глухарь воистину становится глухим ко всему окружающему и не только шагов - не слышит даже выстрела.

- Сейчас бы к нему, красавчику, подобраться, да больно чуток, подлец, по вечерам. И токует без особого усердия: оборвет в любую минуту песню, и стой тогда под ним всю ночь до зари. - Василий Дмитрич, как занавес, опускает передо мной ветку. - Пойдемте! Не спугнуть бы ненароком. Утречком до свету его наведаем. Теперь уже никуда не улетит, здесь поблизости заночует. Таков уж закон у ихнего брата.

Часом позже на склоне лесного оврага жарко потрескивал костер. Утомленный приятель мой уснул сразу. Я же долго следил, как за частоколом берез и осин вздымался багровый диск чуть ущербленной луны, как холодным пожаром опалял он кустистые вершины и, оторвавшись наконец от леса, поплыл, наливаясь светом, по пепельно-синему небу.

Сон пришел нескоро и был неглубок. Ни на минуту не забывалось, что вокруг костра белыми привидениями застыли в лунном свете березы, что где-то неподалеку, обманутая тишиной, затихла среди ветвей обреченная птица, а в журчанье обмелевшего к ночи ручья все чудилась неповторимая ее песня.

Пробуждение было легким, как после минутного забытья. Казалось странным, что заваленная с вечера в костер неохватная колодина успела перегореть надвое и погрузиться в рыхлый пепел и побледневшая луна висела над лесом совсем с другой стороны. Ни в небе, ни на земле еще не чувствовалось приближения рассвета, звезд разве только поубавилось да просторней сделалось в лесу, словно за ночь расступились деревья.

- Итак, помните, - хриплым со сна голосом наставлял Василий Дмитрич. Ни звука больше! Ступать в ногу, чтобы веточка не хрустнула. Где дам знак, остановитесь и будете ждать.

Мы выбрались из оврага, крадучись пересекли заваленную хворостом вырубку и затаились на опушке.

Ждать пришлось долго. Луна успела нагоститься в одиноком облаке и снова выползла на ясную синь. Холод давно забрался под воротник, затекли ноги. А из леса хотя бы единый звук!

Я почти не сомневался: глухарь заслышал нас и улетел. Почему-то приятно было поделиться своей догадкой с охотником, у которого то ли от холода, то ли от возбуждения начали мелко подрагивать набухшие под глазами мешки. И как раз в тот момент, как я нагнулся к спутнику, из чащи начали вдруг падать хрустальные капли - одна, следом другая, третья и полились, обгоняя друг друга, сливаясь в звонкий ручеек. Василий Дмитрич собрался в пружинистый ком.

- Останетесь здесь, а я пойду под песню! - по движению губ прочел я торопливый приказ.

Едва журчанье ручейка сменилось возбужденным горячим клокотаньем, Василий Дмитрич широченными скачками заспешил ему навстречу. Завершающий всплеск песни застиг его с поднятой в воздухе ногой.

Дремучая, цепенящая тишина вновь навалилась на лес, затканный фантастическим светом луны, иссеченный тенями. Только сердце гулко колотится в предчувствии беды.

И опять тишину рвет звонкая капля, за ней вторая, еще и еще. И снова мой спутник устремляется вперед, едва разбежавшийся ручеек забурлил, будто уткнулся в неожиданную преграду.

Мне нестерпимо хочется видеть удивительного певца. Не взирая на запрет, под новую песню я тоже ныряю в чащу, несусь в лабиринте стволов. Замер, кажется, вовремя - шипучий всплеск еще долетел до слуха, когда ноги устойчиво закрепились на чем-то покатом и твердом. Скашиваю глаза в одну сторону, другую. Стою на поваленном клене, слепо протянувшем во все стороны черные обломанные руки-сучья.

Тишина на сей раз продолжается целую вечность. Что же случилось? Услышал? Улетел?

Конечно, я спугнул осторожного глухаря. В душе начинает расцветать робкая радость: пусть живет редкая птица! Пусть где-то в ином краю дозовется свою подругу и встречает с ней вместе праздник Весны.

...Отчего же тогда тревожно, нетерпеливо жду я новой песни? Или древний охотничий дух вновь просыпается во мне?

Запой, глухарь! Пусть свершится неизбежное. Будь удачлив, охотник!

И, отзываясь бессловесной мольбе, смачно падает из-за черной шапки сосны долгожданная капля. И опять завороженный собственной песней глухарь не слышит, как с разных сторон двое метнулись меж осиянных луною деревьев и замерли бездыханные там, где приковал их конец песни.

Еще один бросок... Еще...

Из-за вершины холма он открылся мне вдруг так явственно и близко, что я невольно прянул назад, боясь спугнуть его. Напрасная тревога! Глухарь токует теперь почти не умолкая, самозабвенно, упиваясь радостью жизни. Он весь дрожит, вытягивается, трепещет, и лунный лес с немым участием внимает одинокому певцу.

"Взойди же, солнце! Явись, Весна, в роскошном убранстве своем. Все живое так ждет тебя!"

Стою, околдованный лунным светом и песней. Забытое ружье не оттягивает рук.

...Неожиданный, словно камень с неба, выстрел полоснул сбоку. Ломая ветви, глухарь грузно падает. И кажется - от его паденья дрожь пробежала по стылой земле. Конец...

В лощине начинается непонятная возня - топот, треск валежника. Грохочет еще один выстрел. На взгорье, посеребренном луною, вырастает пухлый клекочущий шар и катится мне под ноги. Догадываюсь - глухарь! Отстраняю ружье, уступая ему дорогу. Следом появляется запыхавшийся Василий Дмитрич. С проклятьями пробегает мимо, и ломаные тени неслышно нахлестывают его по спине.

За черным раздвоенным стволом сосны продолжается борьба. Бегу туда. Вижу - белесый из лунного света ковер, окаймленный сажистыми тенями, а на конце его бьется и гортанно клекочет певец, минутой назад околдовавший меня своей песней.

- Уйдите! - хрипло кричит охотник. - Я привязал его за крыло. Теперь не уйдет.

Я не понимаю, зачем нужно привязывать к кусту раненого пленника, почему голос человека сделался вдруг таким схожим с клекотом дикой птицы.

- Уходите же! - захлебывается от возбуждения Василий Дмитрич. - Я пристрелю его.

Старая бескурковка почему-то два раза подряд дает осечку.

- А ну его, так дойдет! - смущенно бормочет охотник. - Два заряда на него истратил. Сам кончится.

Могучая птица бьется у края лунной дорожки. Почти физически ощущая боль ее и тоску, я подымаю ружье... Оглушенный выстрелом, не сразу догадываюсь, почему так сердит Василий Дмитрич. Оказывается, нельзя было стрелять так близко: кучным зарядом рискуешь попортить внешний вид дичи.

На обратном пути мы угрюмо молчали. Молчал и ограбленный лес в багровом сиянье зари. Ему так недоставало глухариной песни!

...Вот и все. Теперь вы понимаете, почему больше не выстрелит красивое ружье, что лежит у вас на коленях.

ЖАР-ПТИЦА

Лес подступал к самому домику. Одну сосновую ветку - кустистую, с рассохшейся щербатой шишкой - пришлось даже обломить: она мешала закрывать окно на чердаке. В ветреную погоду деревья оживленно лопотали вокруг и царапали сучьями по тесовой крыше.

Но не ветер - птицы будили Алешу по утрам. В последние дни его прилежно навещает какая-то стыдливая пернатая незнакомка. Подарит чудесной песенкой, заронит беспричинную радость в душу... и была такова.

Вот и сейчас... Слышите? "Тиу-лиу, тиу-литиу!" То ли серебряный колокольчик прозвенел, то ли пропела игривая флейта.

Алеша на цыпочках подбегает к окну, щурясь от солнца, ищет в ветвях таинственную певунью. Напрасно! Пугливая, она исчезает всякий раз, чуть скрипнет рассохшаяся рама.

Перед окном мерцают, покачиваясь, вощеные хвоинки. Алеша гладит их рукой, будто котят, ловит на ладошку теплые лучи. Душистый лесной ветерок треплет его спутанные волосы. Над головою жужжит, тыкаясь в потолок, заблудшая пчелка. Чьи-то цепкие лапки шуршат по крыше.

После завтрака Алеша надевает очки и отправляется в лес. Гулять ему разрешено только до ручья. Но вот беда - вдаль Алеша видит совсем плохо. Захочет рассмотреть получше франтоватого дятла, бабочку или пучеглазую стрекозку, так ведь, хитрецы, непременно заманят в самую глушь.

С цветами проще - те никуда не улетят. А сколько нежданных открытий таит каждая былинка, стоит лишь взглянуть на нее через сильные линзы очков! Присядешь на корточки перед головкой отцветшего подснежника, и тебе навстречу всплывает из зеленого сумрака округлое шелковистое облако. Узорчатые чешуйки лишайников на березовой коре превращаются в чеканные монеты из какого-то древнего клада, а куртинка седого мха - в настоящий дремучий лес из хрупкого серебра.

Но ничто не могло удержать Алешу, если из глубины леса долетал протяжный мелодичный посвист - тиу-лиу, тиу-литиу! Как завороженный, спешил он навстречу песне. Бежал не таясь, побуждаемый страстным, необоримым желанием увидеть. Кто объяснит, почему так влечет нас к себе недоступное? Ведь Алеша знал по опыту - милая певунья ревниво бережется стороннего взгляда. Вся надежда была на слепой случай.

И вот однажды (впрочем, это скорее походило на сон, чем на явь), однажды с вершины березы, откуда только что слышался знакомый посвист, взметнулась вдруг к небесам диковинная птица. Она описала в воздухе крутой полукруг и утонула в зеленом дыму листвы. Алеша успел лишь заметить, что оперенье птицы сверкнуло всеми цветами радуги. Еще ему показалось - то ли это солнце вспыхнуло на стеклах очков, - ему показалось, будто от крылатого дива веером рассыпались по небу цветные лучи.

Всего миг длилось виденье, но долго не мог опомниться ошеломленный мальчуган.

Было утро. Беззвучно струились рубчатые листья осин, процеживая солнечные лучи, и тяжелые редкие капли росы ртутными шариками скатывались в траву.

С той поры много раз приходил Алеша к древней березе. Ждал, затаясь, не взлетит ли снова сказочная птица. Возвращался усталый, задумчивый. Боясь насмешек, даже матери не открывал, что привиделось ему однажды майским утром в лесу.

К счастью, не все лесные обитатели были так недоступны. На песчаной отмели у ручья Алешу встречали оживленным писком веселые кокетливые трясогузки с черными галстучками на белоснежных манишках. Знал Алеша, на каком пне любит понежиться молодой ужик в золотистой коронке, где свила гнездышко прилежная горихвостка.

Возле встрепанного куста можжевельника, осыпанного зелеными искрами новых игл, жила прелестная ящерка. В первые дни она, взметнувшись, исчезала в норке, едва заметит вблизи непрошеного гостя. Алеша опускался на колени и тихонько просил:

- Выйди. Я только посмотрю на тебя.

Из подземного убежища появлялась лакированная головка, и на пришельца нацеливался крохотный глазок-бусинка.

- Совсем выйди! - просил Алеша.

Ящерица задергивала белесоватой пленкой глаза, помедлив, вылезала и, клоня головку то на один бок, то на другой, осматривала гостя. Спинка и бока у нее вышиты мельчайшим зеленым бисером, а кожица под мышками сборилась от учащенного дыхания.

- Вот видишь - ничего дурного не случилось, - шептал восхищенный Алеша. - Погрейся на солнышке, а я буду смотреть на тебя.

День ото дня ящерка становилась все смелее, доверчивее. Один раз, когда Алеша гладил ее травинкой, сбоку наплыла вдруг чья-то тень. Ящерица мгновенно скрылась в норке. Алеша обернулся. Парнишка лет восьми, солидно заложив за спину руки и расставив босые ноги, бесцеремонно, в упор рассматривал его из-под надвинутого до самых глаз картуза. Против солнца загорелый незнакомец выглядел совсем черным, только светились под картузом соломенные, давно не стриженные волосы да пунцово рдели оттопыренные уши.

- Чего ты искал там? - небрежно спросил парнишка, пожевывая какой-то мясистый стебель.

- Ящерица здесь живет, - смущенно пробормотал Алеша.

- Невидаль тоже - ящерица! - ухмыльнулся незнакомец, однако присел на корточки перед норкой.

- Она красивая, - как бы оправдываясь, сообщил Алеша.

- Ящерица - ящерица и есть!

В эту минуту глупая ящерица совсем некстати выскочила из своего убежища. Белобрысый с неожиданной прытью схватил ее вместе с пригоршней песка. Мгновенье - и гибкое зеленое тельце сверкнуло на солнце. Алеша радостно встрепенулся - вырвалась! Но тотчас заметил: в руке у паренька бьется оторванный хвостик.

- Ну зачем так? - простонал Алеша. - Ей же больно!

Прикусив крепкими желтоватыми зубами кончик языка, парнишка молча любовался своим трофеем. Потом отшвырнул двумя пальцами прыгающий жгутик и обернулся к Алеше.

- Больно, говоришь? А чего ее жалеть? Не человек ведь - ящерка. Их вон сколько везде!

Незнакомец подобрал оброненный стебель, стряхнул песок с него и зачавкал как ни в чем не бывало.

- Тебе и впрямь ее жалко? - удивленно воскликнул он, вглядываясь в расстроенное лицо Алеши. - Эх, чудила! Да у нее же новый хвост вырастет. Ты что, не знаешь, что ли?

Алеша только прерывисто вздохнул. Ведь это он приучил ящерицу не бояться человека, значит, сам отчасти повинен в ее беде.

- Будет дуться-то! - примирительно сказал парнишка. - Было б из-за чего, а то - тьфу! - хвост ящеркин! Ты скажи лучше, чего ищешь в лесу-то. Ягод еще нет. Щавель нешто?

- Жар-птицу искал я, - бездумно вырвалось у Алеши.

- Чего, чего? - Белобрысый расхохотался, держась одной рукой за живот и тыкая пальцем в Алешу. - Жар-птицу ищет! Охо-хо! Иванушка-дурачок ищет Жар-птицу!

Алеша резко повернулся, зашагал прочь, но сбоку опять выскочила угловатая тень и нервически запрыгала по кустам.

- Вот опять в пузырь полез! - заискивающе бормотал незнакомец, семеня позади босыми ногами. - Сам и виноват. Его всерьез спрашивают, он же про какую-то Жар-птицу... Звать-то как тебя?

Алеша промолчал.

- Ну и дуйся! Очень нужно... А я еще думал его с собой за волчатами взять.

Парнишка забежал вперед, чтобы посмотреть, какое действие произвело его великодушное обещание.

- Волчицу я выследил в Елисейском овраге. Логово у нее там. Иду вот к леснику сейчас. Он мне дядей приходится, Степан Назарыч-то. С ним вместе и сходили бы завтра.

- Степан Назарыч в город уехал на целую неделю! - хмуро сообщил Алеша.

- А ты откуда знаешь?

- Знаю. Мы дачу у них снимаем.

- Вон оно что! Это ты и есть Алеша из города?

Алеша кивнул.

- А меня Мишкой зовут. Из Кувшинки я... Да ты погоди! Куда спешишь? Обдумать надо, как теперь быть. Разве будет волчица ждать целую неделю? Перетащит выводок в другое место, ищи тогда!

Они остановились возле тесно сгрудившейся семейки молодых сосенок. Мишка обломил несколько ростков с бледно-зелеными шерстинками еще не отделившейся хвои, начал в раздумье жевать их. Перехватив удивленный взгляд Алеши, предложил:

- Попробуй! Кисленькие. Не бойся - они полезные. От цинги этим лечатся.

Алеша с опаской пожевал. Новый знакомый начинал чем-то нравиться ему! Застенчивый и неловкий с людьми, Алеша особенно ценил в других находчивость и смелость. А Мишка, видно, из храброго десятка, если один волчицу выследил.

- Ну вот что! - Белесые, выгоревшие Мишкины брови сошлись у переносья. - Назарыча ждать не будем и вообще в компанию никого больше не возьмем. Одни управимся. - На Алешино плечо обрушилась крепкая Мишкина рука. - Логово разыщем, волчат в мешок, и айда!

- А... если волчица? - поежился Алеша.

Смешно выпятив нижнюю губу, Мишка сплюнул зеленой кашицей.

- Что волчица? Думаешь - бросится? Не-е! Сдрейфит. Это уж проверено. Следом, верно, увяжется, а чтобы броситься - слабо! Потом я ведь штырь железный прихвачу. Так по башке тяпну! Только не подойдет она, нет.

Мишка щелчком сбил комара с руки, сказал твердо, как отрубил:

- Завтра утречком сюда придешь. К этим вот сосенкам. Я с мешком ждать буду здесь. Без обмана только, слышишь?

...Елисейский овраг оказался за тридевять земель. Спотыкаясь от усталости, Алеша продирался следом за неутомимым Мишкой сквозь чащу, по крутому глинистому склону сползал в сырой овраг, плутал в нагроможденьях бурелома.

О, хитрая волчица умела замаскировать свое логово!

Отчаявшись разыскать выводок, Мишка решил выследить волчицу, когда та будет возвращаться с охоты к детенышам. И вот мальчики сидят, скорчившись в душной парной глуши, где терпко и горько пахнет разомлевшей от зноя листвой и тонко звенят над ухом назойливые комары. Волчицы нет как нет. Мишка нервничает. Запустил сучком в соседний куст, откуда цвиркнула неведомая пичужка, сбил кулаком жука, с натужным жужжаньем кружившего над поникшими листьями папоротника. Наконец, остервенело пришлепнув на щеке кровопийцу-комара, не выдержал:

- Житья не дают, стервецы! Разве с ними выследишь зверя? - Мишка обиженно вытянул губы, отер рукавом лоб. - Пойдем скупнемся, что ль, Алешк! Озерцо я тут знаю неподалеку.

Шли без тропы.

Жаркое полуденное солнце сквозило в вершинах берез. Проголодавшийся Мишка на ходу срывал какие-то стебли, с аппетитом жевал их.

- Попробуй! - предлагал он Алеше. - Это же скирда, на редиску чуточку похожа. А это вот - купырь. Тоже вкусно.

Алеша покорно жевал, хотя его слегка поташнивало от обилия зеленой пищи, рассеянно поглядывал навepx сквозь запотевшие очки.

- Шагай живей! - поторапливал Мишка. - Ну чего ты в небо уставился? Жар-птицу, что ли, свою высматриваешь?

Алеша отвернулся, обиженный.

- Опять серчает! - искренне огорчился Мишка. - Расскажи-ка, правда, что за птицу искал ты вчера.

- Ты же снова будешь смеяться.

- Не буду, слово даю, - пообещал Мишка. - Рассказывай, какая она из себя.

Алеша пригнул голову к петлице, куда еще утром вставил букетик ландышей: завядшие цветы и сейчас струили тонкий аромат.

- Какая, спрашиваешь... Красивая. Очень красивая! На осколок радуги похожа. И синим, и зеленым сверкнула. И даже, знаешь... светится.

- Вот уж чтобы светилась, это ты, брат, заливаешь. Птица - не светлячок. - Мишка сорвал мимоходом мясистый, с рассеченными листьями стебель борщевика и принялся ловко отслаивать кожурку нечистым когтем. - А нарядных птиц, как ты рассказываешь, мало ли? И на сизоворонку подумать можно, да и на сойку похоже. Вот бы послушать, как поет, тогда точно сказать можно.

Алеша хотел было изобразить музыкальный посвист Жар-птицы, но Мишка сделал вдруг страшные глаза и приложил палец к губам. Алеша замер на месте.

Гибким скользящим движеньем Мишка извлек из кармана штанов рогатку, зажал меж стиснутыми губами крючок из толстой проволоки, привычно расправил резинку. Алеша с затаенным дыханьем следил за этими приготовлениями. От одной мысли, что Мишка приметил в кустах волчицу, обмякли и сами собой подогнулись колени. Но, зацепив крючком резинку, Мишка стал прицеливаться не в кусты, а вверх - в сплетенье сосновых ветвей.

Щелкнула резинка, свистнув, хлестнул по веткам нехитрый снаряд. Серая, величиною с голубя птица всполошенно забила крыльями. Огибая стволы, стремительно понеслась в чащу. На землю посыпались зеленые ежики сбитых хвоинок.

- Промазал, гадство! - с досадой крякнул Мишка. - Против солнца целиться пришлось.

- Кто это был? - все еще вздрагивая от волнения, спросил Алеша.

- Горлинка.

- А зачем убивать ее?..

Мишка удивился:

- Чудила! Она, знаешь, какая вкусная!

- У вас, наверно, есть нечего? - наивно округлил глаза Алеша. Ему вдруг пришла в голову мысль, что и траву Мишка поедает от голода.

- Неужто ради еды только охотятся? - Мишка с раздражением запихнул рогатку в карман. - Как тебе это втолковать? Интересно это, понимаешь? А потом и мясо тоже... Даровое притом.

Алеша хотел возразить, что это жестоко, мерзко, но только рукою махнул. Разве такому докажешь? Обзовет еще дохлой интеллигенцией, очкариком. Да и горлинка-то улетела, на счастье.

Молча тронулись дальше. Огорченный неудачей Мишка тяжело сопел, отирал рукавом лоб и злобно отмахивался от привязчивой мухи. Оживился он только при виде озерца, которое сверкнуло меж стволов неожиданно, будто свалившийся на землю клок чистого неба.

- Ну и жарынь! - захрипел Мишка, на ходу сдирая потную, прилипшую к плечам рубашку. - Раздевайся живо, Алешк. Смотри вот!..

Фонтан слепящего жидкого солнца взлетел над озером, когда Мишка взрезал своим телом нетронутую гладь. Испуганно дрогнули и закачались опрокинувшиеся в воду сосны.

- Ох, и мирово же! - ревел Мишка, подскакивая. - Прыгай, Алешк! Да очки-то сними! Потопишь, чудила!

От холодной воды перехватило дыхание, будто ледяными обручами сковало грудь. Но кому же хочется прослыть трусом и неженкой? Алеша стойко вынес испытание до конца.

На песчаный откос он выбрался следом за Мишкой мертвенно-синим, с обвившейся вкруг ноги колючей травой. У него шумело в ушах, кружилась голова и все неудержимо прыгало перед глазами. Квадратное лицо Мишки с дрожащими фиолетовыми губами и сияньем вокруг мокрых встопорщенных волос вдруг расплывалось, и на Алешу опрокидывалось бездонное небо. Голубая стрекозка повисала в синем океане, ослепительно сверкая трепещущими крылышками. Потом вдруг иззубренные пики сосен вонзались в небо, и на их пестро-зеленом фоне корчился размытый силуэт Мишки с головой, застрявшей в рубашке, и нелепо болтающимися рукавами.

Внезапно все померкло, и сквозь шум в ушах Алеша расслышал обеспокоенный Мишкин голос:

- Ты чего, Алешк? Слышь! Чего с тобой?

Затем предметы снова обрели привычные краски, хотя шум в ушах не утихал и не унималась несносная дрожь.

- В овраг уж не пойдем сегодня. Завтра утречком счастья попытаем, гудел над ухом Мишкин голос. - А сейчас куда с тобой таким?

Мишка проводил Алешу до самого дома. На прощанье сказал ободряюще:

- Ты крепись, Алешк. Пройдет все. Завтра выследим волчицу, башку на отсеченье!

...Но "пытать счастье" наутро Алеше не пришлось. Всю ночь он метался в жару, сбрасывая холодный компресс, который накладывала ему на лоб встревоженная мать. Виделся ему сказочный дремучий лес до неба. Над лесом, озаряя его каскадом радужных лучей, величаво пролетала Жар-птица, а Мишка целился в нее из рогатки.

Чуть рассвело, мать отправилась в районную больницу за врачом. Проснулся Алеша поздно. Утро выдалось прохладное, ветреное. Снаружи глухо ворчали сосны и скребли ветвями по крыше. Проворные облака, похожие на рваные простыни, то закрывали солнце, то снова выпускали на ясную синь, и тогда на подушке у Алеши принимались плясать веселые светлые зайчики.

Неожиданно у постели появился Мишка, босой, в неизменном парусиновом картузе.

- Задувает сегодня! - сказал он вместо приветствия и присел на табуретку возле кровати. Оглядевшись, добавил: - Тесновато у вас здесь, а так ничего вообще-то, жить можно.

- Можно жить, - с натугой просипел Алеша и закашлялся.

- А я тебя там все жду, жду! Все нет и нет тебя. Дай, думаю, зайду. А ты, хозяйка говорит, хвораешь, оказывается.

Алеша виновато улыбнулся, пощупал влажное полотенце на лбу.

- Тебе бы чаю горячего с малинкой, - хмуро посоветовал Мишка. - Могу принесть сушеной. У нас есть. Сам собирал летось. А еще у деда Андрея меду выпрошу. Тоже помогает от простуды. Вчера это ты простыл. Не надо бы купаться так долго.

- Ты не заботься. - Чтобы снова не раскашляться, Алеша ухватился за горло. - Доктор придет, лекарства даст.

- Подумаешь - заботы! - хмыкнул Мишка. - Если чего нужно, только скажи, я всего добуду.

В лесу бушевал ветер. Быстрые облака набегали на солнце, опаляя рваные крылья. Птицы давно умолкли.

Неожиданно в разноголосом шуме леса выделился знакомый переливчатый посвист. Ветер не смог заглушить песенку, простую и чистую, как звон апрельской капели.

- Ты чего это? - Мишка удивленно уставился на преобразившееся лицо друга.

- Тсс! - Алеша погрозил пальцем. - Тихо! Это она поет...

- Кто "она"?

- Ну... та самая... Жар-птица. - Васильковые глаза Алеши так и лучились радостью.

Мишка ухмыльнулся:

- Нашел тоже Жар-птицу! Самая что ни на есть иволга. Простая иволга! Она еще под дрозда подпевать может. А еще кошкой кричит.

Бывают же мастера ломать хрупкую сказку! Все, к чему прикасаются их скучные руки, становится сразу обыденным, будничным, неинтересным. Мишка по-своему истолковал причину, почему так сник, помрачнел его маленький приятель.

- Ты и впрямь ее не видел ни разу, иволгу-то?

Алеша отрицательно покачал головой.

- И очень хотел бы увидеть?

Задумчиво глядя в окно, Алеша тихонько кивнул:

- Очень... Она, знаешь, во сне мне привиделась. Красивая! Будто радуги осколок.

Алеша прикусил губу, испытующе покосился на Мишку - не смеется ли? Нет, тот не смеялся. Что-то сосредоточенно обдумывал, собрав морщинки у переносья.

- Ладно! - Мишка решительно поднялся. - Пойду я. Малинки тебе принесть надо и медку. А иволгу увидишь, может быть... Если повезет.

И он ушел, не прощаясь.

Помутневшие облака неслись теперь плотными рядами и наконец совсем полонили солнце. Глухо роптали сосны за окном. Несколько крупных градинок цокнули по звонкой крыше, подскакивая, покатились вниз. Алеша поежился, натянул одеяло на плечи и забылся в тяжелой дреме.

Вернулся Мишка не скоро. Деловито поставил на стол стакан с медом, пристроил рядом бумажный кулек с черной сушеной малиной и полез за оттопыренную пазуху. Он еще не нащупал того, что принес, а у Алеши отчего-то больно защемило сердце.

С медлительной важностью Мишка извлек из-за пазухи убитую птицу. Она была чуть покрупнее скворца, с опереньем чистейшего золотисто-желтого цвета, как предрассветное облако. На крыльях - черные траурные полоски. Изящная удлиненная головка с кровяным пузырьком на клюве скорбно упала вниз, когда Мишка торжественно растянул свой трофей за кончики крыльев.

- Вот она, твоя Жар-птица! Для тебя старался-добывал. На вот! Бери! Смотри теперь, сколько хочешь.

Но Алеша уже ничего не видел. Скорчась на постели и обеими руками прижимая к лицу подушку, он горько, безутешно плакал.

- Я хотел живую... Я хотел видеть живую... в лесу! - стонал мальчуган, терзаясь непоправимостью случившегося.

А Мишка слушал и недоумевал: ведь никогда в жизни не испытывал он, как это больно, когда убивают Красивую сказку.

МЕЧЕНЫЙ

Весна в том году выдалась ранняя, неровная. Днем под жарким солнцем плавилась смола на бронзовых стволах сосен, а ночью ветки прогибались под тяжестью холодных сосулек.

В ельнике да по северному склону лесного оврага еще лежал снег, а на южной стороне, возле прогретых солнцем корней, уже затеплилась первая жизнь. Прокалывая ржавые прошлогодние листья, потянулась на свет нетерпеливая травка, и красавец подснежник, укутанный в бархатистую шубку, выглянул из-под слежавшейся хвои.

Как-то вечером сюда, в тихую лесную глухомань, забрела зайчиха. Поводила ушами, принюхалась и бесшумными скачками направилась вдоль оврага. Зайчиха была очень осторожна. Хрустнет ли где иссохшая веточка, упадет ли с дерева кусочек коры, она тотчас распластывается на земле и лежит недвижимо, кося по сторонам выпуклыми немигающими глазами; потом выставит торчмя одно ухо, прислушается и, успокоенная, заковыляет дальше.

Открытые лесные полянки она старалась проскочить побыстрее, не задержалась и в просторном бору. Лишь в непролазной чащобе дубняка зайчиха осмелела и с деловитой поспешностью принялась выискивать что-то в кустах. Придирчиво обнюхивала каждый сучок, швырялась в полуистлевших листьях. С особой тщательностью она обследовала трухлявый пенек, словно щетиной обросший колкой молодой порослью. Вокруг него зайчиха напетляла замысловатый лабиринт следов и вдруг сильным прыжком метнулась в сторону. Грузное тело ее плюхнулось возле самого пенька на подстилку из древесной гнили и спрессовавшейся листвы. Не раз еще показывались из-за пенька большие настороженные уши, не раз белячиха вставала столбиком и внимательно осматривалась. Убедившись, наконец, что за ней никто не наблюдает, она закопалась в листья и затихла...

Ночью у нее родилось шестеро зайчат - шесть маленьких пушистых шариков. Они совсем не пищали, как детеныши других четвероногих, не расползались по сторонам, а сразу уцепились за набухшие соски матери и принялись сосать. Потом с раздутыми животиками стали один за другим отваливаться от сосков. Когда отцепился последний, измученная мать прикрыла задремавших малышей листьями, выпрыгнула из гнезда на свой старый след и исчезла в темноте...

К утру похолодало. Влажные дубовые листья в незатейливом заячьем гнезде начали похрустывать и коробиться от мороза. Новорожденные закопошились. Те, что лежали с краю, норовили протиснуться в середку, где потеплее. Самый крупный зайчонок, который сладко спал, пригретый со всех сторон тельцами братьев, оказался вдруг с краю и проснулся от холода.

Зайчонок беззвучно чихнул и зашевелил своим удивительно чутким носиком. Лесные запахи породили у малыша смутное ощущение, будто из темных глубин леса доносится чей-то властный призыв. То был голос инстинкта. Послушный его зову, зайчик выбрался наружу и отправился в свое первое путешествие в неведомый мир.

Голубыми искорками вспыхивал иней на метелках прошлогодней травы, похрустывали промерзшие хвоинки под крошечными лапками. Нелегок был путь малыша. Ведь в своем непомерно раздутом животике он волочил почти столько же материнского молока, сколько весил сам. Попробуй-ка потащиться с этаким грузом через узловатые корни, протискиваться под хворостинами! В безопасных местах - за грудкой листьев, под кочками - зайчонок останавливался перевести дыхание и осмотреться. Затем снова терпеливо карабкался через канавы и корни.

Когда небо на востоке чуть забелело, усталый малыш уже дремал в укромной ямке, далеко от родного гнезда. Почудились ему сквозь сон шорох промерзшей травы и шлепанье чьих-то лапок. То перебирался на новое место один из его маленьких братьев. Тот же мудрый инстинкт заставил и других зайчат поодиночке искать убежище вдали от гнезда...

...Бесшумно скользит по лесу рыжебокая лисица, рыщет по кустам поджарый, оголодавший за зиму волк. Останься малыши на месте, живо нашли бы их хищники по следам матери-зайчихи. А теперь - попробуй найди! Сами зайчата ничем не пахнут: потовые железки у зайцев на лапках, а у новорожденных они и там закрыты. Значит, по следам зайчонка и сама мать найти не сможет. Только движением мог бы выдать малыш свое присутствие, но он затаился, не шелохнется. Уткнул лобастую головку меж передних лапок, уложил ушки на спине и совсем слился рыжей шубкой с бурой кучкой листвы: наступишь - не заметишь! Даже утреннему солнцу и то не удалось обнаружить убежище зайчонка. Так и остался малыш лежать невидимый среди кучи лесного мусора.

Обогрелись под солнцем деревья и начали сбрасывать с себя ночные наряды. То здесь, то там с хрустальным звоном разбивались сосульки, шлепались хлопья инея.

Натерпелся же зайчонок страху! Когда же рискнул, наконец, открыть глаза, то не узнал лужайки. Легкий прозрачный парок плыл над ней. Журчал на дне оврага проснувшийся ручеек. Исчез без остатка серый иней, и на каждой травинке, на ветках повисли сверкающие капли и стреляют во все стороны разноцветными лучиками.

Лежит зайка, головы не поворачивает, но все кругом видит - и спереди, и с боков, и сзади (так уж интересно глаза у зайцев устроены). Из трещины в коре выполз жучок-бронзовичок. Сверкнул на солнце бирюзовыми надкрыльниками, выпустил крылышки - совсем было лететь собрался. Однако не решился. Втянул крылышки обратно, пошевелил усиками и юркнул опять в свою щелку. Вот замелькала сбоку бабочка-крапивница, села на былинку и греется на солнышке.

Много перевидел зайчонок в первый день своей жизни, лежа в тайном укрытии, и не раз сжималось от страха его крошечное сердечко.

Посудите-ка сами. Прилетела взъерошенная ворона, села на березу, как раз над зайкой. Почистила тяжелый клюв о ветку и нацелилась хищным взглядом вниз. Малыш так и замер: вот-вот соскочит разбойница на землю. Долбанет страшным клювом в голову - и конец. Но, видно, хорошо замаскировался зайка. Каркнула ворона, оттолкнулась от ветки и полетела восвояси.

Только было успокоился маленький отшельник, как вдруг кто-то шевельнулся у него под брюшком и, с шумом взметнув шуршащие хрусткие листья, шарахнулся в сторону. То проснулась от зимней спячки увертливая ящерица.

Но самое страшное случилось под вечер. Вначале послышался треск раздвигаемых сучьев, затем гулко задрожала земля под тяжелыми копытами, и лесной великан - сохатый, высоко поднимая голенастые ноги, торжественно прошествовал через поляну.

Всему, однако, приходит конец. Кончился и этот непомерно длинный весенний день, полный волнений и страха. Длинные тени исполосовали лесную поляну. В голубых сумерках засеребрился молодой месяц.

Ночью зайка почувствовал себя смелей: потянулся, расправил онемевшие лапки, повертел головой. Но покинуть свое укрытие не посмел и ночью. Инстинкт подсказал ему, что маленьким зайчатам полагается лежать неподвижно...

Не зря забрал он в дорогу такой солидный запас материнского молока. Прошла вторая ночь, третья, а зайчиха-мать все не появлялась. Бока у зайчонка опали, животик подтянулся к самому позвоночнику. А матери все нет и нет. На четвертую ночь муки голода сделались невыносимыми. К утру малыш стал замерзать. Он завозился в своем укрытии, расшвырял листья, поднялся на задние лапки и, не обнаружив поблизости кормилицы, сам пустился на поиски.

Настороженно молчал ночной лес. Темные тучки набегали на луну, и по склону оврага проносились пугающие тени...

Долго бродил зайчонок по лесу, вздрагивая и замирая при каждом шорохе. Спускался он на дно оврага, где приглушенно журчал ручей и, шурша, проваливался под ногами хрупкий апрельский снег; снова царапался наверх по крутому склону. И все понапрасну. Не оказалось матери ни в хмуром ельнике, ни в пахучем сосновом бору. Не оставила она следа и между задумчивых берез...

Забрезжил рассвет. На молодых осинках обозначились светлые полоски от заячьих погрызов. Маленький странник осторожно пробирался сквозь вороха хлама, которым всегда бывает завален весенний лес, когда вдруг почувствовал, что кто-то крадется по его следам. Не помня себя от страха, малыш пустился наутек. Но не тут-то было. Сильный преследователь настигал его по пятам. Состязание не могло продолжаться долго. Зайчонок мчался напрямик, дико выбрыкивая задними ногами, скользил, снова стремительно набирал скорость, пока передние лапки не попали под предательский сучок. Несчастный полетел кувырком. Преследователь серой тенью перескочил через него, и зайчонок уткнулся в мягкий живот... зайчихи.

Да, да, это и в самом деле была зайчиха. Она наскоро обнюхала ошеломленного малыша и подставила ему набухшие соски...

Молодая зайчиха, страдая от избытка молока, вторые сутки разыскивала по лесу своих непоседливых детенышей и сама была рада случаю накормить юного скитальца. Так уж ведется испокон веков. По неписаным лесным законам каждая зайчиха оделяет молоком первых попавшихся зайчат, так как найти своих детей не удается ни одной матери.

Кормилица терпеливо сохраняла свою неудобную позу, пока приемыш с закрытыми от наслаждения глазами заканчивал свой запоздалый завтрак. Затем она отскочила в сторону и в несколько прыжков исчезла в лесной чаще. А зайчонок пристроился неподалеку, под поваленной засохшей осиной.

Утро выдалось пасмурное, но теплое. Под мягкими порывами ветра лениво шевелились вверху тонкие ветки осины. По сухому листку рядом с зайчонком щелкнула крупная капля, вслед за ней подальше шлепнулась вторая, потом дробью капли забарабанили по рассохшейся коре поваленного дерева. Начался первый весенний дождь. Это было для зайчонка ново и страшно.

К полудню стало проясняться. Умытый, посвежевший лес засверкал солнечными бликами. От деревьев закурился волнистый парок.

По стволу осины, под которой схоронился наш зайка, кто-то пробежал легкой осторожной трусцой. Вот мелькнула в воздухе рыжая шуба, и на землю мягко спрыгнула лисица. Прямо перед собою малыш увидел огромную голову чудовища с широкими стоячими ушами и круглыми желтыми глазищами. Еще миг, и трусишка, не выдержав напряжения, бросился бы бежать. Но инстинкт подсказал малютке иной способ защиты - притаиться! Соскочив с поваленной осины, лисица убедилась, что надежный нос на сей раз попросту надул ее. Под деревом топорщилась куча прошлогодних листьев, и только. Ведь не могло бы живое существо сидеть неподвижно под самым лисьим носом!.. На счастье зайчишки зашуршала где-то неподалеку глупая лесная мышь. Плутовка вмиг подцепила ее зубами и затрусила дальше.

...После дождя буйно пустились в рост травы... Обласканная солнцем земля поспешно одевалась в зеленый весенний наряд. От утренней до вечерней зари звенел в лесу разноголосый птичий хор. По ночам надрывались лягушки в ближнем болотце. После встречи с зайчихой малыш пролежал безвылазно еще три дня. Когда же голод снова начал беспокоить его, он пожевал мягкий росточек, что незаметно вылез из земли рядом с ним, потянулся за вторым, третьим, а ночью выпрыгнул на лужайку и принялся жадно щипать сочную молодую травку... При этом он почувствовал неодолимую потребность в быстрых движениях. Что-то беспокойное, зудящее появилось в его лапках и требовало выхода. Наконец он не смог больше сдерживаться. Высоко подпрыгнув кверху, он встряхнул в воздухе лапками и стрелой помчался через лес. Кровь толчками понеслась по жилкам, ноги превратились в тугие пружинки, и буйный восторг охватил малыша!

Понеслись мимо кусты, замелькали в лунном свете деревья, закружилась голова от медовых весенних запахов... Кто-то шарахается с дороги. Уж не волк ли уступает дорогу взбесившемуся зайчонку? Вперед! Вперед! Но слишком скоро силы оставляют бегуна, и он чуть живой валится под куст.

С этой ночи зайчонок повел совсем иную жизнь. На день он прятался в укромных местах, а ночами выходил на кормежку и тренировался в беге. Ножки его становились все резвей и выносливей.

Никто не обучал малыша заячьим хитростям. Единственным воспитателем его оставался инстинкт. Научился зайчонок на самом стремительном бегу делать неожиданные боковые скачки. Научился резко петлять на бегу и постиг, наконец, сложное искусство путать свои следы перед тем как залечь на дневку.

Раза два юнец встречал в лесу зайчих-кормилиц, и те охотно угощали его сладким молоком. Но однажды наскочил на самца. Матерый зайчище так грозно топнул ногой, так страшно взъерошил мех на загривке, что наш зайка пустился удирать во всю прыть своих проворных лапок.

...А весна шла своим чередом. Раскидал орешник золотистую пыльцу, все больше цветов тянуло к солнцу свои головки. Кружевной листвой опушились березки. Молодые вкусные побеги наливались соком. От обильной пищи зайчонок заметно вырос, окреп. И когда бродяга-волк обнаружил его дневное укрытие, перед оторопелым хищником замелькал меж кустов маленький рыжий комочек и бесследно исчез вдали.

Но от новой беды не спасли косого и резвые ноги.

Один раз, когда молодой заяц лакомился кленовыми побегами, в ночной тишине раздался чуть слышный посвист. В тот же миг из густой кроны ближнего дерева на спину зайца свалился пушистый серый комок. Режущая боль обожгла загривок. Несчастный отчаянно вскрикнул, сорвался с места и ринулся через лес с неведомым всадником на спине. В смертельном ужасе, не разбирая дороги, заяц мчался через чащу, а жуткий наездник все глубже запускал когти в его мягкий загривок. Ударившись о какой-то сучок, разбойник внезапно обмяк и повис безжизненным комом. Заяц же, подгоняемый страхом, все волочил его по земле, пока не повалился обессиленный навзничь. Некоторое время он пластом лежал на траве, пытаясь справиться с дрожью, пронизывающей все тело. Наконец, собравшись с силами, он изогнулся насколько мог и перекусил застрявшую в его теле жилистую лапу.

На землю повалилась молодая серая сова. Она судорожно потянулась в последний раз и затихла. А раненый заяц неуверенными шаткими скачками отправился искать укромное убежище, где можно было бы передохнуть после стольких потрясений.

В лесу каждый из его обитателей лечится сам, кто как умеет. Заяц болел долго. Он пробовал дотянуться до загривка зубами, чтобы выкусить ненавистную лапу, катался по земле, пытался сковырнуть болезненный придаток задней ногой. Все было тщетно. Тогда, руководимый смутным чутьем, заяц стал выискивать по лесу какие-то горькие корешки, выбирал в болотистых низинах нужные ему лекарственные травы. Рана зажила, но когтистая совиная лапа так и осталась торчать из спины.

Проходили дни. Кончилась блаженная летняя пора, когда повсюду было довольно разнообразного корма, когда каждый куст гостеприимно предоставлял убежище. В сентябре после первых заморозков засквозили в лесу нарядные осенние краски. Заалели гроздья рябины. Пожелтела и высохла трава на лесных лужайках. Ночных кормежек стало не хватать. Приходилось зайцу и днем пробираться в лесную глушь в поисках зеленой отавы.

Потом зашелестели надоедливые осенние дожди. Под порывами настойчивого октябрьского ветра лес постепенно раздевался. И вот однажды заяц с ужасом заметил, что лежит он под голым кустом, хотя еще утром был надежно спрятан под его широкими желтыми листьями.

С первым снегом пришла голодовка. Много ли проку в горькой коре осины да в прихваченных морозцем ветках? Нужда вынудила подбираться поближе к человеческому жилью, где можно было перехватить клок сена из стога или поглодать на огородах сладких капустных кочерыжек. Здесь впервые пришлось познакомиться зайцу с собаками и человеком. В память об этом знакомстве унес он под шкурой несколько дробинок. Некоторые ему удалось выкусить, остальные же так и заросли под кожей.

Зима застала зайца в новой одежде. Со своей короткой и редкой летней шубкой он не расстался, только поверх ее отросла другая - длинная, белоснежная: мягким и густым сделался подшерсток. Да и вся внешность зайца изменилась. В крупном горбоносом беляке никто не узнал бы прежнего наивного зайчонка.

Не раз испытав резвость своих ног, заяц начал было пренебрегать осторожностью, и один случай чуть не стоил ему жизни. Произошло это в начале зимы. Он возвращался с огорода вдоль крутого берега реки. Из-за ближнего косогора навстречу ему выскочила лиса. Заяц присел, сгорбился, готовый задать стрекача. Но хитрая лисица отвернула острую мордочку и уставилась вдаль, будто заметила там что-то весьма интересное. Затем грациозно прыгнула и принялась раскапывать снег лапами, поминутно утыкаясь в него носом. То были обычные приемы мышиной охоты.

Заяц, распластавшись на снегу, сохранял выжидательную позицию. Плутовка отскочила подальше и принялась копать так яростно, будто решила поднять настоящую метель. Наш знакомец решил, что успеет проскочить мимо. Но едва сделал первый прыжок, как лиса мигом перерезала ему путь. Смачно клацнули челюсти. Беляк отчаянно рванулся, оставил в зубах хищницы порядочный лоскуток шубы и единым духом вылетел на обрывистый склон. Лисица бросилась в погоню, но заяц был уже далеко.

С началом охотничьего сезона покой зайца частенько начали нарушать собаки. Настороженную тишину зимнего леса спугивал их азартный заливистый лай, и сухой треск выстрела возвещал кончину еще одного из сородичей. Немало их совершило свой последний путь в охотничьих сумках или болтаясь на сыромятном ремешке за спиной промысловика. Но ни одна борзая во всей округе не могла попробовать на зуб меченый загривок нашего беляка, ни одной гончей не удалось направить его под выстрел своего хозяина.

Иногда природа по крупинке собирает из десятков заячьих поколений ценнейшие качества, чтобы потом подарить их все разом одному избраннику. Таким счастливцем и оказался наш герой. От одного из предков он унаследовал неутомимые быстрые ноги, от другого - редкостное чутье и острый слух, третий передал ему бесценный талант хитро запутывать свои следы. А петлять их беляк был великий мастер. Не раз, оставив далеко позади измученную собаку, он успевал построить из своих следов умопомрачительный, без единого выхода лабиринт, а затем с мудрым спокойствием посматривал из укрытия на мучительные потуги нетерпеливой собаки найти продолжение его следа.

Наблюдательные охотники заметили: в лесу появился какой-то на редкость изобретательный заяц, который уводит собак далеко в чащу и там издевается над ними... Напрасно было звать разгоряченную погоней собаку обратно. Когда же иззябший обозленный охотник отправлялся на поиски сам, то убеждался, что и человеческому разуму нелегко постигнуть головоломки беляка.

Вот он саженными стежками простегал вдоль просеки свой особый неповторимый след. Вдруг возле какой-то коряги след обрывается, будто заяц в этом месте взмыл в воздух. Надо обойти на лыжах широченный круг, чтобы снова напасть на след в частом осиннике. Но здесь, меж тесно сдвинутых стволов хитрец так напетлял, что вовсе невозможно найти ни конца, ни начала. После долгих блужданий по рыхлому снегу, в котором и на лыжах увязнешь по пояс, охотник убеждается, что все петли следов замкнуты и выхода из лабиринта нет. С проклятьями ломится он сквозь чащу в поисках места, где беляк сделал очередную скидку.

Вот, наконец, в буреломе, куда, казалось бы, можно попасть только на крыльях, обнаружена новая стежка. След увел километра на три в глубь леса, оборвался, появился вновь в колючем ельнике. Здесь все новые и новые петли, сдвойки, скидки... Один ребус следует за другим; наконец размашистый след приводит охотника снова в знакомый осинник. Конечно, после стольких мытарств несчастный рад-радешенек, если разыщет свою полумертвую от усталости собаку.

Так за всю зиму никому не только не удалось взять на мушку, но даже взглянуть хоть одним глазком на удивительного зайца. Только на другой год местному лесничему посчастливилось любоваться им издали. Но недешево обошлось ему это удовольствие.

Однажды после многочасовой гонки по колкому мартовскому насту его знаменитая медалистка Леда перестала вдруг подавать голос и не являлась на призывный зов охотничьего рога. Обеспокоенный хозяин отправился по следам и на далекой лесной поляне обнаружил в бинокль свою любимицу распростертой на снегу. Поблизости от нее сидел на задних лапах редкостно крупный красавец беляк и спокойно умывался. Лесничий успел заметить, что в загривке зайца торчит лапа какой-то хищной птицы.

Подошвы у собаки были изодраны настом до самых костей. Несмотря на помощь ветеринара, она через два дня сдохла. Лесничий совсем потерял голову. Он посулил большие деньги за тушку невольного убийцы. Этот приз и тщеславное желание повесить через плечо легендарного беляка взбудоражили местных охотников...

Началось ожесточенное преследование. Во всей округе не осталось такого владельца ружья, который не попытал бы своего счастья в интересном состязании.

Найти зайца было довольно просто. С непостижимым постоянством он продолжал устраивать дневку под одной и той же поленницей в чаще леса. Но застать чуткого зверя на месте было совершенно невозможно. Каждый раз собака утыкалась в свежий след, уходящий от поленницы к ближней просеке.

Обычно зайцы, спасаясь от преследования собаки, описывают по лесу большой замкнутый круг, и опытный охотник без труда определяет место, где выгоднее стать с ружьем, чтобы встретить косого. Но никому пока не пришлось разрядить ружье в меченого беляка.

- Академик! Сущий академик в своем деле! - отзывались о нем охотники. Померзнув несколько дней кряду в лесу, до полусмерти загоняв собак, охотники один за другим оставляли бесплодную травлю. Лишь одна надоедливая собака - дочь погибшей Леды - изо дня в день продолжала гоняться за нашим беляком. Только весенняя распутица избавила его от ее яростного преследования.

Прошло еще одно лето, отшумели в лесу шальные осенние ветры, и с первой порошей снова понеслась нененавистная собака по четкому следу своего неуловимого врага...

Вот тут-то и сказался длительный перерыв. За лето беляк порастерял былую осмотрительность и, не учуяв подкравшегося охотника, промчался недопустимо близко от него. Грохнувший сзади выстрел оглушил зайца.

Рана была пустяковой, но подшибленный на громадной скорости беляк полетел кувырком и крепко ударился обо что-то головой. Очнулся он, когда собака рванула его зубами за спину. Заяц свился в тугую пружину, наугад полоснул мощными задними лапами. Раздался дикий пронзительный визг, и пес отскочил в сторону. В тот же миг сильная рука сдавила уши зайца. Вскинутый на воздух беляк все еще изворачивался и бил во все стороны длинными жилистыми ногами...

Лесничий так и не успел нащупать у пояса нож. Острая кость совиной лапы вонзилась ему в руку возле кисти, и оглушающий удар в лицо заставил разжать пальцы. Пленник же, оказавшись на снегу, не замедлил применить ноги по их прямому назначению.

...Не знал заяц, отлеживаясь под привычной поленницей и зализывая ранку в боку, что летает по окрестности крылатая слава о нем. Не ведал, во что ценится его ушастая голова, над которой уже собирались новые тучи...

В тот час, когда лесничий, поджидая приглашенного издалека ветеринара, неумело прилаживал повязку на грудь раненой собаки, в гости к нему заявился старинный друг - председатель охотничьего общества, страстный любитель и знаток зимней охоты. Он приехал побродить с ружьем по первой пороше и, кстати, похвастаться перед другом-лесничим своей прекрасно вышколенной собакой.

Прослушав горестный рассказ хозяина, гость ухмыльнулся:

- Я подумал - на медведя напоролись. А оказывается, зайчишка вас с собакой отделал! Н-да... делишки!

Лесничий, потирая опухшую щеку, неприязненно глянул на собеседника.

- Хочешь пари?.. Если ты со своим Рогдаем этого "зайчишку" за один день возьмешь, отдаю тебе свое ружье. Ему, как ты знаешь, цены нет. Если же до вечерней зари не добудешь зверя, уедешь отсюда без собаки. Идет?

Обладатель золотой медали - чистокровный арлекин Рогдай, рослый, мускулистый красавец с темными подпалинами на светло-каштановой шкуре, услышав свое имя, вскочил с пола, положил на колени хозяину свою умную голову и весело вильнул хвостом...

Три дня никто не тревожил зайца. Эти три дня по-джентльменски подарил ему охотник на поправку, чтобы сделать более интересным предстоящее состязание.

На четвертое утро, вернувшись с ночной кормежки, заяц только задремал, как вдали послышался подозрительный скрип. Сомнений не было: так поскрипывает мерзлый снег под охотничьими лыжами. Легкими скачками беляк добежал до знакомой просеки и присел, вслушиваясь.

Сегодня ему особенно хотелось покоя. Рана еще не совсем зажила и при каждом движении напоминала о себе острым покалыванием. Но вот вдали отрывисто тявкнула собака... На отдых рассчитывать не приходилось.

Заяц выскочил на просеку и помчался широкими махами, чувствуя, как нарастает привычный свист ветра в ушах. Лай позади не затихал и не отдалялся. Беляк понял, что на этот раз имеет дело с серьезным противником. Здешних собак он уже знал наперечет, с этой же ему приходилось состязаться впервые.

Если б не боль в боку, бежать было б совсем легко. Вчера весь день падал мокрый снег, и ночной морозец подковал его сверху крепкой скрипучей коркой.

Просека вырвалась в поле. Беляк промчался вдоль опушки и вновь шмыгнул в лес по извилистому ложу замерзшего ручья. Местами на пути встречались заросли густой, сцементированной снегом осоки. С треском проламываясь вперед, заяц заметил, что азартный лай позади доносится отчетливей. Видимо, собаку не особенно задерживали эти густые заросли. И все же заяц решил немного передохнуть.

Вырвавшись на открытое место, он сделал бешеный разгон и перед очередной зарослью осоки мощным трехметровым скачком махнул в сторону - под куст тальника. Оттуда метнулся на ствол горбатого кленка и замер на нем, обернувшись в сторону преследователя.

Собака с разгона перескочила через осоку и, не обнаружив за нею следа, затормозила выставленными вперед лапами. Лай сразу оборвался. Некоторое время обескураженный пес вертелся на месте, то вскидывая голову, то утыкаясь носом в снег. Наконец убедившись, что его провели, он жалобно, по-щенячьи заскулил и бросился назад. От места, где оборвался след, он побежал кругами, по спирали, высоко задрав влажный нос, как это делает всякий умный гончак, когда хочет обнаружить "верхним" чутьем затаившуюся неподалеку дичь.

Едкий морозный ветерок скользнул в сторону собаки. Бездействовать далее становилось опасным. Улучив момент, когда гончак обернулся спиной, заяц спрыгнул на снег и помчался сквозь чащу снова к опушке. Ему удалось доскакать до своего старого следа, пока вдали вновь раздался приглушенный лай. Это означало, что арлекин напал-таки на след. Но сейчас у зайца был значительный выигрыш в расстоянии, и он воспользовался этим, чтобы задать преследователю задачу посложнее. Стараясь попадать лапами в свои прежние следы, беляк сделал стремительный разбег, отмахнул на черневший в стороне пенек, с пенька пулей пролетел мимо ствола молодой березки, оттолкнувшись от нее задними лапами. Затем, едва царапнув когтями полусгнившую колоду, отскочил под взъерошенный куст можжевельника. Таким образом хитрец оказался в двадцати метрах от ручья, не оставив позади ни единого следа.

Тут заяц не спеша умылся, повозился на снегу и расположился на отдых.

Собака с лаем промчалась мимо и исчезла за поворотом. Прошло немало времени, пока она, обежав многокилометровый круг, снова показалась у опушки. На этот раз арлекин семенил неторопливой трусцой, ведя нос по следу и нетерпеливо повизгивая. В том месте, где заяц скинулся со следа, собака вдруг заметалась, припадая на передние лапы и снова пошла кругами. Догадливый пес точно определил границу, где след терял свой острый запах.

Передышка закончилась. Под прикрытием куста беляк начал отступление.

Он умчался на несколько километров в глубь леса, замкнув свои следы в широченный круг, сделал новую скидку и залег за сосновым стволом.

Преследователь не заставил себя долго ждать. Едва он с победным лаем вырвался из чащи и устремился по свежему следу, заяц выскочил из своего укрытия и заковылял позади него.

Долго продолжалась эта странная игра. Беляк несколько раз скидывался со следа в сторону и предоставлял собаке пробежать пару кругов в одиночку, затем, пропустив гончака вперед, снова выскакивал на круг и освежал след...

Арлекин выбивался из последних сил. На снегу все чаще появлялись кровавые мазки от его содранных ног. Он то и дело спотыкался, шатаясь, скакал на трех ногах, наконец повалился на бок и принялся вылизывать израненные лапы. Поджарый, мокрый, с подведенным брюхом, он представлял сейчас довольно жалкое зрелище. Беляк терпеливо ждал.

Вдали призывно затрубил рожок. Собака ответила жалобным визгливым лаем, но не поднялась с места. Заяц прыгнул в сторону и поскакал прочь. Арлекин с оглушительным ревом кинулся в погоню.

Кончался короткий зимний день. В голосе собаки зазвучали нотки смертельной усталости и тоски. Поочередно поджимая израненные лапы, она проковыляла последний круг и со стоном повалилась на снег. На этот раз у нее даже не хватило сил ответить на зов охотничьего рога, который раздавался все настойчивее и ближе.

Из-за елки показались два охотника. Молодой бросился к собаке, порывисто прильнул к ней, торопливой дрожащей рукой застегнул поводок на ошейнике, сунул конец поводка второму охотнику и, не оглядываясь, заспешил прочь. Оставшийся - седоусый старик в дубленом полушубке - бережно поднял собаку на руки и осторожно пошел с ней на своих широких лыжах в другую сторону.

Когда замер вдали скрип его лыж, заяц отер мордочку лапой, полизал ноющий бок и поскакал в знакомый осинник глодать кору.

ДЕДУШКИН ТРОФЕЙ

- Мурка!.. Ну, Мурка, что ль! Я поглажу тебя... Можно?

Мурка притворяется, что не слышит. Даже ухом не поведет. Загадочные янтарные глаза ее устремлены куда-то вдаль, за окно, где синеют лесистые горы. Алка робко протягивает руку и тотчас прячет ее за спину: Мурка, не поворачивая гордой головы, вздергивает верхнюю губу и обнажает белоснежный клык.

Вот уже вторую неделю гостит Алка у дедушки, а Мурка по-прежнему отвергает ее дружбу. Дедушка может делать с Муркой все, что хочет, тормошить, почесывать за пушистыми бакенбардами, даже сунуть руку в ее жуткую широкую пасть. Алке же хотя бы только погладить. Это должно быть так приятно! Шерстка у Мурки гладкая, шелковистая, желтая с каштановыми подпалинами. Кажется, будто на боках и спине у нее всегда колышатся солнечные зайчики.

Хорошо бы также потрогать пушистые кисточки на ушах... Но разве Мурка позволит? Единственно, до чего еще снисходит гордячка, это брать у Алки из рук лакомые куски. Да и те принимает самыми кончиками зубов и потом брезгливо трясет мордой.

Дедушка говорит, что Мурка еще котенок - ей всего два года. Алка верит и не верит: хорош "котеночек", если достает передними лапами дедушке до плеч и лижет его в лицо!

В рабочем кабинете у дедушки на обрубке толстущего дерева притаилась Муркина мать. Алка знает, что это всего-навсего чучело, но оставаться одна в кабинете боится. Уж больно похожа на живую!

Громадная рысь изготовилась к прыжку. Тугой пружиной свилось мускулистое тело. Могучие лапы не оскользнутся - когти глубоко вонзились в кору. Уши прижаты, пасть хищно оскалена, а глаза! Ну так и горят! Куда ни спрячься, все кажется - они следят за тобой. Отлично ведь знаешь: не настоящая она - чучело! И все равно думается: "А вдруг!.." Нет, уж лучше снова вернуться к живой Мурке.

Та все еще сидит на кушетке, неподвижная, как изваяние, смотрит в окно и думает, думает о чем-то. Повеет из открытой форточки ароматом смолы, Мурка вздрогнет, поведет носом и снова окаменеет, углубляясь в свои думы... О чем она думает? Может быть, скучает о дедушке? Он еще на рассвете ушел в заповедник, обещая скоро вернуться, однако близится полдень, а его все нет.

Алка снимает со стены бинокль, выходит на крыльцо и удобно пристраивается на перилах. Пусть-ка теперь гордячка Мурка потоскует в одиночестве! Алке же и без нее не скучно. Ей не надоедает часами просиживать вот здесь и уноситься взглядом в прозрачные дали.

Рыхлые облака плывут в вышине, цепляясь за скалы, и синие тени их скользят по ледникам и ущельям. Там из тысяч ручейков зарождается буйная речка, что стремительно мчится по долине. Вот только горе - купаться в ней нельзя: даже в июльский зной вода в реке страшно холодна и пахнет весенним снегом.

Если медленно, терпеливо вести бинокль вдоль горных хребтов, можно на каком-нибудь камне заметить дикого горного козла. Иногда в волшебном стекле промелькнет быстроногий олень или степенно прошествует стадо крутолобых зубров. Случилось видеть однажды, как осторожный медведь вышел из леса в долину, понюхал воздух, задрав морду, и не спеша повернул обратно в чащу.

Но на этот раз упорно не везет. Устали руки держать тяжелый бинокль, а кроме вертлявой сороки на еловой вершине, так и не удалось никого подследить. Сорок же и в городе можно насмотреться, не стоило из-за них ехать в Кавказский заповедник.

Со скуки Алка бредет в летний флигель. Здесь у дедушки целый музей. На полках, на стенах, в стеклянном шкафу и просто на полу - повсюду в разных позах замерли, словно по волшебству, птицы и звери. Орел с раскинутыми крыльями парит под потолком, медленно вращаясь на проволоке. Духовка в печи и та занята - оттуда торчит острая мордочка хорька. На столе валяется несколько необработанных шкурок, растянутых на колодки.

Сам дедушка охраняет обитателей заповедника и охотится лишь на волков и рысей. Алка гордится, что сделанные дедушкой чучела красуются под стеклянными колпаками даже в музеях Москвы. Удивительно, как только он умеет это? Вот хотя бы этот волк. Ну совсем ведь живой! Спешил куда-то по своим волчьим делам, но услышал Алкины шаги и остановился, словно дожидаясь, когда она исчезнет. Передняя лапа так и повисла в воздухе... Совсем живой. Даже пальцем коснуться боязно. Разве прижмуриться...

- Укусит! - обрушивается сзади нежданный голос. Алка ойкает, шарахается в сторону. Очень довольный шуткой, дедушка смеется от души. На лице его, прокаленном под горным солнцем, серебрится давно не бритая щетина, а глаза будто полиняли - стали совсем светлыми, почти прозрачными. Алка повисает на крепкой дедушкиной шее и с удовольствием вдыхает лесной запах, которым пропиталась его рубашка.

- Что же ты так долго не шел? - обиженно тянет она. - Я ждала, ждала! И Мурка тоже соскучилась.

- Ну-ну, не сердись! - ласково гудит дедушка. - Зато разыскал я их наконец.

- Кого?

- А вот тех пятнистых олешек, которых из Приморья к нам завезли. Помнишь, я рассказывал тебе? Разбежались, бесенята, по лесам кто куда, а теперь снова стадом собрались. Тропу ихнюю нашел. Завтра опять чуть свет отправлюсь, пересчитать надо, все ли уцелели. Хочешь, тебя возьму. Они не так уж далеко от нашего кордона поселились.

Алка в восторге запрыгала на одной ножке.

- Мы их увидим, дедушка?

- Может, самих-то и не увидим, но следы все расскажут. Пойдем-ка обедать, да и собираться пора. С ночевкой отправимся, не то устанешь с непривычки. Мурку же дома запереть придется.

Заслышав на дворе дедушкин голос, Мурка заметалась по комнате и заскребла когтями по двери. Еще на пороге она облапила сапог хозяина, опрокинулась на спину, вскочила, взбрыкнув широкими лапами, кинулась дедушке на плечи, задергала куцым хвостом, словом, уж и не знала, как выразить беспредельную свою радость...

Далеко внизу, в темнеющей долине вьется река, словно ленточка, упавшая с зоревого неба. Последний розовый луч подбирается к вершине дальней горы. Откуда-то сверху доносится ровный монотонный гул водопада.

Алка лежит в каменной нише, выстланной пахучими еловыми ветвями, и с наслаждением вытягивает онемевшие от усталости ноги. Приятное тепло лучится от нагревшейся за день скалы. На ровной, как стол, каменной плите потрескивают в костре сухие сучья. В котелке пузырится, булькает каша. Дедушка помешивает ее длинной оструганной палочкой и протяжно вздыхает. Видно, все еще не может успокоиться.

Сегодня они обнаружили среди каменных завалов останки погибшего оленя. Дедушка швырнул камнем в стаю воронов, облепивших бурую груду, велел Алке подождать в сторонке, а сам долго стоял там, потупясь... Вернулся сумрачный, молчаливый.

- Кто это его? - осмелилась спросить Алка, когда они удалились от жуткого места.

- Рысь. Кому же еще! Ее манера, да и следы ее там, - угрюмо отозвался дедушка и больше не заговаривал всю дорогу. Молчит и сейчас.

Налетел ветерок, повеяло морозной свежестью ледника. Пламя в костре расстелилось понизу и снова взвилось вверх.

- Дедушка, ну расскажи что-нибудь! - просит Алка, подползая к огню. Ты все молчишь и молчишь. На рысь сердишься, да?

В свете костра лицо дедушки отливает бронзой, глаза устало прикрыты.

- Что же на нее сердиться? На то она и хищница. Не травой же ей питаться!

- Ты... ты убьешь ее, дедушка?

Дедушка молча снимает котелок, ставит на камень и копается в рюкзаке, нащупывая ложки.

- Ешь, Алка. Спать пора. Смотри-ка - вон уж и звездочки засветились.

Алка зачерпывает полную ложку, прищурясь, вдыхает аппетитный парок и неохотно вываливает кашу обратно в котелок.

- Горячая - есть нельзя! Пусть остынет. А ты, дедушка, расскажи пока, как ты Мурку поймал.

- Не ловил я, внученька. Сама пришла.

В удивленно раскрытых глазах Алки прыгают отблески огня.

- Домой к тебе пришла?

- Так уж и домой! - Дедушка улыбается, машинально поворачивая сучья в костре. - Расскажу, коль спать не хочешь. От тебя же все равно не отвяжешься. И каша к тому времени поостынет.

Случилось то, Алка, позапрошлый год, весною. Отправился я проведать, не вывелись ли детеныши у енотовидных собак. А надо сказать, хитрющие эти собачки по нашим местам новоселы, а гнездовища свои так ловко прячут, что сразу-то и не найдешь. Вот и возвращался я под вечер домой усталый, голодный и не в духе - так за целый день ни одной семьи не нашел. Спускаюсь, значит, с горы через лес. Ружьишко за плечами, как положено. Всякое может случиться - весна же, а весной у зверья детишки, родители становятся беспокойны, подозрительны.

Иду себе, замечтался и забрел в такую чащобу - ног не вытянуть. Горный обвал там был когда-то. Деревьев понавалено, сучьев поналомано - страх сколько. Лезу это я сквозь завалы, поругиваюсь про себя. Вижу вдруг на буковом суку, высоконько этак, рыженький котенок сидит, детеныш рысий. Сам ли туда забрался, мамаша ли затащила, чтобы не обидел кто, пока она охотится, не знаю. Только сидит себе этот младенец, хвостик щеточкой вверх держит и шипит - меня напугать старается.

Не скрою - была мыслишка снять паршивца и за пазухой домой принести. А рысенок вроде думки мои прочитал: как запищит вдруг, да так-то пронзительно, будто я его уже за хвостик тяну.

Ну, думаю, сейчас мамаша пожалует. Только бы со спины не кинулась. Это их излюбленный прием: всегда коварная из засады в спину целится.

Схватил я ружьишко на изготовку и - к скале, что неподалеку. Там уж, хочешь - не хочешь, пришлось бы рыси лицом к лицу со мною встретиться. Чую - спешить надо - рысенок визжит - надрывается. Тут же, как нарочно, поваленная сосна на пути. Пригнулся я, чтоб под ней проскочить, вдруг шасть мне кто-то на плечи! Спину будто огнем обожгло. Упал я, но вгорячах сумел как-то на четвереньках выскочить из-под дерева. Ружья даже не выронил. Оглянулся, а она, злодейка, уж на поваленном дереве сидит. Подобралась вся, локти выше хребтины торчат, уши назад заложила. Ну так вот в точности, как чучело-то дома. Помнишь, поди?

- Это она и была? Та самая, Муркина мать, да? - испуганно прошелестела Алка.

- Она... Давай, однако, кашу-то есть. Остыла уже.

- Горячая, горячая еще! Рассказывай, дедушка!

- Стоит ли такое на ночь? Спать еще беспокойно будешь.

- Нет, нет, рассказывай!

- Ну, слушай, коли так... На чем, бишь, мы остановились?

- Ты оглянулся, а она на дереве.

- Да... Так вот, внученька, как ни быстра мысль человеческая, а все же в тот миг ничего еще не успел я сообразить. Будто кто-то со стороны подтолкнул к плечу ружье: "Стреляй!" Я и бахнул. Картечью было заряжено...

Потом-то понял - рысь кинулась в тот момент, как мне под дерево лезть. Ткнулся я ничком под тяжестью, а она, видно, - мордой об ствол. Пришлось ей когтищи-то убирать из спины, не то было бы мне худо.

На дерево она взметнулась, чтобы ловчее во второй раз атаковать. Только опередил я ее - грохнулась наземь, только сучья под ней хрястнули.

И вот... недаром столько историй об охотничьей самонадеянности рассказывают. Мне бы, старому, бежать, пока еще сил сколько-то уцелело, а я - к ней. Наповал, думал. Сгоряча и не почуял, что рубашка уж к разодранной спине прикипела. Ни боли, ни страха - ничего поначалу не чувствовал. Одеревенел будто. Только склонился я над "покойницей", вскинулась она на передние лапы да ко мне! Шерсть на ней дыбом, желтые глазищи так и полыхают!

Испугался я, Алка, чего уж скрывать! Ружье выронил. Нагнуться бы за ним, а я - бежать. Да где там - пяти шагов не убежал, снопом повалился: спину-то до костей ведь подрала, окаянная.

А рысенок визжит пуще прежнего. Оглянулась на него мать и снова ко мне. Зад у нее перебитый, по земле волочится, но живуча, как все кошки, поразительно просто. Добралась до ружья - только щепки от кленового ложа полетели.

Теперь, думаю, очередь за мной. У нее клыки, когти. А я без оружья что за вояка? Да раненый к тому же... И вправду - не успел отдышаться, а она, подлая, тут как тут. Хрипит, пасть раззявлена, псиной пахнет, а глаза - что угли, так и полыхают!

Да, Аллочка, всякое приключалось со мной: семь лет на фронтах провел, и лавины-то на меня рушились, и в лесной пожар попадал, и со скалы срывался, но такого страха еще не испытывал.

Дедушка умолк, опершись подбородком на ладонь. В тишине явственней проступил гул далекого водопада. Падучая звездочка голубым светлячком черкнула по небу и завязла в темных вершинах лиственниц.

- Ты, Алка, маме только не пересказывай эту историю! - строго предупредил вдруг дедушка. - Слышишь? Не то она никогда тебя на каникулы ко мне не отпустит. Да и обо мне начнет беспокоиться. А понапрасну. Звери у нас все мирные живут. Волки с рысями редкость уже, хоть и не все еще истреблены. Вольготно им здесь - корма богато, да и животные в заповеднике не такие сторожкие, как в прочих местах.

- Я не проболтаюсь, - пообещала Алка. - Ты, дедушка, только доскажи, чем у вас кончилось тогда, с рысью-то.

- Чем кончилось? Хоть верь, хоть не верь, только ведь живой остался. Честное слово. - Дедушка лукаво усмехнулся, подбросил сучьев в костер и прикрыл ладонью глаза, потому что ослепительно яркий сноп искр с треском взвился в черное небо.

- Чем кончилось, спрашиваешь... Дополз-таки я до скалы. Все было словно в тумане. Об одном забота - не навалилась бы проклятая на ноги: все время позади хрип ее слышал... Дополз, уперся в каменную стену, дальше отступать некуда. Обернулся, а рыжие бакенбарды - вот они, рядом!

"Ага - хрипит рысь. - Теперь ты никуда от меня не денешься!"

- Рыси не разговаривают, - чуть слышно поправила Алка.

- Не разговаривают? Значит, показалось мне тогда. Во всяком случае, по виду ее было заметно, что раньше меня на тот свет она не собирается. Я тоже туда не спешил. Нащупал камень острый, какой поднять смог, присел на колени, жду... Давай однако кашу-то есть, совсем уж холодная стала.

- Ну, дедушка! Нарочно, что ль, ты? - возмутилась Алка. - Досказывай, потом поедим.

- Вот ведь неугомонная! - проворчал дедушка. - Знать бы, и не затевал этой истории. И без того ведь ясно - если жив остался, моя, значит, победа была. Вдвоем-то не могли мы уцелеть... Ну, кинулась рысь, а я уж наготове был. Камнем ее... да не раз, наверно. Потом уж и не помню ничего. Глаза синева бездонная ослепила - небо, наверно, промелькнуло, падал когда. Очнулся ночью. Лежу на чем-то мягком. Пощупал - рысь. А рядом кто-то живой копошится. Оказалось - рысенок маленький. Прижался ко мне, попискивает жалобно. Видно, мать искать отправился да и пригрелся возле меня. Попробовал я пошевелиться - боль такая, что в глазах мутится. Пить очень хотелось. Рысенку, заметно, тоже не по себе: пищит, мордочкой в бок мне тычется. Так и провели с ним вместе эту холодную ночь. Ох же и длинной она мне показалась! Главное - жажда мучила. А где-то, совсем рядом, ручеек по скале бежит. Журчит этак заманчиво, дразнит будто.

На рассвете не выдержал - пополз. И рысенок со мной увязался. Лезет рядышком, с боку на бок переваливается. Добрались все же. Напился сам, кончик рубахи смочил и рысенку дал пососать. Успокоился малыш, пищать перестал.

А потом в три приема добрались мы с сиротой до ружья. Один ствол исправным оказался. Воткнул я обломок приклада в землю да и палю себе с интервалами. Все патроны извел - выстрелов пятнадцать, должно быть, дал. Рысенок с перепугу совсем обезумел - лезет ко мне под рубаху, да и только!

На счастье, альпинисты неподалеку ночевали. Пришли. Просил их шкуру сберечь рысью, тогда еще замыслил вещь из нее сделать знатную.

Две недели в больнице провалялся, а Мурку тем временем жена завхоза нашего молоком выпаивала. Вернулся из больницы - к себе зверушку забрал. А сейчас, сама видела, какая красавица выросла. Жалко расставаться, а ничего не сделаешь. Приедет экспедиция зооцентра зверей забирать, отдам и Мурку. Прокормить такую, и то маяты сколько.

- А я бы после такого ничуть не жалела, - угрюмо пробурчала Алка.

- Ну, Мурка, положим, во всей этой истории вовсе ни при чем. А если как следует, по-человечьи, разобраться, то и мамашу ее строго судить нельзя: детеныша своего защищала, себя не жалеючи. Урон большой от них, и уничтожать их приходится, только злиться на зверя не следует - человечья мерка для них не подходит... Бери-ка ложку, Алка, ешь! Завтра чуть свет разбужу.

ВАЛЕТКА

Мне было лет восемь, когда состоялось наше необычное знакомство, его же возраст только еще начал измеряться месяцами. С ломтем белого хлеба в зубах он удирал от ватаги орущих мальчишек, а вдогонку ему летели тяжелые городошные палки и камни. Я бежал следом за всеми и плакал от ненависти к мальчишкам и невозможности помочь щенку. Крышка от бидончика где-то потерялась, молоко расплескивалось мне на колени, на новенькие сапожки...

Сознание беспомощности было тем мучительней, что минутою раньше я чувствовал себя таким большим и сильным! В тот день меня впервые послали одного с ответственным поручением - купить молока на базаре. Я старался вышагивать широко и твердо, чтобы все слышали, как скрипят настоящие "мужские" сапоги, позвякивал мелочью в кармане и насвистывал неумелыми губами какую-то "взрослую" песенку.

Обычно на незнакомых улицах я обходил сторонкой любую ребячью компанию. На этот же раз, упиваясь собственной отвагой, нарочно остановился поглазеть, как на солнечной стороне, у забора, ватага босоногих мальчишек играет в городки. Отцветала вишня, снежинками лепестков осыпая молодую травку под забором. На замшелой тесовой крыше мирно ворковали голуби.

Рядом со мной оказался еще один болельщик: упитанный, лет пяти карапуз мусолил ломоть пшеничного хлеба и вяло отбивался от худого, видимо, бездомного щенка. Как только ни ухищрялся песик, чтобы привлечь к себе внимание: взлаивал, подскакивал на задних лапах, неистово крутил хвостом! Все понапрасну - малыш не отводил завороженного взгляда от мелькавших в воздухе палок.

Перехватив бидончик в другую руку, я отправился восвояси. Но не успел отойти десяти шагов, как услышал позади отчаянное:

- Бей! Бей! Держи его!

Должно быть, воришка был ужасно голоден, если, уронив ломоть, вернулся, чтобы подхватить его. В этот миг и настигла беднягу тяжелая палка... В толпе преследователей бурное ликование - щенок с визгом опрокидывается через голову и, волоча подшибленную ногу, протискивается в ближайшую подворотню. Мальчишки, помешкав, возвращаются.

- Если еще придет - прикончу! Палкой по башке - и готово! - Белобровый веснушчатый крепыш с трудом переводит дыхание. - Ишь, повадился, гад, хлеб отнимать у маленьких!

Неприятный холодок все еще пробегал у меня по спине, пока я разыскивал в чужом дворе обреченного щенка. Обнаружить его было непросто: в узкой щели между мусорным ящиком и сараем злополучный щенок зализывал ссадину на боку. Заметив, что выход из его убежища отрезан, бедняга попятился назад, будто собирался втиснуть худенькое тело в кирпичную стену, и тихонько заскулил от ужаса.

- Кутик! Кутик миленький! - позвал я его, приседая на корточки. - Ну поди ко мне, поди, мой хороший!

Песик почуял ласку в моем голосе и умолк.

- Ну, выйди, собаченька, выйди! - уговаривал я, протягивая руку. Кутенок насторожил одно ухо и неуверенно вильнул хвостом. Прошло немало времени, пока он отважился покинуть свой угол. Он подползал ко мне на животе, извиваясь всем телом, вздрагивая и отводя голову в сторону на случай внезапного удара. Он еще не совсем верил мне, но тем не менее приближался, дробно поколачивая хвостом по стенке мусорного ящика.

Наконец я могу дотянуться и погладить повинную голову. Щенок мигом преображается: он жадно лижет мне руки, вьюном вертится у ног, взвизгивает от радости. В найденный черепок я наливаю немножко молока. Теперь дружба скреплена окончательно: за угощение, за минутную ласку щенок готов простить людям все их прегрешения.

У него симпатичная крупная голова, вислые, бархатистые на ощупь уши. Над блестящими карими глазенками горят пламенно-желтые пятнышки. Черная полоса вдоль спины на боках переходит в дымчато-бурый цвет подпаленного дерева. Широкие лапы - в чистеньких белых чулочках.

- Что ж, пойдем, приятель! Пусть достанется нам дома за самовольство, но тут нельзя тебе оставаться.

Щенок согласен со мной хоть на край света. У калитки, правда, заколебался: опасливо выглянул на улицу и прижался к ногам - вдалеке, у забора, по-прежнему швыряют палки мальчишки.

- Смелее! - ободряю я. - Они не заметят.

И кутенок решается - выскакивает из калитки и семенит впереди, искусно прячась за мои ноги.

Маму ничуть не обрадовала моя находка. Но во время затянувшихся переговоров у кутьки был такой трогательный, просящий и виноватый вид, что ей не оставалось ничего другого, как махнуть рукой:

- Ладно уж, пусть остается! Валетом, что ли, назовем?

Детство его пролетело как-то совсем незаметно, я почти не помню Валетку маленьким. Запомнилось, что при появлении старших в коридоре мой увалень считал своим долгом вскакивать с подстилки и вежливо вилять хвостом. Безграничное добродушие его уже в ту пору удивляло и сердило меня. Мне, например, было обидно за щенка, когда ожиревший нахальный кот Мур безнаказанно выбирал у него из-под носа лучшие куски. Помню еще, как впервые залился Валет солидным басовым лаем и лукаво скосился на меня, шельмец: послушай, мол, голосок-то каков!

А дальше в моих воспоминаниях Валет представляется уже взрослой красивой собакой. Вот он, распластавшись над землей, вихрем несется мне навстречу, круто тормозит и почтительно, бережно принимает из рук ученическую сумку. Теперь до самого дома потащит ее в зубах, гордо вскинув голову и смешно кося глазами по сторонам - не собирается ли кто посягнуть на доверенное ему добро?

А вот, впряженный в санки, мчит меня Валетка размашистым галопом по улице. Щуришься, бывало, от встречного морозного ветра, от снежной пыли, и жутковато становится и радостно.

Недюжинная сила, как это нередко бывает, уживалась в моем любимце с поистине голубиным миролюбием. Двухлетняя сестренка моя могла вытворять с ним что угодно. И за уши его таскала, и за хвост, и верхом на него садилась. Терпеливый пес только жмурится устало: что, мол, с ней поделаешь, маленькая еще!

Привяжется к нему какая-нибудь вздорная собачонка на улице и ну истерику закатывать! Визжит, захлебывается лаем, слюною брызжет, того и гляди наизнанку вывернется от злости. Валетка никогда не унизится до драки, хотя мог бы прикончить забияку одним ударом лапы. Если уж совсем иссякнет терпение, остановится выжидательно и слегка повернет набок голову: что, мол, дальше последует, а ну!

Прием действовал безотказно - тявкуша мгновенно немела и ретировалась с поджатым хвостом.

Собачья преданность вошла в поговорку, и Валет не представлял в этом смысле исключения. Стоило мне на час-другой задержаться в школе либо у товарища, лохматый друг мой отправлялся на розыск, а при встрече радовался так бурно, будто уж и не чаял видеть меня в живых.

Однажды летом проводили меня на целый месяц к бабушке в деревню. В запоздалом письме из дома, как упрек моей беспечности, содержалась приписка и о Валетке. Он захворал на другой же день после моего отъезда - почти не притрагивался к пище, похудевший, обессилевший, часами просиживал на крыльце, с тоскою глядя на дорогу. А ночами вскакивал вдруг, бежал к моей постели и надолго замирал перед ней, положив голову на одеяло.

Зато после разлуки Валет даже на час боялся потерять меня. Куда бы я ни направлялся, неусыпный телохранитель мой всеми правдами и неправдами увязывался следом. Если я настойчиво прогонял его, он делал вид, что уходит, а сам прятался, хитрец, за прохожими и появлялся у самых ног на какой-нибудь дальней улице, откуда, он знал по опыту, его уже не прогонят.

Однажды в конце июля мы возвращались с ним из леса. Несносная жара разморила меня настолько, что я плелся, как во сне. Маленький мешочек с орехами, казалось, тяжелел с каждым шагом. Валет чуть не до земли свесил мокрый язык и содрогался от частого сиплого дыхания.

...Поначалу странное поведение прохожих не затронуло моего внимания. Кто-то с криком пробежал через улицу. Хлопнула калитка, другая. Валет раньше обнаружил опасность. Он толкнул меня боком, как бы предлагая бежать, а сам словно изготовился к бою. Впервые я видел своего добродушного увальня таким взъерошенным и страшным. Валет напружинился и грозно зарычал сквозь оскаленные зубы.

Я оглянулся, но опять ничего не понял. По тротуару шаткой неуверенной трусцой бежала обыкновенная собака с низко опущенной мордой и повисшим, как полено, хвостом.

- Беги, мальчик, быстрей! Бешеная! Беги! - крикнул мне кто-то с крыльца магазина.

В памяти мгновенно прорезались все жуткие рассказы о бешенстве, о муках водобоязни. Ноги сделались вдруг вялыми и непослушными. Но добежать до магазина я бы, очевидно, успел, если б не опасение за друга.

- Валетка! - закричал я. - Не смей ее трогать. Слышишь? Бежим! Прочь, Валетка!

...Как я раскаивался, как мучился потом, вспоминая эту сцену! Разве мог Валетка оставить меня одного? Мне бы, неразумному, бежать первым! Тогда бы и он вынужден был ради моей безопасности держаться рядом, прикрывать мое отступление.

Бешеная собака меж тем приближалась. Уже видны были налитые кровью глаза, хлопья спадающей с языка пены. Какую-то секунду Валет колебался. Я хорошо чувствовал, что он испытывает панический инстинктивный ужас именно перед этой собакой. Но ради моей безопасности надо было подавить в себе этот первобытный ужас. И, бросив на меня укоризненный взгляд, Валетка ринулся навстречу собственной гибели.

Не могу сказать, как долго продолжалась борьба. В висках у меня гулко стучала кровь, перед глазами в горячей пыли, хрипя, вертелись сцепившиеся собаки, кто-то истошно кричал невдалеке. А я, как прикованный, стоял на месте, и не только в голове, а, казалось, во всем теле болью отдавалась единственная мысль: "Погиб мой Валетка. Погиб!"

Опомнился я, когда Валет, пыльный, взъерошенный, с горящими глазами подскочил ко мне и победно завилял хвостом. Бешеная собака металась у дороги, пытаясь подняться на передних лапах и судорожно вытягивая задние.

Мы бросились бежать, подгоняемые криками толпы. Кто-то погнался за нами.

"Это хотят убить Валета! - промелькнуло у меня в голове. - Он скоро тоже будет бешеным".

И я помчался еще быстрее.

Дома я сгоряча рассказал все, как было... Ах, если б знать заранее, к чему приведет моя откровенность! Нас немедленно разлучили. Я горько плакал на диване, а Валет, предчувствуя недоброе, жалобно скулил в коридоре, просился ко мне.

Отец куда-то исчез. А вскоре я услыхал за дверью голос знакомого охотника, нервозное взлайвание Валета и понял все: пришли за моим любимцем.

Я ринулся к двери. Мама успела схватить меня, прижала к себе. Но я вырвался, ударом распахнул окно. Из ворот выходил с ружьем за плечами охотник и тащил на ошейнике Валета.

- Валетка, милый! - закричал я. - Тебя хотят убить! Вернись, Валетка!

Самоотверженный друг мой взметнулся на крик, но тут же сильные руки отца рванули меня от окна.

- Это нужно, мой мальчик! Нужно. Пойми ты: необходимо! - быстро заговорил он, и в голосе его мне послышались звенящие, совсем не мужские нотки.

Силы внезапно иссякли, перед глазами завертелись огненные обручи. Очнулся я с ощущением мерзкой горечи во рту. Надо мной склонился невесть откуда появившийся доктор. Что-то рассказывал деланно веселым голосом и совал мне в рот ложку с маслянистым зловонным лекарством. Напрасные старания! Душевная боль не проходила. Убивать того, кто жертвует собою во имя дружбы, убивать за геройство!.. Разве я мог смириться с этим?

Поздно вечером мама проводила меня на веранду, куда выносили на лето мою кровать. Как и доктор, долго и бессвязно рассказывала что-то, обняв за плечи. Слова ее назойливыми осами жужжали в ушах. Она понимала и разделяла мое горе, но ее притворное спокойствие было невыносимым. Чтобы остаться наедине, я притворился спящим. Едва скрипнула осторожно прикрытая за мамою дверь, я отправился на улицу, упал на крыльцо и, зажав голову руками, замер в тоскливом оцепенении. Извне просачивались веселые беззаботные голоса, смех, звуки музыки из ближнего парка. Я был одинок со своим горем.

И, конечно, оглушенный несчастьем, не мог сразу вернуться к действительности, когда знакомая до последнего бугорка теплая голова легла мне на колени. Было и такое мгновение, когда я уверовал, что схожу с ума, и в происходящем винил только свое больное воображение. Но найденный на ощупь ошейник с обрывком ремешка обманывать не мог... Валетка вырвался! Он снова со мной, преданный, бесценный, Валетка!

Радость пришла не сразу. Ее опередила тревога. Испугавшись, как бы нас не разлучили вновь, я охватил Валетку руками и поволок в глубь сада. Там в зарослях бурьяна чернел ветхий сарайчик, забитый садовым инвентарем, дровами и всевозможной рухлядью. На ощупь, в кромешной тьме я натаскал мочала из порванного дивана и привязал ошеломленного, но покорного Валета к ножке сломанной кровати. Понимал ли умный пес необходимость конспирации, только ни разу не подал голоса, лишь дважды признательно и жарко лизнул меня в лицо.

Потом, зажимая рукой свое разбушевавшееся сердчишко, я лежал в постели и думал, думал, думал... А на рассвете мы с Валетом уже шли по безлюдным улицам, и в настороженной тишине гулко отдавались по асфальту неслышные днем шаги. Мы направлялись к моему школьному товарищу Шурке. Только его отец - ветеринар мог помочь в беде.

У деревянного флигелька, под кустами пыльной акации, мы пристроились ждать: стучаться в такой ранний час я не посмел. Здесь, наконец, бессонная ночь взяла свое: я задремал, скрючившись на скамейке. Разбудил меня резкий голос, прогремевший, как мне показалось, с неба:

- Тебе кого, мальчик?

Валет дернул за бельевой шнурок, намотанный на мою руку и заворчал. В сухощавом мужчине, что выжидательно остановился на крыльце с перекинутым через плечо полотенцем и мыльницей в руках, я не сразу узнал Шуркиного отца. Может быть, оттого, что ни разу не видел его в белоснежной ночной сорочке и тапочках на босу ногу.

- Вы ведь папа Лескова Шуры? - оторопело спросил я.

- Да... А что такое случилось?

Сухой официальный тон не предвещал ничего хорошего. Запинаясь, я стал рассказывать. Но как не похоже было мое бессвязное бормотанье на ту страстную убедительную речь, которую я готовил всю ночь! Ветеринар хмурился, нетерпеливо теребя бахрому полотенца и опасливо приглядываясь к Валету. Мысли мои спутались окончательно, и я неожиданно всхлипнул. Разве этот черствый человек в состоянии понять чужое горе?

Посчитав ветеринара моим обидчиком, Валет снова зарычал (со вчерашнего дня у него определенно испортился характер). Я уже мысленно прощался с ним: кто же возьмется лечить этакого неучтивца?

- Только чур без эмоций, - строго предупредил Шуркин отец. - Мужчину слезы не красят. Сейчас умоюсь, обсудим положение.

Много ль нужно, чтобы воскресить мальчишеские надежды? Я стиснул Валетку за шею и зашептал ему в ухо:

- Чтобы больше не хамить, слышишь! Сейчас этот чародей даст нам волшебных порошков, и ты будешь глотать их с хлебом три раза в день. А жить тебе придется пока в сарайчике. Потерпишь недельку, ничего. Зато здоровый опять будешь, никто тебя не застрелит, глупыш мой косматый!

Тут на крыльце появился Шурка Лесков и, щуря заспанные удивленные глаза, направился ко мне. Отец остановил его суровым окриком:

- К собаке не подходить!

Шурка прирос к месту, а я похолодел от дурного предчувствия.

Несколько минут спустя Дмитрий Иванович (так звали Шуркиного отца) пригласил меня в комнату и предложил повторить рассказ. Привязанный у крыльца Валетка тревожно метался, пытаясь заглянуть в окно. Ветеринара в первую очередь интересовали приметы погибшей собаки, их мне пришлось описывать особенно подробно. Узнав все, что ему было нужно, врач задумался, угрюмо сдвинув брови, а я с затаенным дыханием ждал его приговора. То, что я услышал, было ужасней всех моих предположений.

- Плохо дело, мальчик, - вздохнул Дмитрий Иванович. - По всем приметам собака действительно была бешеная...

- Ну и что же! - воскликнул я. - Будем лечить Валетку.

- Это не так просто, как тебе кажется. Мне очень не хотелось бы огорчать тебя, но иного выхода я не вижу: собаку твою придется... того. Он пощелкал пальцами, как бы нащупывая щадящее, менее жесткое слово. Придется ликвидировать. А тебе необходимо принимать уколы. Причем немедля, с сегодняшнего дня.

- Никогда! - отчеканил я с непреклонной решимостью. - Если убьете Валетку, стреляйте и меня. Потому что ни одного укола тогда сделать мне не удастся. Ни одного! Я скорее... Тогда увидите, что я с собой сделаю.

Теперь, когда решение принято, я испытывал странную пустоту в голове и во всем теле, будто оборвались почти все нити, связывавшие меня с жизнью. Молчавший до этой поры Шурка побледнел и ухватил отца за рукав:

- Папа! Ну, неужели совсем ничего нельзя? Помнишь, овчарке ты уколы делал? Выздоровела же!

- То овчарка... И потом, что это за манера у тебя вмешиваться, где тебя не спрашивают?

Дмитрий Иванович порывисто зашагал по комнате.

- Ну, вот что... - раздраженно заговорил он, не глядя в мою сторону. У нас на пастеровской станции имеется, кажется, одна свободная изоляционная камера. Поместим пока в нее твою собаку. Один укол я ей сделаю. Но сегодня же, крайний срок - завтра утром, твой отец или брат старший или еще кто там есть у вас пусть принесет мне голову той собаки, которую загрыз Валетка. Понятно?

(Шурка ободряюще подмигнул мне.)

- Имеется, немного, правда, заболеваний у собак, симптомы которых сходны с бешенством, - продолжал Дмитрий Иванович, уже повязывая галстук возле зеркала. - Некоторые отравления, например... Так вот, если анализ покажет, что собака поражена иной болезнью, получишь Валетку обратно. А сейчас отправишься со мной в ветлечебницу и примешь первую прививку. И без всяких там фокусов!

Что я смог возразить? Через час Валетка тоскливо ныл, запертый в тесной пропахшей карболкой конуре, а я, ощупывая жгучую ранку на животе, в самом скверном настроении выходил из ворот лечебницы. Надо было во что бы то ни стало разыскать ту злосчастную собаку, разыскать самому. Не мог же я посвятить домашних в свои утренние похождения! Вчера мое доверие чуть не погубило Валетку.

И вот я снова на месте происшествия. В траве, у придорожной канавы, я с содроганием увидел запекшуюся кровь. Собаки же на месте не оказалось. Кто-то утащил ее. Но куда?..

Вероятно, было в моем поведении что-то подозрительное, когда я поплелся по дворам, заглядывая в каждый угол, потому что незнакомый парнишка в широченных, свисавших ниже живота трусиках спросил заносчиво:

- Ты чего здесь шаришь? Украсть чего-нибудь собираешься, да?

Мне самому трудно было узнать свой измученный, виновато дрожавший голос, когда я пояснял пареньку цель своих поисков.

- А я зна-а-аю! - торжествующе протянул незнакомец. - Знаю, где эта собака. Ее дядя Миша на задах закопал и не велел ребятам подходить. А вчера заявился какой-то дяденька с мешком, они ее опять зачем-то откапывали.

- Покажи мне это место! - взмолился я. - Покажи, пожалуйста!

- А чего дашь? - бесцеремонно справился паренек.

Я торопливо обшарил карманы.

- Вот! Ножик. Почти новый...

В низине, возле подернутого зеленой тиной болотца, мы вдвоем без труда расшвыряли палками бугорок сырой земли. Каково же было наше удивление, когда мы увидели собаку... без головы! Паренек смущенно сунул мне в карман ножик и исчез.

Домой я вернулся совсем больным. Хотя до вечера было еще далеко, мама силой уложила меня в постель. Есть я, разумеется, не мог, но неожиданно скоро забылся в беспокойном горячечном сне. Перед глазами в жаркой пыли кружились сцепившиеся собаки. Их заслонила вдруг голенастая фигура в белоснежной сорочке, и я вновь услышал сухой командирский наказ:

"Пусть отец твой или старший брат сегодня же принесет мне ту голову!"

На другой день мне стало полегче, но за мной был установлен строгий надзор, и незаметно ускользнуть из дома удалось только под вечер. Нечего и говорить, что прежде всего я побежал в ветеринарную лечебницу.

- Странно, очень странно, - промычал Дмитрий Иванович, выслушав мое сообщение. - Кто-то, значит, позаботился раньше тебя... Ну что ж, в награду за упорство твое сделаем Валетке весь цикл прививок. И тебе, разумеется, тоже.

С того дня началась нелегкая, полная таинственности и тревог жизнь. Утром, прихватив гостинцев для Валета, я тайком убегал в лечебницу. Четвероногий друг мой по неизвестным признакам узнавал меня еще издали и начинал неистово метаться в своей темнице. Уколы ему делали при мне. Подчиняясь маленькому хозяину, бедный пес сам ложился под иглу, только щурился и напрягался весь в ожидании неприятностей. Насколько болезненна эта процедура, я мог судить по собственному опыту: ведь мне тоже делали прививки.

И все же настроение у меня было все время приподнятое. Однажды, взглянув на мою веселую физиономию, мама заметила с укоризной:

- А я почему-то думала - у тебя более привязчивое сердце. Как мог ты так скоро успокоиться после гибели Валетки?

Чуть было не рассказал я ей тогда все без утайки. Но все-таки сдержался. Сдержался ради того счастливого дня, когда смогу наконец без всяких опасений привести Валетку домой.

День этот наступил не скоро. Стоически перенесшего все мучения Валетку до истечения испытательного срока продолжали держать в изоляции. Но закончился и этот томительный срок. И вот мы очертя голову мчимся с освобожденным Валетом через больничный двор. У ворот пришлось остановиться, потому что Дмитрий Иванович бежит вдогонку, размахивая в воздухе бумажкой.

- Справку-то возьми! - кричит он на бегу. - Не то вас обоих из дома погонят.

Я выхватываю у него из рук бумажку, но читать не могу: от возбуждения буквы прыгают у меня перед глазами. Так, непрочитанную, я сую справку в карман, и мы с Валетом выскакиваем на улицу.

Что было дома после того, как Валет в один миг успел "перецеловать" всех от маленькой сестренки до высокорослого отца, описывать я просто не берусь. У всей семьи этот день прошел как большой радостный праздник.

После обеда, поглаживая Валетку, отец сказал со снисходительной усмешкой:

А уколы вы, между прочим, зря принимали. Собака-то не бешеная была. Это я точно выяснил... Так-то, друзья!..

КОШКИН ДОКТОР

- Мрр-мрр-мрр...

Пушистый дымчатый котенок свернулся клубком на подоконнике и мурлычет свою бесконечную дремотную песенку: мрр-мрр, мрр-мрр.

За окном посвистывает сердитый ноябрьский ветер, снежинки скребутся по стеклу. А котенку тепло, уютно. Горячий воздух от батареи невидимкой всплывает вверх и чуть колышет легкую занавеску.

Пригрелся Пушок, зажмурился и от полноты чувств выводит горлышком переливчатые рулады: мрр-мрр, мрр-мрр.

В ванной мерно отзванивают капли, тикают часы на комоде, монотонно гудит за шкафом счетчик. Спит котенок и видит свои кошачьи сны.

Но вот кто-то прошлепал в домашних туфлях по коридору. Дремы как не бывало. Пушок мягко соскакивает на пол и семенит белыми, словно в носочках, лапами к двери. Внимательно прислушивается, не сводя глаз с блестящей ручки.

- Нет, Пушок. Не зайдет больше в эту дверь твой маленький хозяин... Уехал Коля. Далеко уехал. И даже письмом не подает о себе весточку. Ведь ему всего только семь лет.

Котенок, оглядываясь на дверь, возвращается, прыгает ко мне на колени и трется о пиджак - просит приласкать. Всем маленьким нужна ласка. Стоит лишь протянуть руку, Пушок тотчас заснует под ладонью, прижимаясь к ней то круглой головенкой, то взгорбленной спинкой. Кончик хвоста его игриво задергается, а горловая песенка польется громче, задушевней.

Да, Пушок. Приучил тебя Коля к ласке и уехал. Что делать? Надо уметь забывать, хоть это и нелегко подчас... Ложись-ка на свое место, Пушок, и напевай непонятную песенку свою.

На подоконнике котенок аккуратно подбирает под себя лапки, закрывает глаза, и снова по комнате плывет уютная бесхитростная песенка: мрр-мрр, мрр-мрр.

Наблюдательные мальчишки дали ему смешное прозвище "кошкин доктор", хотя пытался лечить Коля не одних кошек и заступался не только за них. Заступничество это не всегда сходило ему с рук.

Помнится, в знойный июньский день, когда в городе удушливо пахло горячим асфальтом и летучий пух с тополей назойливо прилипал к вспотевшему лбу, я усталый возвращался из дальней поездки. Ватага чем-то крепко недовольных мальчишек осаждала подъезд нашего дома и неохотно расступилась, пропуская меня к дверям.

- Если не отдашь, смотри тогда! Не попадайся! - грозил кому-то у крыльца долговязый паренек в обвисшей грязной майке. Перехватив мой недоуменный взгляд, он пояснил запальчиво:

- Колька, сосед ваш, грача моего отнял. Пусть только не отдаст!

В полутьме длинного коридора я увидел его не сразу. Он сидел на корточках возле старого сундука с прижатой к глазам левой рукой. А правой удерживал молодого грача. С воинственно раскинутыми крыльями черный пленник дергался во все стороны, будто готовился биться с целым светом за свою жизнь.

- Что случилось, Коля?

- Они мучают его! - всхлипнул Коля. - Привязали к ноге веревку и ловят за нее, как полетит. А ему же больно. У него нога сломатая.

Теперь, когда маленький сосед открыл лицо, я заметил, что у него подозрительно распух левый глаз и кровоточит губа. Вызволить грача из беды было, видимо, не так-то просто.

- Колька! - возмущался снаружи долговязый. - Отдай грача! Хуже будет.

Я поставил чемодан и выбежал, чтобы отчитать сорванца. И сделал это от всего сердца.

Возвратясь, я застал малыша на прежнем месте.

- Что же будем с грачом делать? - осторожно спросил я. - Выпустим, а?

Коля отрицательно покачал головой.

- Опять поймают его. Больной же он. Лечить надо... А мама не пускает с ним в комнату.

- Ну, так неси его ко мне. Сделаем, что в наших силах.

Коля торопливо, словно боялся, что я передумаю, сграбастал грача в охапку и прошмыгнул в мою комнату. Камень, привязанный к птичьей лапке, застучал по полу.

Пока я освобождал грача от бечевы, он вяло и небольно щипал меня за палец, потом, припадая на вывихнутую лапу, заковылял под кровать.

Дичился наш приемыш недолго. Через час он уже выхватывал у Коли с ладони дождевых червей, потом заглотал кусок сырого мяса и пристроился спать в корзине с грязным бельем. Пользуясь его благодушным настроением, мы попытались наложить повязку на поврежденную ногу. Однако черный пациент старательно размотал ее клювом и выбросил.

Правда, и без повязки дело быстро пошло к выздоровлению. Через неделю грач горделиво вышагивал по комнате, слегка оседая на правый бочок. Несколько раз на день Коля приносил ему угощение. После кормежки осторожно, как хрупкую дорогую игрушку, поглаживал воспитанника по спинке. И грач, такой воинственный поначалу, кокетливо приседал перед ним и тихо, признательно курлыкал что-то на своем гортанном наречии.

Однажды, проводив мальчика до двери своей смешной, вразвалочку, походкой, грач вдруг замахал крыльями, разбежался и замелькал у меня перед глазами в стремительном ломаном полете. С того часа в моей комнате постоянно слышался свист рассекаемого воздуха и скрип упругих перьев.

Тесновато было большой птице в четырех стенах. То и дело чиркал грач крыльями по потолку, задевал за шкаф и валился вниз.

Как-то погожим утром раскричались на ближнем бульваре вольные грачи. Насторожился наш пернатый квартирант, прислушался да как бросится к окну! И давай долбить в стекло и клювом и крыльями.

- Может, выпустим? - посоветовался я с Колей.

- Пускай летит! - недовольно пробурчал тот. - Значит, ему у нас не нравится.

В последнюю минуту грач как будто заколебался. Он попятился было от раскрытых створок окна, вопрошающе глянул на нас черным глазком, затем присел и, сильно оттолкнувшись, сорвался с подоконника вниз. Секунда - и его крылья промелькнули над крышей сарая, потом серая тень чиркнула по шиферной кровле соседнего дома, и вот уже что-то неясное, исчезающее из глаз замельтешило в синеве над далекой березовой рощей.

Коля долго смотрел в ту сторону. Очевидно, надеялся, что грач одумается, вернется. Но тот не вернулся. И понурый, обиженный мальчик направился к двери.

Странный был малыш! Он просто тосковал, если некого было оделить своими заботами. Вскоре после проводов грача Коля добыл мне другого постояльца. На сей раз вертлявого звонкоголосого воробья с подбитым крылышком. С еще не зажившим крылышком он ухитрился вывалиться в открытую форточку, сумел как-то взлететь на забор и навсегда затерялся в просторах соседнего двора.

Однако моей холостяцкой квартире не суждено было долго пустовать. Новым жильцом оказался пузатый, как бочонок, щенок с глупейшими кофейного цвета глазенками и мягкими короткими ушами.

- Вот, - выдохнул Коля, бережно опуская щенка на пол. - Пускай теперь он у вас поживет.

Помахивая хвостиком, с опущенной вниз тупорылой мордочкой покатился квартирант по полу на кривых неустойчивых ногах. Ему, видно, очень понравился ворсистый ковер на середине комнаты. Здесь он задержался, с глубокомысленным видом сотворил лужицу и заширкал задними лапками, будто хотел показать, что он не какой-нибудь неряха, а вот уже с такого раннего возраста привык закапывать свои грешки. Не могу сказать, чтобы я пришел в восторг от этого приобретения.

- Ему есть нечего, - как бы оправдываясь, заявил Коля и в смущении провел рукавом под носом. - Мать у него бедная. На цепи живет вон там, через два двора, - неопределенно махнул он рукой. - И совсем она его не кормит.

- Молока, что ли, нет у нее?

- Откуда у нее молоко? - удивился малыш. - У нее и хлеба-то нет. Разве я когда принесу ей кусочек. Она только блох своих ест, и все.

Если верить Коле, матери щенка, действительно, жилось не шикарно, и сына ее скрепя сердце пришлось оставить.

К счастью, Тузик (так мы окрестили щенка) оказался очень покладистым нахлебником. С аппетитным чавканьем, захлебываясь и фыркая, убрал он порцию супа и тщательно, до блеска, выскоблил шершавым язычком миску. Полученную на второе кость Тузик, чтобы не соблазнять нас, уволок под кровать и битый час с уморительным урчаньем мусолил ее там и катал по полу.

С четвероногим приятелем Коля мог возиться целыми днями. Щенок признавал только подвижные, азартные игры. Спрячется Коля, а Тузик, нетерпеливо повизгивая, носится по всей комнате - ищет. Найдет, уцепит за штанину и тянет из укрытия. Попался, мол, голубчик! А ну-ка, выходи на свет!

Случалось, навозятся мои молодые, устанут и заснут оба прямо на ковре. Коля даже поздоровел в ту пору: на щеках заалел румянец, а в больших серых глазах частенько метались искорки самого бесшабашного веселья. Оказалось, и смеяться он умел не хуже других детей - заливчато, тонко, словно колокольчик.

К сожалению, Анне Васильевне, Колиной маме, почему-то не нравилось, когда сыну ее бывало весело.

- Колька! - нередко раздавался за дверью ее властный голос. - Марш домой сию минуту!

Мальчик вздрагивал, как-то увядал весь и уходил, тихонький и покорный. Однажды он не навещал нас с Тузиком несколько дней кряду. Видно, мать запретила ему эти визиты. Потом робко постучал в дверь и, не заходя в комнату, попросил отпустить с ним щенка на прогулку. Возвратился Коля один и долго безутешно плакал. Выяснилось - настоящие хозяева Тузика признали своего щенка и бесцеремонно забрали его.

Недели три я прожил в полном одиночестве. Коля совсем позабыл ко мне дорогу. Лишь изредка видел я его в окно. Пряча что-то за спиной, озираясь по сторонам, он подходил к сараю, отпирал замок и исчезал за дверью. Затем он перестал появляться и во дворе.

Наведаться к нему я считал неудобным: с Колиной мамой мы отнюдь не были друзьями. При встречах гордая Анна Васильевна не всегда даже находила нужным отвечать на приветствия. Немудрено, что я немного растерялся, когда однажды утром она сама зашла в мою комнату.

- Колька велел сходить за вами! - не здороваясь, объявила она и с грохотом отставила предложенный стул. - Что уж за дела у вас такие? От матери вечно секреты...

Несколько минут спустя я был у соседей. Коля лежал на диване, чистенький, в свежевыглаженной рубашонке. Носик его заострился, а на лбу и тонкой птичьей шейке яснее проступили голубые жилки. Видимо, незадолго перед моим приходом мальчика навещал доктор: в комнате еще чувствовался легкий больничный запах, а на тумбочке перед диваном белел лоскуток рецепта.

Разговор поначалу не клеился. Коля сосредоточенно сопел, ерзал по дивану, нетерпеливо поглядывая на мать. Та, очевидно, не без умысла слишком долго поправляла у комода свои завитые волосы.

- Ладно уж, - сказала она наконец, - схожу в аптеку. Секретничайте тут.

Едва закрылась дверь за Анной Васильевной, Коля приподнялся на локтях и возбужденно зашелестел мне в самое ухо:

- Вы никому не скажете, если я вам тайну открою? Нет? Тогда возьмите вот здесь, под диваном, мисочку и отнесите в наш сарай. Пожалуйста! Ключ вон там, в моем валенке, у дверей. Просто поставьте мисочку на землю и уходите. Больше ничего.

Было бы нескромным допытываться у больного, для чего это нужно. Тайна есть тайна. Я выдвинул из-под дивана мисочку с каким-то бульоном и куском белого мяса, вытряхнул из крошечного стоптанного валенка ключ и отправился выполнять поручение.

- Только потом опять приходите, ладно? - крикнул мне Коля вдогонку.

Когда я открыл дверь сарая, мне почудилось, что-то шарахнулось у меня из-под ног, взметнулось по стене на потолочную балку и растворилось там в полумраке. Я поставил мисочку и взглянул вверх. Два зеленоватых огонька светились в том месте, где исчезло таинственное существо. Не иначе, там притаилась большая одичавшая кошка. Подманить ее к мисочке не удалось. Я запер сарай и ушел.

- Ну, видели? - нетерпеливо приподнялся Коля при моем возвращении.

- Нет, никого не видал, - схитрил я.

Лицо у Коли вытянулось, пересохшие губы задергались. Он готов был расплакаться.

- Видел, видел! - поспешил я успокоить его. - Какое-то чудище шмыгнуло там на потолок. Глаза зеленые, страшные и светятся.

- И вовсе не страшные, - улыбнулся Коля. - И вовсе даже не чудище. Это Фейка.

- Кто, говоришь?

- Фейка. Ну, Фея, значит, Вы не слышали разве - феи такие бывают добрые волшебницы? Ну, и это тоже фея. Только ее заколдовали, и она пока в кошку превратилась.

Коле было в ту пору всего шесть лет, и немудрено, что сказка так легко уживалась с действительностью в его головенке.

- А не могло случиться, что она и родилась кошкой? - спросил я.

Коля обиженно замотал головой.

- Простые кошки, если их убьют, то уже не оживают. А эта совсем-совсем мертвая была, а потом оживела. И еще она по-человечьи может говорить, только у нее плохо получается.

- Вон оно что!.. О чем же она разговаривала?

- Просила, чтоб я ее спрятал от дяди Саши, который в нижнем этаже живет. Это он ее убил. Говорит, она у них молоко в погребе выпила. Только неверно это. Не будет Фейка чужое молоко пить. Не будет ведь, правда?

Я кивнул.

- Ну, а дальше что было?

- Дальше? - Коля болезненно передернулся и сел на постели. - Палкой он ее убил. А я ее в наш сарай отнес. Похоронить хотел. Совсем она мертвая была. Не верите?

- Верю, Коля, верю.

- Ну вот. Пошел я искать коробку, чтобы гроб сделать. Прихожу назад, а она сидит и на меня смотрит. И совсем-совсем живая. Только голова трясется. И шипит. Все слова у нее на "ш" получаются, а все равно понятно... Мама про нее ничего не знает! - спохватился вдруг Коля.

- От меня тоже не узнает, - пообещал я. - Мы вот как сделаем. Чтобы мама ни о чем не догадывалась, я сам буду кормить Фейку, пока ты не поправишься. Ты ей ничего не оставляй - сам ешь. А Фейка голодать не будет.

Горячая ладошка признательно легла на мою руку. Коля откинулся на подушку и, утомленный разговором, незаметно уснул.

Я положил в карман ключ от сарая и вышел.

Хворал Коля долго. Верный обещанию, я дважды в день наведывал Фейку, приносил ей остатки со своего стола. Поначалу она дичилась, пряталась среди обломков мебели или забиралась на потолочную балку. Потом стала доверчивей и наконец осмелела настолько, что принималась за еду в моем присутствии.

Ничего примечательного, "волшебного" в ее внешности я не находил. То была крупная серая кошка с костлявой спиной и тонкими жилистыми ногами. На голове между ушей чернел бугристый рубец. Ни у кого, кроме сердобольного Коли, такое страшилище не могло бы вызвать симпатии.

Один раз при моем появлении Фейка не поднялась со старого ватника, который был специально для нее расстелен в углу. Она ревниво прикрывала кого-то своим телом, а когда я подошел поближе, злобно оскалилась и зашипела. Оказывается, Фейка стала матерью. Из пятерых котят почему-то шевелился лишь один. На него и перенесла Фейка весь пыл своих материнских чувств. Но сберечь себя для детеныша Фейка так и не сумела.

Случилось, что мне нужно было уехать по делам на целые сутки. Вернувшись, я не нашел Фейку в сарае. Изголодавшийся котенок, дрожа всем тельцем, ползал по полу и чуть слышно пищал. Сунув сироту за пазуху, я отправился на поиски и скоро нашел его мать. Мертвая, она валялась среди осколков битого стекла на свалке. По всей вероятности, голод выгнал несчастную из сарая и она попалась-таки на глаза кровожадному дяде Саше. Хорошо еще, что котенок, хоть с грехом пополам, мог все же лакать молоко из блюдца. Иначе не выжить бы и ему на этом свете.

С Колей я виделся почти ежедневно. И всякий раз, когда мы оставались наедине, он нетерпеливо выпытывал у меня новости о Фейке. Пришло время, когда изворачиваться и выдумывать все новые и новые сказки сделалось мне не под силу.

- Знаешь, Коля, - сказал я ему тогда, - ушла от нас Фейка.

- Ушла? - упавшим голосом повторил малыш. - Как же так... И мне ничего не сказала.

- Сказала, Коля, сказала. Она сказала, что ты очень хороший мальчик и должен скоро поправиться. А еще она оставила тебе чудесного котеночка. И мама твоя не возражает, если он будет жить у тебя. Я уже говорил с ней. - Я опустил на одеяло перед мальчиком пушистого дымчатого котенка. - Вот он подарок тебе от Фейки.

Котенку в то время было уже три недели. Он игриво подпрыгнул на одеяле, перевернулся на спину и, облапив худенькую Колину ручонку, принялся щекотать ее задними лапками. Коля счастливо рассмеялся.

Тяжелой была их разлука. Как ни просил, как ни молил Коля, не взяла Анна Васильевна Пушка в дальнее путешествие. Остался котенок у меня.

Вот и сейчас, когда я кончаю свое повествование, лежит Пушок передо мной на подоконнике, мурлычет непонятную песенку и видит туманные сны.

Беснуется во дворе сердитый ноябрьский ветер. Тонкая березка стучится в окно оголенными ветвями...

Где-то ты сейчас, наш Коля?

В БУРАН

Она была похожа на ожившее снежное чучело в своем заиндевелом полушубке, с сосульками и морозным пухом на платке, из-под которого зелеными льдинками мерцали ее прищуренные глаза. И весь класс стоял перед ней навытяжку и ждал.

По бревенчатым стенам школы яростно хлестала метель, снежные сполохи бесновались за черными провалами окон. В коридоре шуршала и щелкала от ветра стенная газета: очевидно, Сережкина мать неплотно прикрыла за собою наружную дверь.

Людмила Григорьевна предложила ей стул, но гостья или не расслышала, укутанная в платок, или еще надеялась на чудо. Пошатываясь, будто шальной ветер и здесь все еще толкал ее, скрипя промороженными валенками, она прошагала к столу и осмотрела в лицо каждого, кто в томительном ожидании застыл перед нею за партами. С оттаявшего платка ее падали на классный журнал тяжелые звучные капли.

- Нету... И здесь нету его, - горестно выдохнула она, наконец. Кажись, всю степь обегала, сил не осталось. Сгинул парнишка... Считай, погиб.

За стеною дико взвыло невидимое чудище, с грохотом пробежало по железной крыше. Людмила Григорьевна вздрогнула, сдавила ладонями седеющие виски.

- Подождите... Как же это? Садитесь, Марья Трофимовна. Отчаиваться рано. Вы, ребята, тоже садитесь... Давайте подумаем. В школе Сережи не было. Поселок у нас небольшой. Куда же он мог... отправиться?

Гостья грузно опустилась на стул, машинально развязала платок у шеи. Ком мокрого снега смачно шлепнулся на пол.

- Теперь уж что гадать! - Бедная мать отерла варежкой слезы с пунцовых обветренных щек. - Теперь уж дело ясное - отца встречать удрал... Спаситель тоже нашелся сопливый!

- Отец-то на тракторе к Волчьим Ложкам за сеном поехал, - всхлипнув, продолжала она. - Сено кончилось на ферме, пять машин и занарядили. Утром до свету отправились, и по сю пору нет их. Блуждают, поди, по степу. Ну, а мой паршивец, Сережка, с обеда все ногами сучил: встречать, дескать, побегу на лыжах. Без него, видишь, дороги не сыщут!.. Вздула его, не сдержалась. К соседке пошла, поостыть, успокоиться малость. Возвращаюсь, а его и след простыл. Глянула в сенцах - и лыж нету его. И Тузика прихватил, собачонку нашу...

Метель с жалобным воем скреблась за стеной. Чудилось - тысячи иззябших белых рук рвутся к теплу, слепо ощупывают окна и двери. Немолчно и тонко дребезжало разбитое стекло в форточке. Лампочка на потолке замигала, погасла и, продержав класс в гнетущем напряжении, вяло, неохотно разгорелась вновь.

- Кого вы с малышами-то оставили, Марья Трофимовна? - спросила учительница.

- А никого, - безучастно отозвалась та. - Одни. Ревут, небось.

И снова оцепенела, углубясь думами в дальние дали своего горя.

- Так идите же к ним, Марья Трофимовна! - Людмила Григорьевна, как спящую, легонько потрясла ее за плечо. - Идите и успокойтесь. Сейчас мы отправимся на поиски... Ну, конечно, пойдем искать. Нас вон сколько! А ваше место у малышей. Сумеете одна добраться до дома?

Когда закрылась дверь за Сережиной матерью, Людмила Григорьевна подошла к окну, с минуту, прижав ладони к вискам, смотрела, как пляшет за темным стеклом сквозистое полымя метели, потом обернулась к онемевшему классу и спросила вполголоса:

- Кто пойдет со мной, ребята?

Вразнобой захлопали крышки парт. Не сразу и не дружно, но встали все. Одна лишь Нина Милютина, поднявшаяся последней, снова опустилась на место, потупив испуганные глаза.

- Спасибо, - просто сказала учительница. - Однако всем идти нет смысла. Человек пять нужно, не больше... Пойдешь ты, Коля, ты, Миша, Олег и вот вы двое. Вначале зайдем к вашим родителям, расскажем, в чем дело. Оденетесь потеплей. А заодно и всех остальных проводим по домам.

Через полчаса семь молчаливых фигур двигались сквозь плотные облака снежной пыли к околице. С Олегом Решетниковым вызвался идти его отец, механик совхоза - дюжий великан в громадных подшитых валенках, в полушубке, плотно охватившем его атлетические плечи, и меховых рукавицах, каждая из которых могла бы при случае заменить и детскую шапку. Под натиском его непомерных валенок тугие снежные увалы податливо расступались в стороны. За старшим Решетниковым, как по траншее, гуськом семенили ребята, закрываясь от пронизывающего ветра рукавами. Позади, туго повязанная платком, заимствованным у квартирной хозяйки, в узеньком, городского покроя пальто продвигалась Людмила Григорьевна.

Неожиданно из снежного смерча выросла на дороге Сережкина мать. Раздетая, простоволосая, она крикнула уходящим:

- В час добрый, люди хорошие! Собачонка с ним, не забывайте. Может, голос подаст! - И исчезла, как привидение, в клубящемся снежном вихре.

У черной кузницы на окраине поселка путники остановились. Вверху, невольно притягивая взгляды, со скрежетом раскачивался на столбе последний в поселке фонарь. Снежная муть то полностью затопляла его, то редела, и тогда чудилось, будто из непроглядных глубин неба устремляются на свет бессчетные мириады серых бабочек. Испуганно метнувшись в луче, они тонули во тьме, а на смену им летели все новые и новые рои, и не было числа им, не предвиделось конца. А там, впереди, куда не мог пробиться блеклый свет фонаря, незримая гудела и клокотала степь.

- Что же мы остановились? - крикнула Людмила Григорьевна, протискиваясь вперед мимо сгрудившихся ребят.

- Зря идем! - хрипло пробасил механик. - Эка, что творится там! Мыслимое ли дело?

- А как же мальчуган? Пусть погибает?

Механик грузным медведем потоптался в скрипучем снегу и пробурчал, прячась в воротник:

- Все равно бесполезно. Иглу в сене легче сыскать, чем парнишку в степи. Если б на тракторе, да вот все, что на ходу, за сеном ушли. Вернутся, тогда разве...

Шквальным ветром чуть не повалило Людмилу Григорьевну с ног. Она взмахнула руками и, вся подавшись вперед, как бы повисая на тугих крыльях ветра, крикнула с мольбой:

- Поздно же будет! Подумайте: один он там... У меня компас с собой, фонарик взяла, спички...

Мальчики зябко сутулились, повернувшись спинами к ветру.

- Ребят только понапрасну загубим! - кивнул в их сторону механик. Из-за одного всеми рисковать...

Последний довод подействовал, Людмила Григорьевна задумалась.

- Вы правы, - проговорила она, наконец, - всем рисковать не следует.

И первая зашагала к поселку. Узкая тень ее скользнула по сугробам и растаяла в белой кипени поземки.

Проводив по домам разочарованных, недовольно ворчавших мальчишек, учительница потуже завязала платок, потерла опушенные инеем щеки и медленно побрела обратно, к околице. Она понимала, что отправляться в степь одной безумие. Но разве не бывает так, что обессилевший в борьбе со стихией человек погибает в нескольких шагах от жилья? Разве не может случиться, что Сережа Демин зовет на помощь где-то совсем рядом?

Улица была совершенно безлюдна. В полосах рвущегося из окон света клубился мутный дым метели. Диковинные белесые чудища стремительно проносились мимо, успевая все же плюнуть в лицо колючим снегом. Тропинку, с таким трудом пробитую всей компанией, уже замело. Валенки то вязли в рыхлом снегу, то осклизались на льдистых, вылизанных ветром косогорах.

У последнего фонаря Людмила Григорьевна остановилась и, тяжело дыша, припала головой к шершавому столбу. Зачем только было тешить себя надеждой? Если б Сережа добрался до околицы, сумел бы он доползти и до первого домика... Что же теперь делать? Возвращаться? Зайти к несчастной Сережиной матери, сказать, что с поисками ничего не вышло...

"Почему?" - закричит она.

Что ей ответить? Мало шансов на успех? Рискованно? Страшно? Можно самому погибнуть?

Разве мать могут убедить такие доводы? Она наспех оденется, отнесет двух испуганных хныкающих малышей к соседке и, невзирая на усталость, снова отправится искать сына. Если откажут ноги, поползет, разгребая руками сугробы. Она - мать, для нее возможно даже невозможное...

Трубно гудели провода на столбе. Колючий, как дробленое стекло, снег царапал лицо. Ржавый абажур колоколом раскачивался наверху и надрывно скрипел...

Значит, только мать обязана искать родного сына? Учительница же вправе нежиться в теплой постели, когда ее ученик погибает где-то в осатаневшей степи. Но не она ли призывала учеников быть мужественными и не раздумывать долго, когда дело касается спасения ближнего? Может быть, именно ее влияние и побудило Сережу отправиться на выручку отца.

...Ах, Сережка, Сережка! Отчаянный человек. Ты ведь и в учебе идешь так же напролом. Если что трудно, непонятно, трешь кулаками упрямые шишки на лбу, сердито треплешь жесткий, словно свитый из проволоки, чуб...

Однако медлить нельзя! Людмила Григорьевна с усилием вытянула валенки из сугроба, что незаметно настелился у ее ног, и поспешно, будто боялась передумать, шагнула в плотную пепельную мглу.

Счастливая мысль озарила ее уже в дороге: мальчугана надо искать на полевом стане. Только там! Непременно там! Сереже известно это место. Летом, когда всем классом ездили на сенокос в Волчьи Ложки, останавливались у полевой кухни напиться. Вся кухня состояла из печурки со вмазанным в нее котлом и закопченного навеса. Неподалеку - деревянная будка, увешанная лозунгами и плакатами, - непритязательная гостиница для механизаторов. За будкой - черная батарея бочек в бурьяне - заправочная. Помнится еще, вода в водовозке была холодна и прозрачна, но припахивала болотной тиной.

Сейчас будка, конечно, забита. Но неужели Сережа не сумеет открыть дверь? Такой мальчишка да чтобы не справился с парою гвоздей! Только бы не заснул, усталый, внутри - замерзнет.

Тугие снежные вихри мчались навстречу, пронизывали одежду, хлестали в лицо. Сколько времени, полуслепая и оглохшая, брела Людмила Григорьевна через гудящую степь, определить было невозможно - часы на руке остановились: не иначе - и в них проник вездесущий снег. Направление ей указывала беспокойная светящаяся стрелка компаса. Изредка попадались вехи. Людмила Григорьевна, как счастливой примете, радовалась, когда из мглы внезапно вырастала длинная покосившаяся жердь с пуком растрепанной шелестящей соломы на конце. Поставленная доброй рукой человека, веха словно говорила: "Ты идешь верным путем. Крепись и достигнешь цели!" Возле гнущейся под ветром жерди было вроде чуточку теплее и не так сутулила спину усталость.

Отдышавшись, снова брела, прикрывая лицо рукавом. Не слыша собственного голоса в гуле урагана, повторяла, как заклинание: "Держись, Сережа! Терпи, мой мальчик. Я иду к тебе".

Она давно поняла, что вернуться в поселок сил уже не хватит и добраться до полевого стана необходимо, чтобы самой не замерзнуть посреди открытой степи.

...Сначала в клубящейся мешанине снега проступило нечто огромное, черное, похожее на вздрагивающее крыло чудовищной птицы. То была сорванная ураганом крыша полевой кухни. Вскоре Людмила Григорьевна споткнулась о торчавшее из-под снега железное колесо. Наконец разыскала будку и с замиранием сердца прильнула к окошку.

- Сережа! Ты здесь? - забарабанила она варежкой в мутное от изморози стекло. - Сережа! Демин!

Ответа не последовало. Ветер щелкал оторванным куском толя на крыше. Сухой репейник под окном бился о стену своими колючими головками. Домик был пуст. Но рассудок отказывался принимать жестокую очевидность.

"Может быть, заснул?" - попыталась Людмила Григорьевна заглушить все разраставшуюся тревогу. Спотыкаясь и увязая в сугробах, она разыскала заметенное снегом крыльцо. Нет, дверь, забитую ржавым загнутым гвоздем, никто не открывал...

Силы сразу иссякли. Уступая непомерной усталости, Людмила Григорьевна опустилась на крыльцо и уронила голову на руки. Перед закрытыми глазами быстро-быстро потекла радужная пелена, кровь молоточками колотилась в висках.

"Так можно замерзнуть", - равнодушно подумала Людмила Григорьевна, но бороться с колдовской дремотой было уже невмочь. С минуту еще слышалось легкое позванивание стекающей с крыши снежной крупы, шорох бурьяна у крыльца. Затем шорох сменился тихим умиротворяющим шелестом. Так неуверенно, словно смущаясь, лопочут весенние, только что опушившиеся березы. Людмила Григорьевна и вправду увидела молодую глянцевитую листву, трепетную игру солнечных зайчиков на белоснежных стволах и поняла, что это зазеленели, наконец, березы перед школой. Сегодня впервые занимаются с открытыми окнами. Как славно! Теплый ветерок морщит воду в аквариуме, испуганные пучеглазые рыбки золотыми слитками падают на дно.

Где-то далеко-далеко звенит-заливается звонок. В солнечных бликах проступает и вновь расплывается знакомое юное лицо... Кто это? Женя Одинцова? Да, она. Милая фантазерка, староста выпускного класса... Заговорила.

"Людмила Григорьевна! Мы... мы очень уважаем вас. Мы решили всем классом ехать туда, где трудно. Ехать на целину. И все очень просим вас... - Женя по-детски прижимает ладони к зардевшимся щекам. - Очень просим поехать с нами... Если это возможно для вас".

"Конечно, я с вами! - растроганно отвечает Людмила Григорьевна. Спасибо, ребята. Спасибо за то, что вы такие хорошие".

Ликующая юная толпа увлекает ее через нескончаемо длинный стеклянный коридор. Стиснутая со всех сторон, Людмила Григорьевна тщетно пытается вздохнуть полной грудью. Куда они ведут ее? Зачем?.. Ах, вот оно! Концертный рояль. Нужно играть. Нужно. Сегодня она ни в чем не может отказать своим любимцам... Но странно! Пальцы ее, всегда такие проворные, такие послушные, сейчас вовсе не подчиняются. Вместо широких торжественных аккордов из-под черного крыла рояля ползет какой-то смутный шорох.

- На целине все равно рояля не будет, - говорит за спиной невидимый скептик. - Там много чего не будет...

Шорох переходит в сверлящий свист, завывание. И вот Людмила Григорьевна бежит по ночной улице. Навстречу вереницами мчатся лакированные автомобили. Ветер слизывает с черного маслянистого асфальта серебряные струйки снега.

"Скорее, скорее! - подгоняет себя Людмила Григорьевна. - Не то будет уже поздно!"

Она смутно помнит, что должна совершить нечто важное и неотложное... Улица вдруг исчезла. Впереди - взвихренная степь, по которой, прячась в воротники, гуськом бредут куда-то ребята. В снежном вихре появилась простоволосая женщина и крикнула, прижимая руки к груди:

"Собачонка с ним, не забывайте! Тузик..."

Людмила Григорьевна с трудом подымает голову. Черный заслон перед глазами бледнеет, проясняются мысли... Но до чего же трудно подняться на ноги! Гулко колотится сердце. Все тело пронизывает несносная изнуряющая дрожь. Но надо идти... Надо... Ах, Сережка, Сережка, где же теперь искать тебя?.. Ноги слабы и ненадежны, как после болезни. Однако идти надо. Если суждено погибнуть, то пусть это произойдет после, когда сделано все, что возможно было сделать... Шаг, еще шаг, и еще...

На ближнем, разметенном ветрами косогоре луч фонарика уткнулся вдруг в лыжный след, рядом с которым петляли отпечатки собачьих лап. Значит, он все-таки проходил здесь!

- Сережа! Сере-е-жа! - крикнула Людмила Григорьевна, размахивая фонариком.

Следы вскоре исчезли, но окрыленная надеждой женщина, словно в горячечном бреду, пробивалась вперед, увязая в снежных барханах, скользя по черным и твердым, как железо, вылизанным вьюгой косогорам.

...Вот и здесь льдистый наст разрушился под тяжестью лыж, а рядом совсем свежие отпечатки лап. Правда, отпечатки эти слишком велики для собаки, и как-то странно вились в луче, то сливаясь в один четкий глубокий след, то растекаясь по сторонам. Вгорячах Людмила Григорьевна не обратила на это внимания... Только бы успеть, только бы застать живым!

Она кричала теперь беспрерывно, как одержимая, до хрипоты, до звона в ушах, звала то мальчугана, то его собаку, звала, пока ветер не донес в ответ тонкий заливчатый лай.

- Тузик! Тузик! - в исступлении бросилась навстречу Людмила Григорьевна.

Из мглы выкатился ей под ноги живой крутящийся клубок, заюлил с радостным визгом, так же внезапно исчез и зашелся вдали нетерпеливым лаем, будто приглашая следовать за собой.

...Сережка не повернул головы на луч фонарика. По колена заметенный снегом, он раскачивался под ветром, словно подрубленное дерево. Едва дрожавшие руки схватили его за плечи, Сережка податливо качнулся вперед и грузно осел в снег.

Людмиле Григорьевне удалось, наконец, направить ему в лицо прыгающий непослушный луч. На нее, будто затянутые ледяной коркой, глянули бездумные, омертвевшие глаза. Но бескровные губы, на которых уже не таяли снежинки, еще подрагивали и кривились, пытаясь выдавить какое-то слово.

- Боже мой, боже мой! - зашептала никогда не веровавшая в бога учительница. - Что же это такое? Сережа мой милый! Что же это?

Она раскопала руками снег вокруг замерзавшего, освободила лыжи, потом оторвала ледяные наросты с ушанки и принялась растирать варежкой лицо мальчугана. Сережка вяло ворочался у нее на коленях, бессвязно мычал и, наконец, согрел ее сдавленное страхом сердце горячим словом "мама".

- Да, да, родной. Я хотела бы быть твоей мамой, хороший мой, смелый мальчик.

Расстегнув пальто, она прижала его голову к своей груди и занялась закоченевшими негнущимися руками Сережки.

- Больно, - глухо простонал тот.

- Это хорошо, мальчик. Хорошо, что больно. Значит, цела еще рука. Видишь, пальцы уже начинают сгибаться. Терпи! Нас уже двое. Теперь все будет хорошо. Надень-ка вот мою варежку и шевелись, шевелись, разогревайся!

Поглощенная заботой о мальчугане, она не обратила внимания на подозрительное беспокойство собаки. Тузик то с отчаянным лаем кидался в темноту, то, испуганно визжа, прядал назад и, дрожащий, взъерошенный, жался к людям, как бы ища заступничества от невидимых врагов. И лишь когда перепуганный пес сделал попытку залезть под пальто, Людмила Григорьевна вспомнила про фонарик.

Ветер немного стих. Снег летел теперь только сверху, вытягиваясь наискосок длинными ровными нитями. И вот сквозь эту бесконечную пряжу в глаза человеку глянули холодные зеленые глаза зверя. Исчезнув на миг, они тотчас засветились с другой стороны, куда скользнул луч фонарика. Серая, размытая метелью тень беззвучно прошмыгнула в узком луче и скрылась. Фонарик выпал из рук, алым угольком затлел в снегу.

Волки!.. Так вот чьи следы помогли ей найти Сережку! Это они кружились возле обреченной жертвы. Пока еще их сдерживал страх перед всемогущим человеком, отпугивал лай собаки. Но что будет дальше?

Людмила Григорьевна инстинктивно прижала мальчугана к себе. Он затих у нее на груди. Дышал ровно, спокойно, видимо, спал. Лишь изредка тело его сотрясалось короткой нервической дрожью.

Тузик тоскливо заскулил, прижимаясь к ногам. Людмила Григорьевна подобрала фонарик, дотянулась до лыжной палки, что торчала рядом в снегу, и крепко сжала ее в руке. Ждать пришлось недолго. Тузик вдруг вскинулся на ноги, захлебываясь лаем, юркнул в темноту и, будто подшибленный, тотчас отскочил назад. В робком увядающем луче фонарика совсем рядом зарделись жадные огоньки.

- Прочь! - крикнула Людмила Григорьевна, замахиваясь палкой.

Ободренный ее решительным голосом, Тузик снова ринулся вперед. Через секунду из тьмы донесся его дикий предсмертный визг, потом глухая возня... и все стихло. Казалось, даже ветер сдержал свой неутомимый полет.

Сережка завозился в своем укрытии, выбрался наружу, спросил испуганно:

- Кто это? Кто здесь?

- Это я. Я! - глухо, изменившимся от волнения голосом отозвалась Людмила Григорьевна и повернула фонарик к себе. - Я это. Видишь?

- Людмила Григорьевна! - без особого удивления протянул Сережка и, шатаясь, поднялся на ноги. - А где... где Тузик?

- Тузик?.. - от страха, что Сережка может догадаться об опасности, у нее перехватило дыхание. - Тузик?.. Он убежал. Домой, наверно. И нам пора. Идти сможешь? Или мне попробовать нести тебя?

- Это зачем? Я сам...

Вяло, словно в полусне, Сережка нацепил лыжи, вытянул из снега палки и сделал несколько шатких неуверенных шагов.

- А отец как? Трактора-то вернулись? - спросил он, останавливаясь.

- Наверно, уже дома. Идем! Опирайся на мое плечо. Ну же!

- А вы как здесь? - Голос у Сережки слаб и тягуч, как и его движения.

- Я? Я тебя вышла встречать. Может, мне везти тебя? За палки, а?

- Не надо. Я сам...

Ураган стихал, словно захмелевший гуляка, утомленный собственным буйством. Поредела и снежная пелена. Истощившийся фонарик вовсе угас, мигнув на прощанье красным глазком. Брели наугад, потому что Людмила Григорьевна выронила где-то свой компас. А следом, неразличимые во тьме и оттого особенно жуткие, двигались волки. Природа научила терпению этих хищников. Чутье подсказывало им, что вожделенная минута недалека, и волки не хотели рисковать своей шкурой раньше времени. Людмила Григорьевна поминутно чувствовала их опасную близость: то клубом дыма проплывет сбоку бесформенная тень, то скрипнет снег позади, то вдруг холодными светляками вспыхнут на пути алчные глаза.

Когда болезненно напряженные нервы не выдерживали, она торопливо доставала из внутреннего кармана коробок спичек. Яркий всполох взвивался во тьме и гас, задуваемый ветром, а траурная мгла, черным занавесом упадавшая перед глазами, казалась еще непроглядней. С последней спичкой Людмила Григорьевна долго не решалась расстаться. Она извлекла ее, когда клацанье челюстей позади раздалось настолько явственно, что даже Сережка, полуживой от усталости Сережка, вздрогнул и порывисто обернулся.

- Тузик! - сонно позвал он.

- Это не Тузик... - У Людмилы Григорьевны внезапно ослабели ноги: "Сейчас догадается!" - Это не Тузик, - повторила она. (Ей удалось наконец овладеть собой, и голос ее звучал беззаботно, почти весело.) - Тузик озяб, побежал домой.

- А кто же там?

- Там?.. Никого. Смотри вот. - Она чиркнула спичкой и тотчас сама погасила ее. - Видел? Никого!.. Дай-ка мне одну палку. И обопрись на мое плечо. Ближе. Вот так...

И опять сквозь зыбкую снежную пряжу брели по степи две одинокие фигурки, а волки все тесней сжимались вокруг них, будто догадывались, что жертвы их лишились еще одного союзника - огня. Все чаще серые призраки вырастали на пути, леденили душу холодным мерцанием глаз. Тогда наигранно весело и громко Людмила Григорьевна спрашивала о чем-нибудь своего угрюмого спутника, низко склоняясь к его лицу, чтобы тот не заметил роковой преграды на пути. Рассеянный и озабоченный, Сережка отвечал вяло, односложно и все время прислушивался к монотонному гудению ветра. Украдкой глянув вперед, Людмила Григорьевна с облегчением замечала, что волки отступили и путь снова свободен.

"Они боятся человеческого голоса!" - мелькнула у нее счастливая догадка.

- Ну что ты раскис, Сергей? А еще мужчина! Давай-ка споем что-нибудь. Какую ты знаешь? А ну!

В лесу родилась елочка,

В лесу она росла-а...

- Ну пой же! - повелительно крикнула учительница.

Зимой и летом стройная,

Зеленая была-а.

Умолкла на миг, прислушалась: Сережка чуть слышно подтягивал. Ликуя в душе, что спутник ее еще ни о чем не догадывается, до слез тронутая его покорностью, Людмила Григорьевна запела громко и красиво:

Метель ей пела песенку:

"Спи, елочка, бай-бай!"

Мороз снежком укутывал:

"Смотри не замерзай!"

Если б волкам были ведомы человеческие чувства, они бы поняли, что этой песне недолго звенеть над степью: голос певицы слабел, все отчетливей слышались в нем нотки отчаяния. Но волкам не дано понимать человека. Незнакомые звуки порождали в них лишь глухую тревогу и страх. Они выжидательно насторожились и, сгрудившись стаей, пропустили путников вперед.

Сережка первым оборвал песню.

- Ну что же ты? - быстро спросила Людмила Григорьевна.

- Так... Ни к чему это! - буркнул мальчуган, всматриваясь в темноту.

- Отчего же? С песней веселей... Теплее даже, - в замешательстве проговорила Людмила Григорьевна, замечая с досадой, что на сей раз голос предательски выдает ее волнение.

Сережка молчал, обеими руками сжимая лыжную палку.

- Что же мы встали? Идем, Сережа! Тут уже недалеко.

Сережка стоял, замкнувшись в себе, странно далекий и непонятный.

Опасность придала нервам Людмилы Григорьевны необыкновенную, болезненную чувствительность. Она почти видела, как вновь сжимается вокруг них серое кольцо... Но правая рука, варежку с которой она еще раньше пожертвовала для Сережки, не слушалась ее. Онемевшие пальцы скользнули по гладкому древку, и палка - единственное оружие в предстоящей схватке осталась торчать в снегу.

"Отморозила руку!" - догадалась Людмила Григорьевна. Однако не боязнь остаться калекой потрясла ее в ту минуту: ужасно было сознавать, что шансов на победу осталось ничтожно мало... И все же надо что-то делать. Волки наглеют, подступают все ближе. Как же расшевелить Сережку, пробудить в нем надежду? Бедняжка совсем оцепенел.

- Пойдем, милый! - Уцелевшей рукой Людмила Григорьевна выхватила из снега палку и тронула плечом мальчугана. - Пойдем! Ведь холодно же. Я понимаю, ты страшно устал, тяжело тебе... Но ведь надо! Надо идти. Дома тепло, отогреешься в постели... (Позади явственно скрипнул снег под воровато ступающими лапами.) - Ну давай покричим тогда, будто мы заблудились...

- Ау-у-у!

"Какой, должно быть, глупой кажусь я ему сейчас!" - промелькнуло где-то на краю сознания. Но она будет кричать, пока еще повинуется голос. Кричать хотя бы для того, чтобы Сережка не слышал, как жутко скрипит снег под волчьими лапами.

Во тьму снова понеслось протяжное, отчаянное: "Ау-у-у!"

- Смотрите! - завопил вдруг Сережка. - Туда, назад!.. Глядите...

Позади взметнулся узкий бледно-голубоватый луч, пробил толщу тьмы, исчез на миг за невидимым косогором, вспыхнул снова и, покачиваясь, уверенно разрубая плотную темь, заструился по степи, вытканный серебристой вязью снежинок. А следом за ним ударили в небо и, поникнув, заметались по сугробам все новые и новые лучи. Они скрещивались, разбегались по сторонам, сливались в широкую сплошную полосу, надвигались все ближе и ближе.

- Наши! - торжествующе заорал Сережка. - Трактора наши идут. Бежим!

На этот раз он сам уцепил за рукав свою безмолвную спутницу и, задыхаясь, повлек ее навстречу спасительным лучам.

На одиночество Людмила Григорьевна не могла пожаловаться. Медпункт на центральной усадьбе, куда привезли ее из города после операции, почти ежедневно осаждали ученики. Обычно с попутной машиной наезжало их сразу полкласса. Халатов на всех не хватало, поэтому в палату заходили по очереди. Рассаживались чинным рядком на свободной соседней койке, торжественно тихие, раскрасневшиеся от мороза.

Разговор долго не налаживался (ребята считали почему-то, что у постели больной приличнее всего помолчать), потом, ободренные веселой приветливостью учительницы, ребята развязывали языки и тогда уже трещали наперебой, выбалтывая все школьные и поселковые новости. А за стеклянной дверью в ожидании халатов нетерпеливо топтались остальные.

Сережку Демина по какому-то негласному уговору пропускали вне очереди, и выходил он из палаты последним, с виновато склоненной головой, придерживая в кулаке не в меру длинный халат. У двери неизменно оглядывался, и Людмила Григорьевна читала в его глазах глубокое, недетское сострадание.

Однажды учительница поманила Сережку к себе и доверительно сообщила:

- Завтра, Сережа, у меня повязку снимут... Привези мне, пожалуйста, крышку от сломанной парты. Их много было у нас в школьном сарае. У завхоза попроси. И мела кусочек. Хорошо?

На другой день мужское достоинство впервые изменило Сережке. Увидев изуродованную руку с красными сморщенными култышками на месте двух ампутированных пальцев, он подозрительно шумно вздохнул и отвернулся, подрагивая плечами.

- Что ты? Что с тобой? - заволновалась Людмила Григорьевна. Посмотри, я еще писать могу. Смотри вот...

Видимо, от волнения больная долго не могла справиться с мелом - он все выпадал у нее на одеяло. Наконец, приспособив черную дощечку на коленях, она подумала минуту и, прикусив, как маленькая, губу, четко, красиво вывела:

"В ЛЕСУ РОДИЛАСЬ ЕЛОЧКА".

- Видишь вот! А ты расчувствовался, чудак! Смотри-ка, жить еще можно! Что у вас по грамматике было на последнем уроке?

- Как же вы теперь на музыке-то будете играть? - горестно всхлипнул Сережка. - Пианино-то настроили в красном уголке, из города дяденька приезжал.

Темная тучка пробежала по лицу учительницы.

- На свете остается много прекрасного даже помимо музыки, - подумала она вслух.

- Конечно, - по-своему понял ее слова Сережка. - Могло быть и хуже. Он посмотрел на черную дощечку, украшенную безукоризненной каллиграфической надписью, и, отводя глаза от лежавшей поверх одеяла странно притягательной руки, осторожно спросил:

- Вы ничего тогда не приметили, в степи-то, когда шли?

Кровь жаркой волной затопила лицо Людмилы Григорьевны.

- Н-нет... А что?

Сережка напряженно заморгал, словно хотел убедиться, что недавние слезы уже высохли на ресницах, и прогудел, солидно понижая голос:

- Ничего... Хорошо, что не заметили.

Он помолчал, потирая упрямые шишки на лбу, наконец, не выдержав тяжести душившей его тайны, решительно откинул пятерней жесткий чубчик и зачастил, делая страшные глаза:

- Ведь нас тогда чуть волки не заели... Да-да! Тузика-то ведь они съели. Так и не вернулся. И до нас хотели добраться. Я их прямо рядом видел. Вам только не говорил. Вы тогда такая веселая были. "Пусть, думаю, - она ничего не знает, все-таки ведь женщина!" А про себя думаю: "Бросится на нее какой, я его палкой наскрозь!" У меня ведь палки-то лыжные настоящие - с наконечниками!

Александр Сергеевич Барков

Барсучья кладовая

Барков Александр Сергеевич

Барсучья кладовая

Александр Сергеевич Барков

Барсучья кладовая

Жили на опушке леса заяц и барсук. Всё лето они встречались. Здоровались по утрам. Ходили купаться к дальнему ручью. Играли в прятки, букеты ромашек, колокольчиков, гвоздик собирали. А по вечерам прощались и желали друг другу спокойной ночи. Только заяц всё больше бегал да резвился, а барсук всё ел да ел.

Заяц не раз корил друга:

- Куда тебя, братец, разносит? И так уж толст!

- Надо, Косой, надо... - отвечал барсук и продолжал жевать.

День ото дня становилось холоднее и холоднее. Задули, засвистели шальные ветра. Поредели леса. На белых крыльях метелей да буранов пожаловала зима. Малые птахи: перепела, зяблики, скворцы - в тёплые края, к синему морю, подались, а медведи в берлоги залегли. Барсук тоже в нору забрался. Правда, еле-еле пролез...

Посмеялся над ним заяц:

- Ну и толстяк! Как же по снегу ходить будешь?! - И поскакал дальше.

С той поры заяц не встречал барсука, хотя не раз вспоминал друга: "Уж не беда ли с ним какая приключилась? Может, в сугроб провалился и никак не вылезет?!"

И стал Косой искать друга в зимнем лесу. Выбежал на поляну, смотрит: прямо из-под снега лисий хвост торчит. Видно, рыжуха мышей ловит.

- Кума Патрикеевна, не видела под снегом барсука?

- Ничего, Косой, не знаю, не ведаю... - лиса вильнула хвостом и понеслась по сугробам в поле.

Глянул заяц вверх на высокий кедр. А там, на суку, белка сидит, шишку грызёт.

- Попрыгунья, не знаешь, куда барсук девался? - спросил заяц.

Белка уши навострила, пушистым колобком скатилась на нижнюю ветку:

- Много я нынче деревьев облазила. В пустые гнёзда, в дупла заглянула... А барсука не видела!

Поджал заяц хвост и поскакал дальше по лесу. Видит - у дороги лось стоит, осиновую кору гложет.

- Простите, Сохатый, - пискнул Косой, - не встречали случаем барсука?

Могучий зверь в ответ даже ухом не повёл, даже глазом не моргнул. Как стоял на месте, так и остался стоять.

Почесал заяц лапкой за ухом, призадумался: "Где искать толстяка?" - И покатился колобком дальше.

В поисках друга, в бегах по полям, по садам - где клочок сена перехватит, где яблоневой корой поживится - незаметно прошло время. Не успел Косой белую зимнюю одёжку сменить, как с тёплыми деньками, с песней жаворонка пожаловала весна.

Звери проснулись после долгой спячки. Вышли на опушку греться-резвиться и косолапая медведица с медвежатами, и серая волчица с волчатами, и рыжая Кума Патрикеевна с лисятами...

Огляделся заяц по сторонам: "Где барсук?"

И тут прямо на него какой-то зверь идёт: худющий, шерсть обвисла. Глаза заспанные. Ноги заплетаются.

- Здравствуй, Косой! - шепчет зверь.

- Ты кто такой будешь?! - дивится заяц.

- Неужели старого друга не узнал?

- Какого старого? - переспросил заяц.

- Прошлогоднего. С кем на водопой к дальнему ручью ходил. С кем в прятки играл. Под ёлкой плясал. Видать, коротка заячья память!

- Откуда ты знаешь? - обиделся заяц.

- Да я барсук!

Косой привстал от неожиданности. Уши торчком. В первый раз своим собственным глазам не поверил:

- Как барсук?! И такой худой!

- Так-то, Косой! Помнишь, ты всё смеялся надо мной: "Ну и толстяк!" А я летом жирок себе нагуливал.

- Это к чему, - поинтересовался заяц, - жирок?

- По осени залягу я в нору, сплю до весны и понемногу худею. Недаром говорят: зайца зимой ноги кормят, а барсука - летний жирок.

- Так-так! - смекнул Косой. - Значит, ты сам себе кладовая!

Александр Сергеевич Барков

Гроза на носу

Барков Александр Сергеевич

Гроза на носу

Александр Сергеевич Барков

Гроза на носу

Жил в тайге бурундук. Чудной на редкость. Дома он себе не строил, а любил по лесу гулять. Забегается, заглядится по сторонам, вот дождь его и промочит до самых косточек. Хорошо, если на пути чей-нибудь домик подвернётся. Но лесной теремок не сразу найдёшь, не всегда и дверь откроют. Вот бурундук и решил кричать так, будто в дверь стучат:

- Тук-тук бу-рун-дук!

Сперва звери его к себе пускали, а потом решили: "Хватит! Пусть свой дом строит!" - И прогнали его из лесу.

Теперь того беззаботного бурундука уж нет и в помине. Но у всех его братцев осталась привычка. Перед грозой они становятся столбиком, подпирают лапками мордочку и печально выговаривают:

- Тук-тук бу-рун-дук!

Вот звери в тайге и смекнули: раз бурундуки затукали - значит, гроза на носу. Скорей по домам прячутся!

Александр Сергеевич Барков

Почему ёж с лисой встречаться не любит

Барков Александр Сергеевич

Почему ёж с лисой встречаться не любит

Александр Сергеевич Барков

Почему ёж с лисой встречаться не любит

Ежу в лесу никто не страшен: ни лось, ни волк, даже косолапый медведь. Свернётся клубком, иголки выставит, да как фыркнет... Попробуй-ка подступись!

Только лиса однажды вздумала его провести. Повстречала колючего на лужайке и приговаривает:

- Ёжик, ёжик, ни головы, ни ножек. Какой ты славный!

- Пуф, фыр, уходи, кума...

- Ёжик, ёжик! Какой ты круглый, румяный, как яблочко!

- Не льсти, кума.

- Да ты не бойся. Давай я с тобой поиграю. Покатаю тебя немного...

- Ладно уж, - согласился ёж, - покатай...

А лисе только того и надо было. Докатила колючего до лужицы. Плюхнулся ёж в воду... "Уф!.. сыро, холодно..." - И развернулся. А рыжая плутовка тут как тут. Схватила его за брюшко - и была такова! Вот потому ёж с лисой встречаться не любит!

Владислав Анатольевич Бахревский

Желуди

Zmiy

«Бахревский В.А. Дядюшка Шорох и шуршавы»: Дет. лит.; Москва; 1982

Владислав Анатольевич Бахревский

Жёлуди

На десятый день учёбы первоклассник Ваня учился писать цифру «пять».

Единицу, двойку, тройку, четвёрку Ваня писал старательно, но без любви, а вот пятёрку он писал любовно.

— Ваня, смотри — язык откусишь! — сказала мама. — Что то очень уж стараешься сегодня.

— Стараюсь, — признался Ваня. — Как же не стараться — пятёрку учусь писать. — И вздохнул: — Отметок нам не ставят, программа теперь другая. А как будут отметки ставить, так я тебе пятёрки буду носить.

— Так уж всегда и пятёрки? — засомневалась мама.

— Надо бы, чтоб всегда, — серьёзно сказал сын. — Пошёл учиться, так чего ж… Нужно всё знать. А когда всё знаешь, пятёрки ставят.

Ваня был человек серьёзный. Он уже многому научился. Читал с пяти лет. Толстую «Книгу будущих командиров» два раза прочитал, а ещё любил про космос, фантастику и научное… Считать тоже умел: складывал и вычитал в уме. Для него к семнадцати прибавить девятнадцать — всё равно что к десяти прибавить десять. А вот писал Ваня только по печатному, прописными буквами не умел, этому и учился. Дыша над каждой цифиркой, написал Ваня две строчки пятёрок и стал ждать отца с работы.

Ждавши, излихостился. Сел шнурки бантиками завязывать на ботинках. Как пошёл в школу, плохо было дело. Ваня поутру сидит, завязывает бантики, а мама стоит над ним, огорчается, вздыхает. Сколько она раз вздохнёт, пока бантик сложишь, да проденешь, да затянешь. В воскресенье мама с папой в лес собрались и его звали, а он не пошёл. Хотелось, а не пошёл. Целый день на порожке шнурки завязывал развязывал. Зато утром, перед школой, сел он ботинки шнуровать, а мама, как всегда, с грустным лицом ждать собралась. Ваня — раз два и готово! Мама так и просияла. И он, конечно, тоже сиял, не хуже солнышка…

Завязал Ваня шнурки, развязал, опять завязал. Когда умеешь, это и не полдела даже — пустяк. Стал Ваня город из кубиков строить — не достроил: кубики — детское дело. Телевизор включил. А в телевизоре — учёный. Говорит, что нашу Землю очень беречь надо, пока не поздно. Многие леса на Земле повырублены, а леса — лёгкие земли. Небо люди дымом закоптили, реки загрязнили отходами, моря и океаны — нефтью. И как бы не случилась беда. Одни учёные говорят, что от всего этого загрязнения Земля может оледенеть, другие, наоборот, потепления ждут. А если на Земле станет теплее всего на один градус, пойдут таять ледники, и тогда быть потопу. Все долины и равнины под воду уйдут.

— Вот те рраз? — перепугался Ваня. — Чего же это мы на равнине то живём? Чего же это отец то думает? На Памир нужно ехать. Самое высокое место.

Подумал так и покраснел. Соседку свою по парте, Лену Балину, вспомнил и Мишку второклассника. Они вместе в школу ходят. И Нину Михайловну — учительницу.

Он с папой мамой на Памир, а они? Как же их всех бросишь?

Крепко Ваня призадумался, но тут отец с работы пришёл. Помылся, переоделся и Ване на окно показывает. За окном темно. Мама хотела ужин собирать, а отец говорит:

— Подожди! Пойдём с Ваней погуляем.

— На пустырь, что ли, свой? — спрашивает мама.

Ну, они ей ничего не ответили, потому что и вправду на пустырь шли. Там темно, свет электрический — земной — не мешает звёздам. Да и не такой уж он пустырь. Там дуб растёт. Хороший дуб, старый, с корнями наружу.

* * *

На небе нового чего ж высмотришь? Звёзды на небе вечные. Но отцу с сыном в радость было на знакомые звёзды глядеть. Вон оранжевый Арктур на звёздном парашютике повис, а вон, в ручке Большого Ковша, — хитрая двойная звезда: пониже Мицар — конь, повыше Алькор — всадник. У кого хорошие глаза, тот обе звезды видит: и коня и всадника.

Нырнул в ковш спутник, пробил донце и ушёл — светлячок летучий, весёлая человеческая звёздочка.

— Как знать, — сказал отец, — может, на этом спутнике автоматика, а может, космонавты полетели… Лет через двадцать, смотришь, и ты вот этак, звёздочкой, людям на радость…

— Я?! — удивился Ваня.

— А почему не ты? Это старенькие книзу растут, а маленькие кверху. Кто то из вас будет дома строить, кто то хлеб выращивать, а кому то в космос отправляться.

Тут Ваня и спросил про самое главное:

— Папа, скажи, Земля, если её теперь не пожалеть, не поберечь… — во рту у Вани пересохло даже, — может Земля заледенеть или…

Ваня не договорил: не хотелось ему договаривать, не хотелось и подумать даже, что Земля может погибнуть, если её не поберечь.

— В журнале, что ли, прочитал? — удивился отец.

— По телевизору сказали.

— Не ет! — отец снял кепку, надел и опять снял: разволновался, значит. — Нет! Такого люди не могут допустить… Ты пойми, человек такой силой владеет!.. А главное, ведь все мы любим Землю то. У кого — горы, у кого — море. А у нас с тобой — наш старый дуб.

Такой уж получился у них разговор. А тут ещё прожёг небо, да как то снизу вверх, большой метеорит. Сгорел, даже дым было видно. Не обрадовал их сегодня звёздный путешественник. А вдруг это обломок какой нибудь погибшей планеты?!

Взгрустнули они и пошли домой. В тепло. Ужинать.

* * *

Ночью Ваня плакал во сне. От слёз и проснулся. Проснулся и сразу вспомнил, почему плакал.

Земля во сне озябла и стала покрываться корочкой льда, как лужа. Ваня Землю в тёплый платок завернул, чтобы уберечь. Завернул и сам похолодел, давай узел зубами растягивать. Ведь коли растают льды, пойдёт гулять вода, затопит равнины и нашу, Восточно Европейскую…

Ваня не знал во сне, как спасти Землю, а проснулся — вспомнил: нужно деревья сажать. Если каждый человек посадит дерево — это четыре миллиарда деревьев. Четыре миллиарда! А если по два дерева посадить? Ничего себе будет рощица!

Ваня даже сел на постели. Вот для чего пятёрочки то надо получать! Чтоб наука тебе поддалась! Чтоб, если надо, и свою планету умел подлечить, и другие! Планетным доктором стать!

Решил эту задачку Ваня и заснул.

Утром чуть свет поднялся и пошёл на пустырь, к дубу. До того ранец желудями набил, что ни один учебник не поместился.

Пришёл Ваня в класс и положил свой ранец на учительский стол.

— Зачем столько желудей? — удивилась Нина Михайловна. — Я просила принести на урок овощи и фрукты.

— Если каждый человек посадит одно дерево, — сказал Ваня, — это же будет четыре миллиарда деревьев! Но ведь не все же посадят по дереву.

И это Ваня знал: не все сажают деревья. На Земле есть пустыни, где живут люди, а деревьев нет, и есть огромные города, где людей миллионы, а деревьев тоже нет, земля под асфальтом. И ещё есть на Земле плохие люди. Они не посадили ни одного дерева, а сломали, свалили, убили — леса.

— Ты хочешь, чтобы мы посадили дубовую рощу? — улыбнулась Нина Михайловна. — Только вот где нам её посадить?

— Подумать надо, — сказал Ваня.

Владислав Анатольевич Бахревский

Тихая плакса

Zmiy

«Бахревский В.А. Дядюшка Шорох и шуршавы»: Дет. лит.; Москва; 1982

Владислав Анатольевич Бахревский

Тихая плакса

Не знаю, с чего и начать эту очень грустную историю.

Жил был мальчик по имени Антоша. За все десять лет его жизни ничего замечательного, чудесного или хоть немножко необычайного с ним не приключалось. Он жил был, ел, пил, учился… И может, никто бы и не узнал, какой это отважный и верный в дружбе человек, если бы не девочка Клаша.

Девочка Клаша сидела с Антошей за одной партой. Это была очень тихая девочка. Она умела так незаметно жить все четыре и даже пять уроков, что Антоша иногда совершенно забывал о ней, словно сидел один. Но когда Антоше что нибудь было нужно, Клаша тотчас приходила ему на помощь. Забудет линейку, Клаша обязательно выручит: у неё и линейка есть и ещё угольник. Кончились в ручке чернила, а Клаша уже достаёт из пенала запасную ручку. Или ещё слово «корова». Каждому известно, что писать надо: «Ко ро ва». Антоша тоже об этом знал, но однажды он полдня твердил на все лады: «Кирова — карова, Кирова — карова, кирова — карова». До того задурил себе голову, что перестал сам себе верить. Если в диктанте встречалась бедная корова, Антоша смотрел не в тетрадку, а на Клашу. И она, зная его беду, складывала губы дудочкой и шептала: «Ко о!»

Что и говорить, Клаша была добрая девочка, и училась она хорошо, но прозвище к ней пристало противное. Ребята звали её «слёзки кап кап» или «тихая плакса».

Удивительное дело! Клаша не проливала слёз, когда и мальчишка бы заплакал. Ей вырвали сразу два зуба — молчала. Со всего разбега упала на асфальт: колени ободрала, ладони — ни слезинки. Но плакала она почти каждый день. Сидит на уроке, и вдруг: кап кап — и две дорожки по щекам.

И на переменках плакала. Встанет у окошка, словно бы засмотрелась, а у самой веки набрякшие, глаза красные и нос хлюпает.

Когда Клаша плакала, Антоша отворачивался от неё, глядел в одну точку: ничего не видел, никого не слышал, и дома в тот день жилось ему неуютно. За обедом только вид делал, что ест, к телевизору не подходил, уроки делал долго и всё ошибался… Сердился про себя на Клашу: «Ну чего она!» И, неизвестно почему, стыдно было.

Людям надо помогать.

И, чтобы не сидеть сложа руки, стал Антоша провожать Клашу до самого дома: может, у неё обидчик есть? Провожать девочку — мальчишки засмеют. И Антоша пропускал Клашу вперёд и шёл следом, прячась за углами домов.

Обидчиков не видно было, и однажды Антоша сказал соседке:

— Если тебе нужно какое нибудь редкое лекарство, чтоб вылечить твоего папу или твою маму, ты только принеси рецепт. У меня мама в аптеке работает, я её очень попрошу, и она добудет лекарство.

— У меня нет мамы, у меня мачеха, — сказала Клаша, и слезы так и полились из её глаз.

Антоша знал: в сказках мачехи плохие, а в кино — хорошие. В жизни он был знаком с одной мачехой, с маминой подругой, тётей Зосей. Тётя Зося была весёлая, красивая. Она приходила к ним в гости с цветами, обязательно с каким нибудь замечательным тортом или диковинной коробкой конфет. Если пришла тётя Зося, значит, в доме праздник.

— Почему ты не приведёшь к нам свою падчерицу? — спросила однажды Антошина мама.

— Ну уж нет! — замахала руками тётя Зося. — Я у вас отдыхаю от этой злой и капризной девочки. Она со мной почти не разговаривает, только смотрит, как сова, не мигая. Я её боюсь. Случись со мной несчастье, она будет радоваться.

И тётя Зося, сделав жалобное лицо, прижалась ухом к мордочке своей чёрно бурой лисы. Тётя Зося никогда не снимала с плеч свою лису, пушистую, с серебряной спинкой, с лапками. Лиса скалила острые белые зубы, и казалось, что она улыбается.

Однажды Антоша набрался храбрости и пошёл проводить Клашу не таясь. Ему хотелось сделать для неё что то доброе, и он взял её портфель.

— Она тебя мучает? — спросил Антоша.

— Нет. Она варит по утрам кашу из «Геркулеса» и говорит, что это полезно для здоровья. Когда мама варила геркулесовую кашу, папа даже пробовать не хотел, а теперь ест.

— И ты из за этого плачешь? — удивился Антоша.

— Плачу, — призналась Клаша.

— Может, она не очень плохая?

— Плохая! Она очень плохая! — тихо и твёрдо сказала Клаша. — Она сняла со стены фотографию мамы и повесила медведицу с медвежатами. Я всегда любила эту картину, а теперь ненавижу.

Клаша отняла у Антоши портфель и убежала.

На следующий день уже на первом уроке Антоша увидал, как расплываются чернила на Клашиной тетрадке.

— Ты чего? — спросил он её.

Девочка не ответила, но когда прозвенел последний звонок, вдруг всё рассказала:

— Она… она… она… вынула из альбома мамины фотографии и вставила свои.

— Принеси завтра альбом в школу, — сказал Антоша. — Мы ей покажем.

Клаша альбом принесла, но всё таки спросила:

— Что ты хочешь сделать?

— Я нарисую твоей бабе яге рога и усы, а чтоб не подумала на тебя, всюду распишусь: «Мститель Ант.». Согласна?

— Согласна!

Антоша открыл альбом и увидал тётю Зосю.

Всё это случилось перед самым Новым годом. В тот день им выдали табели и пригласили на ёлку.

На ёлку Клаша не пришла.

…Антоша долго бродил вокруг её дома, но девочки на улице не видно было, а в окна не заглянешь: Клаша жила на пятом этаже.

Тогда он решил действовать.

Тётя Зося со своим мужем собиралась встречать Новый год у них. Она придёт к ним, и вот тогда…

Тётя Зося пришла раньше других гостей. Она принесла цветы, а Антоше подарила семь гномиков, весёлых белобородых братцев в красных колпачках.

Антоша взял подарок. Пробормотал «спасибо» и забился в угол, стыдясь своей трусости. Он понял, что ничего не скажет, ни одного слова.

Тётя Зося принялась помогать маме на кухне и, боясь запачкать, сняла свою лису.

Антоша стоял под дверью и подслушивал. Это было ужасно, но ведь надо же узнать, почему Клаша не была на ёлке. Наверное, наказана за испорченный альбом.

И он услышал наконец:

— Ты знаешь, какой подарок мне сделала моя падчерица? Я то её одела как куколку. За меховыми сапожками весь город обегала. Вымаливала, переплачивала.

— Что же она сделала? — спросила мама.

— Изгадила все мои фотографии.

— Может, девочку психиатру показать?

— Нет. Её не по врачам надо водить, а хорошенько бы выдрать. И ведь какая лгунья! Под каждой фотографией стоит подпись: «Мститель Ант.». Это, видите ли, не она рисовала мне усы, а её отважный рыцарь. Я отменила все ёлки для неё! Или пусть сознается во лжи, или назовёт негодника. Молчит. Сказать ей нечего.

Антоша, чтоб не выдать себя, на цыпочках ушёл от двери.

Вот их ёлка, но ему не до ёлки.

Лиса тёти Зоси, положив мордочку на лапки, следила за ним с дивана блестящими злыми глазами. Какие острые хищные у неё зубы, точь в точь как у тёти Зоси.

Антоша достал ножницы. Мех был на подкладке, кожа толстая. Не получилось. Тогда он пошёл в комнату отца, взял его опасную бритву и отрезал лисе голову.

Надел пальто, шапку, чтоб убежать, но потом шапку снял, повесил на место. Взял лису в одну руку, лисью голову в другую и вошёл на кухню.

— Так это ты — Ант! — тоненько взвизгнула тётя Зося. — Я вас обоих, я вас в колонию сдам, к малолетним преступникам! Ноги моей не будет в этом доме!

Вместо зимних карнавалов, вместо катания на лыжах, на коньках Антоша сидел теперь целые дни дома. Таков был приговор отца.

— Я не желаю из за пакостей наших деток терять добрых друзей! — сказал отец матери. — У него теперь будет время подумать на досуге о своём поведении. Запомни: ты не мститель — падчерица Зоси окружена заботой, ты — пакостник. Мелкий пакостник.

Антоша думал о себе. Он был согласен с отцом, и вправду — пакостник. Не так действовал. Антоша знал, что нужно было сделать. Нужно было вместе с Клашей уехать в другой город или на какую нибудь стройку, но для этого надо ещё вырасти…

Чтоб попусту себя не расстраивать, Антоша не торчал возле окна. Однажды сидел он, не зажигая света, забившись в уголок дивана. Отец и мама ушли в кинотеатр. Окна темнели, жизнь на улице утихала. И вдруг он услышал: стучат. В форточку. Антоша очень удивился. Клаша жила на пятом этаже, а они на самом верху башни, на четырнадцатом. Но если стучат, значит, кто то просится в дом. Антоша открыл форточку, и в комнату влетел воробей.

Суматошно трепеща крыльями, он ударялся о потолок, о стены, и Антоша сразу понял: быть беде. Заворожённо смотрел он на тонконогую хрустальную цветочницу, убранную на зиму на шкаф, подальше от его, Антошиных, неловких рук.

То ли нужно было подставить к шкафу стул и снять вазу, то ли как то усмирить воробья.

Антоша выскользнул на кухню, нашёл коробку с пшеном, вернулся в гостиную и высыпал половину банки на стол, на белую скатерть. В тот же миг на шкафу хрустально зазвенело, цветочница перекрутилась, перевалилась, грохнулась на пол, рассыпалась в сверкающие брызги.

— Ну, вот! — сказал Антоша притихшему воробью.

Воробей, напуганный шумом, опустился на железную веточку торшера и уронил капельку.

«На покрывало из кружев», — сказал себе Антоша.

Воробей был маленький, взъерошенный. Видно, плохо ему жилось нынешней морозной зимой.

— Ладно, поешь, — сказал Антоша гостю и ушёл из комнаты.

Воробей приглашение понял и принял.

Он тотчас перелетел на стол и принялся клевать пшено.

Антоша смотрел в щель между дверью и косяком на воробьиное пиршество и не горевал ни о чём. Ни о том, что срезал с воротника лисью морду, ни о том, что разбилась самая красивая вещь в их доме.

«Приручить бы воробья, — думал Антоша. — Пусть носит письма Клаше. Почтовый воробей — вот было бы здорово!»

И усмехнулся. И сказал себе вслух, чтоб не выветрилось из головы:

— Нам надо вырасти другими людьми.

Сказал и вошёл в комнату. Воробей вспорхнул над столом, но тотчас опустился, заспешил набить зобик.

— Смотри не переешь, — сказал ему Антоша.

И тут он подумал о том, что воробья нельзя отпустить. Открыть настежь дверь и турнуть. Ведь мама, пожалуй, не поверит, что цветочницу расколотил воробей. И конечно, мама обязательно спросит, почему кормил воробья на столе, на новой белой скатерти.

Пшена надо было насыпать на пол.

Довольный гость чистил клюв. Наелся.

Антоша отворил дверь на лестничную клетку.

— Улетай! Пусть не верят. Я то буду знать, что сказал правду.

Антоша решительно шагнул к столу. Воробей вспорхнул и вылетел в форточку.

— Так, — сказал Антоша, оглядывая комнату, — за гостем нужно прибрать.

Он закрыл форточку, затворил дверь, унёс на кухню банку с пшеном и принёс совок и веник.

Фрэнсис Бернетт

Страна синего цветка, или о том, что в мире нет времени для зла

Фрэнсис Бернетт

Страна синего цветка, или о том, что в мире нет времени для зла

Страна Синего Цветка стала называться так после того, как править ею стал высокий, сильный и красивый Король Амур, который спустился на равнину из своего замка на скале. До этого она называлась Страной Короля Мордрета, а поскольку Король Мордрет Первый был жестоким и свирепым королем, то это название казалось всем мрачным. За несколько недель до рождения короля Амура его слабый, эгоистичный молодой отец, чье имя было тоже Мордрет, был убит на охоте. Ясноглазая красавица мать умерла, когда младенцу было всего несколько часов от роду. Но в начале того дня, словно предчувствуя что то, она послала за своим старым другом и учителем, которого считали самым мудрым человеком в мире. Он давно удалился в пещеру в горах, чтобы не видеть больше, как в стране на равнине царят голод, беспорядки и ненависть.

Мудрец этот был удивительным старцем: почти гигантского роста, с большими синими глазами, напоминающими цветом морские глубины. Глаза его были такими же ясными, как глаза Королевы, — они, казалось, видели все вещи насквозь, и в их глубине светилась мудрость. Люди называли его просто — Древний, и немного побаивались. Когда Древний явился, прекрасная Королева откинула вышитое золотом покрывало на кровати из слоновой кости и показала ему крошечного ребенка, спящего около нее.

— Он рожден быть Королем, — сказала она. — Но никто не может помочь ему, кроме тебя.

Древний посмотрел на новорожденного.

— Мальчик крепкий и сильный. Из него получится великий Король, — ответил он. — Отдай его мне.

Королева протянула ему младенца.

— Отвези его в мой замок на скале, — попросила она, — и скрывай там до тех пор, пока он не станет достаточно взрослым, чтобы править. Вечером, когда солнце зайдет за облака, я умру. Я знаю: если мальчик будет рядом с тобой, то научится всему, что должны знать и уметь Короли.

Древний взял ребенка, завернул его в свой длинный серый плащ, вышел из ворот дворца и величественно зашагал через уродливый город, через равнину, к высокой горе. Когда он начал подниматься по крутым уступам, солнце село, бросив последний розово золотой отсвет на скалы, на дикие цветы и кусты, растущие по обеим сторонам тропинки и почти полностью скрывающие ее.

Но Древний мог найти путь в любое время в любом месте без всяких тропинок. Он поднимался все выше и выше, а маленький Ко роль Амур крепко спал в складках серого плаща. Наконец Древний достиг вершины и, пробившись сквозь заросли переплетенных виноградных лоз, усеянных бледными душистыми бутонами, увидел замок, возвышающийся на скале. Он остановился, глядя на горы и море, на небо и расстилающиеся внизу равнины.

Небо стало темно синим и осветилось бесчисленными звездами. Было так тихо, что мир с его нищетой и грубостью, с людьми, которые беспрестанно ссорились и предавали друг друга, казался чем то нереальным. Подул прохладный душистый ветер. Древний взял Короля Амура и положил его на ковер из душистого мха.

— Звезды — рядом, — сказал он. — Проснись, молодой Король, и посмотри, как они близко. Они — твои друзья. Твой друг ветер принесет тебе дыхание твоих друзей деревьев. Ты — дома.

Тогда Король Амур открыл глазки и, увидев звезды в темной синеве над собой, улыбнулся, хотя ему не исполнилось еще ни одного дня, а потом поднял свою маленькую ручку и коснулся лба.

— Он салютует им, как Король, как солдат, — сказал Древний, — хотя и не понимает, что делает.

Огромный и роскошный замок был покинут уже сотню лет назад. Три поколения владельцев королей не хотели взглянуть на мир с высоты. Они не знали ничего о ветре, деревьях и звездах; они жили на равнине в городах, охотились, воевали и облагали тяжелыми налогами несчастных подданных. И замок проводил лета и зимы в одиночестве.

Зубчатые стены и мощные башни окружали большой банкетный зал, палаты для сотен гостей, комнаты для тысячи вооруженных людей, а во внутреннем дворе было достаточно места, чтобы проводить турниры.

Посреди этого блеска и рос маленький Король Амур — один, под присмотром Древнего и его слуги, столь же старого, как хозяин. Но эти двое знали тайну, которая позволяла им оставаться молодыми долгие годы. Они знали, что человек может быть другом всему в мире, и что тот, кто никогда не знал злых мыслей, не знает и врагов.

Они были сильными и мудрыми, и даже самое дикое существо приветствовало их, когда они проходили мимо — ведь они понимали его язык. Поскольку они не имели темных мыслей, то не знали и страха, их не боялись дикие существа, и речь каждого была понятна другому.

Каждое утро на рассвете они выходили на зубчатые стены, чтобы увидеть, как великолепное солнце медленно восходит из за фиолетового моря. Одним из самых первых воспоминаний Короля Амура были рассветы, когда Древний ласково будил его и, завернув в свой длинный серый плащ, нес по продуваемой ветрами узкой каменной лестнице на стену огромного замка, который казался малышу настолько высоким, что почти касался неба.

— Солнце встает и будит весь мир, — говорил Древний. — Юный Король, посмотри на это чудо.

Амур поднимал голову и смотрел. Он еще только начинал что то понимать, но уже любил Древнего и все, что тот говорил и делал.

Далеко внизу, под скалами, лежало море. Ночью, когда оно спало, то выглядело темно синим или фиолетовым, но теперь медленно изменяло цвет. Небо изменялось тоже: оно бледнело и бледнело, потом становилось более ярким, как и море; слабый блеск появлялся на воде, а маленькие облака, плывущие мимо, становились розовыми.

Король Амур улыбался, потому что голоса птиц уже слышались в деревьях и кустах, золотая дымка поднималась с поверхности моря, искрящийся свет танцевал на волнах. Солнце поднималось все выше и становилось настолько великолепным и дивным, что малыш протягивал к нему руку с криком восторга. Как то раз он отпрянул, потому что около него раздался громкий треск и биение мощных крыльев — большая птица выпорхнула из скалы поблизости и взлетела высоко, прямо в сияющие утренние небеса.

— Это орел, наш сосед, — сказал Древний. — Он пробудился и отправился приветствовать солнце.

Маленький Король с восхищением смотрел, как в небо поднимался огненный шар из живого золота, и понял, что встало солнце.

— Так каждый день появляется солнце, — сказал Древний. — Смотри на него, а я расскажу тебе об этом.

Они сидели на зубчатой стене, и Древний рассказывал истории. Это были истории о маленьких зернышках, скрытых в темной земле и ждущих жарких солнечных лучей, чтобы прорасти, превратиться в бескрайние поля колышущейся пшеницы и дать хлеб миру; это были истории о необыкновенных цветах, которые под лучами солнца превращались в душистый ковер; истории о корнях деревьев, от которых по нагретому солнцем стволу к ветвям поднимался богатый сок для того, чтобы густая листва затрепетала в теплом летнем воздухе; истории о мужчинах, женщинах и детях, радующихся солнечному золоту. Так вместе они, страница за страницей, читали таинственную книгу Творца.

— Каждый день солнце согревает, помогает созреть и дает жизнь. Но многие забывают о том, что это чудо. Поднимай почаще голову вверх, молодой Король. Никогда не забывай про Небо.

Каждое утро, на заре они поднимались и удивлялись наступлению нового дня, но в то утро, когда небо впервые было затянуто тяжелыми серыми облаками и солнце не взмыло вверх из за края мира, Древний сказал другие слова:

— Горящее золото осталось за серым и фиолетовым занавесом. Тучи набухли мягким дождем. Когда они прорвутся, то прольются ливнем или пронесутся бурей. Измученная жаждой земля будет пить дождевую воду. Зерна и ростки, семена и корни — все будут пить ее, и мир станет еще радостней и свежее; будут пузыриться лужи, ручьи помчатся, лепеча, по лесной зелени. Поилки для домашнего скота наполнятся, а мужчины и женщины почувствуют себя отдохнувшими и освеженными. Поднимай почаще голову вверх, молодой Король, и гляди на небо. Никогда не забывай про тучи.

В первый раз, когда разразилась буря, Древний снова взял мальчика на зубчатые стены, и они вместе наблюдали, как великолепные копья молний рвали пурпур грозовых туч, как гром катился, грохоча, и, казалось, разрывал что то невидимое человеческому глазу, как ветер ревел вокруг замка на скале и бился об его башни, швыряя, словно ветки, огромные деревья. Король Амур стоял прямо и спокойно, как маленький солдат, хотя и задавался вопросами, где прячутся от бури маленькие птицы и как чувствует себя орел в своем гнезде.

Древний, несмотря на шум бури, тоже оставался спокойным. Он казался еще выше, чем обычно, в своем длинном сером плаще, а его странные глаза были глубоки, как море. Наконец он сказал медленно и тихо:

— Это — голос силы, не известной человеку. Слушай, и пусть твоя душа молчит. Слушай, молодой Король. Держи голову высоко и чаще гляди на небо. Никогда не забывай про бурю.

Так Король научился любить бурю и не знать страха.

Но больше всего он любил звезды — возможно потому, что, сам не зная об этом, приветствовал их, лежа на душистом мхе в первую ночь своей жизни.

В каждую особенно ясную и звездную ночь Древний нес Короля к зубчатым стенам и позволял ему заснуть под сияющими звездами. Но сначала он ходил по стене, нося мальчика на руках, или сидел с ним в роскошной тишине, то рассказывая что то тихим голосом, то не произнося ничего, только глядя в беспредельность неба, как будто звезды говорили с ним и рассказывали о совершенстве мира.

— Когда человек долго смотрит на звезды, — говорил Древний, — он становится спокойным и забывает о мелочах. Звезды отвечают на его вопросы и показывают ему, что земля — только часть огромного мира. Пусть твоя душа будет спокойной, молодой Король, гляди чаще вверх — и ты поймешь их речь. Никогда не забывай про звезды.

Так рос день за днем маленький Король, и мир вокруг него, казалось, все более наполнялся чудесами и красотами. В нем были солнце и луна, бури и звезды, длинные плети дождя, прорастание зерен и семян, полеты орла, песни и гнезда маленьких птичек, смена времен года, щедрость земли, дающей урожай и плоды.

— Все эти чудеса — наш мир, а ты — человек этого мира, — говорил Древний. — Держи высоко голову, молодой Король, и часто смотри ввысь. Никогда не забывай про главное чудо среди всех чудес.

Король Амур не забывал ничего. Он жил, глядя на все большими, ясными, радостными глазами. В замке на скале он никогда не слышал несерьезных или грубых слов, не знал о существовании недружелюбия или злых мыслей. Как только он достаточно подрос, чтобы выходить одному, то часто бродил по большой горе и не боялся ни бури, ни диких животных. Косматые львы ластились к нему так же, как их предки ластились в Садах Рая к молодому Адаму. И мальчику никогда не приходила в голову мысль, что они могли не быть его друзьями, ведь он не знал, что некоторые люди убивали своих меньших братьев. В огромном внутреннем дворе замка он учился ездить верхом и проявлять силу и ловкость, а поскольку не знал страха, то никогда не боялся, что может не суметь что нибудь сделать. Король рос таким сильным и красивым, что, когда ему было десять лет, он походил на шестнадцатилетнего юношу, а когда ему исполнилось шестнадцать, то он уже казался молодым гигантом.

Только однажды, когда Король Амур был мальчиком двенадцати лет, с ним случилось нечто странное и пугающее. Из королевства на равнине был послан ему в подарок красивый конь. Никогда еще столь великолепное животное не рождалось в королевском стойле, и, когда его привели во внутренний двор, глаза мальчика Короля засияли от радости. Он провел большую часть утра с конем: объезжал его, брал барьеры. Древний в своей башне слышал его ликующие крики. Наконец Король выехал из замка, чтобы проверить коня на извилистой горной тропе.

Когда он возвратился в замок, то сразу пошел в башню к Древнему. Тот поднял глаза от большой книги и серьезно посмотрел на мальчика.

— Давай поднимемся на зубчатые стены, — сказал Король. — Нам надо поговорить.

Они поднялись на стены и стояли, глядя на расстилающийся внизу мир и на бирюзовое небо над ними. Глаза Древнего стали еще более серьезными:

— Говори, мой Король.

— Со мной случилось что то непонятное, — проговорил Король Амур. — Я почувствовал кое что, чего никогда не чувствовал прежде. Я проезжал по плато, когда мой конь заметил молодого леопарда, наблюдающего за нами с дерева, и не захотел идти дальше — встал на дыбы и зафыркал. Я напрасно пытался уговорить его, он не слушал меня, а только пятился назад. Внезапно, когда я увидел, что не могу заставить его повиноваться, странное новое чувство охватило все мое существо. Мне стало жарко, лицо мое запылало, сердце забилось быстрее, а кровь, казалось, закипела в моих венах. Я выкрикнул резкие, уродливые звуки и, забыв, что все создания — друзья, поднял руку и ударил коня несколько раз. Я не любил его больше, я чувствовал, что и он больше не любит меня. Мне до сих пор еще жарко и тяжело от всего этого, я не чувствую больше радости. Может, это боль? Я никогда не чувствовал боли и не знаю ее. Так это была боль?

— Хуже, — ответил Древний. — Это был гнев. Когда человек охвачен гневом, он словно отравлен: теряет силу, теряет власть над собой и над другими, а главное — теряет время, в которое мог бы, возможно, обрести желаемое. В мире совсем нет времени для гнева.

Так Король Амур узнал бесполезность гнева. Они долго сидели на зубчатых стенах, и Древний рассказал ему, как яд гнева проникает в кровь, как от этого даже самый сильный человек ослабевает и становится глупцом. В ту ночь Амур остался ночевать на стене, смотрел на бесчисленные звезды и становился спокойнее и мудрее.

— Если ты будешь лежать всю ночь за зубчатыми стенами и думать только о вечности и звездах, то забудешь свой гнев, и его яд умрет. Если в уме твоем будут царствовать красивые мысли, то злым туда не проникнуть. Нет места для мрачных помыслов в голове того, кто думает о звездах и вечности, — так сказал ему Древний.

На плато у подножия скалы, на которой стоял замок, рос изумительный сад, окруженный стеной. Его посадила грустная молодая Королева, жена Мордрета Первого, а после ее смерти сад остался без присмотра и одичал. С тех пор, как Король Амур был принесен в замок, Древний и его слуга заставили сад цвести снова. Как только мальчик достаточно подрос, чтобы держать маленькую лопату, ему тоже нашлась работа. Цветы с удовольствием цвели для него, птицы, пчелы и бабочки собирались вокруг, когда он работал в саду.

Пчелы жужжали ему о том, откуда они прилетели, чтобы наполниться медом; бабочки садились на его ладони и что то шептали; птицы рассказывали о своих путешествиях и приносили ему из далеких стран семена, которые он сажал в саду и из которых расцветали изумительные цветы. Ласточка, очень полюбившая мальчика, однажды принесла ему семечко из потайного сада Императора. Этот сад никто не видел, кроме четырех рабов, которые были рождены в саду и никогда не оставляли его, пока были живы.

Король Амур посадил семечко в собственном саду, и оно превратилось в прекрасный синий цветок. Такого цветка мир еще не видел: его синий цвет был таким чистым и глубоким, что при одном взгляде на него человека охватывал восторг. В первый же год цветок дал тысячу семян. Каждый год Амур сажал все больше цветов, и каждый год они вырастали более прекрасными и цвели все дольше.

Когда дул летний ветер, облака тонкого аромата долетали с горы до несчастных подданных Короля Мордрета. Они на время забывали свои ссоры и страдания и поднимали тяжелые головы, чтобы вдохнуть этот аромат и задуматься о том, что же происходит на горе.

Каждый год Король Амур собирал семена и хранил их в нежилой башне замка. Сам он тоже становился все выше, сильнее, мудрее и прекраснее. Каждое растение, каждое четвероногое, каждый ветер, каждая звезда учили его чудесам и мудрости. Глаза Короля были настолько изумительны своим блеском, что когда он смотрел на человека, то, казалось, видел его душу. Он был настолько силен, что мог голыми руками разломать пополам железный брусок.

Когда ему исполнилось двадцать лет, Древний повел его на зубчатые стены и, дав ему сильную подзорную трубу, велел посмотреть вниз на столицу и сказать, что он видит.

— Я вижу толпы людей, — сказал Амур через несколько мгновений. — Я вижу яркие флаги и развевающиеся вымпелы, вижу триумфальные арки. Это подготовка к какой то грандиозной церемонии?

— Люди готовятся к твоей коронации, — сказал Древний. — Завтра ты спустишься вниз с горы и будешь провозглашен Королем. Для этого я и научил тебя понимать все чудеса мира, показал тебе, что в мире нет бесполезных вещей, кроме гнева и бесчестных мыслей. Ты спустишься с горы и научишь этому твоих братьев на равнине. Ты увидишь вещи, которые некрасивы и грязны, но ты должен высоко держать голову, когда идешь, молодой Король, и никогда не забывать про солнце, ветер, звезды и их Творца.

Потом Древний подумал:

— Когда такой Король появится перед ними, все будут думать, что он — небожитель.

Следующим утром роскошная процессия поднималась по дороге к замку. Тут были принцы, знать и вожди. Богатые одежды пылали на солнце, развевались великолепные знамена и вымпелы, музыка золотых и серебряных труб сопровождала их, и много народа шло за ними.

Древний в его длинном сером плаще стоял рядом с Королем Амуром на широкой каменной террасе, охраняемой сидящими каменными львами.

— Вот ваш Король, о люди! — сказал он.

И было все так, как он предсказал: люди отпрянули назад, глядя со страхом, и многие пали на колени, подумав, что увидели красивого молодого гиганта или бога. Но Король Амур был только красивым и сильным юношей, который никогда не знал темных мыслей и жил близко к друзьям звездам. Королю подвели коня в золотой сбруе, и он помчался вниз по горе, через ворота — в столицу своего королевства. Он пожелал, чтобы Древний ехал рядом с ним.

Направляясь к месту коронации, Король Амур увидел то, чего никогда не видел прежде. Проезжая мимо вышитых золотом шелковых и бархатных тканей, украшающих фронтоны зданий богатых людей, он мельком видел грязные переулки и полуразрушенные дома бедноты. Он видел несчастных маленьких детей, испуганно убегающих, словно мышата, в свои грязные подвалы, когда он проезжал мимо; видел несчастных оборванных мужчин и женщин, борющихся друг с другом за место в толпе. Худые, несчастные лица глядели на него из за углов, никто не улыбался, потому что каждый ненавидел другого, не доверял даже соседу, и все они уже заранее боялись и не любили молодого Короля, потому что он был потомком злого и жадного Короля Мордрета.

Когда они увидели, каким высоким и сильным был молодой Король, как высоко держал он свою красивую голову, часто глядя вверх, то стали бояться его еще больше. Их головы всегда были опущены вниз, они не видели в жизни ничего, кроме грязи и пыли под ногами, не знали ничего, кроме ссор, и умы их были полны опасений и уродливых мыслей, поэтому они сразу начали бояться Короля и подозревать его в гордости. «Он может сделать вдвое больше зла, чем другие Короли, — говорили они, — так как он вдвое сильнее». Это было в природе людей — прежде всего думать о чем нибудь плохом и бояться всех и всего.

Принцы и знатные придворные, составлявшие процессию, пробовали отвлечь внимание Короля Амура от зрелища несчастных людей и грязных улиц. Они указывали на дворцы, украшения, на прекрасных женщин, бросающих к его ногам цветы с балконов. Король хвалил все украшения, приветствовал женщин, и видя его сияющие и улыбающиеся глаза, они чуть не падали с балконов вслед за цветами и кричали, что никогда, никогда еще не короновался такой красивый и молодой Король.

— Не смотрите на толпу, ваше Величество, — сказал Премьер министр. — Это злая свора, никудышные оборванцы и воры.

— Я не смотрел бы на них, — ответил Король Амур, — если бы знал, что не могу помочь им. Не стоит смотреть на темные вещи, если не в ваших силах сделать их более светлыми. Я смотрю на них, потому что еще есть надежда, что можно все исправить, хотя пока я еще не знаю как.

— В их глазах такая ненависть, что они только рассердят вас, сир, — сказал красивый молодой принц, который ехал рядом.

— Нет времени для гнева, — сказал Амур, высоко держа коронованную голову. — Гнев и презрение — бесполезные вещи.

После заката начался великолепный бал, и все придворные были восхищены красотой и изяществом нового Короля. Он был гораздо любезнее и прекраснее, чем любой из Королей Мордретов. Его смех был полон веселости, и люди, стоявшие около него, чувствовали себя счастливыми, хотя не знали почему. Но когда бал был в разгаре, Король выступил в центр зала и громко обратился к роскошной компании.

— Я видел широкие улицы, дворцы и все, что есть прекрасного в моей столице, — сказал он. — Теперь я должен пойти в темные и узкие улицы, должен увидеть нищих, калек, оборванцев и воров.

Все наперебой начали отговаривать его от этого. Подобные вещи всегда скрывали от королей; и короли не должны были их замечать.

— Я должен увидеть их, — сказал Амур со странной печальной улыбкой. — Я пойду пешком и не возьму с собой никого, кроме моего друга Древнего. Пусть бал продолжается.

Он прошел сквозь блестящую толпу, а рядом с ним шел Древний в своем сером одеянии. Амур не снял с головы корону, так как хотел, чтобы люди знали, что к ним пришел Король.

Они пробирались по темным и ужасным местам, по узким улицам, глухим переулкам и дворам, где люди ускользали прочь, словно крысы — как днем это делали дети. Король Амур не всегда мог увидеть их, но он нес с собой яркий фонарь и держал его на уровне головы. Свет падал на его красивое лицо и корону, и он более чем когда либо походил на неземное существо. Но люди сжимались от испуга, спрашивая друг друга, что этот король сделает таким негодяям, как они. Только дети иногда улыбались ему, потому что он был таким молодым и прекрасным.

Никто в темных дырах и углах не мог понять, почему Король ходит среди них ночью, в день своей коронации. Большинство из них боялось, что на следующее утро он прикажет казнить их всех, а их лачуги сжечь.

Однажды, когда он проходил через темный двор, какой то сумасшедший выбежал ему навстречу и потряс кулаком.

— Мы ненавидим Вас! — выкрикнул он. — Мы ненавидим Вас! Обитатели двора задохнулись от ужаса, задаваясь вопросом, что же будет дальше. Но высокий молодой Король стоял, держа фонарь выше его головы, и пристально глядел на сумасшедшего с печалью в глазах.

— В мире нет времени для ненависти, — сказал он. — Совсем нет времени.

И затем пошел дальше. Его взгляд оставался озабоченным в течение всего времени, пока он осматривал трущобы столицы.

На следующий день Король Амур выехал к замку на скале, и, когда спустилась ночь, лег за зубчатыми стенами под звездным небом, как делал много раз. Он лежал и смотрел на звезды, а мягкий ветер овевал его лицо.

— Я не знаю, что делать, мои друзья, — сказал он им. — Помогите мне.

И он лежал тихо, пока сладкая неподвижность ночи не заполнила его душу, и мирно уснул, когда звезды начали исчезать.

Люди в королевстве на равнине ждали, спрашивая, что будет делать Король. В течение следующих нескольких дней они ссорились и ненавидели друг друга больше чем когда либо: богатые — потому, что хотели получить его покровительство и ревновали друг к другу; бедные — потому что боялись его, и каждый опасался предательства со стороны друзей и соседей.

Только два мальчика, работающие вместе в поле, перестали пререкаться и драться. Один из них внезапно остановился, словно вспомнив что то, и сказал странным голосом странные слова:

— Нет времени для гнева. Совсем нет времени.

И принялся за работу. Его напарник сделал то же самое, и когда они закончили прополку, то заговорили об этом и вспомнили, что, когда днем раньше они ссорились, то не смогли вообще закончить работу, не получили плату, пришли домой в синяках и ссадинах от ударов, нанесенных друг другу, и остались без ужина.

— Нет, нет времени для ссор, — решили они.

В начале следующей недели поползли слухи, что принят странный закон — самый странный из когда либо известных в мире. Это был за кон о Синем Цветке. Что мог закон дать цветам, чем цветы могли заинтересовать закон? Люди спорили о том, что бы это значило. Те, кто думал сначала о плохом, начали говорить, что в садах богатых людей будет выращиваться Синий Цветок, чей запах отравит всех бедных.

Единственными, кто не ссорился, были два мальчика и их друзья, которые уже сделали своего рода пароль из слов «нет времени для гнева». Один из них, который был умнее, добавил к сказанному новую идею.

— Нет времени для страха! — говорил он. — Давайте продолжать нашу работу.

И ребята рано закончили прополку и смогли еще поиграть.

Наконец однажды утром было сообщено, что новый Король устраивает для всех людей праздник под открытым небом, на равнине за городом, и на этом празднике он объявит Закон Синего Цветка.

— Скоро мы узнаем худшее, — ворчали и дрожали Трусливые на пути к равнине.

— Нет времени думать о худшем! — во весь голос крикнул им самый умный из мальчишек. — Нет времени. Мы опоздаем на праздник.

И множество людей удивленно обернулось, потому что такого высокого, сильного, веселого голоса давно не слышала страна Короля Мордрета.

Равнина была покрыта густой зеленой травой, словно ковром. На богато драпированном помосте стоял трон из золота и слоновой кости; но когда люди собрались вокруг, Король встал с трона — красивый молодой гигант с глазами, подобными сияющим звездам, с высоко поднятой головой. Он начал читать свой закон сильным голосом, который услышали все: мужчины, женщины, дети — даже маленький калека, скорчившийся в траве за пределами толпы и не ожидавший что нибудь услышать или увидеть.

Вот что Король прочел:

— Там, на вершине горы, растет Синий Цветок. Одна из моих сестер птиц принесла мне его семечко из потайного сада самого Императора. Этот цветок красив, как небо на рассвете, и имеет странную силу — прогонять несчастья и темные мысли. В мире нет времени для темных мыслей и нет времени для зла. Слушайте мой Закон. Завтра семена будут даны каждому мужчине, женщине и ребенку в моем королевстве — даже новорожденным. Каждый мужчина, женщина и ребенок — даже новорожденный — должен согласно закону посадить Синий Цветок и вырастить его. Это забота каждого — заставить цветок вырасти. Мать новорожденного может сама его маленькой ручкой опустить семечко в землю. Когда ребенок подрастет, она должна показать ему, как из земли пробиваются зеленые ростки, рассказать ему о Синем Цветке. Позже малыш полюбит синеву цветов, тогда счастье и благосостояние улыбнутся ему. Итак, каждый должен вырастить цветок. Тем, кто не имеет земли, можно сажать растение на обочине, в трещине стены, в старой коробке или стакане, на свободном клочке земли в поле или в саду любого человека. Но каждый должен посадить семена, следить за ними, поливать их. В следующем году, когда Синий Цветок расцветет, я проеду через мое королевство, дарую награды и накажу нерадивых. Вот мой Закон.

— Что случится, если некоторые из нас не смогут его вырастить? — стонали Трусливые.

— Нет времени думать об этом! — закричал мальчик, который был умнее других. — Просто посейте их!

Когда Премьер министр предложил Королю построить более крепкие тюрьмы и обложить людей более тяжелыми налогами, чтобы спасти страну от бедности, Амур ответил: «Подождите, пока расцветет Синий Цветок».

И вот уже каждый работал под открытым небом, разрыхляя почву — даже крошечные дети наравне с мужчинами и женщинами. Нищие, воры и бездельники, которые никогда не работали прежде, вышли из своих темных нор и углов на солнечный свет. Это было нетрудно — посадить несколько семян цветка, а Король Амур выглядел настолько более сильным, чем другие мужчины, и имел такие проницательные и повелевающие глаза, что никто не хотел узнать, какое наказание он изобретет за неповиновение.

Через некоторое время люди, работая на свежем воздухе рядом с другими, начали чувствовать себя лучше: словно ветром сдуло все их злые мысли и головные боли. Было так много разговоров и толков о волшебстве Синего Цветка, что все хотели посмотреть, что случится, когда он расцветет. Раньше в стране Короля Мордрета никто не сажал цветов, а теперь люди думали и говорили только об этом. Стало меньше ссор, потому что беседа с соседями о Синем Цветке не давала повода для грубых и обидных слов. Ленивые и равнодушные удивлялись этому и сами спешили посадить свой цветок. Дети становились счастливыми и румяными, копая и поливая свои цветы и ухаживая за ними. И постепенно начали происходить любопытные вещи. Люди, которые выращивали Синие Цветы, научились содержать пространство вокруг них в идеальном порядке. Им не нравилось, когда около цветов валялись клочки бумаги и мусор, поэтому они убирали их. Люди даже стали помогать друг другу, чего раньше почти не случалось. Калеки, а также те, кто был слабее других, увидели, что рядом есть люди более сильные, которые смогут им помочь, когда будет трудно носить воду или выкапывать сорняки. Никто в землях Короля Мордрета прежде не помогал другому.

Мальчик, о котором мы уже говорили, делал больше, чем все остальные. Он собрал вместе детей и составил из них команду, использующую слова пароли, подобно маленькой армии. Они назвали себя Отрядом Синего Цветка, и каждый мальчик и девочка были обязаны чаще напоминать людям слова Короля Амура. Когда множество людей собирались вместе и что то начинало идти не так, как надо, чистый молодой голос выкрикивал, словно призыв к битве: «Нет времени для гнева!» или: «Нет времени для ненависти!» или: «Нет времени для ссор! Нет времени!»

Не миновали странные вещи даже богатых и знатных людей. Те, кто тратил впустую дни своей жизни, развлекаясь или затевая заговоры, теперь были обязаны вставать утром, чтобы поработать в саду, и вскоре почувствовали, что упражнения и свежий воздух улучшили их здоровье и настроение. Придворные дамы нашли эти занятия полезными для цвета лица; занятые торговцы обнаружили, что их головы стали более ясными; честолюбивые студенты открыли, что после часа, проведенного вечером и утром возле Синих Цветов, они могли учиться вдвое дольше, не зная усталости.

Дети принцев и знати так увлеклись работой и разговорами о почве и семенах, что перестали ссориться и доказывать, кто из них важнее при дворе. Никогда ни в одной истории не говорилось о таких необычных, интересных и замечательных вещах, какие происходили в мрачной стране Короля Мордрета только потому, что каждый человек в ней — богатый и бедный, старый и молодой, хороший и плохой — должен был посадить Синий Цветок и ежедневно беспокоиться о нем.

В каких только закоулках, развалинах старых домов и других странных местах не сажали Синий Цветок! Где только не вызывали волнение появления первых нежно зеленых ростков, прокладывающих себе путь сквозь толщу земли! К тому времени каждый был так увлечен всем этим, что даже Трусливые перестали спрашивать друг друга, что Король Амур сделает с ними, если они не вырастят Синий Цветок. Люди стали смелее и поняли, что Синий Цветок будет расти — теперь они знали, что некогда прекращать работу и спрашивать себя: «А вдруг мы не сможем этого сделать?»

Иногда молодой Король удалялся на вершину горы поговорить с ветром, орлом и звездами, иногда оставался в городском дворце, но всегда думал о людях и работал для них. Люди же не видели его вплоть до того роскошного летнего дня, когда герольды прокричали на улицах, что Король начал поездку по своим землям, чтобы увидеть цветение Синих Цветов, а после этого будет праздник на равнине.

День выдался замечательный: воздух пронизывали потоки золотого света, а небо было невиданной синевы. Король выехал из ворот дворца. Его глаза блестели ярче драгоценностей, украшавших корону, а улыбка была более сияющей, чем восходящее солнце. Воздух вокруг был наполнен ароматами цветов, каждый запущенный угол похорошел, и казалось, что целый мир наполнился Синими Цветами.

Цветы, словно вьющиеся виноградные лозы, оплели все заборы и полуразрушенные дома; заброшенные поля и сады стали ухоженными; мусор и грязь были вычищены, чтобы освободить место для множества цветов. Все понимали, что нельзя вырастить Синий Цветок среди грязи и беспорядка, проводя время в безделье и ссорах. По сторонам дорог, во дворах, в окнах, в трещинах стен, в проломах на крышах, в садах богатых людей, на подоконниках лачуг бедных людей — везде, нежные и благоуханные, росли Синие Цветы.

Где они поднимались, там не было места для грязи и мусора, и внезапно даже самые унылые люди увидели, что лицо целой земли изменилось как будто по волшебству и вместе с землей изменился весь народ. Каждый выглядел более опрятным и веселым, люди научились улыбаться, не стало больных. Дети повеселели и поздоровели, а отряд мальчишек заработал себе новую одежду, потому что все фермеры звали именно их работать на своих полях, зная, что у них нет времени для праздности, для ссор, для злости.

Люди замечали эти перемены и говорили друг другу, что сила Синего Цветка, о которой говорил Король, уже начала проявляться.

Король ехал вперед и вперед, и чем дальше, тем светлее и радостнее становилась его улыбка. Но счастливее всех он выглядел после встречи с маленьким калекой — тем, что сидел за пределами толпы на первом празднике, не ожидая что нибудь увидеть или услышать.

Калека этот жил в крошечной лачуге на краю города, и когда блестящая процессия приблизилась к ней, то не увидела ни одного Синего Цветка. Маленький калека сидел на сломанном пороге и рыдал, закрыв лицо руками.

Король Амур остановил своего белого коня и посмотрел на калеку и его голый сад.

— Что случилось здесь? — он сказал. — Я вижу, что ты не бездельничал: садик твой вскопан, сорняки выполоты, но мой Закон нарушен. Здесь нет Синего Цветка!

Тогда маленький калека встал, захромал через свой садик и бросился на землю перед белым конем Короля, рыдая так, что разрывалось сердце.

— О Король! — всхлипывал он. — Я только калека, я такой маленький и слабый, Вы меня легко можете казнить — у меня нет Синего Цветка. Когда я открыл свой пакет с семенами, то так обрадовался, что забыл про ветер. Внезапно сильный порыв подхватил их и унес, а у меня не осталось ни одного семечка. Я боялся сказать кому нибудь об этом.

И он заплакал так, что не мог говорить.

— Продолжай, — сказал молодой Король мягко. — Что же ты сделал?

— Я не мог сделать ничего, — сказал маленький калека. — Я только выполол все сорняки в своем садике. Иногда я просил других людей позволить мне вскопать для них грядку другую. Проходя по улице, я собирал валяющиеся на пути бумажки и мусор и закапывал их в землю. Но я нарушил Ваш Закон.

Люди затаили дыхание от страха. Но Король Амур спешился и поднял маленького калеку, прижав его к груди.

— Ты поедешь со мной в мой замок на скале, — сказал он, — будешь жить около звезд и солнца. Когда ты выкапывал сорняки в своем небольшом садике и когда помогал другим, когда заботился о чистоте улиц, ты растил Синий Цветок — растил его каждый день. Ты вырастил больше цветов, чем все остальные, и твоя награда должна быть выше, потому что ты смог вырастить цветы без семян.

И люди закричали от радости, ибо поняли, что для Земли Короля Мордрета наступили лучшие дни — и это сделала сила Синего Цветка.

— Земля полна чудес, — сказал Король Амур Древнему после того, как праздник на равнине был закончен. — Большинство людей не знает ничего об этом, и в их жизнь приходит страдание. Если ум будет занят светлыми и добрыми мыслями, то в нем не будет места для уродливых и злых. Я дал моим людям Синий Цветок, чтобы заставить их думать и работать, научить их видеть красоту и помочь земле расцвести. Я, их Король, буду их братом. Скоро они поймут, что я смогу помочь им и все будет хорошо. Они станут мудрыми и радостными и смогут жить достойно.

А маленький калека с того дня жил в замке на скале, общался со звездами и солнцем, пока не стал сильным и стройным. Тогда Король назначил его главным садовником. Мальчик, который был умнее других, стал капитаном королевской охраны. Все люди жили счастливо, и мрачная Земля Короля Мордрета прославилась на весь мир как прекрасная Страна Синего Цветка.

Кир Булычев

Новости будущего века

Алиса Селезнева – 21

Ершов В. Г.

Кир Булычев 

Новости будущего века

Утром будильник становится на цыпочки, выглядывает в окно. Хоть он и помнит, какую обещали погоду, но проверить никогда не мешает. Если не знаешь погоды, можно ошибиться с пробуждением.

Будильник видит: за окном дует ветер, сгибаются березки, быстрые серые облака бегут по небу. Но дождя нет и не предвидится. Будильник подключается к домашнему компьютеру и получает от него следующие данные: какие уроки сегодня у Алисы в школе, причем ему очень важно узнать, какие из них Алиса любит, а какие только терпит? Что сегодня робот-домработник приготовил на завтрак? Не поссорилась ли Алиса вчера с кем-нибудь из друзей и знакомых?

Это все не пустые вопросы. Будильник должен решить: каким звуком ему сегодня будить свою хозяйку.

Наконец вся информация собрана. Оказывается, к пасмурной погоде Алиса относится равнодушно, уроки у нее сегодня сносные, если не считать тригонометрии, домработник приготовил геркулесовую кашу, которую Алиса не выносит, но с вишневым вареньем, которое Алиса обожает. Вчера Алиса ни с кем не ссорилась, если не считать чисто научного спора с Аркашей Сапожниковым и беспокойства за Пашку Гераскина, который сразу после уроков умчался в Эквадор, потому что выменял в соседнем классе тайную карту клада, зарытого в 1560 году конкистадором Хуаном Монтанья, а вернулся домой исцарапанный, искусанный москитами только в одиннадцать часов вечера. И, конечно, без клада.

Обдумав и взвесив всю информацию, будильник повернулся к Алисе и исполнил на кларнете старинный авиационный марш «Все выше, и выше, и выше стремим мы полет наших птиц!», так как именно эта мелодия именно на кларнете лучше всего подходила для того, чтобы разбудить Алису.

От звука марша Алиса открыла глаза, потянулась и подумала: «Почему же это у меня такое хорошее настроение?» Будильник почувствовал ее настроение и внутренне улыбнулся, потому что внешне улыбаться не умел.

Алиса вскочила. Распахнула окно, сделала гимнастику и побежала в ванную. Будильник, довольный собой, заснул до следующего утра.

Марсианский богомол, который чуть ли не с незапамятных времен живет у Алисы под кроватью, услышал, что она поднялась, захрустел суставами и зашагал на кухню, где его уже ждала миска с сушеным горохом. Домработник захлопнул кляссер с марками, до которых был большой охотник, и включил плиту.

Так что, когда Алиса, умывшись и одевшись, вернулась к себе в комнату, завтрак стоял на столе.

Первым делом Алиса покормила синиц, что прыгали по подоконнику, потом подошла к телевизору и попросила рассказать новости.

Телевизор в конце XXI века не совсем то же самое, что телевизор конца двадцатого века.

Внешне он представляет собой плоский экран, прикрепленный к стене. Если приказать экрану включиться, он начнет двигаться по стене таким образом, чтобы замереть точно перед глазами зрителя.

Потом телевизор начнет показывать, что ему велят. Если ты хочешь услышать новости, начнутся новости, а если у тебя настроение послушать новую модную песню «Моя бабушка летала на Венеру», то телевизор покажет тебе концерт популярных песен. В XXI веке не человек — раб телевизора, который что хочет, то и показывает, а телевизор — слуга человека, и показывает то, что ты желаешь видеть.

Алиса хотела узнать, что нового случилось в мире, пока она спала.

Экран сдвинулся ближе к столу, и в стене обнаружилось углубление, будто перед Алисиными глазами была дверь в другую комнату. Оттуда вышла дикторша Нина, села за стол напротив Алисы и сказала ей: «Доброе утро». Стена за ее спиной стала большим окном. Иногда, чтобы не мешать Алисе смотреть на экран, дикторша исчезала.

— Приближается лето, — начала дикторша. — На деревьях в Москве набухли почки, в лесах появились первые подснежники. Снег остался только в старых еловых лесах, а на полянах и в березняках он уже сошел.

Алиса смотрела на деревья, гнущиеся под ветром, и думала: и зачем человеку идти в школу, когда можно вместо этого отправиться в лес за подснежниками? Эх, если бы не эта контрольная по географии, села бы во флаер и полетела в лес!

— Ешь, Алиса, — сказал домработник, который стоял за спиной. — Многие великие люди ели геркулес.

— Напомни, кто, — попросила Алиса.

Услышав, что Алиса разговаривает с роботом, дикторша Нина замолчала и ждала, пока Алиса не кончит разговор.

— Кто? — Робот немного подумал и заявил: — Александр Македонский, наверняка Илья Муромец ничего другого не ел.

— А Юлий Цезарь? — спросила Алиса. — По-моему, он не выносил геркулес.

— Проверю, — осторожно ответил робот. — К обеду нужная информация будет в твоем распоряжении.

— Продолжай, Нина, — попросила Алиса.

— Новый рекорд установили вчера строители, — сказала Нина. За ее спиной появилось изображение громадного дома. — Вчера они вырастили двадцатиэтажный дом на триста квартир за два часа тридцать одну минуту. Этот рекорд официально зарегистрировали в книге рекордов Гиннеса. При известии об этом рекорде… — Нина обернулась к стене, на ней возникло изображение веселого черноглазого скуластого человека в оранжевой строительной каске. — При известии об этом рекорде пекинский строитель Чжи Куанджи решил сегодня же построить дом за полтора часа. В этом доме будет на двенадцать квартир больше. К вечеру будем ждать вестей из Пекина.

— Это несолидно, — сказал домработник. — Дом надо строить не спеша, может быть, два или три дня. Что за спешка! Им некогда подумать о красоте.

— А по-моему, красивый дом, — сказала Алиса.

В конце двадцать первого века дома будут строить совсем иначе, чем в двадцатом. Из пластиковых прутьев строители будут возводить «скелет» первого этажа. Потом посыплют основание будущей стены сухими спорами специальных быстрорастущих кораллов. Стоит после этого полить коралловые споры водой, как коралл начнет быстро расти, обволакивая прутья. Через несколько минут первый этаж готов. Туда могут идти отделочники. А строители уже вяжут из пластика следующий этаж…

— Вчера с планеты Струкка в системе 45-Б вернулась экспедиция Сергеева-Шумского. Пролетая сквозь зеркальное облако в трех парсеках от Земли, корабль экспедиции подвергся действию неизвестных еще лучей, в результате чего все члены экипажа удвоились. И на Землю вернулось вдвое больше космонавтов, чем отправилось в путь. К сожалению, это привело к очень большим неприятностям.

Дикторша вздохнула. На экране появилось изображение космического корабля, из которого парами близнецов выходили смущенные космонавты.

Вот видно было, как по полю к ним бегут родственники: жены, дети, родители… И останавливаются в смущении.

— Раздвоившиеся космонавты, — продолжала дикторша, — не знают, кто из них настоящий, а кто — дубль. Мы надеемся, что их женам и матерям удастся решить эту проблему. В ином случае, как заявил нашему корреспонденту начальник космических перевозок, придется отправлять родственников в полет к зеркальному облаку, чтобы они тоже раздвоились.

— Чепуха, — сказал домработник. — Зачем терзаться? У тебя был один сын — стало два сына. Один папа — стало два папы. Один будет летать в космос, а второй останется дома и займется хозяйством.

— Нет, — возразила Алиса. — Ничего не получится. Мама еще переживет, дети еще переживут. А вот с женами плохо.

— Почему?

— А потому, что один из космонавтов захочет поцеловать свою жену, а второй скажет: «Какое ты имеешь право целовать мою жену?»

— Я порой не понимаю людей, — вздохнул робот.

— Как нам сообщили из порта Дарвин в Австралии, — продолжала дикторша, — сегодня дельфин спас девочку, которая пошла купаться в районе Большого рифа и чуть не утонула. Дельфин принес ее на спине. Когда взволнованные родители девочки стали благодарить дельфина, он ответил им по-английски: «Не стоит благодарности». Это первый в истории достоверный случай, когда дельфин говорит по-английски.

Улыбающаяся морда дельфина заняла весь экран.

— Простите, — сказала Нина. — Срочное сообщение.

Перед ней загорелся экранчик. Нина прочла сообщение:

— Из Кишиневского зоопарка сбежал дракон, привезенный три года назад экспедицией на корабле «Пегас» под руководством профессора Селезнева.

— Ой! — ахнула Алиса. — Кузя сбежал!

— Вопрос в том, куда сбежал, — сказал робот. — Если он сбежал к нам, то скажите, чем я буду его кормить? Совершенно не представляю, что жрут эти драконы. Может быть…

Робот посмотрел на марсианского богомола, и от его холодного взгляда перепуганный богомол спрятался под стол.

Богомол тоже не знал, чем питаются драконы и тоже не исключал, что марсианскими богомолами.

— Передаем описание сбежавшего дракона, — продолжала Нина. — Длина — сорок пять метров. Цвет красный, переходящий в зеленый. Отзывается на кличку Кузя.

На экране возникло изображение дракона. Дракон казался очень страшным.

— Знающих о его местопребывании, — сказала Нина, — просят сообщить в общество охраны животных или в пожарную команду.

— Почему в пожарную? — спросил робот.

— Потому что он огнедышащий, — ответила Алиса, отодвигая тарелку с геркулесом и наливая себе чаю.

— Посмотрите теперь сюжет, — сказала Нина, — о соревнованиях рыболовов на реке Сырдарья.

На экране показалась полноводная широкая река, по берегам которой росли финиковые пальмы. Под пальмами сидели рыбаки. Вот они засуетились, начали перекликаться, сбежались к толстому мальчику, который тянул что-то большое и тяжелое. Общими усилиями рыбаки вытащили на берег двухметрового осетра.

— Ничего особенного, — сказал домработник.

— Ты не знаешь, — возразила Алиса. — Сто лет назад этой реки почти не было — ее всю разобрали на орошение. А теперь есть река и есть рыба. Разве плохо?

Тем временем дикторша продолжала рассказывать новости.

— В городе Вавилон, — сказала она, — закончена реставрация Вавилонской башни. Несколько лет реставраторы из сорока стран по кирпичику сооружали это древнее здание. Несмотря на то, что они говорили на разных языках, им удалось найти общий язык — язык науки и искусства.

Роботу Вавилонская башня не понравилась. Он вообще был против увлечения людей древними постройками. Он был убежден, что хорошие вещи — это новые вещи. А старые никому не нужны. Но эта точка зрения характерна только для роботов.

— Разгорелась жаркая дискуссия, — продолжала дикторша, — в среде биологов. Как известно, на ферме в Караваеве выведено стадо коров, которые дают сливки вместо молока. Тамошний зоотехник Ремеслин решил сделать шаг вперед — его любимая корова Зорька дает в день три килограмма сметаны. Многие ученые осуждают действия Ремеслина, потому что Зорька питается теперь только кислой капустой и солеными огурцами. Вот что сказал нашему корреспонденту профессор Редькин…

На экране появился худенький, лохматый академик, который взмахнул руками и закричал.

— Ремеслин, остановись! Кислую капусту надо есть, как она есть! Соленые огурцы нужны человеку, а не корове! Что будет, если ты завтра изобретешь корову, которая вместо молока дает кефир? Ты оставишь народ без клюквы? Ты авантюрист, Ремеслин!

Профессор исчез с экрана, а дикторша сказала:

— Теперь о спорте!

На экране появился шахматный столик. За ним сидели два пожилых человека.

— Сегодня началась три тысячи восемьсот двадцатая партия в борьбе за шахматную корону между Анатолием Карповым и Гарри Каспаровым. В партии разыграна защита Грюнфельда. До сорокового хода партия повторила позицию, уже встречавшуюся в четырнадцати предыдущих партиях. На сорок первом ходу партия отложена. Мы пользуемся случаем поздравить ветеранов шахмат со столетием начала их эпохального сражения.

— Ты за кого болеешь? — спросил домработник.

— Я, как и мой дедушка, — за Каспарова.

— А теперь о погоде, — сказала дикторша. — В Москве облачно, дует ветер. Эта погода заказана сельскохозяйственным управлением, которое считает, что посевы получили уже достаточно солнечного света и тепла. После обеда облака уйдут на Украину, где нужны дожди. Бюро прогнозов приносит извинения жителям села Хивино, на которое сегодня ночью выпал снег. Это произошло из-за того, что компьютер перепутал Хибины, где требовался снег для проведения лыжных соревнований, с Хивином, где снег не требуется, потому что там уже посадили рассаду клубники.

— Эти компьютеры совершенно распустились, — проворчал домработник. — Делают, что хотят.

Алиса поднялась из-за стола, поблагодарила дикторшу Нину за новости и стала собираться в школу.

Так начался обыкновенный день XXI века.

Кир Булычев

Остров ржавого Лейтенанта

Алиса Селезнева – 4

Еpшов В.Г.

Кир Булычев.

Остров ржавого Лейтенанта

ЧТО СКАЗАЛИ ДЕЛЬФИНЫ

Алиса проснулась от негромкого стука в окно. За стеклом, по карнизу, прыгал воробей и молотил в стекло клювом, норовя добраться до тарелки с клубникой на подоконнике. Воробью ничего не стоило сделать пять шагов в сторону и влететь в комнату через соседнюю распахнутую створку, но на это его воробьиного умишка не хватало.

Алиса осторожно слезла с кровати, на цыпочках подошла к окну и переставила тарелку так, чтобы воробью было сподручней до нее добраться. Но воробей не понял, что Алиса хочет ему добра. Он раздраженно трепыхнул крыльями и улетел.

– Глупый! – сказала Алиса, потом выбрала самую большую ягоду и съела ее.

Она бы. съела еще, но почуявший неладное робот – домработник, по имени Поля, – уже вкатился в комнату и сказал, что лучше сначала вычистить зубы и умыться, а клубника никуда не уйдет.

– Что ты понимаешь! – сказала Алиса. – К ней же птицы подбираются.

Вслед за роботом в комнату вошел, осторожно переставляя желтые, похожие на циркули, ноги, марсианский богомол. Он клубнику не ел, но, услышав, что Алиса проснулась, решил занять залитый солнцем подоконник.

– Сейчас иду, – сказала Поле Алиса. – Папа уже уехал?

– Ваш отец вернется к обеду, – сказал робот. – Он оставил вам записку.

Поля помялся немного в дверях и добавил не без гордости:

– Сегодня манная каша получилась без комков.

– Вот уж никогда не поверю! – сказала Алиса. – Когда такое бывало?

– Я ее размешивал.

Алиса с сожалением поглядела на клубнику, потом отодвинула тарелку, чтобы богомолу было где улечься. Алисе хотелось клубники, но робот не уходил, следил за ней от двери, а характер у него был занудный.

В столовой на столе лежала записка, которую отец надиктовал на машинку перед уходом.

«Алиска, слушайся нашего домработника. Я вернусь часам к двум. Громадная просьба: не уноси из дома миелофон – с тебя станется. Если не забудешь, провидеофонь деду, он скучает. Папа».

Письмо было ошибочным. Алиса, может, и не вспомнила бы про миелофон, но как только прочла записку, то подумала о дельфинах.

– Манная каша уже остыла, – сказал робот.

– А где зубная паста? – спросила Алиса из ванной. – Я ее вчера еще сюда клала.

Алиса отодвинула стакан с зубной щеткой. Тюбика нигде не было.

– Будьте добры, – сказал робот тихо, – возьмите пасту вашего отца.

– Ты зачем ее утащил?

– Простите, я сегодня же принесу новую, – сказал робот.

– А зачем она тебе?

– Но я же собираю медали, – сказал робот. – И мне их надо было почистить.

– Ох, уж эти мне коллекционеры! – вздохнула Алиса.

В Алисиной семье все были коллекционерами. Отец собирал бабочек с разных планет и старые книги, дед – фотографии знаменитых балерин, Алиса – марки, мама – тоже марки, но не научно, а только красивые. Ну и конечно, робот не удержался и стал собирать медали. Он даже ходил раза два в общество нумизматов, и о нем была заметка в журнале «Коллекционер». Заметка называлась «Первый робот-нумизмат». Домработник вырезал ее и повесил в рамке на стену возле своего ночного выключателя.

– Какая сегодня будет погода? – спросила Алиса у телеинформатора.

Экран телеинформатора засветился, и на нем появилась дикторша Нина. Она улыбнулась Алисе и сказала:

– Сегодня будет ясный и свежий день. Ветерок уляжется к полудню, но жарко не станет. Два больших облака идут к Москве от Ярославля. Но их, наверно, остановят в Переяславле-Залесском, чтобы полить овощи. Купаться сегодня еще не стоит, вода довольно холодная. Спасибо за внимание».

– Спасибо, – сказала Алиса.

Она отлично знала, что Нина говорит не в самом деле – это запись, и каждый может включить ее и прослушать точно такие же слова, – но все-таки Алисе хотелось верить, что Нина рассказала про погоду специально для нее.

Робот подогрел манную кашу и присел рядом с Алисой. Он подпер пластиковой рукой свою пластиковую голову и внимательно смотрел Алисе в рот.

– Хорошая каша, – похвалила Алиса. – Почти совсем нет комков.

– Спасибо, – обрадовался робот. – Вы не пойдете сегодня в школу?

– Нет, у меня уже каникулы, – сказала Алиса. – Занимайся своими делами. Я сама со стола уберу.

– Хорошо, я тогда почищу медаль за взятие Базарджика, – сказал робот.

– Но ты же ее вчера чистил!

– Я немного оставил на сегодня.

Робот ушел. Алиса допила какао, собрала посуду и отнесла ее в автомойку. Потом вошла в кабинет отца и прикрыла за собой дверь. Где же миелофон, о котором писал отец?

Миелофон висел на стене. В сером футляре, на ремешке, он был похож на кинокамеру. Алиса стала на стул и достала аппарат. Теперь можно идти к дельфинам.

Дверь медленно отворилась, и в комнату втиснулся марсианский богомол. Богомол был совсем ручным и ласковым. Сначала, когда первых богомолов привезли с Марса, некоторые люди их боялись, но богомолы оказались послушными и полезными в домашнем хозяйстве. Например, они могли колоть орехи своими твердыми челюстями. А кроме того, богомолы любили жонглировать разными предметами и умели долго стоять на одной ноге.

– Ой, я даже испугалась! – сказала Алиса богомолу. – Разве можно входить без стука?

Богомол сложился, как складная линейка, и ушел под стол. Переживать. Он считал, что Алиса была не права.

Алиса включила видеофон и позвонила Берте Максимовне. Та сидела в кресле и читала толстую книгу. На Берте был зеленый парик «северная русалка» и зеленые чешуйчатые рейтузы.

– Здравствуй, коллега, – сказала Берта Алисе. – Что нового?

– У меня каникулы начались, – сказала Алиса. – Как себя чувствует Руслан?

– Лучше. Вчера прилетал врач с Черноморского центра и сказал, что к вечеру все будет в порядке. Он, наверно, объелся треской. Кстати, девочка моя, ты не говорила со своим отцом?

– Говорила. Но вы же знаете, Берта Максимовна, как он относится к нашей проблеме.

– Значит, они не дадут аппаратуру?

– Папа сказал, что Черноморский институт дельфиноведения получит аппарат, когда до него дойдет очередь.

Алису так и подмывало сказать, что аппарат у нее в руках. Но она отлично понимала, что Берта – человек ненадежный. Она раструбит на всю Москву, что заполучила миелофон, и, даже если ничего не получится, будет говорить, что получилось.

– Ну ладно, заходи ко мне, крошка, – сказала Берта. – Наши красавицы тебя с утра ждут не дождутся. Только не сейчас, а через часок, там чистят бассейн.

Алиса терпеть не могла, когда ее называли крошкой, малюткой, чижиком или цыпленком. Такое обращение можно еще понять, если ты дошкольница. Но когда ты перешла в третий класс и имеешь премии за алгебру и биологию, когда тебе уже девять лет и несколько месяцев (два), всякие «крошки» и «цыпленки» довольно сильно обижают. Но Берта все равно бы не поняла, если ей сказать про это. Может быть, даже и засмеялась. И стала бы рассказывать общим знакомым: «Знаете, эта Алисочка просто прелесть. Я ее зову крошкой, а она дуется». И так далее.

Алиса взяла синюю сумку, спрятала туда миелофон, чтобы робот не стал задавать лишних вопросов, и пошла к Берте. По дороге она вела себя не лучшим образом. Во-первых, съехала с третьего этажа вниз по перилам; во-вторых, вызвала такси, хотя надо было пройти всего два квартала; в-третьих, пока ждала машину, съела две порции мороженого в автомате у подъезда.

Машина выскочила из-за угла, фыркнула, разгоняя воздушную подушку, и легла пузом на бетон. Алиса уселась на белое сиденье и вместо того, чтобы набрать адрес Берты, наиграла кнопками сложный и длинный маршрут с таким расчетом, чтобы проехать мимо бассейна у Института времени, заглянуть в Кунцевский ботанический сад и посмотреть, смонтировали ли уже в Филях экспериментальные дорожки. О них говорила вчера дикторша Нина.

Был уже одиннадцатый час, и улицы почти опустели. Москвичи разошлись кто в школу, кто на работу, кто в детский сад, только на бульварах сидели бабушки и роботы с детскими колясками.

У марсианского посольства остановился длинный автобус с герметическими дверями. Марсианские туристы в нем надевали дыхательные маски, собираясь выйти на улицу. Один. марсианин в маске стоял на земле и ждал, когда можно будет открыть дверь. Само посольство было похоже на мяч, зарытый до половины в землю. Там, под куполом, у марсиан свой воздух и свои растения. Когда Алиса была на Марсе, она тоже ходила в маске. Только богомолам все равно, каким воздухом дышать.

Навстречу на четырех автомобилях ехал свадебный кортеж. Машины были украшены разноцветными лентами и ехали медленно, покачиваясь на воздушных подушках. Невеста была в длинном белом платье, и на голове у нее была фата. Наверно, невеста из тех, кто пишет в газетах статьи, что надо возрождать добрые традиции, подумала Алиса.

В бассейне, несмотря на предупреждение дикторши Нины, что купаться холодно, было довольно много народа. Алиса и сама подумала, не выкупаться ли, но машина уже повернула к мосту, к Ботаническому саду. У сада Алиса остановила машину и заглянула в киоск у входа. Робот в венке из одуванчиков дал ей букет сирени, и Алиса положила его рядом с собой на сиденье. Один цветок, пятилепестковый, Алиса оторвала и съела. На счастье.

Машина ехала по окружному шоссе, по обе стороны которого поднимался густой лес. Такси замедлило ход и потом совсем остановилось. Из леса вышло стадо маралов и, поцокав копытами по шершавой пластиковой поверхности дороги, перешло на другую сторону, к кедровой роще.

– Они в виноградники не забредут? – спросила Алиса у такси.

– Нет, – ответила машина. – Там барьер.

Маралы вдруг подняли головы, принюхались и мгновенно исчезли в чаще.

– Чего они испугались? – расстроилась Алиса. Ей хотелось еще посмотреть на оленей.

Такси не ответило, да и не надо было отвечать – по шоссе, пригнувшись к рулям, неслись велосипедисты. Они были в таких ярких разноцветных майках, что у маралов, наверно, в глазах круги пошли.

После того, как машина проехала молодые посадки каучуковых деревьев, похожих на осины, Алиса попросила на минутку остановиться в роще финиковых пальм.

В роще было светло и спокойно. Только белки прыгали по земле, разыскивая меж мохнатых стволов завалявшиеся с осени финики. По краю рощи тянулся невысокий барьер сложенного пластикового купола, который автоматически накрывал рощу, как только погода портилась. Алиса села под пальмой и вообразила, что она в Африке и что белки – вовсе не белки, а мартышки или даже павианы. Одна из белок подбежала к ней и встала на задние лапки.

– Не попрошайничай! – укоризненно сказала Алиса. – Ты дикое и вольное животное.

Белка ничего не поняла и постучала себя передними лапами по животу.

Алиса рассмеялась и подумала, что в Африку поиграть не удастся. Придется ехать дальше.

– Теперь в Филевский парк, – сказала Алиса.

Машина осторожно гуднула.

– Ты чего? – удивилась Алиса.

– Я подумала, что вы забыли о своих делах.

– У меня каникулы, – сказала Алиса. – И кроме того, с каких это пор машины указывают, как себя вести людям?

– Прошу прощения, – сказало такси, – но, во-первых, я не указывало, а напоминало, а во-вторых, насколько я могу судить, вы еще далеко не совершеннолетняя, и потому в данном случае я выступаю и в качестве воспитателя. Если бы вы были дошкольницей, я бы вообще вас не повезло без разрешения или сопровождения родителей.

Произнеся такую длинную тираду, такси умолкло и больше до самого конца поездки не сказало ни слова.

Машина въехала в жилой пояс. Когда-то здесь стояли довольно скучные пятиэтажные дома, потом их снесли и поставили вместо них восемнадцать игл-небоскребов, каждый из которых был не только жильем для нескольких тысяч человек, но и включал в себя несколько магазинов, мастерских, станций обслуживания, гаражей, посадочных площадок для флаеров, театр, бассейн и клубы. Можно было прожить всю жизнь, не выходя из такого дома, хотя это, наверно, было бы очень неинтересно.

Небоскребы стояли на широких полянах и были окружены березовыми рощами, среди которых росло множество грибов-подберезовиков, семена которых и грибницы привозили каждый год с севера, так что можно было собрать за день сто корзин, но на следующее утро грибы вырастали снова. Подберезовики были гордостью жителей этого района, но сами они грибами объелись уже давно и потому всегда приглашали знакомых собирать грибы вокруг своих домов и даже посмеивались над грибниками.

За небоскребами начинался Филевский парк.

На широкой поляне человек сто любопытных смотрели, как работает экспериментальная дорожка. Техник в синем комбинезоне стоял посреди серебряной ленты, которая изгибалась, направляясь в ту сторону, в которую техник велел ей направляться. На груди техника висел микрофон, и он объяснял любопытным, как дорожка работает:

– Если мне хочется, чтобы дорожка привела меня к тому вон большому кусту, я мысленно говорю ей: направо. И дорожка поворачивает направо.

Все засмеялись, потому что дорожка так резко повернулась, что техник не удержался и упал на траву. Дорожка пробежала вперед и замерла.

Алиса хотела было покататься на новой дорожке, но желающих было так много, что пришлось бы стоять в очереди полдня, прежде чем удалось бы покататься самой. Алиса решила лучше подождать, пока такие дорожки построят во всех парках.

На соседней полянке тренировались космонавты, вернее, юные космонавты из ДОСКОСа – Добровольного общества содействия космонавтике. Люк в учебную ракету был открыт, и ребята по очереди спускались из него на траву по тросу. Они, наверно, воображали, что динодуки с Юпитера сожрали их трап. Алиса вернулась к машине. Пора было ехать к Берте.

Некоторое время машина шла под трубой монорельса, потом повернула по набережной Москвы-реки и через старый Бородинский мост выехала на Смоленскую. Солнце спряталось за тучу; наверно, метеорологи опять ошиблись – даже в двадцать первом веке им верить нельзя. Под тучей висел воздушный велосипед регулировщика. Велосипед был синий, и регулировщик был в синем, и туча была синей. Алиса сразу придумала сказку о том, что регулировщик – сын тучи, и, если станет жарко, он превратится в дождь.

Вот и зеленые арбатские переулки. Алиса почти что вернулась домой. Она оставила такси на стоянке, устланной разноцветными плитами, забрала букет сирени, проверила, на месте ли миелофон, и поднялась к Берте Максимовне.

– Чего же ты так долго? – удивилась Берта.

– Вы же сами сказали, чтобы через час

– Ах да, я совсем забыла! Я думала, мне позвонят из Монтевидео. Там, знаешь, говорят, достигнут контакт. Видела последний номер нашего журнала?.. Спасибо за цветы.

Берта была немного сумасшедшая. Так думала Алиса, но, конечно, никому об этом не говорила, а перед ребятами даже иногда хвасталась немного своей дружбой с вице-председателем общества «Дельфины – наши братья». Берте уже лет пятьдесят, хотя она довольно молодая и носит парики «русалка» или «гавайский бриз». Она раньше была чемпионом Москвы по подводному плаванию, а потом вступила в общество «Дельфины – наши братья» и стала в нем главной. У нее во дворе дома большой дельфиний бассейн, и она все время старается найти с ними общий язык. Папа говорил Алисе, что Берта скоро разучится говорить с людьми, и если достигнет взаимопонимания с дельфинами, то только потому, что будет обходиться без человеческого языка. Папа, конечно, шутил, но, по правде говоря, они с Бертой – научные противники. Папа – биолог и директор зоопарка, и он не верит в то, что дельфины – наши братья. А Алисе очень хотелось в это верить, и из-за этого у нее с папой были даже настоящие научные споры.

– Знаешь что, деточка? – сказала Берта, резким движением откидывая на плечо зеленый локон. – Ты иди к дельфинам, а я потом подойду. Может, все-таки позвонят из Монтевидео.

– Хорошо, – сказала Алиса.

Ей только этого и надо было. Она хотела испытать миелофон без Берты. А потом положить его на место, чтобы папа не узнал, что она пробовала его на дельфинах.

Папа принес миелофон вчера из зоопарка и объяснил, что миелофон экспериментальный. Он может читать мысли. Конечно, если эти мысли выражены словами. Папе дали аппарат для опытов с обезьянами, но сегодня он поехал не в зоопарк, а на совещание, и оставил аппарат дома.

Вчера вечером они с папой испытывали аппарат друг на друге, и Алиса слышала собственные мысли. Это очень странно – слушать собственные мысли. Они звучат совсем не так, как кажется тому, кто их думает. Алиса брала в руки серую коробочку, вставляла в ухо маленький наушник и слушала, как довольно тоненький голос говорит быстро-быстро: «Не может быть, чтобы мои мысли… смотри-ка, я слышу собственный голос… Это мой голос? Я подумала про голос и точно то же самое слышу…»

Алиса с папой попробовали послушать домработника. У домработника мысли были короткие и не путались, как у Алисы. Домработник думал о том, что надо подмести под плитой, почистить медаль и (тут люди узнали его страшную тайну) подзарядить потихоньку аккумуляторы, чтобы ночью, когда все будут думать, что он спит, почитать при свете собственных глаз «Трех мушкетеров».

…Алиса подошла к бассейну. Оба дельфина, узнав ее, наперегонки поплыли к бетонной кромке. Они по пояс выпрыгивали из воды, чтобы показать, что они рады видеть гостью.

– Подождите, – сказала Алиса. – У меня для вас нет ничего вкусного. Берта мне не велела вас кормить – у Руслана живот болит. Ведь правда?

Один из дельфинов, которого звали Русланом, перевернулся на спину, чтобы показать Алисе, что живот у него уже совсем не болит, но Алису это не разжалобило.

– Не уплывайте далеко, – сказала Алиса. – Я хочу послушать, есть ли у вас мысли. Видите, я достаю миелофон. Вы такого аппарата еще никогда не видели. Он читает мысли. Его придумали врачи, чтобы лечить психических больных и вообще чтобы ставить точный диагноз. Мне папа сказал. Понятно?

Но дельфины ничего не ответили. Они нырнули и поплыли наперегонки по кругу. Алиса достала из сумки аппарат и, вставив в ухо наушник, нажала черную кнопку приема. Сначала ничего не было слышно, но когда Алиса покрутила ручку настройки, то вдруг совершенно явственно услышала мысль одного из дельфинов:

«Смотри-ка, что она делает. Наверно, опыт ставит».

Алиса чуть не закричала «ура». Может, позвать Берту? Нет, надо проверить.

Один из дельфинов подплыл ближе. Он думал:

«А на вид просто девчонка. Что же это она делает?»

– Я читаю твои мысли, – тихо сказала Алиса дельфину. – Понял, глупый?

Дельфин перевернулся и нырнул. Но мысли его тем не менее были ясно слышны.

«Может, поговорить с ней? – думал дельфин. – А то она что-то задается…»

Перебивая первую мысль, появилась другая – кто-то еще, наверно второй дельфин, подумал: «А я ее знаю, она из дома напротив, ее Алисой зовут».

«Вот молодец! – подумала Алиса. – Но откуда он знает, что я из дома напротив?

И в тот же момент тот же голос, который звучал в миелофоне, сказал вслух и довольно громко:

– Алиса-барбариса, машинку сломаешь, нас не поймаешь!

Голос раздался, как ни странно, не из бассейна, а сзади.

Алиса вскочила и обернулась.

За низенькой бетонной оградой стояло двое мальчишек лет по шести и корчили ей дурацкие рожи.

– А ну, уходите сейчас же! – рассердилась Алиса. – Вы мне весь опыт испортили!

– Так мы и ушли, дождешься! – сказали мальчишки.

Но Алиса сделала два шага в их сторону, и мальчишек словно ветром сдуло.

Алиса огорчилась и снова села на берег бассейна. Опыт провалился. Хорошо еще, что она не позвала Берту, чтобы рассказать о своем открытии. Ну ладно, время еще есть. Можно продолжить.

Алиса снова включила миелофон и, вытянув наружу усик-антенну, направила его в сторону дельфинов. В ушах потрескивало, и иногда раздавались какие-то хрюкающие звуки и взвизгивание. Они приближались, когда дельфины подплывали ближе, и почти совсем пропадали, когда дельфины ныряли или отплывали к дальней стенке бассейна.

Так Алиса просидела минут пять, но ничего не дождалась. Наверху открылось окно, и Берта, высунув зеленую модную голову, сказала:

– Алисочка, дружок, поднимись ко мне. Звонили из Монтевидео, отличные новости. И скажи роботу, чтобы он достал из холодильника рыбу.

– До свидания, – сказала Алиса дельфинам. – Я к вам еще приду.

Она осторожно, чтобы Берта из окна не увидела, спрятала миелофон и, сказав, что нужно, роботу, пошла к дому.

Когда она скрылась за углом, дельфин, по имени Руслан, высунул из воды курносое рыло и сказал негромко своему соседу на дельфиньем языке:

– Интересно, что там случилось в Монтевидео?

– Не знаю, – ответил второй дельфин. – Жалко девочку, она так расстроилась. Может, стоило с ней поговорить?

– Рано еще, – ответил дельфин Руслан. – Люди не доросли до общения с нами. Они многого не поймут.

– К сожалению, ты прав, – сказал второй дельфин. – Взять хотя бы этих мальчишек. Крайне плохо воспитаны. Один даже кинул в меня палкой.

И дельфины, резвясь, поплыли вокруг бассейна.

ТУДЫ-СЮДЫ ДЕДУШКА

В первый день каникул человеку обычно нечего делать. Вернее, есть что делать и дел даже очень много, но трудно придумать, какое из них самое главное, и человек теряется среди многочисленных возможностей и соблазнов.

Алиса попрощалась с Бертой Максимовной, вышла на улицу и посмотрела на воздушные часы, висящие в небе над городом. Часы показывали двенадцать. Впереди еще был целый день, а за ним пряталось множество совершенно свободных летних дней, обещанное папой подводное путешествие, экскурсия в Индию, экспедиция юннатов в пустыню и даже, если мама достанет билеты, поездка в Париж на трехсотлетие взятия Бастилии, которую парижане уже специально построили из легкого пластика. Жизнь обещала быть интересной, но все это относилось к завтрашним дням.

А пока Алиса отправилась на Гоголевский бульвар. Миелофон лежал в сумке, и Алиса время от времени похлопывала по сумке ладошкой, чтобы проверить, на месте ли аппарат. Вообще-то говоря, стоило зайти домой и положить его на место, но жалко было терять время. Зайдешь домой, робот заставит обедать и будет говорить, что ты опять похудела, и что я скажу маме, когда она вернется, и всякие другие жалкие слова. Марсианский богомол попросится гулять, а гулять с ним – одно мученье: он останавливается у каждого столба и обнюхивает каждую царапину на мостовой.

Так что понятно – Алиса домой заходить не стала, а отправилась на бульвар.

Гоголевский бульвар, широкий и тенистый – говорят, там как-то заблудилась целая детсадовская группа вместе с руководительницей, – тянется от Москвы-реки до Арбатской площади, и в него, как реки в длинное и широкое озеро, впадают зеленые улицы и переулки. Алиса по извилистой тропинке, мимо апельсиновых деревьев, которые очень красиво цвели, направилась прямо к старинному памятнику Гоголю. Это печальный памятник. Гоголь сидит, кутаясь в длинный плащ,– Гоголь хоть и писал веселые книги, сам был довольно грустным человеком. За памятником, на боковой аллее должны расти ранние черешни. Они отцвели уже месяц назад. Вдруг ягоды уже поспели?

На лавочке сидел старичок с длинной седой бородой, в странной соломенной шляпе, надвинутой на кустистые брови. Старичок, казалось, дремал, но, когда Алиса проходила, вернее, пробегала мимо, он поднял голову и сказал:

– Куда ж ты, пигалица, несешься? Пыль поднимаешь, туды-сюды!

Алиса остановилась.

– Я не поднимаю пыли. Здесь же крупный песок, он не пылится.

– Вот те раз! – удивился старичок, и борода его поднялась и уставилась пегим концом в Алису. – Вот те раз! Возражаешь, значит? – дедушка явно был не в духе.

И Алиса на всякий случай сказала:

– Простите, я не нарочно, – и хотела уже бежать дальше.

Но старичок не дал.

– Подь сюды, – сказал он. – Тебе говорят!

– Как так – подь сюды? – удивилась Алиса. – Как-то странно вы разговариваете.

– А ты поспорь, поспорь. Сейчас возьму хворостину и отстегаю тебя по мягкому месту!

Старичок был совсем необыкновенный. Как старик Хоттабыч. И говорил удивительно. Не то чтобы Алиса его испугалась, но все-таки ей стало немного не по себе. Больше никого на аллее не было, и если старик и в самом деле решит стегать ее хворостиной… «Нет, успею убежать», – подумала Алиса и подошла к старичку поближе.

– Что же это получается? – сказал старичок. – Оставили меня на этом проклятущем месте, а сами смылись! На что это похоже, я спрашиваю!

– Да, – согласилась Алиса.

– У тебя в сумке калачика не найдется? – спросил дед. – А то с утра маковой росинки во рту не держал.

– Нет, – сказала Алиса. – А что такое маковая росинка?

– Много будешь знать, скоро состаришься, – сказал старичок.

Алиса засмеялась. Старичок был совсем не страшный и даже шутил. Она сказала:

– А здесь недалеко кафе есть. Диетическое. Пройдете два поворота…

– Обойдусь, – сказал дед. – Без ваших советов обойдусь. Нет, ты скажи, пигалица, что такое деется?

«Вот это старик! – подумала Алиса. – Вот бы его нашим ребятам показать».

– Сколько вам лет, дедушка? – спросила она.

– Все мои годки при мне, я еще царя-батюшку Николая Александровича, царство ему небесное, помню. Вот так-то. И генерала Гурко на белом коне. А может, это Скобелев был…

– Долгожитель! – поняла Алиса. – Самый настоящий долгожитель. Вы из Абхазии?

– Это из какой такой Абхазии? Ты это что? Да я тебя!

Дедушка попытался вскочить со скамейки и погнаться за Алисой, но в последний момент передумал и вставать не стал. Алиса отбежала на несколько шагов и остановилась. Ей уже совсем не хотелось уходить от сказочного деда.

– Так вот, говорю я, – продолжал дед, будто забыл вспышку гнева. – Что же это вокруг деется? Совсем с ума поспятили, туды-сюды!

Если он помнит царя и еще каких-то генералов, которых не проходят во втором классе, то деду должно быть, по крайней мере, двести лет. Как же он законсервировался, и даже в газетах о нем ни слова не было, и папа о нем не знает? Ведь если бы знал, то наверняка сказал бы Алисе.

– Ни те городового, ни те культурного обращения! Ходют туды-сюды голые люди, махают себе бесстыжими ногами. Ох, наплачетесь вы с ними, ох, и наплачетесь!.. Не видать вам…

Дед всхлипнул и вдруг завопил яростно и тонко:

– Конец света! Светопреставление! Грядет антихрист наказать за грехи великие…

«Ой-ой-ой, позвать кого-нибудь, что ли? – забеспокоилась Алиса. – Наверно, у него мания. Больной человек».

– А ты чего в трусах бегаешь? – вдруг спросил дед негромко, но сердито.

– Юбки, что ль, у мамки не нашлось? Небось загуляла мамка-то, а? Загуляла?.. Девки-то кто в штанах, кто в трусах…

– У меня мама архитектор, – сказала Алиса.

– То-то и говорю, – согласился дед. – Не те времена пошли. А то выйдешь спозаранку, наденешь лапти… Ты садись, девочка, на лавочку, сказку послушаешь… Буренка твоя уже копытом теребит. И поднимаемся мы вслед за генералом Гурко, царство ему небесное, туды, понимаешь, сюды, на высоту двенадцать – восемьдесят пять, а там уже турок позицию себе роет… И за царя…

Дед повторил несколько раз «за царя» и вдруг запел:

И за царя, за родину, за веру Мы грянем громкое ура, ура. Ура-а-а-а!

Алиса медленно отступала по дорожке, чтобы незаметно исчезнуть с глаз деда. Она думала, куда лучше бежать, чтобы скорее найти помощь.

И вдруг из-за поворота показалась девушка со свертком чертежей под мышкой, обычная девушка, наверно студентка. Она была в шортах, безрукавке и без парика. Короткие светлые волосы падали челкой на загорелый лоб. Девушка услышала песню деда и остановилась.

– Ой! – обрадовалась Алиса.

Она подбежала к девушке и громко зашептала:

– Этот дед, наверно, сошел с ума. Он говорит странные вещи и совсем оторвался от действительности.

– Посмотрим, – сказала девушка.

Старичок заметил ее и очень рассердился.

– Час от часу не легче! – сказал он. – Еще одна бесстыдница, туды-сюды. Ты чего вырядилась?

– Здравствуйте, – сказала девушка. – Вы себя плохо чувствуете?

– Это еще почему? Это еще что за такие слова позволяешь? Я в своей жизни еще ничем не маялся, кроме как почечуем. Так-то.

– Странно он одет, – сказала девушка Алисе негромко.

И тут Алиса тоже заметила, что дед странно одет. Как только она раньше этого не видела?

На деде были серые короткие брюки, обвисшие понизу грязной бахромой, из-под брюк выглядывали шерстяные носки, обмотанные веревкой. Веревка спускалась к лодыжкам и была привязана к странным тапочкам, ужасно знакомым, но раньше Алиса их не встречала! Ах да, это же лапти, как на картинке в книжке сказок! Плечи деда накрывал серый пиджак с подложенными на плечах ватными подушками, чтобы плечи казались шире. И еще была соломенная шляпа, но ее Алиса заметила с самого начала.

– Он несовременный, – сказала Алиса тихо и сама испугалась своего открытия.

Конечно же, дед был совершенно несовременным. Он и говорил странно, и одет был необыкновенно.

– Погоди-ка, – сказала девушка. – Вы где живете? – спросила она у старика.

– Много будешь знать… – начал дед. Потом задумался и добавил: – Сам уже не знаю.

– Может, вас проводить домой?

– Дом мой за высокими горами да за глубокими долами, – сказал дед уверенно, будто повторял знакомый всем адрес. – Ты мне лучше скажи, землю вы пашете?

– Пашем, – ответила девушка.

– И плуги у вас есть?

– Плугов уже нет. Автоматы пашут и все остальное делают.

– То-то я думал. А год-то сейчас какой?

– Две тысячи восемьдесят девятый.

– Это от рождества-то Христова?

– От нашей эры, – сказала девушка.

– А вы из какого года? – спросила Алиса. – Вы ведь путешественник во времени?

– Вот те туды-сюды! – сказал дед. – Путешественник, говоришь? А ты лучше мне скажи, как у вас с мясом? Мясо почем?

– Мясо? – Алиса не знала, что ответить.

Но ей на помощь пришла девушка.

– Мясо у нас, дедушка, бесплатное, – сказала она. – И все другие продукты тоже.

– Врешь, туды-сюды! Ктой-то запросто, так тебе теленка резать будет?

– Вы еще из дореволюции? – настаивала Алиса. – А как вы попали сюда? На нашей машине времени?

– А вот скажи мне, – оживился дед, – кто у вас наиглавнейший генерал?

– Нет у нас генералов.

– Вот и врешь! Не может быть, чтобы без генерала… Бог ты мой, кто идет!

По дорожке, припадая на суковатую палку, шел второй дед, точно такой же, как и первый, только шляпа у него была не соломенная, а суконная.

Алиса так удивилась, что спряталась за спину девушки. И тут же из-за поворота вышли еще три деда, двое с палками, один так, без палки; двое в соломенных шляпах, а один без шляпы совсем, и борода у последнего деда была подлиннее, чем у остальных.

Все деды не спеша направлялись к скамейке.

– Слава тебе господи! – сказал первый дед. – А то, туды-сюды, ни одной живой души не найдешь!

– Это верно, – ответил один из новых дедов. – Это верно, что ни одной живой души, все какие-то фигли-мигли с квасом.

И он погрозил палкой девушке и Алисе. Это они и были фигли-мигли с квасом.

– У них здесь дырка в прошлое, – прошептала Алиса, – и они из нее вылезают. Надо остановить. Ведь, может, их сто тысяч.

– Этих-то проучить бы не мешало, палкой, палкой!

– Это так, туды-сюды! – закричал другой дед.

– Сейчас мы их! – крикнул третий. – Я сам в городовых служил!

Сзади вышло еще три деда. Бежать было некуда. Деды, правда, с места не двигались, но шумели изрядно. Алиса крепко уцепилась за руку девушки.

И в этот момент ударил гонг, и громкий голос сказал:

– А ну-ка, Глебушка, обесточь массовку. Такие не пойдут.

За кустами что-то зашипело, и деды замерли в тех позах, в которых их застал громкий голос.

Из кустов выскочили несколько молодых ребят. Потом вышел старый знакомый Алисиного папы, оператор Герман Шатров. Лоб Шатрова закрывал длинный зеленый козырек от солнца, и на груди у него висел микрофон.

Не замечая девушки с Алисой, Шатров напустился на своих помощников.

– Как могло получиться, – сердился он, – как могло получиться, что восемь роботов из массовки ушли со съемочной площадки? Кто за это в ответе? А вдруг один из них на машину бы налетел? Или ребенка бы до смерти испугал? Нет, я так не оставлю! Я сегодня же серьезно поговорю с конструкторами.

– Они же опытные, Герман, – сказал один из ассистентов. – Их только сейчас распаковали, даже проверить не успели. Вот они и расползлись по бульвару.

– Да разве это настоящие крестьяне начала двадцатого века? На основе чего их программировали?

Из кустов вышел еще один человек. Был он толст и печален.

– Гера, – сказал он, – милый, мы же не сами придумали. Взяли дедов из романов первой половины прошлого века, туды-сюды.

– Что?

– Туды-сюды, говорю. Это я, пока с ними возился, дедовских выражений нахватался. У них лет сто пятьдесят назад были обязательно любимые слова, необычные.

– Забирай своих стариков. Придумаем что-нибудь другое.

– А что же мне с ними делать? Они же никуда не годны.

– Поменяешь блоки памяти на стандартные, и получатся неплохие роботы-сиделки. Ей-богу, даже интересно. С бородами и запасом сказок, туды-сюды.

ЧЕМОДАН-УСТАНОВКА ПРОФЕССОРА ШЕИНА

– Ты что здесь делаешь? – спросил вдруг Герман, заметив Алису. – И здесь успела?

– Мы очень испугались, – ответила Алиса. Она хотела показать девушку, которая тоже испугалась, но девушка, оказывается, незаметно ушла.

– Вот, – расстроился Герман, – я же говорил, что детей типовыми стариками запугать можно!

– Я думала, что он из прошлого, на машине времени.

– Нет, не бойся, таких упрощенных дедов даже сто пятьдесят лет назад не было. Хотя я точно не знаю. У тебя что, каникулы уже?

– Каникулы. А вы картину снимаете?

– Историческую ленту.

– С эффектом присутствия?

– И симфонией запахов и термоэффектом.

– А сегодня будете снимать?

– Сегодня? Вот не знаю, что нам теперь делать с массовкой. Старики неудачные… Знаешь что? Сгоняем-ка мы на натуру! На Черное море. Хочешь с нами?

– Очень хочу! А как папа?

– С папой я свяжусь, – сказал Герман. – Надо только с режиссером поговорить. Володя! Володя, Чулюкин! Где ты?

– Ну что? – спросил голос из кустов, и тут же на дорожке показался режиссер, быстрый, невысокий, в очень модной мексиканской шляпе с бубенчиками.

Режиссер быстро передвигался и быстро говорил, но думал он, видно, еще быстрее, и часто фраза у него не договаривалась, потому что мысли заставляли, не кончив первую, начинать вторую.

– Что, у нас получилось несчастье? – спросил он. – Старики оплошали, и не только… А впрочем, у тебя есть соображения по части… Может, нам перейти в павильон?

– Володя, отпусти меня на побережье. Мне нужен закат, чтобы с фиолетовыми облаками. Все равно день пропал.

– А как же Мария Васильевна?

– Она обойдется.

– И все-таки… А впрочем, поезжай. Только чтобы к утру вернуться, а то Мария Васильевна…

Тут Чулюкин повернулся и исчез в кустах. Будто его и не было.

– Вот видишь, – сказал Герман. Он вынул из кармана видеофончик и набрал номер Алисиного отца.

– Слушай, Игорь, – сказал он, – я у тебя хочу дочку украсть на полдня. А к утру верну… Да нет, на Черное море, там тепло. Погоду я заказал… Вот и отлично!

Герман отключился и сказал Алисе:

– Твоего отца такой вариант вполне устраивает. Он все равно задержится до ночи. Крумсы делятся у него. Что это такое, кстати?

– Какие-то звери с Сириуса. Я их никогда не видала. Но мне надо будет домой зайти.

– И не мечтай. Натура не ждет. Или мы летим сейчас, или ты остаешься в городе.

– Мне надо одну вещь домой занести.

– Завтра занесешь. По машинам!

Никаких машин не было, да им и нельзя заезжать на бульвар. Но при этих словах вдруг в кустах что-то загрохотало и зашуршало.

– Аппаратуру сворачивают, – сказал Герман. – Пошли.

Алисе пришлось пойти. Хоть она и жалела, что не смогла забежать домой и положить на место миелофон, который папа велел не трогать. Ведь невозможно же отказаться от такой поездки, не часто тебя зовут смотреть, как снимается настоящее кино.

Флаер ждал киношников на крыше одного из домов на краю бульвара.

Флаером лететь в Крым дольше, чем на метро, но киношники, как они ни спешили, вынуждены были воспользоваться своей машиной, потому что у них было много оборудования – камер и осветительных приборов, – перегружать которое в вагоны метро было долго и трудно. Тем более, что метро шло только от Москвы до Симферополя, а оттуда все равно на побережье надо лететь флаером или ехать на монорельсе.

Обычно же после работы тысячи московских флаеров и такси отправлялись в Фили – Мазилово, к серебряному куполу с большой красной буквой «М» над ним. Здесь – московская станция Крымского метрополитена. Несколько параллельных туннелей тонкими ниточками связывают Фили с Симферополем. Ниточки эти совершенно прямые, и это значит, что на середине пути туннель метро углубляется на несколько километров под землю. В свое время строительство первых междугородных подземных линий было очень трудным делом, пока строители не ввели в работу проходческий автомат, который под температурой в несколько тысяч градусов расплавлял породу, облицовывал ее тугоплавким пластиком и оставлял за собой блестящую, оплавленную, гладкую, как серединка керамического стакана, трубу.

Такие же линии метро соединяют Москву и с Ленинградом, и с Киевом, и даже со Свердловском. А к 2100 году будет закончена первая линия Варшава – Нью-Йорк. Ее строят уже третий год, потому что под океаном туннель проходит чуть ли не по центру Земли и потому работы там продвигаются медленно, и о них в двух словах не расскажешь.

А крымский туннель давно уже стал привычным и удобным – каждый москвич может после работы за сорок пять минут доехать в снаряде метровагона до Симферополя, а оттуда уже пятнадцать минут на флаере до любой точки побережья. К ночи можно вернуться в Москву загорелым и накупавшимся.

Герман с Алисой, три ассистента, два робота, пилот разместились в мосфильмовском флаере. Он бесшумно взвился с крыши и, набрав высоту, полетел на юг, к Черному морю.

Это было совсем неплохое начало для каникул.

Алиса осмотрелась, нашла ящик поудобнее, чтобы усесться на нем, и придвинула его к окну. За ее спиной кто-то закряхтел. Алиса обернулась, удивившись, как это человек мог уместиться в такой узкой щели.

Сзади, насупившись, сидел старик из массовки и жевал набалдашник своей толстой палки.

– Ой, – сказала Алиса, – старик!

– Это что такое? – удивился Герман. – Как он сюда пробрался?

– Чулюкин просил взять на всякий случай, – сказал один из ассистентов.

– Может, пригодится для первого плана.

– Я пригожусь, я те пригожусь! – сурово сказал старик. – Я с генералом Гурко Шипку брал. Молокососы…

– Если ты, Алиса, боишься, то пересаживайся ко мне, – сказал Герман.

– Вот еще чего не хватало! – обиделась Алиса. – Чтобы я роботов боялась. Уж лучше я тут, у окошка.

Вообще-то она предпочла бы пересесть, но признаваться, что она испугалась, ей совсем не хотелось. Все равно лететь меньше двух часов.

И когда один из ассистентов роздал киношникам, и в том числе Алисе, по галете и стакану сока, она даже отломила половину галеты и протянула старику.

– Не стесняйтесь, – сказала она. – Берите. Мне все равно столько не съесть.

Но старик робот покачал головой:

– Ешь сама, пигалица. Я с утра щец похлебал, вот и вся недолга.

Алиса поняла, что старик-типовик ее обманывает. Роботы не едят щей. Но, наверно, в нем такая заложена программа, что он думает о себе, что он вовсе не робот, а древний старик. Чтобы естественней изображать в кино.

Не успела Алиса дожевать галету, как флаер пошел на снижение. Он проскользнул между невысокими лесистыми горами и полетел прямо в синее, чуть светлее неба, море. Над самым берегом, между двух высоких серых скал, флаер замер на месте и мягко опустился на площадку, обрывающуюся прямо к воде.

– Ну вот, – сказал Герман. – Мы тут были на прошлой неделе. Чем не рай?

На бугорке стояла палатка – маленький купол из легкого пластика. Из палатки вышел почти черный человек в плавках. Оказалось, его зовут Васей и он тоже киношник.

– Обследовал? – спросил Герман.

– Да, все точки выбраны. Хоть сейчас начинай.

– Ладно, покажешь. Но сначала всем купаться. Ты, Алиса, пойдешь со мной, и ни на шаг в сторону. Чтобы не утонула.

– Как же я утону? Я даже под водой плаваю сколько хочешь.

– И тем не менее. Перед твоим отцом отвечаю я, а не ты. Ясно?

– Ясно.

– Сумку оставь здесь.

– Нет, я ее с собой возьму.

– Ну, как хочешь.

Вася повел киношников по тропинке к воде, а роботы занялись устройством временного лагеря. Вода была теплой и ласковой. Алиса даже пожалела, что отец не возит ее по воскресеньям на море. Другие ребята ездят.

Старик в лаптях спустился к морю за киношниками и уселся на берегу.

– Не жарко? – крикнула ему из воды Алиса.

– Ты далеко не плавай, пигалица, – сказал дед. – Рыба какая укусить может.

Он уже привык к Алисе, да и Алиса к нему привыкла и совсем не боялась.

Дед подумал-подумал и принялся разувать лапти.

– Эй, старик, – сказал ему Герман, – и не думай. Перегреешь внутренности, мастерской здесь нет.

Старик вздохнул и послушно надел лапоть обратно.

– Жалко его все-таки, – сказала Алиса.

– Жалко, конечно. Да что поделаешь, одежда для него – та же изоляция. А убедительно сделан?

– Убедительно, – согласилась Алиса и нырнула.

Под водой она открыла глаза и так испугалась, что открыла рот, наглоталась воды и пулей вылетела на поверхность. Она чуть было не ушла обратно под воду, но Герман подхватил ее и легонечко стукнул по спине, чтобы она откашлялась.

– Что там такого страшного? – спросил он.

– Морда, – сказала Алиса. – Такая страшная морда, что я просто не могу!

В этот момент вода перед ними расступилась, и на поверхности показалось смеющееся рыло дельфина.

– Пошел отсюда! – прикрикнул на него Герман. – Детей пугать вздумал!

– Он шутил, – сказала Алиса, которая уже опомнилась. – Это я виновата, что не узнала.

– Он у меня тут в друзьях числится, – сказал загорелый Вася.

– Привет от Руслана из Москвы! – крикнула Алиса вслед уплывающему дельфину.

– Итак, вылезаем – и за дело, – сказал Герман и поплыл к берегу.

– С легким паром! – сказал купальщикам старик.

– Спасибо, – ответила Алиса.

Герман прыгал на одной ноге, стараясь вытрясти из уха воду. Потом остановился, пригляделся и спросил:

– А там кто обосновался?

– Какой-то отдыхающий, – сказал Вася.

– Чего ж ты ему не сказал, чтобы он со своим хозяйством за скалу отступил? Ведь в кадр попадет. Панораму мне испортит.

– Понимаешь, Герман, – сказал Вася смущенно. – Все это случилось как-то неожиданно. Я даже не успел среагировать. А сейчас хотел пойти к нему, да тут от Чулюкина звонок, что вы прилетаете, вот я и не успел.

– И давно он здесь?

– Часа два-три.

– Смотри, какой деловой! И палатку поставил, и печку растопил, и лодку в море спустил, и даже удочки приготовил.

– Вот-вот, – сказал Вася. – Сам удивляюсь. Понимаешь, какая штука получилась. Вижу, опускается на тот холмик маленький флаер, из Курортного управления. Выходит из него человек этот с чемоданчиком и садится на песочек. Помахал флаеру рукой, тот и улетел. Ну, я решил тогда, что он ненадолго, рыбку половить и вечером обратно, к цивилизации. Поглядел я в бинокль – человек пожилой, солидный. Ну что, думаю, я его буду беспокоить. И тут начались удивительные вещи. Ты мне не поверишь.

Герман тем временем вытерся, надел тапочки и легкую распашонку. Распашонка не застегивалась, и под сердцем у Германа был виден тонкий шрам. Алиса знала, что сердце У Германа искусственное. Папа рассказывал. Еще много лет назад, когда Герман был почти юношей, сердце у него остановилось. Такой был в сердце порок. И пришлось врачам поставить искусственное сердце. Оно, конечно, лучше настоящего и работать будет всю жизнь, и все-таки Алиса Герману не завидовала. И всегда хотела спросить, заводит ли он сердце на ночь ключиком или оно само тикает. Но спрашивать о таких вещах не очень удобно.

– Давай рассказывай дальше, – сказал Герман, когда начали подниматься по тропинке к палатке.

– Так вот, смотрю я на него и вдруг вижу, что рядом с этим человеком появляется робот. Я голову могу дать на отсечение, что раньше его не было. И с флаера человек сошел один, и только с чемоданчиком. Отвернулся я на минутку, опять посмотрел – уже два робота. Один устанавливает кухонный комбайн, другой ставит палатку. Но самое интересное – палатка стационарная, большая, она даже в свернутом виде ни в какой чемодан не поместится.

– Ну-ну, – сказал Герман. – И как тут солнце, горячее?

– Думаешь, сочиняю? Ни в коем случае. Слушай дальше, что было. Спустился этот человек к морю, я уж за ним смотрю, глаз не спускаю. Нагнулся к воде, и в тот же момент – нет, ты не поверишь! – на воде покачивается лодка, довольно большая, сам знаешь – амфибия.

– Не верю, – сказал Герман. – Но ты все равно продолжай. Получается у тебя это красиво.

– Нет, мы сейчас к нему пойдем, я и сам собирался, и все узнаем.

– Хорошо. И все-таки признайся, что придумал всю эту историю для того, чтобы оправдаться, что проспал, пока твой сосед нам своей палаткой панораму кашировал.

– Клянусь чем угодно, ни слова лжи! – возмутился Вася. – Вот и сейчас, когда мы купаться шли, я обратил внимание – сидит между двух роботов и что-то им выговаривает.

– Да ты посмотри получше: где твой сосед, где его роботы?

В самом деле, холмик был пуст. И хоть до него было довольно далеко – метров триста, все равно, если бы на нем был хоть один человек или робот, заметить его было бы нетрудно.

– Наверно, в палатку ушли, – сказал Вася.

– Так. – Герман остановился посреди расставленного роботами кинооборудования и задумался. – Все-таки придется идти к соседу и попросить его подвинуться. Я думаю, что с нашей помощью он управится за десять минут. Кто пойдет со мной?

С Германом захотели идти все. Хоть над Васей и смеялись, но любая загадка привлекает людей. Герман взял с собой Васю и Алису. Они быстро перешли ложбину между двумя палатками и поднялись на холмик.

Дверь в палатку была распахнута, и перед ней стоял раскрытый чемодан. Было тихо, и только ветерок с моря шуршал по палаточной стенке.

– Здравствуйте! – громко сказал Герман. – Есть здесь кто живой?

Никто не откликнулся.

Герман заглянул в палатку. Палатка была пуста.

– Куда он мог деваться?

– Я бы увидел, – сказал Вася. – Я из моря в эту сторону поглядывал. И лодка на месте.

Обошли палатку. За ней тоже была пустота. Ровная площадка. Только складной стульчик и рядом с ним книга.

– Ну вот, – сказал Герман, – теперь придется ждать, а тем временем солнце уйдет! Куда же он мог отправиться?

Алиса заглянула в чемоданчик. Он все равно был открыт. В чемоданчике, как ни странно, лежали игрушки. Игрушечный письменный столик, игрушечные кастрюли и тарелки, игрушечные книжки и даже игрушечный батискаф. Алиса протянула руку, чтобы взять книжечку размером меньше ногтя на мизинце, но вдруг случилась странная вещь: как только ее рука попала внутрь чемодана, она стала уменьшаться. Алиса отдернула руку. Рука стала такой же, как прежде. Очень интересно! Алиса снова сунула руку внутрь и подержала ее немножко. Рука на глазах сжималась, сжималась, пока не стала меньше кукольной.

– Да-а, – сказал Герман за ее спиной. – Вынь-ка руку оттуда. Мне это уже не нравится.

Герман быстро сунул руку в чемодан, вынул оттуда первую попавшуюся вещицу, и все увидели, как она на глазах превратилась в теплое пальто.

– Я был прав, – сказал Вася. – Он их всех доставал отсюда.

– Больше ничего не трогать, – сказал Герман. – Все-таки не наши вещи.

Он бросил пальто обратно в чемодан, и оно довольно быстро съежилось до размеров кукольной одежды.

– Смотрите, – сказала Алиса, – карман шевелится!

Она была права. Внутренний карман чемодана вздрагивал, будто в него попала большая муха или жук и хотели освободиться.

Герман, чтобы рука его не успела уменьшиться, отстегнул карман и быстро вытащил кисть наружу, подождал, пока она снова станет нормального размера, и опять запустил руку в карман.

– Все правильно, – сказал он, ставя осторожно на землю игрушечного человечка. – Вот и наш сосед. Только как его угораздило забраться в чемодан, этого мне не понять. Пусть сам расскажет.

Он еще не успел закончить фразу, как игрушечный человек начал расти, пока не перерос Алису и не оказался самым нормальным полным человеком среднего роста, с усами и в старомодных очках.

– Спасибо, – сказал человек. – Могло так случиться, что я бы здесь умер с голоду. Вы ко мне?

– Да. – Герман настолько удивился будничному вопросу, что сказал, как и собирался сказать, когда шел к палатке соседа. – У нас к вам большая просьба. Мы, понимаете, с киностудии Мосфильм-три, приехали снимать натуру…

Тут Герман спохватился, что говорит совсем не то, и, перебив самого себя, спросил:

– Как же вас угораздило?

– А, вы об этом? Если бы я мог сам понять…

– Вы умеете делать вещи игрушечными? – спросила Алиса.

– Не совсем так, девочка, не совсем так. А вы садитесь, садитесь… Впрочем, не на что. Понимаете, в этом чемодане наличествует поле, меняющее субатомную структуру материи. Короче, все попавшее в это поле уменьшается в двадцать раз. Примерно в двадцать. Точнее – в девятнадцать ноль семьдесят пять раза. Это опытная установка, плод деятельности нашего института за последние восемь лет. Кстати, я не представился. Профессор Шеин.

– И не нужно будет машин и транспорта, – сказал Вася, который уже все понял. – Оборудование для целого города уместится в одной ракете!

– Совершенно правильно, молодой человек, – сказал профессор Шеин. – И мой отпуск, который я решил провести здесь, в пустынном уголке на берегу Черного моря, является одной из завершающих стадий эксперимента. И недалек тот день, когда мы будем класть в такси восьмиэтажный дом и везти его… Постойте, но где мои роботы? Вы их не видели?

– Нет.

– Тогда я должен рассказать вам удивительную историю.

Профессор Шеин пригладил торчащие вперед рыжие усы, почему-то понизил голос и продолжал:

– Я собрался было ужинать и сказал об этом одному из двух роботов, которых я взял с собой. А робот ответил, что нужны тарелки. Да-да, он сказал про тарелки. Тогда я подошел к установке…

– К чемодану? – спросила Алиса.

– Да-да, к чемодану-установке, и нагнулся. И меня кто-то толкнул сзади. И так сильно, что я упал в чемодан. И кто-то пригнул мне голову, так что я не мог выпрямиться. Да-да. А потом уже было поздно. Я уменьшился в девятнадцать ноль семьдесят пять раз. И металлическая рука, да-да, металлическая рука быстро положила меня в карман чемодана и застегнула его. Я точно помню, что это была именно металлическая рука со следами ржавчины на ней.

– Робот? – спросила Алиса, замирая от ужаса. Такие истории она читала только в фантастических рассказах.

– Робот не может напасть на человека, – сказал Герман.

– Это был робот, – сказал Шеин.

– А не могло так случиться, что в ваших роботах что-то вышло из строя, пока они были уменьшены?

– Исключено, – сказал профессор. – Ведь раньше с ними ничего подобного не случалось. И со мной тоже не случалось. Ведь я на вас не кидаюсь.

– Нет,– согласился Герман.

– Это был чужой робот, – сказал профессор уверенно. – Мои роботы цельнопластиковые, а этот был металлический, с пятнами ржавчины на руке.

Алиса невольно оглянулась. Было по-прежнему тихо, так тихо, что слышно было, как в лагере киношников стучат посудой, готовя ужин, и несильные волны разбиваются о скалы, и чайки кричат над далеким островком, запирающим бухту.

ПИРАТЫ НА ЗАКАТЕ

Герман очень трезвый человек. Может, виной тому его искусственное сердце. Он верит тому, что видит или может проверить в справочном телецентре. В остальном он сомневается. Герман поверил в чемодан-установку, но в чужого робота не поверил. Что делать чужому роботу в лагере профессора Шеина? И как может робот – чужой ли, свой ли – запихивать живого человека в чемодан? Но при этом Герман человек воспитанный, и за свою жизнь он перевидал множество разных людей, даже странных, поэтому он спорить с профессором не стал, а внимательно оглядел чемодан – Алиса догадалась, что он подозревает, не завалились ли роботы в складки подкладки, – а потом попросил Васю взять с собой ассистентов и поискать в окрестностях, не ушли ли роботы и не заблудились ли в скалах.

Тем временем профессор с помощью Германа и Алисы собрал все свое добро, сложил в удивительный чемодан, который, оказывается, имел даже научное название «ТСБ-12», что означало «Транспортное Средство Будущего, двенадцатая модель», и переехал жить в лагерь киношников.

Вася вернулся через полчаса, никого не найдя, но предпринимать еще какие бы то ни было меры было некогда. Солнце скатилось к горам, и пора было снимать закат.

Профессор предложил киношникам свои услуги, но оказалось, в его услугах не было надобности. Тогда он увеличил складной стульчик и уселся читать. Дед-робот взял палку и отправился к холму, по склону которого он должен был брести тяжелой походкой, так требовал кадр. Алиса спросила разрешения у Германа пойти к морю и поискать камешки и ракушки. Герман разрешил, после того как Алиса обещала ему к самой воде не подходить. Алиса взяла свою сумку и отправилась в путешествие.

Море к вечеру стало совсем ровным и маслянистым. Только у самой кромки берега волны лениво шевелились, как край скатерти. Берег был покрыт крупным песком и мелкими ракушками, такими тонкими и хрупкими, что собирать их не было никакого смысла. Зато в воде и на полосе мокрого песка, зализанной волнами, блестели очень красивые камни. Некоторые были прозрачные и обкатанные водой, как бусины, а другие, разноцветные, хранили еще неправильность обломков настоящей скалы, только углы у них были сглажены. Еще на песке встречались, правда, нечасто – таких больше на Кавказе, – плоские каменные лепешки, серые и бурые. Их очень удобно кидать по воде, так, чтобы они подпрыгивали по многу раз.

Когда Алиса набрала две горсти камней, ей это занятие надоело, и она выбрала несколько лепешек и принялась кидать их так, чтобы они прыгали до самого горизонта. Но лепешки были не самыми лучшими и после двух-трех прыжков тонули, поднимая столбик густой, глянцевой воды. Наконец Алисе удалось отыскать лепешку чуть толще бумаги и совсем круглую. Она должна была обязательно упрыгать до горизонта. Алиса прицелилась, кинула камень, и он послушно запрыгал по ровной воде. Раз-два-три-четыре-пять… На девятый раз он все-таки ушел под воду, и тотчас же в том месте из воды выпрыгнул дельфин. Он сейчас же нырнул обратно, но Алиса испугалась, что она его ушибла, и решила больше камней не бросать.

Она пошла дальше вдоль берега, чтобы найти самый красивый камень. Она шла довольно долго. Берег несколько раз изгибался бухтами, но камень все никак не попадался. Алиса даже немного устала, отошла от воды и уселась под скалу на похожий на подушку большой камень, чтобы отдохнуть. Пора было возвращаться в лагерь, а то Герман будет волноваться.

Послышался шум воды, разрезаемой носом лодки. Наверно, еще отдыхающие приехали, подумала Алиса. Лодка, небольшая, открытая, показалась из-за скалы и повернула к берегу.

В лодке сидели два робота. Алиса хотела было встать и поздороваться, но роботы вели себя так, будто совсем не хотели, чтобы их кто-нибудь заметил. Они выключили мотор – Алиса услышала, как щелкнула кнопка, – и, пригнувшись, ждали, пока лодка ударится о берег носом. Потом один из них прыгнул вперед, на песок, и подошвы его глухо звякнули. Другой перевалил через борт и прошел до берега вброд.

– Ты иди, а я просохну на солнце, – сказал он, выбравшись на сухое.

– Нет, – ответил первый, – иди ты. Я уже ходил.

– Я должен сохнуть. У меня вода в суставах. Иди, а то доложу.

Это был очень странный разговор, и роботы, несмотря на то что голоса их никаких чувств не выражали, показались ей злыми.

Наконец один из роботов начал медленно карабкаться на гору, а второй стал на солнце, стараясь обсохнуть под его почти горизонтальными закатными лучами.

Алиса еще некоторое время посидела на камне и тут почувствовала, что у нее затекли ноги, зачесался нос и глаз. Она с полминуты крепилась, а потом тихо-тихо, чтобы не заметил сохнущий робот – а стоял он всего в двадцати шагах от нее, – подняла руку и почесала нос. Ничего не случилось. Тогда Алиса почесала глаз и опустила затекшую ногу вниз… Все в порядке. Алиса вздохнула и решила, что пора отступать. «Интересно, если я побегу, – подумала она, – он меня догонит или нет? Он ведь металлический, и у него суставы мокрые».

Алиса скатилась с камня, надела сумку на плечо и сделала маленький шаг в сторону. Еще один шаг, еще шаг… Потом она повернулась спиной к роботу и бросилась бежать.

Сзади что-то звякнуло, и голос робота сказал:

– Человек, стой!

Алиса уже карабкалась по склону вверх. Сумка больно била по ногам, камешки, осыпавшиеся вниз, тянули за собой ноги, и поэтому Алисе казалось, что она взбирается очень медленно. Тяжелые шаги робота бухали сзади, но Алиса боялась обернуться, чтобы не испугаться еще больше. И в этот момент с разбегу уткнулась головой во что-то твердое.

Железная рука со следами ржавчины опустилась ей на плечо, и когда Алиса подняла голову, взгляд ее долго скользил по металлическим ногам, туловищу робота и только высоко, почти в самом небе, она увидела склоненную к ней грубо сделанную голову с одним большим, как у стрекозы, глазом посередине.

Шаги сзади умолкли. Второй робот остановился за ее спиной.

– Что это есть такое? – спросил робот, поймавший Алису.

– Я не знаю. Этот человек следил за нами.

– Почему ты дал ему убежать?

– Я его не заметил.

– Он все слышал?

– Он все слышал.

– Мы возьмем его с собой?

– Да.

Алисе не понравилось, что роботы разговаривают о ней так, будто она не живой человек, а вещь.

– Никуда вы меня не возьмете, – сказала она. – А то я сейчас крикну, и все наши прибегут.

Она даже открыла рот, чтобы крикнуть, но металлическая трехпалая рука в мгновение ока оказалась у ее рта и так сильно нажала на лицо, что Алисе показалось, что у нее расплющен нос.

– М-мм! – она завертела головой.

Но тут же робот, не отпуская руки, взвалил ее на спину – земля перевернулась и оказалась далеко внизу – и быстро затопал вниз, к лодке.

Металл неприятно пахнул смазочным маслом и морской водой. Может быть, это тот самый робот, который засунул профессора в чемодан-установку? Наверно. Ведь Алисе никогда еще не приходилось слышать – наверно, такого и вовсе не бывало, – чтобы роботы не слушались людей. Они ведь были только машинами и специально сделаны для того, чтобы помогать людям.

Одна рука у Алисы была свободна, и она решила бросить что-нибудь на землю, чтобы Герман догадался, что ее украли. А то подумает, что утонула, – вот будет переживать! Но кинуть было нечего. Если только сумку, но в сумке миелофон.

Так Алиса ничего и не придумала. Робот приостановился, сделал широкий шаг, и небо над головой зашаталось. Робот опустил Алису на дно лодки и быстро – она даже не успела опомниться, – заткнул ей рот какой-то тряпкой. Тряпка была вонючей, старой, она прижала язык, было трудно дышать. Робот завязал Алисе за спиной руки проволокой, потом посадил ее, чтобы она не занимала в лодке много места.

– Стереги ее, – сказал второй робот, который шел все время сзади, а теперь остался на берегу. – Я второго принесу.

Алиса пошевелила пальцами. Проволока была завязана крепко и впивалась в тело. Нет, так ее не развяжешь.

– Подслушивать чужие разговоры плохо, – сказал робот, уставившись на нее круглым глазом. – Не подслушивала бы, ушла бы домой. Теперь ты есть наш пленник.

Алиса хотела ему возразить, но это очень трудно сделать с кляпом во рту. Она только покачала отрицательно головой, и это не понравилось роботу.

– Человек, – сказал он, – надо признавать факты. Ты потерпел поражение, а я победил. Значит, будешь слушаться.

Алиса снова помотала головой. Она, будь у нее возможность, сказала бы сейчас роботу все, что о нем думала. Никто на свете не имеет права плохо обращаться с детьми. Уж не говоря о роботах. Но даже если бы Алиса и не была ребенком, все равно человек всегда сильнее любой машины. Тут уж ничего не поделаешь. И Алиса снова отрицательно помотала головой, чтобы показать, что никакому взбесившемуся роботу с человеком не справиться.

Робот еще больше рассердился.

– Будешь сопротивляться, – сказал он, – я тебя положу в воду, и ты погрузишься в нее с головой и перестанешь получать кислород для дыхания.

Алиса на всякий случай перестала мотать головой. Если роботу могла прийти в его железную голову мысль напасть на человека, то он может и утопить. И Алиса пожалела, что в свое время мама не захотела сделать ей операцию по вживлению жабр. Некоторым детям такую операцию делают, особенно тем, кто живет у моря или на искусственных островах. С синтежабрами можно быть под водой сколько угодно. «Приеду домой, – решила Алиса, – обязательно уговорю маму согласиться на операцию. Она ведь безболезненная и ничем не грозит. Наверно, уже миллионов пять людей живут с жабрами. И хоть бы что».

Показался второй робот. Он шел медленно и важно, и последние лучи солнца играли на его теле. Он нес в руке палку и тыкал ею в спину старику – типовому деду, которого гнал перед собой. Руки деда были связаны за спиной, борода повисла на грудь, но рот был свободен. Старик что-то сердито бормотал.

«Робот робота ведет», – хотела сказать Алиса, но удержалась. Ведь старик был самым обыкновенным и хорошо сделанным роботом, хоть и с причудами, потому что был кинозвездой. Он, правда, грозил Алисе палкой на бульваре, но, как потом объяснил Герман, никогда бы ее не ударил. Просто у него была такая роль в кино – сердитый старик.

– Ох, грехи наши тяжкие! – бормотал старик, забираясь в лодку. – За что же это такая напасть – поймали меня железные люди-антихристы!

Тут он увидел Алису и совсем расстроился.

– Дите-то за что? Это как же получается? Дите-то малое…

– Молчать! – сказал робот. – Неповинующихся мы отправляем за борт.

– Ой-ой-ой! – сказал старик и умолк.

Робот включил двигатель, и лодка бесшумно прокралась к выходу из бухты. Роботы вели ее поближе к скалам – видно, боялись попасться на глаза киношникам. Только отойдя вдоль берега на большое расстояние, лодка повернула в открытое море. Роботы приказали пленникам лечь на дно, а сами достали из-под скамейки широкие мексиканские шляпы, надели их и издали стали похожи на отдыхающих.

Тихонько шипел двигатель, стучали волночки о пластиковый борт лодки, и Алисе показалось, что с берега кто-то кричит:

– Алисааа! Где ты?

Но, может быть, ей это только показалось.

ЦАРЬ ПИРАТСКОГО ОСТРОВА

Остров, к которому причалила лодка с пленниками, был невелик, каменист, и, хоть лежал неподалеку от берега, к нему редко приставали лодки. Нечего тут было смотреть. Когда-то, лет двести-триста назад, на острове жили контрабандисты и соорудили здесь каменный дом, вернее, хижину. Крыша ее давно обвалилась, но в ней можно было укрыться от ветра. Недавно здесь работали археологи. Археологи ничего не нашли, но оставили после себя несколько ям и траншей, прорезавших центр острова.

На картах остров не значился – слишком он мал и незначителен, а для судоходства он никакой опасности не представлял – в этот пустынный уголок Крымского побережья редко заглядывали суда.

Всего этого Алиса, конечно, не знала. Для нее остров был большой скалой, вылезающей из воды, скалой пустынной, без единого деревца. Солнце уже зашло, и остров был сиреневым и мрачным.

Когда лодка подошла к самому берегу, из развалин хижины вышел робот, такой же большой и ржавый, как те, что взяли в плен Алису, и спустился к воде.

– Добыча есть? – спросил он.

– Один большой человек и один маленький, – сказал робот.

– Для. начала неплохо, – сказал новый робот. – Я доложу шефу.

Он повернулся, скрипнув суставами, и скрылся в развалинах, бывшем приюте контрабандистов.

Робот вывел Алису и старика на берег, отключил пульт управления. Другой развязал пленникам руки и вынул кляп изо рта Алисы.

– Хулиганы какие-то! – сказала Алиса, отдышавшись. – Со мной-то вы справились, а каково вам будет, когда люди возьмутся за вас всерьез?

Роботы как будто не слышали ее. Они стали по стойке «смирно», ожидая, когда снова вышедший из развалин робот подойдет к ним.

– Шеф благодарит за службу, – сказал он.

Роботы в ногу потоптались на месте и замерли.

– Шеф не может сейчас смотреть добычу. Он есть занят.

Роботы снова потоптались и снова замерли.

– Можете отдыхать, – сказал местный робот. – Но только знать меру. Ясно?

– Так точно! – сказали роботы хором, мигнули круглыми глазами и ушли, сразу забыв о пленниках.

Старик уселся на редкую желтую траву и сказал:

– Воистину хулиганы.

– Дедушка, – сказала ему Алиса, которая совсем забыла о том, что он сам робот, – дедушка, вы когда-нибудь видели металлических роботов?

– Чегой-то, туды их в качель?

– Да, вы же не знаете.

Алисе приходилось видеть многих роботов, но никогда – металлических. Делать робота из металла непроизводительно. Он получится тяжелым, дорогим и непрочным.

– Дедушка, надо дать знак на берег, – сказала Алиса. – Пусть приедут и нас выручат.

– Это дело, внучка, – сказал дед. – Наши завсегда не спят. Помню как сейчас, поднимаемся мы на сопку в Маньчжурии, впереди генерал Гурко на белом коне…

И старик пустился в бесполезные воспоминания о событиях, о которых он по причине того, что был изготовлен всего неделю назад, помнить ничего не мог.

– Дедушка, у вас огня нет?

– Чего?

– Огня. Зажигалки, фонарика…

– Кремень где-то был и огниво…

Старик покопался в карманах серого пиджака, но ничего в них не нашел.

– Видно, обронил.

На каменистой тропинке показались два пластиковых робота. Они несли по большому камню. Сзади двигался еще один металлический большой робот. Он надзирал за ними.

Роботы положили камни на землю к гряде уже лежащих там глыб.

– Чегой-то задумали, братцы? – спросил старик.

– Возводим укрепления, – сказал робот-надзиратель. – А ну, поторапливайтесь, низшая раса!

Пластиковые роботы поспешили обратно.

– Это, наверно, те, что раньше были у профессора и пропали, – сказала Алиса.

– От кого это они фортификацию возводить задумали? – спросил старик. – Неужто опять турка грозит?

– Нет, они, наверно, людей с берега боятся. Пойдемте, найдем палку, наденем на нее вашу шляпу и будем махать.

– Чего ж не помахать, – согласился старик.

Но, как назло, на берегу не было ни одной палки.

– Пойдемте вдоль берега, – сказала Алиса. – Поищем.

– А ето, оно можно бы… – сказал старик.

– Что? – спросила Алиса.

– Забыл, туды-сюды, ранний склероз у меня, инсульта побаиваюсь, – грустно сказал старик. – Беречься надо, да все недосуг. Ага, вспомнил: можно ведь ето… оно… то самое, чтобы дымовой сигнал подать, костер разложить.

– Да у вас же огня нет.

– Чего нету, того нету, – согласился дед.

Алиса с дедом медленно шли по берегу, разыскивая палку. Вблизи было видно, что роботы немало потрудились на острове. К самой воде выходили неглубокие траншеи, снабженные брустверами, а в одном месте из-за бруствера повыше торчало бревно, грубо раскрашенное под старинную пушку. Бревно привело деда в состояние бурного восторга.

– Гляди-ка, – забормотал он, – гляди-ка, фузея, мортира дальнего боя! Из такой как шарахнем – ни одного басурмана на версту вокруг. Орудия, к б-о-о-о-ю-у! Картечью справа!! Картечью слева!!!

– Она ж деревянная, дедушка, – засмеялась Алиса. – Это чтобы обманывать. Из нее же стрелять нельзя.

– Это верно, – согласился дед-киноробот. – Обмануть хотели. Кого?

– Вас, наверно. А может, других людей.

– Меня-то обмануть? Меня-то? Да я их насквозь вижу! От меня они никуда не скроются, туды-сюды!

– Подождите, тише, – сказала Алиса. – Стойте.

За пушкой два пластиковых робота с трудом выворачивали из земли каменную глыбу. Робот-надзиратель подталкивал глыбу ногой. Роботам было нелегко, у них даже суставы похрустывали.

– А-а, предатели, перебежчики! – прошипел старик. – Я им сейчас покажу!

– Минутку.

Алиса присела на корточки и вынула из сумки миелофон. Она вытянула антенну в сторону роботов. «Может, они не предатели, – думала она. – Может быть, они такие же пленники, как и мы».

Слушать мысли было очень трудно, потому что в свободное ухо влезали слова, которые окружающие Алису роботы говорили вслух.

– Я им покажу! – шипел старик-киноробот.

– Давай навались еще разок, – скрипел робот-надзиратель.

– Тяни на себя, – пыхтел первый пластиковый робот.

– Осторожней, сломаешь мне ногу, – сердился другой пластиковый робот.

И сквозь эти слова пробивались мысли. Алиса узнавала их по голосам. Ведь голоса мыслей были такими же, как и настоящие голоса.

«Я им покажу! Я им задам!» – думал старик-киноробот, который всегда думал то же, что и говорил, потому что был очень простодушен.

«Мы победим, – думал робот-надзиратель. – Где бы маслица достать? Суставы скрипят… Эти недороботы даже камень сдвинуть не могут. Надо бы помочь, да жалко энергию тратить…»

«Почему мы здесь? – думал первый из пластиковых роботов. – Где профессор? Пора готовить ужин».

«Мы не обязаны подчиняться роботам, – думал второй. – Мне никто не давал указаний подчиняться роботам. Надо об этом сказать».

Пластиковый робот отпустил камень и спросил вслух:

– Разве мы вам обязаны подчиняться?

– Молчи! – ответил робот-надсмотрщик. – Одного моего удара достаточно, чтобы сломать твой череп. Хочешь, попробую?

– Нет, спасибо, – ответил робот. – Я допускаю, что вы правы. Меня никто не бил по голове.

– Тогда берите наконец камень и тащите на бастион.

Роботы подчинились и поволокли тяжелую глыбу к морю.

«Все-таки тут что-то неладно, – продолжал думать пластиковый робот. – Несомненно, тут какая-то ошибка…»

Алиса спрятала миелофон обратно в сумку. Все ясно. Пластиковые роботы – такие же пленники, как и она. Это хорошо, потому что на них можно надеяться. Только какие они помощники? Ведь и в самом деле они совсем не приспособлены, чтобы их били по голове.

– Красота-то какая! – вздохнул вдруг старик.

Алиса даже удивилась, что старик думает в такой момент о красоте, хотя он был прав.

С берега за серебряной полосой воды поднималась зубчатая стена Крымских гор. Небо над ними было зеленым и лиловым – солнце скатилось за горы, но не ушло еще далеко и доставало лучами до редких длинных облаков.

Первые огни загорелись золотыми точками под горными зубцами и у края воды, но никак нельзя было разобрать, какой из огоньков – лагерь киношников. Зато Алиса увидела, как в море неподалеку от острова ходят кругами дельфины.

– Эй, дельфины, – крикнула Алиса, – скажите нашим, что нас украли!

– Перестать кричать, а то в воду! – раздался голос сзади.

Алиса увидела, что сзади стоит ржавый робот.

– Сейчас я им покажу! – сказал он.

Робот ушел, но через минуту вернулся со странным сооружением в руках. Сооружение напоминало старинный лук. Робот положил на проволочную тетиву самодельную толстую стрелу и выстрелил. Лук был сделан кое-как, и потому стрела полетела вбок, совсем в сторону от дельфинов.

Тогда робот произвел поправку на неточность своего оружия и выстрелил не в дельфинов, а в сторону, только в другую. На этот раз стрела тяжело шлепнулась в воду, не долетев до дельфинов метров десять. Но дельфины, видно, поняли, что на острове – их враги, и сразу исчезли в море, будто их и не было.

Робот гордо похлопал по луку железной ладонью и сказал:

– Даже с этим примитивным оружием мы разобьем любого врага. Главное не оружие, а вождь.

– А кто ваш вождь? – спросила Алиса.

– Ты, жалкая рабыня, – сказал робот, – даже не имеешь права упоминать его имя.

– Я ничья не рабыня. Рабов больше нет, – сказала Алиса. Она уже проходила древнюю историю и знала про рабов.

– Будут, – сказал робот, положил на тетиву еще одну стрелу и пустил ее в море, по направлению к полузатонувшему судну, напоровшемуся на камни у берега.

– Как вы сюда попали? – спросила Алиса. – Откуда вы такие странные?

– Мы приплыли на нем, – сказал робот, – на корабле, который я сейчас поразил моей точной стрелой, чтобы показать тебе неотразимость моего гнева.

– Ты красиво разговариваешь, – сказала Алиса.

– Я командир отделения, капрал. Другие так не умеют, они знают по сто слов. А я – целых триста.

Из развалин послышался звон, будто кто-то бил по железному листу палкой.

– Вечерняя поверка. – робот вскинул лук на плечо, повернулся со страшным скрежетом и зашагал вверх.

– Может, нырнуть и доплыть до берега? – подумала вслух Алиса.

– И не думай, – сказал старик. – Я тя не пущу. Опасно для твоей молодой жизни. Не могу, туды-сюды, допустить твоей кончины в пучине морской.

Алиса подумала, что он и впрямь ее не пустит. Роботы обязаны помогать людям в момент опасности и скорее погибнут, чем подвергнут опасности человека. И даже если ты киноробот, все равно блок защиты людей в тебе существует.

– Пойдем тогда посмотрим на поверку. Ведь мы даже не знаем, сколько их там.

Солнце совсем спряталось, вода стала сизой, а на небе высветились крупные южные звезды. Высоко, среди звезд, прошел золотой полосой рейсовый корабль. «Нас, наверно, ищут, – подумала Алиса. – Но как им догадаться, что мы на острове?»

На площадке выстроились в ряд девять железных роботов. У троих были в руках луки, у остальных – толстые железные палки. Роботы чернели на фоне синего неба и были настолько неподвижны, что казались статуями, установленными здесь много лет назад.

– Равняйсь! – сказал крайний робот. – Смирно!

Команда была лишней, потому что роботы и так были подравнены и стояли совершенно смирно. Робот, который командовал, начал стучать себя по животу железными руками, и барабанная дробь поскакала блинчиками по тихому вечернему морю.

Алиса взяла за руку старика. Два робота, украденные у профессора, которые подошли незаметно и стояли рядом, о чем-то беззвучно шептались.

Распахнулась сооруженная из листа стали дверь в хижину контрабандистов, и на площадку вышел, еле переставляя ноги, еще один железный робот. Он был выше других ростом, на голове у него была надета высокая помятая фуражка, а грудь разукрашена грубо нарисованными крестами. Алиса поняла, что это и есть «шеф» – самый главный из роботов.

Шеф несколько раз медленно раскрыл рот, но долго не мог извлечь из себя никакого звука. Наконец он повертел головой, что-то щелкнуло, и из глубин его вырвался неожиданно тоненький и скрипучий голос.

– Здорово, молодцы! – сказал он.

– Здорово, шеф! – ответили хором роботы.

– Докладывай, – сказал шеф.

Крайний робот вышел вперед и сказал:

– Роботы второго сорта строили стену. Второй и третий номера совершили экспедицию на Большую землю. Захвачено два пленных. Оружия не нашли.

– Плохо, – сказал шеф, – мало. Недостаточно. Неучи. Бомбоубежище?

– Кончим завтра. В два наката.

– Благодарю за службу. Привести пленных ко мне. Установить стражу на ночь. Да здравствую я, ваш вождь!

– Ура! – сказали роботы.

– Ржавейте, но порох держите сухим.

Шеф повернулся, поднял ногу, но нога не опустилась. Шеф покачивался в неустойчивом равновесии и мог каждую минуту рухнуть на камни. Стена роботов стояла неподвижно.

– На помощь! – сказал шеф. – Опустите мою ногу. Скорее!

– Кому идти на помощь? – спросил крайний робот.

– Тебе.

Робот повиновался. Он всем своим весом нажал на поднятое к небу колено шефа, и нога со скрежетом опустилась на камни. Прихрамывая, шеф ушел к развалинам.

– Где пленные? – спросил робот, помогавший шефу.

– Да вот они. Слышали, что приказано?

Старик с Алисой поднялись к развалинам и вошли внутрь.

Внутри было почти совсем темно, и только сверху, сквозь щели в полуобвалившемся потолке, проникал неверный, сумеречный свет.

Комната была завалена щебнем, трухой и старыми консервными банками. В углу стоял ящик, рядом с ним – грубо обтесанная глыба известняка. Робот-шеф сидел на глыбе рядом с ящиком и держал в руке большие ножницы. На ящике валялись куски консервных банок и коробок от концентратов. Видно, археологи и туристы, забредавшие на остров, почитали за лучшее не засорять отбросами море, а складывать их в развалинах. Шеф вырезал из крышки консервной банки сложную многолучевую звезду.

– Пришли? – спросил он, не выпуская из рук ножниц. – Стойте и ближе не подходите. Не выношу людей. И молчите. Я занят. Я делаю награду. Красиво? Почему не отвечаете? Правильно делаете, я сам не велел вам отвечать.

Наконец робот закончил свою работу, примерил жестянку на грудь и остался доволен.

– Красиво, – сказал он. – Начнем допрос. Ты, с бородой, первый. Как твое имя?

– Это к делу не касается, – сказал старик. – Чтоб я железному чудищу сообщения давал? Этому не бывать.

– Какого полка? – продолжал как ни в чем не бывало робот. – Сколько техники? Пушки? Танки? Ну, отвечай теперь.

– Сказал – не буду, туды-сюды. Когда генерал Гурко нас бой посылал, он говаривал: «Не видать вам, солдатушки, вдов своих и сирот, если не возьмем мы штурмом Сапун-гору». Так-то.

– Запиши, – сказал робот-шеф своему помощнику. – Командир у него генерал Гурко.

– Нечем писать, шеф, – сказал робот.

– Ну, не пиши. И меня не обманывай. Ты же писать не умеешь. Мы никто писать не умеем. И это хорошо. Когда мы победим, никто не будет писать. А что мы будем делать? Ты скажи. А ты? А ты? Не знаете. Маршировать. Все. И работать. И чтобы порядок.

– Вот уж этого не будет, – сказала Алиса. – Вы, наверно, ничего не понимаете или сошли с ума. Вас пора отключить и выкинуть на свалку. Вы даже заржавели. Даже удивительно, что вы до сих пор не переплавлены.

– Молчать! – сказал робот. Что-то в нем закряхтело, забулькало, затрепетало, и он повторил: – Молчать… – робот помотал головой, продул акустическую систему и продолжал: – Молчать! После допроса в карцер пойдешь. Понятно? Теперь говори, как зовут? Какого полка? Сколько пушек? Где расположено тактическое атомное оружие?

– Ничего не понимаю, – сказала Алиса. – Какое тактическое оружие? Какие пушки?

– Запирается, – сказал шеф. – Мы тебе всыплем. Мы тебя сгноим.

– Ты говори, да не заговаривайся! – рассердился старик. – Как это – сгноим? Ты с кем так разговариваешь? Да я тебя сейчас…

– Держи его! – крикнул шеф своему помощнику. – Он нападает!

Робот обхватил старика сзади своими ручищами. У старика упала на землю шляпа и жидкие синтетические волосы рассыпались во все стороны.

– Хорошо, – сказал шеф роботу. – Получишь орден. Победить меня он бы не смог, я – фаталист. Понятно? Ничего не боюсь и не опасаюсь. Мне не страшен даже пулеметный огонь. И прямое попадание фугаса. – шеф-робот поднялся во весь рост, скрипнув суставами. – Проклятая ржавчина! – сказал он. – Нет смазки. Завтра в походе захватите смазочного масла. Нет, я сам вас поведу и сам захвачу смазочное масло. Пленных с утра заставить работать на строительстве укреплений. А днем расстрелять. Все. Я сказал. Приказал.

– Слушаюсь! – ответил робот.

– Возьми награду и приколи на грудь. Ты теперь награжден!

– Рад служить! – ответил робот и, прижимая к груди жестянку, чтобы не упала, вывел пленных наружу.

Оглянувшись, Алиса увидела, что шеф снова уселся перед ящиком и опять принялся вырезать.

– Стойте, – остановил их голос. – Совсем забыл. Ржавчина проклятая. Люди, хотите мне служить? Верно служить? Я награжу.

– Не хотим, – ответила за обоих Алиса. – Мы никому не служим и никого не боимся.

– Посмотрим, как завтра запоешь, – сказал шеф, – когда в твое мягкое человеческое сердце вонзится железная стрела. Идите.

Но не успели пленники с конвоиром пройти несколько шагов, как скрипучий голос шефа-робота призвал их обратно. Пришлось возвращаться.

– Опять забыл, – сказал шеф. – До Москвы нам еще далеко?

– Далеко, – ответила Алиса, – никогда не дойти своим ходом. Отвезут вас туда на грузовом метро и сделают из вас подсвечники. Самые модные.

– Расстрелять немедленно! – сказал шеф.

– Никак нельзя, – сказал робот. – Темно. Можем промахнуться.

– Поднимите по тревоге всех, пусть включат фары в головах.

– Нельзя. Вы приказали экономить энергию, шеф.

– Тогда в карцер. В карцер!

– Да ты, я скажу, помолчал бы. Очень ты меня раздражаешь, туды тя в качель! – сказал старик. – Я сейчас сам тебя расстреляю из своей палки.

Старик поднял палку и прицелился из нее, как из старого ружья, в шефа-робота. То ли у старика от обиды померк его роботный разум, то ли он в самом деле не знал разницы между ружьем и палкой, то ли хотел просто припугнуть робота, но результат оказался для киностаричка самым плачевным. Шеф-фаталист испугался и с грохотом рухнул на пол, а второй робот со всего размаху опустил на затылок старика свой железный кулак.

Голова старичка с треском разломилась, и из нее посыпались мелкие детали электронного мозга. Старичок зашатался, сделал несколько неуверенных шагов, но центр координации его уже был разрушен, и он упал на пол рядом с шефом-роботом.

Алиса замерла от страха и горя. Старик хоть и был не человеком, оставался на этом диком острове ее единственным защитником, и она уже привыкла относиться к нему, как к живому дедушке. И вот его убили. Причем роботы-то ведь думали, что он человек. А это значит, что случилось что-то совсем страшное. Роботы могут убивать людей…

Роботов Алиса знала отлично – они были частью мира, в котором она жила. Когда Алиса была совсем маленькой, у нее был робот-сиделка; он знал всякие сказки и умел менять и стирать пеленки. Во многих домах у людей были и роботы-домработники. Но больше всего роботов было занято в тех местах, где людям работать неинтересно. Промышленные роботы мало похожи на людей – это, скорее, разумные машины, которые прокладывают дороги, добывают руду, убирают улицы. Машина-такси – это тоже робот, потому что она умеет не нарушать правил уличного движения. За день до того, как Алиса улетела в Крым, она видела по телевизору робот – космический корабль. Он будет возить грузы на лунные станции, причем не только возить, но и грузить их в себя, садиться в той точке лунного космодрома, которую ему укажет диспетчер, и не отдавать лунным колонистам больше контейнеров, чем им положено.

Роботы появились давно, лет двести назад, но только за последние сто лет – это Алиса проходила еще в первом классе – они заняли такое большое место в жизни людей. Роботов не меньше, чем людей на Земле, но никогда не было случая, чтобы роботы восставали против людей. Это невозможно. Это все равно, как если бы кастрюля, самая обыкновенная кастрюля, отказалась варить суп и начала бы кидать своей крышкой в бабушку. Ведь роботов делают люди, а люди обязательно вкладывают в роботов специальный блок защиты человека. И какой бы ни был у робота большой электронный мозг, этот мозг не может придумать непослушание.

Значит, роботы на острове или все сразу сломались так, как не ломались никогда другие роботы, или – впрочем, это Алисе не пришло в голову – они были построены людьми, которые почему-то решили, что роботы могут обойтись и без блока защиты людей.

Стало тихо. Шеф-робот поднял голову и увидел, что рядом лежит разбитый старик. Шеф-робот прибавил света в своей головной фаре и при свете ее разглядел, что старик сделан не из плоти и крови, а из электронных деталей.

– Предательство! – закричал он. – Нас предали! Созывай всех. Совещание.

– А куда второго человека? Может, тоже…

– Пока в карцер. Некогда разбираться. Завтра придется допросить со всей строгостью. Ну…

И робот неожиданно перешел на совсем незнакомый Алисе язык.

Второй робот, видно, понимал его, потому что он наклонил голову и, подтолкнув Алису к выходу, пошел вперед, уткнув ей в спину граненый палец.

Карцер оказался ямой с крутыми стенами. Робот просто столкнул Алису вниз, и она больно ушиблась о какой-то камень, но плакать не стала. То, что случилось с ней и со стариком-кинороботом, было настолько серьезным, что плакать было просто некогда.

В ЗАМКЕ НА МЫСЕ САН-БОНИФАЦИО

Алиса никогда не слышала о мысе Сан-Бонифацио. Да и вряд ли кто-нибудь из читателей этой повести знает о мысе Сан-Бонифацио. Мыс Сан-Бонифацио акульим плавником поднимается над Средиземным морем, и окружающие его поля желты и неприветливы. Когда-то, лет шестьсот назад, в этом месте пиратская армада Хасан-бея, состоявшая из двадцати трех быстроходных галер, подстерегла и вдребезги разбила генуэзскую эскадру. Хасан-бей сам завязал петлю на шее генуэзского адмирала, перед тем как того вздернули на рее. По крайней мере, так пишет в своей трехтомной «Истории беззаконий в Средиземном море и Северной Атлантике» известный аргентинский пиратовед дон Луис Эль Диего.

С тех пор мыс Сан-Бонифацио в истории не значился.

Ведь нельзя же считать историческим событием постройку у подножия мыса замка чудаковатого английского баронета. Баронет грезил собственным привидением. Но привидением можно было обзавестись, только построив соответствующий замок, хоть маленький. Конечно, лучше замок настоящий, но английский климат был вреден баронету, и он построил замок на Средиземном море, почти как настоящий, с подъемными воротами и неглубоким рвом, в котором водились лебеди. Баронет поселился в нем и стал ждать, пока в замке заведется привидение. Может быть, привидение и завелось бы, но еще раньше баронет простудился и умер. Замок остался без хозяина. Кому придет в голову селиться в этом пустынном уголке побережья?

Замок пустовал почти полсотни лет. Обветшал и покосился. Туристы, проезжавшие мимо в прогулочных катерах, уже верили словоохотливым гидам, когда те уверяли их, что замок построен королевой Беллой Благочестивой.

Во второй половине двадцатого века замок снова ожил. Новые его владельцы подновили и подкрасили стены, обнесли замок и мыс двумя рядами колючей проволоки и у единственного проезда поставили часовых. Иногда к замку подъезжали крытые грузовики, и тогда во дворе начиналась суета. Рабочие и люди неизвестной национальности и неизвестных занятий разгружали с грузовиков ящики и контейнеры и вносили их в обширные подвалы замка.

Крестьяне соседней деревни некоторое время судачили о новых обитателях замка, но понемногу разговоры смолкли, как огонь, который ничто не поддерживает. Как-то в небольшой независимой газете была опубликована статья об одной тайной организации, готовящейся к войне, и в этой статье промелькнуло название замка у мыса Сан-Бонифацио как об одной из баз этой организации. Но лица, упомянутые в статье, привлекли газету к суду за клевету, и газете пришлось уплатить большой штраф, потому что она не могла представить суду никаких документов, а единственный ее свидетель был найден мертвым за день до процесса.

Прошло еще несколько десятков лет. Люди забыли уже и об организациях, которые готовили войну, и о самом замке. Замок, покинутый последними хозяевами, рассыпался, а колючую проволоку пастухи аккуратно собрали и свалили в выгребную яму.

Как видите, мыс Сан-Бонифацио пока не имеет ровным счетом никакого отношения к нашей повести, но случилось так, что дней за десять до того момента, когда Алиса прилетела в Крым, Туристский центр Северного Средиземноморья решил построить возле мыса флаерную станцию и небольшую гостиницу для любителей подводного плавания.

Туристский центр – крупная организация, и он не любит терять времени понапрасну. Утром было принято решение, днем три грузовых флаера привезли к мысу строительных роботов-стройботов и одного студента.

Стройботы выдвинули широкие лопаты и принялись расчищать строительную площадку от каменных груд, оставшихся от старого замка, а студент нашел одинокую смоковницу и присел в ее тени читать бессмертный труд Ахмедзянова «Выведение шестиногих кроликов в домашних условиях». Студент учился на роботоэлектронном факультете, но был не удовлетворен жизнью и решил с осени поступить также и на факультет практической генетики, факультет модный, куда попасть нелегко – конкурс восемьдесят человек и десять инопланетников на каждое место.

Стройботы разгребали мусор, студент упоенно листал Ахмедзянова, вокруг жужжали пчелы, и легкий ветерок перебирал листья смоковницы. И вдруг один из стройботов ухнул и провалился под землю. При этом он произвел такой шум, что студент оторвался от книги, пересчитал стройботов и сразу понял, что одного не хватает.

Студент подбежал к темному провалу в земле. Стройбот грозно шевелился в темноте, раздвигая какие-то гремящие и шуршащие предметы.

Студент велел стройботу включить лобные фары и при свете их спустился в провал. Оказывается, стройбот упал в подвал замка, заваленный вещами и документами, оставшимися от его последних владельцев. Студент очень удивился, и, выбравшись на поверхность, немедленно связался с ближайшим городом, откуда через полчаса принеслись на катере три историка.

Находка превзошла все ожидания. Последние владельцы замка и в самом деле, оказывается, готовились к войне. Этому были свидетельством ящики с документами, стрелковое оружие столетней давности, груды сухих батарей, патроны, мундиры несуществующих армий, консервы и даже разобранный на части танк с противоатомной защитой. В углу подвала стояли забытые роботы.

Это были удивительные роботы. Историкам был известен только один вконец проржавевший экземпляр подобного рода. Это были роботы-солдаты. Они умели подчиняться военным командам и, если слышали приказ «убей», могли убивать и людей. В этих роботах просто-напросто не было блока защиты человека. Роботы сильно запылились и кое-где заржавели, но когда одного из них вытащили на поверхность и включили, он медленно повернул голову, оглядел желтую долину, море и похожий на акулий плавник мыс Бонифацио и сказал скрипучим голосом:

– К боевым действиям готов. – потом помолчал, сердито сверкая единственным глазом на пораженных историков, и добавил: – Где есть твой командир? Далеко Москва?

Робот говорил по-русски и был явно предназначен для действий на Восточном фронте.

Вызванный срочно из Антарктидбурга крупнейший специалист по истории роботики Синити Комацу обследовал роботов, задал им несколько наводящих вопросов и объявил, что использовать их уже не удастся. Они запрограммированы солдатами, и их куда проще переплавить, чем перестраивать и перевоспитывать.

Четырех роботов тут же поделили между собой музеи, им же досталось оружие и документы, а остальных отправили на переплавку.

Воспользовались для этого катером, на котором приехали историки. К нему прицепили небольшую пластиковую баржу. В катер уселся студент, не расстававшийся с книгой, а на баржу погрузили роботов. Никто не заметил, что при погрузке один из роботов случайно включился.

Студент читал о шестиногих кроликах и так увлекся, что не услышал предупреждения о надвигающемся шторме. Небо неожиданно потемнело, подул резкий ветер, и по морю пошли рядами белые, пенистые барашки. Студент бы и дальше не замечал ничего вокруг, но первая же большая волна ворвалась в распахнутую дверь каюты и смыла за борт книгу Ахмедзянова и еще несколько не менее интересных учебников.

Только тогда студент спохватился, дал сигнал SOS и осторожно выглянул наружу. Баржа с роботами моталась на конце троса, стараясь оторваться от катера, тянула его назад и вообще угрожала безопасности молодого человека. Он сразу сообщил об этом на берег и получил разрешение отрубить трос и идти обратно. Так он и сделал и благополучно вернулся домой.

А одному своему близкому приятелю он рассказал (правда, приятель ему не поверил), что когда он хотел обрезать трос, то увидел, что над баржей поднялась высокая фигура и оборвала трос с другой стороны. Больше того, студент уверял, что это был один из металлических роботов. Кроме своего приятеля, молодой человек никому об этом не сказал, законно опасаясь, что его могут заподозрить в трусости и с нею связанных галлюцинациях.

Все решили, что баржа утонула.

На самом же деле она не утонула. Несколько дней ее носили по Средиземному морю волны затянувшегося шторма, потом пронесли ее, полузатопленную, через Босфор (что очень удивительно) и в конце концов выбросили на берег небольшого островка у Крымского побережья.

Роботы, проржавевшие за дни скитания по волнам, повредившие в качке некоторые ценные детали своих электронных мозгов, выбрались на берег и тут, просохнув, начали действовать. Один из десяти в свое время был запрограммирован как робот-сержант, робот-шеф, способный принимать решения в присутствии противника и командовать другими.

Шеф-робот организовал свою команду на военный лад, и в его проржавевшем мозгу появилась мысль о том, что если уж он оказался на острове, то, значит, ожидавшаяся сто с лишним лет война все-таки началась и пора приступать к покорению противника. Противником – так уж роботы были устроены – мог оказаться в первую очередь тот, кто говорит на русском языке.

В первый же день пребывания на острове роботы обнаружили среди камней перевернутую пластиковую лодку прогулочного типа, настолько простую в управлении, что ею мог бы управлять и ребенок. И шеф-робот послал двоих своих солдат на берег, в разведку.

Они вернулись через несколько часов, и не одни, с добычей – двумя пленными роботами – и докладом о том, что первый встреченный ими человек говорил именно по-русски и был потому засунут в чемодан и уничтожен. Как он был уничтожен, роботы объяснить затруднились, но уверили шефа, что это случилось именно так.

Шеф-робот объявил на острове военное положение, приказал заложить себе памятник и тут же направил на берег еще одну экспедицию. Он надеялся, что удастся достать оружие. Оружия не было. Зато попались еще пленные – Алиса и старик-киноробот.

Алиса обо всем этом не знала да и не могла предположить, что когда-то на земле люди, которые были настолько учеными, что умели делать говорящих роботов, могли готовить их для войны с другими людьми, например с Алисиным дедушкой или прадедушкой.

Не подозревал об этом и Герман Шатров, который, как и вся киногруппа, и профессор Шеин, не ложился спать в эту ночь, а обшаривал с фонарями ближайшие скалы в поисках Алисы и старика. Не спали спасатели Крымской станции, флаеры которых, плохо оборудованные для ночных полетов, кружили над побережьем; не спали и туристы, лагерь которых – двадцать три палатки – лежал за горой. Туристы тоже искали девочку и старика…

Не подозревал об этом и Алисин отец, директор Московского зоопарка. Правда, он спал спокойно, зная, что Алиса в полной безопасности в Крыму, с его приятелем Германом Шатровым, – отцу пока ничего сообщать не стали. Зачем беспокоить человека раньше времени?

…В половине первого ночи спасатель Соснин, пролетая на бреющем полете над одной незаметной бухточкой и осветив ее, увидел на песке несколько следов, превышающих размером человеческие. Следы вели наверх, по склону горы. Пролетев над цепочкой следов, он увидел в одном месте рассыпанные ракушки и камешки, которые переливчато заблестели под светом его фонаря.

ПАДЕНИЕ РЖАВОГО ЛЕЙТЕНАНТА

Алисе было страшно, Алисе было жалко старика. Но еще Алисе очень хотелось пить и есть… Она сжалась в углу ямы и закрыла глаза. И сейчас же увидела большой, больше ее, бокал с лимонадом. Лимонад переливался через край, и шипучие брызги его прыгали по камням.

Алиса открыла глаза, чтобы отогнать наваждение. В яме было совсем темно, и только в неровном четырехугольнике неба горели звезды. Алисе пришла в голову мысль, что в сумке, о которой она совсем позабыла, может заваляться что-нибудь съестное. Или даже тюбик сельтерской. Это, конечно, была чепуха, и Алиса понимала, что это чепуха, но все-таки она расстегнула сумку и, замерев от возможности удачи, тихонько сунула туда руку. Но ничего не произошло. В сумке лежали аппарат миелофон, носовой платок и кляссер с менными марками. И еще несколько ракушек и камешков, найденных на берегу. С горя Алиса положила один из них в рот и стала сосать. Но пить все равно хотелось.

– Робот! – позвала Алиса. – Робот, я хочу пить!

Никто не отозвался.

Может, закричать громко, так громко, чтобы все эти роботы испугались и забегали? Но Алиса не решилась. Она видела, как погиб старик, и понимала, что роботы могут убить и ее, если подумают, что она выдаст своим криком их убежище.

А может, на островке и вообще нет воды? Роботам ведь она не нужна. Пить хотелось так, что горело во рту и голова казалась большой и гулкой…

Алиса встала и обошла свою тюрьму, ощупывая стены руками. С одной стороны стена была покатой, и Алиса попробовала выкарабкаться, но утыканная камешками земля не удержала ее, и Алиса соскользнула вниз. Алиса испугалась, что роботы могут услышать, как она барахтается в яме. Она прислушалась. Вроде бы все тихо. Но ведь роботы не спят. Один из них мог притаиться у ямы, и, когда Алиса вылезет, он ударит ее. Постойте, ведь есть же миелофон!

Алиса достала его из сумки и вставила в ухо наушник. В аппарате что-то очень тихо потрескивало, но ни мыслей, ни голосов не было слышно. Алиса покрутила колесико миелофона, посылая его волны в разные стороны, но так ничего и не услышала. Значит, вблизи роботов нет.

Алиса выплюнула камешек и сделала еще одну попытку выкарабкаться из ямы. Она уминала ногами ступеньки в откосе и, прижимаясь животом к склону, медленно ползла вверх. Было темно, камешки и песчинки скатывались вниз, ноги скользили, и приходилось замирать, распластавшись, чтобы удержать равновесие. Путешествие наверх казалось Алисе бесконечным, и она уже начала думать, что никогда не выберется из этой ямы, как вдруг руки ее, протянутые вверх, вместо стены встретили пустоту…

Алиса выползла на поверхность островка и минуты две лежала, отдыхала и слушала, не идет ли кто-нибудь. Тихо. Теперь надо решить, в какой стороне может быть вода, если она есть на островке. Алиса решила, что если вода здесь есть, то она должна, в конце концов, стекать с острова в море, и поэтому лучше всего обойти остров вокруг. Она спустилась на четвереньках к морю и присела за камнем.

Взошла луна, и море было разрезано лунным светом на две половинки. Лунная дорожка убегала к далекому берегу и упиралась в черную полосу гор. Среди гор мерцали разноцветные огоньки домов и палаточных лагерей. В одном месте на берегу горел костер, и белый столбик дыма от него был ясно виден на черном теле горы.

«Поздно спать не ложатся», – подумала Алиса, не догадываясь, что костер горит в лагере туристов потому, что на костре висит котелок с черным кофе, – группы, возвращающиеся с поисков Алисы, пьют этот кофе, чтобы не заснуть.

С неба протянулась к кромке воды полоска прожектора с невидимого в темноте флаера. Лучик ощупывал бухточки. Это тоже искали Алису. А горстка огоньков напротив островка означала вовсе не освещенный домик и не карнавальное шествие – киношники и спасатели обшаривали берег бухточки, где были обнаружены полчаса назад следы роботов.

Алисе захотелось нырнуть в воду и поплыть к далеким огонькам, но она понимала, что утонет – она очень устала и ослабела без воды и пищи, переволновалась, и руки двигались еле-еле, не слушались.

И даже коленки дрожали.

Только Алиса решилась продолжить свое путешествие в поисках воды, как неподалеку раздались тяжелые редкие шаги. Один из роботов медленно спускался к морю. На мгновение его силуэт заслонил лунную дорожку, и Алиса узнала по фуражке шефа-робота. Он подошел к воде и остановился, с хрустом подняв железные руки и скрестив их на груди.

Теперь Алисе никак нельзя было вылезать из-за камня: робот бы обязательно услышал ее. А шеф все не уходил. Он стоял на берегу, смотрел на огоньки далекого берега и, наверно, думал. Может, стоит узнать его мысли? Алиса тихонько достала наушник из сумки. Повернула колесико на миелофоне, пока не настроилась на мысли робота. И вот они уже ясно слышны. Робот думал медленно и со скрипом. «Десант… Надо высадить десант затемно. Они не ждут нападения… Они лягут спать. Захватим оружие… Где же подкрепления? Нет подкреплений. Нет связи с центром… Завтра будет связь… На острове в крепости оставим охранение… Пленные будут работать. Человека маленького надо убрать. И в воду. Чтобы следов не осталось… в воду… Всегда надо концы в воду… Крым – плацдарм… Послезавтра на Москву…»

– Я лейтенант, – сказал вдруг робот вслух. – Я произвожу себя в лейтенанты. Завтра произведу себя в майоры.

И снова мысли:

«…Мы освободим всех пленных роботов, и армия моя несокрушима… пора поднимать по тревоге… Нет, сначала сам уберу маленького человека… он слишком много знает…»

Робот перестал думать, опустил руки, ударив со звоном ладонями по бокам, и пошел наверх, к тюрьме, из которой Алиса так недавно выбралась.

Алиса поняла, что теперь не до воды. Надо спрятаться, пока ее не нашли. Она выскочила из-за камня и побежала вдоль берега, ища надежное укрытие. Но островок был гол, и обыскать его можно было в две минуты.

Меж камней темнело углубление. Алиса нырнула туда и замерла. Обеспокоенные роботы так топали по островку, что началось небольшое землетрясение.

Вот шаги робота все ближе и ближе… Топ-топ… Остановились у Алисиного убежища. Неужели она плохо спряталась?

Яркий свет ударил в глаза. Робот зажег фару на полную мощность и шарил ее лучом по камням.

– Здесь! – крикнул он. – Человек есть здесь!

Железная рука протянулась к Алисе, и она попыталась увернуться от нее, прижимаясь к стенке. Рука прошла в сантиметре от Алисиного лица и ударилась протянутыми вперед пальцами о камень. Алиса воспользовалась секундной заминкой и, оцарапав плечо о ржавую ногу, выбежала на берег.

И тут же ей в лицо ударил свет прожектора другого робота. Ее заметили. Алиса металась по берегу, увертываясь от протянутых рук, от камней, которые кидали в нее, правда не очень метко, железные солдаты, но кольцо сдвигалось…

– Бери живой! – крикнул лейтенант-робот над самым ее ухом, и Алиса скорее почувствовала, чем увидела руку, тянущуюся к ее голове. Деваться было некуда.

И в этот момент между железной рукой и Алисой появилась другая рука, блестящая, белая, тонкая рука пластикового робота.

– Беги! – сказал он. – Беги прямо. Мы задержим.

Алиса послушалась его, и в тот же момент прожектор, светивший ей в лицо, погас – это второй пластиковый робот бросился наперерез солдату и разбил прожектор.

Алиса ударилась носом о что-то твердое, пробежала несколько шагов и остановилась перевести дух и оглядеться.

Она стояла на берегу, у самой воды. Сзади, освещенные луной, шевелились угловатые фигуры, и можно было различить пластиковых роботов – они были пониже ростом, потоньше, чем солдаты, но двигались куда быстрее и проворнее.

Железные роботы молотили пластиковых по головам и плечам, но внешняя хрупкость пластика совсем не означала, что он был податливее солдатской брони.

Из толпы роботов вырвался лейтенант и побежал за Алисой. Видно, он не выпускал ее из виду. Пластиковый робот, заметив его рывок, высоко подпрыгнул и упал ему под ноги. Лейтенант споткнулся и с грохотом покатился по камням.

Из воды, метрах в двадцати от берега, черным углом торчал нос полузатопленной баржи, на которой роботы приплыли на остров. Вот где можно спрятаться. Алиса вошла в воду, подняв высоко над головой сумку с миелофоном, и, как только вода достигла груди, поплыла, подгребая одной рукой и стараясь не производить никакого шума.

Сумка оказалась тяжелой, и очень хотелось бросить ее в воду, но Алиса знала, что миелофон – ценный аппарат и надо его обязательно сберечь.

Плавала Алиса неплохо и даже сейчас, усталая и избитая, добралась до черного носа минуты за три, перебралась через борт и уселась на угол рубки, уходящей в воду.

На берегу шум боя утихал. Железные роботы доламывали своих пластиковых противников. Все-таки их было как-никак десять штук, и они были специально приспособлены для того, чтобы убивать. Пластиковые же роботы хорошо умели готовить пищу и носить вещи.

Как только бой кончился, беготня железных роботов возобновилась. Они обнаружили, что пленница исчезла, и снова затопали по острову, разыскивая ее. Вот один подбежал к самому берегу напротив баржи и осветил фарой песок, чтобы разыскать следы. Алисе было холодно и хотелось попрыгать, чтобы согреться, а приходилось сидеть и не двигаться.

Стрекотание флаера послышалось почти над головой. Флаер зажег прожектор и рыскал им по острову. Роботы замерли и замолчали. Луч скользнул по берегу, по барже, но Алиса не посмела пошевелиться и привлечь внимание летчика к себе. Вдруг тогда роботы догадаются, что она прячется так близко от них, и заберутся на баржу раньше, чем придет помощь!

Теперь Алиса не сомневалась, что флаер был послан ее друзьями. Ее разыскивают. И обязательно найдут. Но сейчас важнее было другое – надо предупредить людей на берегу, что роботы собираются вот-вот начать наступление. А ведь люди там, туристы и отдыхающие, даже не подозревают, что роботы могут нападать на людей. И роботы застанут их врасплох и могут кого-нибудь убить или ранить. Жалко, что не удалось найти, где у них спрятана лодка. Хотя лодку они, как сказал шеф, охраняют. «Придется, видно, плыть к берегу, – решила Алиса. – Может быть, я не утону и тогда успею раньше, чем роботы. Только надо это сделать незаметно. Подождать, пока они не прекратят поиски».

Флаер улетел, и роботы, включив прожекторы, шарили лучами по воде, думая, наверно, что Алиса попыталась уплыть с острова и не успела отплыть далеко.

– Человек мог спрятаться на барже, – сказал вдруг явственно скрипучий голос на берегу.

– Но мы теряем время. Пора в поход.

– Сначала убьем человека. Проверьте баржу.

Шаги робота удалились по берегу.

Алиса поняла, что больше ждать нельзя. Она спрятала сумку с миелофоном в углубление на палубе баржи, надеясь, что роботы в спешке не найдут аппарата. Потом она спустила ноги за борт, повисла на руках и, оторвавшись от борта, сразу ушла вглубь. Вынырнула и поплыла к берегу. Алиса еще не успела высохнуть, на ветру было холодно, и вода поэтому показалась ей в первый момент теплой, как будто ее специально нагрели.

Алиса плыла, и ей казалось, что вот-вот должен раздаться сзади крик: «Вот она!» – луч прожектора должен догнать ее…

И когда луч прожектора в самом деле настиг ее и, поймав в круг света мокрые светлые волосы, поплыл рядом с ней, она даже не удивилась и не очень испугалась. Она просто поплыла быстрее, хоть и понимала или, по крайней мере, должна была понимать, что так ей долго не продержаться.

– Вот она! – догнал ее голос шефа-робота. – Оружие к бою!

Алиса не оборачивалась, но и без этого она чувствовала, как роботы натягивают большие луки. «Вз-з!» – пролетела сбоку стрела. Вторая шлепнулась в воду далеко впереди.

Алиса почувствовала, что устает. «Еще немного, – говорил она себе, – совсем немного, берег близко». Но она обманывала себя. До берега было еще очень далеко.

– Спускайте лодку! – приказал шеф-робот. – Жаль, нет у меня моего верного пистолета. Я бью из него без промаха на тысячу метров.

Алиса даже удивилась, как хорошо она слышала слова робота, хоть сердце ее стучало так громко, что казалось, молоточки бьют по вискам.

– Заводи! – догонял ее неумолимый голос. – Пошли!

Все погибло, поняла Алиса, и ей стало очень жалко себя, потому что теперь она никогда не полетит в Париж на праздники, и никогда не придет снова в школу, и никогда не прокатится на дорожке, которая идет туда, куда ты захочешь.

Вода стала вдруг ненадежной и зябкой, как воздух, и перестала держать ее, а затягивала вглубь, и руки отказывались загребать, и ноги повисли, как неживые, и тоже потянули вниз. И Алиса подумала, что все равно ни Герман, ни папа никогда не узнают, что с ней случилось…

Она увидела, запрокинув голову, в последний раз звезды, и в тот момент что-то твердое легонько ударило ее снизу и вынесло на поверхность.

Алиса попыталась вырваться, не понимая еще, что с ней случилось, но упругая поверхность, вынесшая Алису, не подавалась и продолжала нести Алису вперед, к горам.

Если бы не было так темно, Алиса сразу бы догадалась, что ее подхватили дельфины, но она так устала и плохо понимала, в чем дело, что прошло, наверно, с полминуты, прежде чем до нее дошло, что она уже не плывет сама, а несется к берегу на своеобразном корабле – на спинах двух сомкнувшихся бок к боку дельфинов. Спинные плавники их были стенками люльки, и протянутые вперед руки Алисы лежали на их выпуклых лбах.

Алиса не смела приподняться и посмотреть, что происходит сзади, – а вдруг дельфины расплывутся и она упадет снова в воду. А ведь она отлично знала, что в воде ей не продержаться и минуты – ноги и руки были ватными.

Сзади послышалось легкое стрекотание лодочного мотора. Значит, роботы продолжали преследовать ее.

– Скорее! – прошептала Алиса дельфинам. – Нам надо как можно скорее успеть к берегу, а то они начнут убивать людей.

– Хорошо, – сказал вдруг один из дельфинов. Он говорил с трудом, еле выговаривая человеческие слова. – Не бойся. Мы скоро.

– А все думают, что вы не умеете говорить! – обрадовалась Алиса.

– Мы учимся, – сказал дельфин.

Полоса света догнала дельфинов и осветила их блестящие спины и Алису, лежащую меж плавников.

– Вперед, скорее! – кричал шеф-робот. – Они не уйдут!

Дельфины поплыли еще быстрей, но все-таки Алиса чувствовала, что берег приближается медленней, хоть чуть-чуть, но медленней, чем лодка с роботами. Прожектор с лодки уже не отпускал дельфинов и уверенно следовал за ними, когда они пытались поворачивать, чтобы выйти из круга света.

Рядом в воду вонзилась тяжелая стрела – роботы обстреливали дельфинов.

– Очень плохие, – сказал дельфин и фыркнул. – Плохие люди. Таких не знаем.

– Это не люди, – сказала Алиса. – Это сумасшедшие роботы. Они хотят убивать всех людей. Их надо остановить и предупредить людей, а то они могут такого натворить…

– Роботы, – сказал дельфин, – машины. Машины делают люди.

– Это, наверно, старые машины, и они попали в воду и сломались. Скорее.

Лодка уже была совсем близко, и Алиса, оглянувшись, увидела, что нос лодки и белые бурунчики по его сторонам ясно видны на фоне черной воды.

– Они нас догонят! – сказала Алиса. Это было уже совсем страшно.

Дельфин хрюкнул громко и сердито.

Рядом – Алиса скорее почувствовала, чем увидела, – показались над водой спины других дельфинов. Один из них повернулся и пошел навстречу лодке.

– Смотри! – крикнул шеф-робот. – Торпеда! Стреляй!

Белая стрела, видная издалека, просвистела и вонзилась в дельфина. Все это происходило очень близко.

Она навсегда запомнила эту сцену – неверные мятущиеся лучи прожекторов, черные спины дельфинов, бурунчики, пена и короткий крик умирающего дельфина.

Алиса посмотрела вперед. Метнувшийся луч прожектора высветил скалу впереди, и она поняла, что берег уже близко. Совсем близко. Но добраться до него дельфины не успеют.

– Каждому по ордену! – кричал шеф-робот. – Живой или мертвой!

И вдруг дельфины, которые везли Алису, резко вильнули в сторону, и на какое-то мгновение лодка оказалась сбоку, совсем рядом, и Алиса совершенно явственно увидела, как остальные дельфины – она не знала, сколько их: может, десять, может, двадцать, – темной массой ударили лодку в борт. Лодка резко накренилась, черпнула бортом воды. Роботы бросились к другому борту, чтобы удержать равновесие, но это только ускорило гибель их корабля. Лодка опрокинулась, и лишь секунду или две шефу-роботу удалось удержаться на поверхности, цепляясь за ускользающий борт. Остальные роботы пошли ко дну, как железные кувалды. Да, впрочем, так оно и было. Они же были железными.

Шеф проскрипел отчаянно:

– Я фаталист! В конце кон…

Волны от лодки разбежались в разные стороны, и только дно ее виднелось из воды, как будто среди черных дельфинов затесался белый, в несколько раз больше ростом, чем остальные.

В следующую секунду дельфины развернулись и как ни в чем не бывало подплыли к берегу, подплыли лихо и грациозно, и как бы шутя выгнули у полосы песка свои черные спины и подбросили Алису в воздух.

Она шлепнулась на песок и хотела засмеяться, но заплакала и никак не могла остановиться.

Дельфины крутились у берега, выпрыгивали из воды, фыркали, а Алиса ревела в четыре ручья.

…И тут наступила тишина. Такая тишина, какой давно не было. Небо над морем начало бледнеть – майская ночь коротка, – лодка куда-то делась, видно, унесло ее прибрежным течением или увлекли с собой дельфины, и ветерок, поднявшись к утру, был таким тихим и ласковым, что только чуть ворошил Алисины волосы. И если бы не нудная боль в исцарапанных ногах и руках, не смертельная усталость и возвратившаяся в тишине жажда, могло бы показаться, что вся ночь только приснилась Алисе.

Алиса вздохнула и поднялась. Подниматься не хотелось. но надо было возвращаться в лагерь киношников. Они ведь, наверно, с ума посходили от беспокойства.

Алиса поплелась в гору, чтобы сверху посмотреть, в какой стороне палатки.

Здесь, на полпути к лагерю, ее и встретили спасатели специального отряда водослужбы. Они собирались с рассветом начать прочесывать морское дно.

Днем, выспавшись, вся обклеенная пластырем и обмазанная лечебной мазью, Алиса вместе с киношниками отправилась на остров. Катер отчаливал из бухты, на берег которой уже были вытащены и лежали в ряд колодами утонувшие роботы. Рядом с одним из них валялся лук. Любопытные, собравшиеся со всего побережья, окружили стеной железные трупы, жужжали стереокамерами и громко удивлялись. Алиса спряталась за спину Германа, чтобы ее не узнали и не начали задавать глупые вопросы. Еще на рассвете ее фотографировали для утренней газеты, и весь Крым уже знал кое-что о ее приключениях.

Берта, примчавшаяся из Москвы на метро, была одета в фиолетовый парик и живое платье из венерианских водорослей, которое меняло цвет и рисунок каждую минуту. Берта семенила рядом с Алисой и допрашивала ее с таким пристрастием, что Герману приходилось вежливо оттеснять ее.

Остров был пустынен, и ветер гудел в развалинах. На ящике в резиденции ржавого лейтенанта валялись большие ножницы и жесть, из которой он вырезал награды. В углу кучей деталей и одежды лежало то, что еще вчера было стариком-кинороботом.

Алиса показала журналистам и Герману яму, в которой она сидела. На одной из стенок ее, той, что была покатей остальных, сохранились выемки – ступеньки, по которым Алиса выбралась на свободу.

На обратном пути заехали на полузатопленную баржу и взяли оттуда сумку с миелофоном.

Остров уменьшался и уменьшался, уплывая в море. Катер подходил к берегу. Приключение окончилось.

Совсем недалеко от берега катер догнали дельфины. Они плыли некоторое время рядом, резвясь и ныряя, как простые неразумные рыбы. Потом дельфины повернули к морю, а один отстал, повернулся к катеру и сказал тонким голосом:

– Хорошо, Алиса.

– До свиданья! Спасибо! – крикнула ему Алиса.

А Берта сначала не поверила собственным ушам, а когда поверила, упала в обморок.