Рецензия на рассказ В. Набокова "Гроза".

Рецензия

Рассказ В.Набокова «Гроза»

Рассказ Владимира Набокова «Гроза» является своеобразным пересказом библейской легенды о пророке Илье и ученике его Елисее. Однако перенесенное Набоковым действие  в наше время «обрастает» своими деталями и подробностями, приобретая независимость  (быть, может, не полную) от оригинального сказания.

По легенде Елисей наблюдает восшествие своего учителя Ильи-пророка на небеса. При этом Елисею от Ильи передается дар прорицания, о котором он мечтал. Этот дар Елисей проверяет, взмахнув плащом перед рекой Иерихон – и река расступается перед ним (плащ символизирует передачу дара от Ильи Елисею).

В рассказе Набокова декорации меняются, роль Елисея выполняет рассказчик. Илья уже стал громовержцем. Плащ, символ передачи способностей, по сказанию, находит свою параллель в колесе Ильи. Роль дара прорицания здесь играет дар слова, так необходимый рассказчику. Неслучайно первая часть текста (по-моему, текст можно мысленно разбить на три части) заканчивается словами: «ослабев от счастия, о котором писать, не умею». В конце рассказа повествователь, уже получив дар в награду за нахождение колеса, собирается описать свои ощущения своему другу (или подруге – в рассказе говорится лишь «ты»), осознав в себе способность, творить словом.

Рассказ никак нельзя назвать простым для понимания. Одной из главных проблем является смешение сна и реальности: до конца рассказа не понятно, что происходит на самом деле, а что во сне повествователя. Я полагаю, что в рассказе можно выделить текст в тексте, то есть считать встречу с Ильей произошедшей во сне рассказчика. Тогда слова «проснулся я « будут вхождением в сон, в новую реальность, а не выходом из нее.

В рассказе скрывается и другая идея, понять которую можно лишь прочитав весь текст. Это столь любимая поэтами и писателями тема творчества – в данном случае тема вдохновения. Тогда дар слова переходит во вдохновение, то есть умение писать и говорить переходит в стимул, непреодолимое желание писать (говорить). Вдохновение представляется как миг, за который нужно мгновенно хвататься, то есть спешить творить. Вдохновение приходит повествователю во сне в образе Ильи-громовержца, в виде вспышки молнии на сумрачном небе.

Рассказ имеет четкую связь со стихотворением Пушкина «Пророк», на что намекает сам образ пророка у Набокова. В данном случае Илья играет роль «шестикрылого серафима», преобразившего героя Пушкина. Можно, однако, заметить отсутствие в рассказе указания на результат перемен, то есть повествователь, по-видимому, не собирается «глаголом жечь сердца людей», это не его самоцель.

Мастерство Набокова, его отличие от других писателей ярко выразилось в данном тексте. Основное впечатление, которое остается после прочтения рассказа, это картина вспышки, молнии, огненного столпа (о чем свидетельствует и название «Гроза»). Посмотрите, сколько раз Набоков проводит контраст между темнотой и блеклостью окружающего и ослепительной яркостью небесного света. «Дикое блистание, быстрый отсвет исполинских спиц», «свет сумасшествия», «фиолетовый пожар», «искристая пена», «грозовой огонь», «пылающее ущелье» - вот сколько образов находит Набоков для изображения молнии.

Набоков употребляет очень много олицетворений. Природа его – живое существо, малейшее изменение ее состояния есть определенное движение этого существа. При этом помимо простых олицетворений (таких, как «скрипка разрыдается» или «окна погасли») автором используется множество олицетворений сложных, полных эпитетами и метафорами, создающими отдельную картину («слепой ветер, закрыв лицо руками, низко пронесся…»). Как Гоголь в «Мертвых душах» использует каждую возможность для воссоздания разнообразных сторон жизни, так и  по легенде – родилась богиня любви Афродита.  «Первоначальная немота» по Мандельштаму – отправная точка акмеизма, предельно чистая форма поэзии – связанная с музыкой, и с чувствами человека («сердце» с первоосновой жизни слито»). Намечается тема трагического противоречия между идеальной «немотой» - сохранением исконной гармонии – и реальным творчеством. «Сердце» должно устыдиться «сердца» - происходит раздвоение творческой личности. Сложная образная система Мандельштама как бы «шлифует» стихотворение, намеренное затемнение смысла преследует целью создания настроения своеобразного «заклинания», достигающее предела в двух последних строфах. Идее «заклинания» подчинена и обхватывающая (АВВА) рифмовка, и широкое использование пиррихиев («Не нарушаемая связь, Первоначальная немота» - на четыре стопы два ударения),  и необычная с точки зрения грамматики структура обращения: три однородных предложения с обращениями соединены союзом «и» («Останься пеной, Афродита, // И, слово, в музыку вернись, // И сердце, сердце устыдись»). Стихотворение вызывает невысказанное представление о первооснове поэзии, как о чем-то священном и неприкосновенном – идее, в совершенно ином ключе поданную у Тютчева, Мандельштам пользовался приемом «суггестивности» (создания определенного настроения) и в других произведениях раннего периода («Невыразимая печаль», «Я ненавижу свет»). Это прием у него совмещается с акмеистической «точностью», торжественностью и даже намеренной тяжеловесностью синтаксиса – черта, сказавшаяся и   «На площадь, выбежав» и другие.

Историко-культурные ассоциации (образ Афродиты, «черно-лазоревого сосуда», вызывающего в памяти Грецию, наконец – само заглавие, отсылающее к Тютчеву) характерны для творчества Мандельштама, как и период «Камня», так и период, где особое внимание уделено Греции.

Итак, идея невозможности выказать сокровенное чувство, то, что в конечном итоге является первоосновой мира и поэзии в том числе, выражена у Тютчева и у Мандельштама, и у Набокова в рамках мировоззрения, литературных взглядов, индивидуального стиля писателей.