Про... Таню.

С 20 ноября норма выдачи продовольствия составила 125 грамм!

22-го 60 полуторок со снятыми кабинами (лед был еще не крепкий, боялись, что машины проваляться и старались облегчить машины максимально) двинулись по Ладоге. И это при 30 градусном-то морозе и порывами ветра до 10 м/c! Плюс обстрелы немецкой авиации.

Норму пайка в 200 грамм вернули лишь к 25 декабря.

"Мама, я умру завтра..." - страшные слова, страшный рассказ. Не могу не привести его полностью.

"«О Ленинграде все скрывалось, — писала поэтесса Ольга Берггольц, — о нем не знали правды, так же как о ежовской тюрьме. Трубя о нашем мужестве, они скрывают от народа правду о нас».

В моем архиве сохранился горестный рассказ рядовой ленинградки, пережившей блокаду, — Анны Осиповны Ильевой, родной сестры моего отца Аркадия Осиповича.

СЕНТЯБРЬ 1941 года.

Начались блокадные дни. Меня с работы отправили в пригород — там мы строили противотанковый ров.

Из нашей квартиры почти все разъехались. Холодно, паровое отопление не работает, дров нет, да и есть нечего. Больная мать лежит в холодной постели. И все же она не забывает покормить ребенка.

Мы получаем на троих один килограмм хлеба на день — нормы уже два раза снижались. Мой брат Аркадий, как и многие в городе, чтобы не замерзнуть, стал сжигать домашнюю мебель. Часто он приносил нам стулья, ящики, доски от шкафа. Когда ничего не осталось, он перебрался к нам, стали жить впятером в десятиметровой комнате.

ОКТЯБРЬ

Каждый день в определенный час немцы начинали обстрел города, иногда днем сбрасывали бомбы. И каждый раз мы одевались и уходили в бомбоубежище. Все это сильно изматывало.

Начались холода. Часами стояла я в очередях за хлебом. Совсем немного выдавали крупы, а сахар заменяли сухофруктами. Нормы выдачи хлеба с начала месяца снова сократили: 400 граммов — по рабочим карточкам и по 200 граммов — детям и иждивенцам. Да и хлеб был наполовину с примесями. Весь хлеб мы делили поровну, каждому доставалось по 350 граммов. Особенно страдал маленький Боря. Он сильно похудел, как и все, был всегда голодным.

=И= Вместо комментария:

Немецкая авиация еще в сентябре разбомбила знаменитые Бадаевские склады, где хранились сотни тонн продовольствия и промтоваров.

Из-за беспечности городского руководства и военного командования погибло в огне 3 тысячи тонн муки, 2500 тонн сахара-рафинада, сотни различных других продуктов.

НОЯБРЬ

7 ноября мы отметили праздник — ели чечевицу и храпу — зеленые листья капусты.

Начались сильные морозы. Мы все больше узнавали, что кругом люди умирают от голода.

Аркадий принес с работы лошадиный хвост. Мы стали варить суп. В большую кастрюлю залили 4 литра воды и засыпали сто граммов пшенной крупы. Суп из хвоста получился отвратительный, но ели мы его два дня.

Назавтра муж купил на рынке кусок столярного клея. Мы его поливали уксусом, отваривали. Нам казалось, что едим студень. А хвост отваривали еще четыре раза. Эту бурду ел и маленький Боря, он все понимал и терпел. Боря часто вспоминал недавнее прошлое:

— А помнишь, мамочка, тетя дала мне апельсин, и я бросил его под стол.

К концу ноября нормы снизились до предела. Мы получали по 250 граммов хлеба, а Боря и бабушка — по 125 граммов. Больше ничего не выдавали. И это на весь день!

Полученный в очереди хлеб — всего один килограмм — я делила на части и прятала в шкаф на замок, прятала от нас самих.

В каждом доме сотни людей умирали от голода. На улицах, забитых снегом — убирать было некому, — закутанные, ослабевшие ленинградцы везли на саночках своих умерших близких.

Вместо комментария:

«Верхи ели прекрасно, без карточек. Для них существовали особые закрытые столовые и магазины. Они не страдали ни истощением, ни цингой.

Отлично ели чекисты. Дворник, работавший в НКВД, постоянно получал и кусковой сахар, и белые булочки, и жиры, и обильные столы. Работники милиции получали столько, что не могли всего съесть и приносили домой белые пироги».

(Из воспоминаний Ольги Фрейденберг, научного работника, блокадницы)

ДЕКАБРЬ

Этот месяц был самым холодным, морозы доходили до минус 40 градусов. Вода на столе замерзала, канализация давно не работала, в том числе и туалеты. Мы неделями не раздевались, не мылись. Разговоры только о еде. Нормы все еще оставались прежними.

Я простаивала на обжигающем морозе долгие часы в очередях за хлебом. Взрослые от своего пайка хлеба отдавали часть Боре. Он каждый кусочек делил на крошки, чтобы растянуть удовольствие.

На улицах уже редко увидишь людей. Иду я с мужем. Кто-то недалеко упал. Мы, как и другие, проходим мимо — не было сил. Нагнешься, сама упадешь и не встанешь. Я весила тогда 36 кг, а было мне в ту пору тридцать лет.

Однажды пришла в булочную. Стояла огромная очередь. Более сильные рвались к прилавку. Меня свалили, затоптали, стали по мне ходить. Какой-то военный помог подняться.

В конце декабря немного увеличили норму хлеба, а люди в городе всё умирали.

ЯНВАРЬ 1942 ГОДА

На заводе, где работал брат, ввели казарменное положение. Теперь он постоянно находился в цеху — там питался и ночевал. Иногда он шел пешком от Охтинского моста — несколько километров, чтобы нас навестить. Всякий раз приносил что-нибудь ребенку — кусочки сахара, хлеба. Приносил и столярный клей — мы его варили и ели. Как-то зашла в булочную и обратилась к женщине, которая выкупила свой паек.

— Продайте мне кусочек, заплачу, сколько скажете.

В ответ женщина влепила мне пощечину:

— Ты хочешь жить, а я — нет?

Опухшие от голода, люди стали нервными, озлобленными. Ведь у многих умерли родные, дети. Я промолчала, вышла на улицу. Ко мне подошел военный.

— Я все видел. Потерпите, скоро разорвем блокаду, станет легче. Держитесь!

Эти слова как-то согрели, хоть ненадолго. В городе продолжали умирать тысячи людей. На улицах, во дворах лежали замерзшие трупы стариков.

Я заставляю себя двигаться, добывать пищу, обслуживать больных. Собрала какие-то вещи, понесла на рынок менять.

Дома все мы замерзаем. Пришлось отдать 300 граммов конфет из нашего пайка за охапку дров. Обстрелы города продолжались почти ежедневно, но мы так привыкли, что на это уже не обращали внимания.

А каждый снаряд разрушал какой-нибудь дом и убивал людей.

Вместо комментария:

Суровые морозы, голод, болезни и постоянные обстрелы сделали свое черное дело. С каждым месяцем резко возрастала смертность ленинградцев.

По неполным данным управления коммунальных служб города, с июля 1941 года по август 1942 года умерло от голода 1093695 человек. Более миллиона жертв только за один год!

А до конца блокады оставалось еще полтора года. И люди продолжали умирать, несмотря на улучшение продовольственного снабжения города.

ФЕВРАЛЬ

Это был самый трагический месяц в моей жизни. Муж уже две недели не вставал с постели. У него началась цинга, стали выпадать зубы.

Не было у нас воды. Приходилось растапливать снег. Я узнала, что на 7-й Советской поставили временную колонку, включали ее на несколько часов. Я пошла туда с бидоном. Вокруг колонки земля покрылась льдом, не подойти. Стала набирать воду, упала на живот и сразу же примерзла. Из окна дома увидела меня женщина.

— Подожди, сейчас принесу теплой воды.

Четыре женщины отрывали меня и с трудом подняли. Домой я принесла два литра воды, больше не было сил. Все блокадники страдали авитаминозом. Я заметила, что у меня на ногах появились какие-то углубления, вроде дырок. Стала с утра делать компрессы, перевязки. Вечером отрывала бинты, и из дырок выливалась кровь.

Брат достал где-то 100 граммов хвои — этим многие спасались от недостатка витаминов… Некоторые говорят, что этого не было. Было, было.

Я сама видела. Вышла как-то за хлебом на 5-ю Советскую. Посреди улицы лежит женщина лет сорока. У нее отрезали часть ноги. Голод довел людей до людоедства.

Помню день 9 февраля. Муж беспрерывно говорил что-то. А в восемь его не стало. Несколько дней его тело находилось дома, пока не пришел брат. Мы закутали труп в простыни, перевязали и с трудом вынесли из квартиры. Положили на саночки, и Аркадий увез его куда-то. А слёз уже не было. Мы остались втроем. Прошло две недели. Мой сын Боря совсем ослабел, целыми днями лежал в постели.

— Мамочка, полежи со мной, — упрашивал он, — никуда не ходи. Я умру завтра, ты даже не увидишь.

Весь день я пролежала с ним в постели. Без четверти пять поднялась. Знакомые дали мне экстракт, мы разбавляли его в воде и пили вместо чая.

— Сынок, я тебе сейчас приготовлю кисель.

Налила полный стакан и подошла к нему.

Он закатил глаза, и его не стало. Это случилось 27 февраля. Бореньке было всего семь лет. 6 июля умерла мама. Ей было 74 года. Я не могла больше оставаться в городе, где все это произошло, и упросила, чтобы меня перевели на работу в филиал нашего завода в Москву. А душа до сих пор болит, и сердце кровоточит, хотя прошло с тех пор много лет. И не успокоится до конца дней моих." (с) Владимир Иткинсон

О крохотной записной книжке Тани Савичевой, написавшей в ней всего несколько скупых строчек, от которых леденеет сердце, знает весь мир. Однако немногим известно, что в Музее обороны Ленинграда хранится ещё один дневник, который историки называют уникальным. Его автор, Дмитрий Петрович Бучкин, петербургский художник, доживший до наших дней.
Вот как он сам рассказывает о том, как он начал его:
"- Мне вспоминается блокада как одна сплошная чёрная ночь. Люди изголодались и промёрзли на несколько жизней… Отец (Пётр Бучкин, тоже художник, ) подарил мне этот блокнот со словами: «Фиксируй всё, что видишь. Кто, Димка, если не мы?» Наверное, отчасти это занятие спасало меня, отвлекая от постоянного чувства голода."

Дневник содержит краткие записи и рисунки. Вот одна из них: "Чтоб не забыть как выглядит батон я его нарисовал!"