М. Алданов.  «Чёртов мост».

Часть 4, глава 1

Задание:

1. Ставьте план главы.

Накануне битвы при Нови французский главнокомандующий все утро объезжал полки в сопровождении блестящей свиты, на великолепном коне, сверкая золотом мундира и дорогим бархатом чепрака (как Бонапарт, перед которым он преклонялся, Жубер считал пышность необходимой для престижа и в меру возможности старался придать нарядный вид своим полуголодным войскам). В разных частях фронта он останавливался, собирал солдат и говорил речь: начинал с тяжелого положения родины, объяснял значение предстоящего боя и призывал армию исполнить свой долг. Речи эти волновали Жубера: в том особенном приподнятом настроении, в каком он находился последние недели, он говорил очень сильно -- и волнение его передавалось войскам, хотя не все солдаты могли его слышать и не все слышавшие понимали то, что он говорил. Но даже люди его свиты, слушая во второй и в третий раз одно и то же, не усмехались, а с бледными взволнованными лицами не отрываясь, в упор смотрели на главнокомандующего. 
С приездом генерала Жубера во французской армии исчезло уныние, которое вызвали неудачи последних месяцев: победа Суворова над Макдональдом под Треббией и занятие австро-русскими войсками Милана и Турина. 
Жубера армия хорошо знала и по 1796-му, и по 1798-му году. В пору первой итальянской кампании он был правой рукой и любимцем Бонапарта, который, как передавали, уезжая в Африку, рекомендовал его в свои заместители. Еще больше прославила двадцатидевятилетнего генерала тирольская война и дальнейшие его действия в качестве самостоятельного полководца. О военных дарованиях, храбрости и благородном характере Жубера ходили самые лестные рассказы. Плохо о нем не говорил почти никто. Бескорыстие же его стало почти легендарным: этим в пору революционных войн было гораздо труднее удивить, чем храбростью или военным искусством. Храбры были все революционные генералы, честные же люди среди них считались по пальцам. Солдаты говорили, что в трудные дни Жубер отдавал свое жалованье на покупку продовольствия для войск; а в правящих парижских кругах рассказывали с изумлением, что молодой полководец отказался принять подарок, предложенный ему в Италии, -- картину, оцененную в сто тысяч ливров. Баррас, узнав об этом отказе, только разводил руками -- он, впрочем, давно про себя решил, что генерал Жубер глуп. 
Подъем духа во французской армии еще усилился, когда распространились слухи о том, что сам Суворов высоко ставит военные дарования Жубера. Слухи эти были основательны. А с мнением Суворова считались чрезвычайно. В республиканских войсках не было никакой ненависти к противнику, как ни старались ее раздуть газеты и Директория. Ненависть к противнику была в первые дни войны -- и прошла, как всегда проходит на фронте в пору затянувшихся войн (что нисколько не мешает учинению всяческих зверств). "Марсельезу" войска пели, и она даже возбуждала солдат, как возбуждали их вино и грохот барабанов. Слов "Марсельезы" почти никто не знал дальше двух строчек, а те немногие, которые знали весь первый куплет, произносили его механически. Слова "qu'un sang impur abreuve nos sillons" ["Пусть нечистая кровь обильно напоит наши нивы" (франц.)] не могли производить никакого впечатления на солдат -- кровожадные метафоры не были во вкусе людей, ежеминутно рисковавших жизнью: и кровь они собственными глазами видели, как свою, так и неприятельскую, и нивы были не французские, а чужие. 
Члены Директории, любившие поднимать своим красноречием дух армии и возбуждать в ней ненависть к наемникам Питта, были у тех солдат, которые о них вообще слышали, посмешищем и предметом злобного презрения -- как штатские люди, не подвергавшиеся в Париже ни малейшей опасности да еще получавшие в тылу большое жалованье за неопасные и, должно быть, скверные дела. Напротив того, Суворов (его и Директория, и газеты, и генералы, и солдаты почему-то называли Souwaroff) не только не возбуждал ненависти во французской армии, но был в ней своеобразно популярен -- за храбрость, за удачу и за то, что с его приездом в Италию опасность смерти для каждого солдата увеличилась во много раз: с уважением в тоне втихомолку передавали (начальство это скрывало), что в битве у Треббии из тридцати пяти тысяч человек осталось в живых лишь немногим более половины. С удивлением рассказывали о русском генерале разные анекдоты; лицо его по портретам было всем хорошо известно. Для возбуждения ненависти к Суворову из Парижа в армию сообщали слухи о свирепости русского главнокомандующего, о том, будто в Измаиле он вырезал двадцать тысяч турок, а при штурме Праги -- девять тысяч поляков. Но и это не вызывало ни особой ненависти, ни жажды мщения; солдаты революционной армии не раз видали и устраивали при штурмах резню и плохо представляли себе грань между сотней, тысячей или десятком тысяч вырезанных людей, тем более чужих: турок и поляков. Это даже увеличивало престиж Суворова, так как размер резни невольно принимался умами солдат пропорциональным значению победы. 

План сражения был уже почти составлен Жубером. Армия его расположилась на скатах Апеннинских гор, полукругом вокруг городка Нови, раскинувшегося у подножия Монте-Ротондо. Эта крепкая позиция до некоторой степени уравновешивала численное и артиллерийское превосходство противника. Жубер рассчитывал на левом фланге выдержать и отбить натиск союзников, сосредоточивая тем временем на правом, для атаки на деревню Поццоло-Формигаро, отборные ударные колонны под начальством генерала Моро. Ходили зловещие слухи о падении Мантуи -- это означало усиление неприятельских войск двадцатитысячным осадным корпусом генерала Края. Жубер убеждал себя и других в том, что неприступная Мантуя, взятие которой стоило три года назад огромных усилий генералу Бонапарту, не могла пасть так быстро. Но уверенности у него не было, особенно после того, как о капитуляции сообщили флорентийские и ливорнские газеты. Мысль о падении Мантуи составляла больное место Жубера: если б женитьба перед самым походом не задержала его во Франции, он мог бы дать генеральное сражение раньше. Всякий раз, как это соображение приходило ему в голову, главнокомандующий вздрагивал и уверенно говорил, что Мантуя, конечно, еще держится. 
Но когда он выехал на передовые позиции и остановился со своей свитой на одной из высот вблизи города Нови, перед ним на обширной равнине, засеянной кукурузой, между белевшими вдали строениями крепостей Александрии и Тортоны, от реки Бормиды до реки Скривии и еще за нею, по ее правому берегу, открылась вся неприятельская армия. И сразу привычным глазом он увидел, что численность ее много больше той, о которой ему сообщали разведчики. Сомнений быть не могло: Мантуя пала, и осадный корпус присоединился к войскам Суворова. Жубер ничего не сказал и долго неподвижно стоял на горе, не отводя глаз от зрительной трубы, то подсчитывая силы противника, то бросая подсчет. 
Имея дело с этим страшным русским стариком, он не мог больше рассчитывать, что снова, как часто прежде, его спасет нерешительность противника. Суворов, конечно, не. упустит случая дать решительное сражение. Отступать было так же опасно, как оставаться на позициях. 
Рядом с ним на высоте находилось человек десять офицеров его штаба. Они шепотом обменивались впечатлениями. Сен-Сир, перегнувшись красивой своей фигурой к седлу генерала Моро и похлопывая левой рукой его лошадь между ушами, вполголоса доказывал, что о победе не может быть речи: нужно отступить в горы. Нервно оглядываясь на левую руку Сен-Сира, Моро с неудовольствием его слушал. Не получая ответа, генерал Сен-Сир замолчал и, прикрыв глаза рукой от солнца, стал смотреть вдаль: бывший художник, страстно привязанный к Италии, он залюбовался пейзажем. 
Другие офицеры -- в большинстве люди очень молодые -- думали о том, какую эффектную историческую картину представляет собою их блестящая конная группа, остановившаяся на чудесном холме над вековым итальянским городком. Так должен был бы увековечить их художник. 
-- Tiens, mais c'est Souwarow! [Смотри-ка, это Суваров! (франц.)] -- вдруг сказал чей-то удивленный голос. 
-- Comment Souwarow? OЫ? [Как Суваров? Где? (франц.)] -- спросил, вздрогнув от неожиданности, Жубер. Несколько человек задало одновременно тот же вопрос -- и десяток зрительных труб тотчас устремился в одну сторону: в поле, почти посредине между французскими и союзными передовыми линиями, лишь немногим ближе к союзникам, далеко впереди передовой цепи русских егерей, которые залегли в хлебах у Поццоло-Формигаро, стояло два всадника. Первый из них действительно был Суворов. В зрительную трубу легко было признать его своеобразную фигуру. В рубахе и холщовом исподнем платье, как почти всегда летом, без мундира, он сидел на дрянной клячонке, скрючившись на казацком седле, бросив поводья и опершись на его передний горб локтем левой руки, в которой держал записную книжку. Правой рукою он то поспешными движениями приставлял к глазам подвешенную на длинном шнурке к шее зрительную трубу, то, бросая ее, записывал что-то в книжку. Второй всадник был простой казак. 
-- Souwarow? Lequel?.. Celui en chemise?.. Quelle idИe!.. Pourtant c'est bien lui!.. Il est toujours en chemise... Mais non, ce n'est pas Souwarow!.. Mais si, vous n'avez qu'Ю regarder son portrait!.. Bien sШr que c'est Souwarow! [Суваров? Который?.. Вон тот в рубашке?.. Что за выдумка!.. Однако это точно он!.. Он всегда в рубашке... Да нет же, это не Суваров!.. Он и есть, вы не видели его портрета!.. Это наверняка Суваров! (франц.)] -- раздались взволнованные голоса. 
Одновременно одна и та же мысль вспыхнула у всей группы людей французского штаба. Генерал Сен-Сир, не дожидаясь распоряжения Жубера, во всю прыть, рискуя свалиться вместе с конем, понесся вниз с крутой горы к передовым французским постам. Все молчали, затаив дыхание, глядя то на эту безумную скачку, то на старика в рубахе, который продолжал что-то писать, скрючившись на своей кляче. 
Сен-Сир благополучно домчался до равнины и скрылся за откосом соседнего холма. Через несколько минут раздался выстрел, послышался быстрый, страшный нарастанием, свист летящего снаряда, потом разрыв; за первой пушкой передовой батареи грохнула вторая; к пушечным выстрелам примешалась частая беспорядочная ружейная стрельба, шедшая неизвестно откуда (это французские ведеты, лежавшие в хлебах далеко впереди позиций, по своей инициативе, тоже узнав Суворова, открыли по нем огонь). 
Жубер и его генералы, не отрывая глаз от труб, смотрели на старика в рубахе, который не обращал никакого внимания на стрельбу, точно он ее и не слышал. Но в союзных войсках вдруг началось быстрое движение. Там, очевидно, заметили опасность, грозившую главнокомандующему. 
Из-за высокой каменной стены с бойницами и башнями, окружавшей городок Нови, быстро выехал генерал Сен-Сир с небольшим отрядом кавалерии. Одновременно, минута в минуту, два взвода австрийских драгун вынеслись из союзных передовых линий. Оба отряда остановились как бы по соглашению: французы, очевидно, не могли доскакать раньше австрийцев до того места, где находился Суворов, а драгунам Карачая незачем было без пользы идти под огонь, становившийся все более жарким. 
Вдруг Суворов бросил трубу, спрятал книжку, подозвал казака, взял у него флягу и долго пил, откинувшись на задний горб седла, запрокинув назад голову. Снаряд разорвался шагах в двадцати от него. Лошадь казака рванулась в сторону и даже клячонка Суворова зашевелилась. Он, очевидно, стукнулся зубами о фляжку, с досадой вытер губы рукой, схватился за поводья, отдал фляжку казаку, тотчас справившемуся с лошадью, и медленно поехал назад к своим линиям, где впереди драгун поспешно собиралась кучка русских офицеров. Ружейная стрельба вдогонку еще усилилась, потом понемногу стала затихать. 
Французский главнокомандующий тронул поводья и медленно поехал с высоты по направлению к городу Нови. За ним молча следовали другие генералы. 


Военный совет кончился вечером. Командиры обоих флангов и центра, Периньон, Моро и Сен-Сир, простились с Жубером, молча крепко пожав ему руку. Было почти решено отступить в горы, но все генералы понимали, что решение это только полупринято, а может быть, и неисполнимо. Начальник штаба Сюше и два адъютанта, оставшиеся для ночлега в том же домике, где остановился Жубер, пошли спать, не получив окончательных распоряжений. Главнокомандующий сел за стол и стал писать приказ об отступлении в горы. 
В десять часов ему показалось, будто в неприятельском лагере начался шум. Его вдруг осенила надежда, что, быть может, Суворов сам решился отступить. Жубер быстро поднялся и на цыпочках, чтобы не разбудить офицеров, вышел на балкон. 
Ночь была очень теплая. При свете луны с балкона его домика, расположенного на холме, он видел все поле предстоящего боя. В неприятельском лагере огни уже погасли, как и во французском. Только в двух-трех местах в деревне Поццоло-Формигаро, где, по предположениям Жубера, должна была находиться ставка союзного командования, мерцали горящие точки. Там, очевидно, люди размышляли, как его погубить. Шума не было слышно. "Уж не болен ли я?" -- спросил себя Жубер. Нервы его расстроились совершенно, особенно оттого, что ото всех нужно было скрывать тревогу. Жубер мысленно проверил свои распоряжения. Кроме понятной нерешительности, проявленной им в военном совете по вопросу об отступлении, он ни в чем не мог себя обвинить. Бонапарт поступил бы точно так же. "Где теперь Бонапарт? Что делает сейчас?" -- устало подумал он, стараясь представить себе Египет, Палестину -- и ничего не мог представить, -- разве пирамиды, да и то плохо. Воображение работало вяло. Это был дурной признак: он считал воображение одним из самых важных свойств полководца. "Неужели завтра я буду не на высоте -- в самый решительный день моей жизни, быть может, в ее последний день?" -- подумал он. Жубер не верил в предчувствия, хоть часто слышал рассказы о них, столь обычные у военных, как у всех часто рискующих жизнью людей. Он не верил, собственно, не в то, что предчувствия сбываются; он не верил, что они могут быть: у него у самого никогда не было ни дурных, ни хороших предчувствий. 
Две недели тому назад в Pont-de-Vaux, во время обеда, устроенного по случаю свадьбы Жубера, вдруг раздалась пальба: городские власти велели стрелять из пушек в честь молодого полководца, славы и гордости их города. Гости принялись считать выстрелы -- и, когда счет закончился вместе с салютом, Жубер шутливо заметил, что как раз то же число выстрелов дают войска в память генералов, павших на поле битвы. Он сам не увидел здесь никакой дурной приметы, но гости вдруг замолчали, и отец его поспешно сказал, что, кажется, произошла ошибка в счете выстрелов. 
Жубер подумал о жене. За весь день не было времени о ней подумать. Он вынул из-под мундира медальон с ее портретом, хотел поцеловать, но не поцеловал. Он заставил себя думать о жене и вдруг через несколько минут, бледнея, заметил, что думает не о ней, а о том, как и кто ей скажет об его кончине. "Верно, Сюше напишет прямо отцу... Или министр пошлет нарочного в Pont-de-Vaux". О том, как его жена примет известие, о том, что она почувствует, Жубер не думал, не мог думать, хоть и сюда пытался направить ход своих мыслей. "Вероятно, она снова выйдет замуж через некоторое время", -- подумал он почти равнодушно, вспоминая, что жены известных ему офицеров неизменно выходили замуж через два-три года, а то и раньше, после смерти любимых мужей. Эта мысль, которая накануне показалась бы ему чудовищной, теперь оставляла его холодным. "Директория мне устроит пышные поминки. Но в глубине души все они будут рады моей смерти. С тех пор как Бонапарт отрезан английским флотом в пустынях Африки, они больше всего боятся меня, моей популярности в войсках... Кто знает, уж не нарочно ли Директория поставила меня в такое положение? Почему Массена со своей семидесятитысячной армией не делает диверсии в Швейцарии, чтобы на себя отвлечь часть неприятельских сил? Почему восьмая дивизия была в таком безобразном состоянии?.. Почему сто двадцать тысяч солдат разбросаны по разным местам?.. Почему еще не прибыли резервы Серрюрье?.." 
Мысли эти и прежде приходили ему в голову, но он тотчас их в себе подавлял. Теперь вдруг они его ужаснули своим беспредельным значением. Прежде он никогда не сомневался в правоте дела, которому служил. Французскую республику, свободу французского народа хотели задушить иностранцы, наемники Питта и их сообщники, изменники-эмигранты... "Пусть это избитая мысль, банальное ходячее выражение, но ведь это правда!" Однако наряду с этой привычной правдой теперь была и другая, непривычная. Теперь он ясно видел, что во главе Французской республики стоят люди, которым нет до свободы никакого дела, которые за власть и деньги готовы служить кому и чему угодно, которые не предают родины (если они ее не предают) лишь из боязни гильотины. Теперь он допускал, что и эмигранты -- многих из них он знал лично, -- быть может, не все отъявленные подлецы и предатели. "Они живут в нищете, тогда как Баррас нажил на революции миллионы. А наемники Питта?.. Суваров, как я, прирожденный воин, -- разве Суваровым движет жажда английских денег? Или те казаки, которых он привел с собой, те венгры, кроаты, тирольцы, из которых завтра в муках умрет много тысяч, разве им Питт платит деньги, разве они слышали имя Питта?" 
"Да, конечно, им не платят, но их погнали сюда насилие и произвол их деспотов, -- ответил он себе. -- Хорошо, а у нас? -- тут же задал он вопрос, припоминая сцены вербовки рекрутов, расстрелы бесчисленных дезертиров, -- Лучше моей армии нет в целом мире, но если завтра предоставить ей полную свободу, если ей объявить, что отныне воевать будут только добровольцы, а остальные могут вернуться в свои семьи и деревни, -- может быть, оставшиеся составят одну дивизию... Нет, дивизии не составят... А я сам? Я начал войну простым солдатом, но что бы я сказал, если бы мне предложили воевать за родину всю жизнь рядовым, если б война не была для меня вместе с тем и самой ослепительной карьерой, о которой я не смел и мечтать до революции? Без наемников Питта, без их нападения на Францию, кто я был бы теперь? Я им обязан карьерой, я на крови, на несчастьях родины создал свою славу". 
Справа от него, внизу, у самой подошвы горы, в Нови еще горело несколько огней на старой башне замка, по бастионам стены, которой был обнесен город, да еще в окнах некоторых домов: то ли это французские офицеры не легли спать или несбежавшие жители города. Впервые Жуберу пришло в голову, какой ужас, какие бедствия принесла армия жителям этого ни в чем не повинного края. Скаты горы и местами поля были покрыты виноградниками. Там, где растет виноград, народ всегда добр и радушен. Эта старая башня, эта чудесная городская стена свидетельствовали о древней, вековой, таинственной культуре. За предместьями внизу и на холмах были разбросаны домики, окруженные садами, обнесенные стенами. Еще утром и накануне оттуда уходили люди, унося и увозя добро на тележках (он знал, что их грабили в тылу, несмотря на все его грозные меры). Что останется от всего этого завтра? 
Душевная усталость все больше тяготила Жубера. Ему стало холодно; хотелось сесть в горячую ванну. Он вернулся с балкона в комнату и засветил две свечи, вставленные вместо подсвечников в бутылки. Для него была приготовлена постель на диване. Он снял шпагу, расстегнул мундир, по привычке завел часы и, не раздеваясь, прилег на диван, поставив бутылки со свечами на мягкий стул рядом с диваном. Свечи шатались на выпуклой поверхности стула, Жубер осмотрелся в комнате, которая ему была отведена: за долгие годы он привык ежедневно менять ночлег и больше не обращал внимания на бесчисленные, всегда чужие, квартиры, где приходилось ему останавливаться. Какая-то коллекция на книжном шкафу, минералы, банки и инструменты показывали, что владелец дома был натуралист или врач, вероятно скопивший средства и построивший себе за городом дом. 
На стуле рядом со свечами лежал недоконченный приказ об отступлении. Жубер порвал его на клочки, взял книгу, которую всегда с собой возил в походе, -- "Vitae illustres" [Жизнеописания великих людей (лат.)], латинский перевод Плутарха, -- перелистал ее и открыл жизнь Брута. 
"...Recipienque ad ostium, terribilem conspexit et monstruo-sam inusitatae staturae corporis atque metuendae imaginem, tacite sibi astantis. Ausus tamen percontari: Quisnam ait, hominum deorumve, aut cuius rei causa ad nos venis. Respondit ei imago: Tuus sum, о Brute, malus genius, apud Phillippos me videbis"... 
["...Он увидел, что молча подходит к нему страшный, чудовищный призрак исполинского роста. И Брут осмелился его спросить: "Кто ты? человек или бог? и зачем ты пришел?" Ответил ему призрак: "Я твой злой гений, Брут, ты увидишь меня при Филиппах..." (лат.)] 
Он знал теперь, что его душевная усталость и была тем предчувствием смерти, в которое прежде он не верил. Именно об этом говорили стальные латинские слова. 
"Respondit ei imago: Tuus sum, о Brute, malus genius, apud Phillippos me videbis", -- повторил он вдруг громко -- и остановился, прислушиваясь к своему голосу, который звучал так странно. 
-- Vous dites, mon gИnИral? [Что вы сказали, генерал?.. (франц.)] -- спросил спросонья кто-то из соседней комнаты. 
-- Mais non, je ne dis rien [Да, нет, ничего (франц.)], -- ответил Жубер и уже про себя прочел последние слова, которые всегда особенно его волновали: "Tum ille nihil territus, videbo, inquit..." [Брут же бесстрашно ответил: "Увижу" (лат.)] 

М.Алданов. «Чёртов мост».

Часть 4, глава 3.

Задание:

1. Опишите главные заботы Суворова перед боем.

Суворов почти не спал в эту ночь. 
Весь день он, как и Жубер, не сходил с коня, объезжая полки. Но, в отличие от французского главнокомандующего, старый фельдмаршал нигде не произносил речей, хотя тоже останавливался перед каждым полком, созывал солдат и разговаривал с ними. Говорил он большей частью о предметах, не имевших отношения к войне, и почти всякий раз выкидывал какую-нибудь странную штуку или бормотал непонятные слова. Суворов знал, что войска считают его колдуном, и поддерживал эту свою репутацию. Солдаты были убеждены, что его не берет пуля, -- едва ли не для укрепления в них этой веры он, без крайней необходимости подвергая опасности свою жизнь, выехал на виду у обеих армий далеко за передовые посты в поле. По тому, как льнул к нему под огнем сопровождавший его казак, по тому, как на него смотрели потом молодые новобранцы, Суворов видел, что его цель достигнута. 
Десять часов, проведенные на седле, утомили старика. Лицо его стало еще бледнее обычного, вьющаяся прядь волос прилипла к середине высокого лба, жилы на висках слились со складками кожи, и тяжело обозначились морщины у носа, на губах и у подбородка. Последняя остановка фельдмаршала была уже почти у самой деревни Поццоло-Формигаро, где он собирался провести ночь. Здесь стоял один из его любимых полков. Он знал в нем в лицо многих старых солдат и, щеголяя своей памятью, вызывал их по именам, дружелюбно разговаривал со стариками, вспоминая прошлое каждого, -- почти у всех у них было, впрочем, одинаковое прошлое. Спрашивал, из какой кто деревни, -- некоторые после двадцати пяти лет с трудом вспоминали. У более молодых осведомлялся, есть ли баба, -- он знал, что стариков лучше об этом не спрашивать. Кое-кому давал по кронталеру, других потчевал водкой из своей фляжки. Сопровождавший Суворова подполковник Кушников тоже иногда вступал в беседу, но с ним солдаты говорили без интереса и неохотно. У одного из стариков Кушников, подражая фельдмаршалу, отрывисто спросил: "Вот что, братец, скажи-ка ты нам, старина, за что мы воюем?" Суворов сделал гримасу: этот вопрос, по его мнению, совершенно не касался ни солдат, ни даже самого Кушникова. Услышав ответ, что воюем за веру, царя и отечество, фельдмаршал одобрительно кивнул головой солдату и еще раз сердито посмотрел на подполковника, который больше не вмешивался в разговор. 
Около пяти часов, объехав все полки, Суворов соскочил с коня (это движение, к которому он готовился, подъезжая, стоило ему едва ли не большего усилия, чем часы, проведенные на седле) и затем еще часа три принимал донесения из разных частей, отдавал устные приказания и диктовал письменные. У него в избе перебывало человек двадцать высших офицеров. Никто не оставался больше десяти минут -- в быстрой перемене лиц и предметов разговора старый фельдмаршал видел единственное спасение от усталости, которую он тщательно ото всех скрывал. Он был доволен собою -- чувствовал, что удалось главное: в армии создалось напряжение кипучей деятельности и готовность к величайшему усилию. В самом деле, русские офицеры, выходя из его избы, искренне восторгались дивным (так называли Суворова), а австрийцы, пожимая плечами, говорили друг другу: 
-- Der Mann ist doch merkwЭrdig... [Странный все-таки человек... (нем.)] 
Без почтения относился к фельдмаршалу только его престарелый денщик. Швыряя сердито тарелками (он не одобрял всю эту войну и желал ее скорейшего конца), Прохор Дубасов быстро подал ужин, тут же, стоя, сам поужинал с барином, ругая последними словами кривого повара Мишку, дал фельдмаршалу стакан водки, сам выпил два, опуская в них куски хлеба, потом гневно заметил, что пора спать, хотя еще было довольно светло. В углу избы лежала куча свежего сена. Суворов утомленно разделся (перед Прохором он не скрывал усталости, как вообще не имел от него секретов) и лег, накрывшись одеялом с головою. Денщик вышел погулять немного навеселе. Какой-то австрийский генерал хотел было войти к главнокомандующему, но Прохор загородил ему дорогу и сердито его спровадил, повторяя: "Чего лезете? Сказано, спит..." Генерал не настаивал. Засыпая, фельдмаршал еще слышал этот разговор за дверьми избы, но австриец, очевидно, не имел важного дела, и физическая усталость старика была так велика, что он не вмешался в распоряжения Прохора. Денщик скоро вернулся в избу, лег и тотчас захрапел на лавке около входа. 
Суворов спал всего часа два. Около одиннадцати он внезапно проснулся с лицом, перекосившимся от ужаса. Дрожащими руками засветил свечу и взглянул на часы. Он видел ясно циферблат и стрелки, но не мог понять, который час. Только минуты через две он успокоился, сердце перестало стучать. Еще оставалось много времени до начала сражения. 
Он знал, что больше не заснет, но и не чувствовал потребности во сне: запаса его душевной бодрости должно было хватить на те ужасные двадцать с лишним часов, которые ему предстояли. Против своего обыкновения он еще полежал, давая отдых разбитому, израненному телу. Соображал, не упущено ли что-либо важное. Общие распоряжения все были отданы, а другие можно было отдавать только в процессе боя. 
Пролежав с полчаса при свече, он забыл, который час, снова взглянул на часы и поднялся с сена. Требовалось заполнить еще часа четыре до рассвета, не растеряв скопленного страшного волевого заряда, и заполнить их Суворову было не так легко, несмотря на его почти шестидесятилетнюю привычку к войне. 
Фельдмаршал знал, что ничего не делать больше нельзя: на него нашла бы та нестерпимая тоска, которую он нередко испытывал и которой больше всего боялся в день сражения. В одной рубашке, босой, он выбежал из избы. Часовой вытянулся смирно, с ужасом глядя на старика. Вдали горели редкие огни Нови. Со стороны неприятельского лагеря ничего не было слышно. Убедившись, что французы оставались на своих позициях, Суворов вернулся в избу и повеселел, садясь за узкий, шатающийся на левой ножке стол. Жубер принимал решительное сражение. Смелость молодого противника нравилась старику, и он думал, что из Жубера выйдет со временем хороший генерал. Думал он это с симпатией, как если б дело шло об одном из его любимцев, например о князе Багратионе (он очень любил Багратиона, с легкой долей той благодушной насмешки, с какой русские люди неизменно относятся к кавказцам; его вдобавок забавляло, что грузин Багратион, немец Дерфельден и серб Милорадович были главарями русской партии штаба). Теперь же Жубер, как и Бонапарт, как они все, был, разумеется, мальчишка, который тоже, очевидно, полагал, что имеет дело с Меласом или еще с кем-нибудь из Bestimmtsager'ов (Суворов называл немцев то Bestimmtsager'ами, то Nichtbestimmtsager'ами [Примерно: немогузнайки и ничегонезнайки (нем.)] -- и никто, кроме него самого, не мог точно понять, что именно он имел при этом в виду). 
В своей победе фельдмаршал почти не сомневался. Однако при мысли о возможном все-таки поражении он невольно вздрагивал и тотчас гнал от себя эту мысль. Жубер в свои тридцать лет или австрийцы, издавна привыкшие к неудачам, могли позволить себе поражение. Но для семидесятилетнего Суворова его непобедимость составляла не только основу военного престижа: она составляла смысл, единственное оправдание всей его жизни. У Суворова ничего не было, кроме сознания своей непобедимости и как-то странно сливавшейся с этим сознанием веры в Бога (он терял бы одно, если бы потерял другое). 
Перебрав в последний раз все то, что нужно было сделать, и опять убедившись, что ничто важное упущено не было, фельдмаршал стал придумывать себе занятие на остающиеся несколько часов. Взял лист бумаги, старательно очинил гусиное перо (в походе Прохор не успевал чинить ему перья) и принялся писать. Стол покачнулся на левую ножку. Обрадовавшись, что нашлось еще дело, Суворов сложил в комок лист бумаги, быстро нагнулся, скрывая от самого себя боль в спине, подложил комок под ножку стола и снова сел, тяжело дыша. 
Он писал письмо дочери. К своему единственному сыну, который находился при армии, Суворов был почти равнодушен; плохо верил, что этот красивый недалекий мальчик, бездельник и шалун, игравший в карты со страстью, действительно его сын. Но дочь свою фельдмаршал очень любил, особенно до того, как она вышла замуж за графа Николая Зубова. С зятем отношения были холодные. 
Не зная, о чем писать дочери, Суворов решил составить письмо в стихах, как он часто делал, когда сказать было нечего: для стихов не требовалось ни содержания, ни смысла. У него давно выработалась и механическая привычка стихосложения, и память на рифмы -- спасение плохих поэтов и несчастье хороших. Фельдмаршал быстро набросал несколько строк, кое-что поправил, перечел и закончил двустишием, которое уже было известно дочери по старым письмам. 
Но, впрочем, никаких не слушай, друг мой, вздоров.
Отец твой Александр граф Рымникский Суворов. 
Стихи, красиво отчерченные его твердым четким почерком с далеко закинутыми влево хвостиками буквы "р", не очень понравились фельдмаршалу. Он, однако, подумал, что Зубов, несмотря на дурные с ним отношения, будет всем в Петербурге показывать письмо. Подумал и о том, что пора бы переменить когда-то доставивший долгое наслаждение, но уже успевший надоесть титул графа Рымникского на что-либо получше (после падения Мантуи ему было пожаловано княжеское достоинство с титулом Италийского, но известие это еще до него не дошло). Подумал, что о княжеском титуле надо было бы как-нибудь поудивительнее намекнуть обоим императорам: обычно он делал такие намеки, искусно пользуясь своей репутацией чудака, к которой привыкли и с которой примирились (так, в Асти в разговоре с лордом Бентингом он все время подтягивал свои будто бы падавшие с ног чулки, и англичанин долго не мог понять, в чем дело, пока ему не объяснили, что это означает желание Суворова получить британский орден Подвязки). Но соображения о наградах, ожидающих его за победу, не вполне развлекли фельдмаршала. Зашевелились было давно знакомые тоскливые, убивающие энергию мысли о том, что в семьдесят лет не нужны ни орден Подвязки, ни княжеский титул, ни все то, что ему могли пожаловать европейские монархи, делу которых он оказывал неоценимые услуги. Эти мысли часто его посещали в мирное время. Он знал, что от них отделаться можно только работой, и сейчас же ухватился за работу: вынул из бумажки новенькую палочку сургуча, растопил конец на свече и с удовольствием стал лить пахучие капли на углы конверта с письмом дочери, торопливо накрывая печатью еще горевшие на бумаге красные пятна. На одном из углов его инициалы с графской короной отпечатались неясно. Он разогрел на свече кончик медного разрезного ножа, расплавил сургуч и снова наложил печать, которая на этот раз удалась хорошо. Затем быстро размял сморщенными пальцами изуродованный побуревший конец красивой палочки, пока он не затвердел и не исчез запах, оборвал красные волоски, аккуратно уложил сургуч в бумажку и оправил ее концы -- дело помогло: тоскливые мысли были выключены твердо. Удовлетворенный результатом, он взял другой лист бумаги и стал писать новые стихи, уже по-немецки, в честь подчиненных ему австрийских генералов. Он и сам в первую минуту не мог бы сказать, для чего это было нужно. Выдумка пришла ему в голову инстинктивно -- ее полусознательной целью было развеселить генералов и вселить в них уверенность в том, что ему, Суворову, весело и что он не сомневается в победе (у русских офицеров такой уверенности, по его наблюдениям, было достаточно). Писать стихи по-немецки было гораздо труднее, чем по-русски. Суворов писал довольно долго, правил написанное, заглянул даже раз в словарь. Стихи все-таки выходили неважные: 

Es lebe Sabel und Bajonnett,
Keine gДrstige Retraite,
Erste Linie durchgestochen,
Andere umgeworfen,
Reserve nicht hДlt,
Well da Bellegarde und Kray der Held.
Der letzle hal Suworow
Den Weg zu denen Siegen
Gebannet...
[Штыки и сабли прославить я рад,
Да не будет мерзостных ретирад,
Не устоит шеренга врага,
И пустятся в бега
Все резервы их арьергарда,
Завидя в бою Бельгарда,
Героя Края. А там и Суворов
Для них проложит дорогу
К победе...
Перевод с немецкого Е. Витковского.] 

Рифмы Bajonnett и Retraite, hДlt и Held ему понравились, но третий и четвертый стихи не вышли и к слову Suworow он вовсе не мог придумать немецкой рифмы. Кроме того, в пузырьке было мало чернил, приходилось часто опускать в него перо, и это раздражало фельдмаршала. 
Он еще писал, когда в тишине ночи послышался приближавшийся конский топот. Суворов поднял голову: кто-то ехал, очевидно, к нему. Через несколько минут всадник остановился у палатки Розена, кто-то громко задал по-немецки вопрос, послышалась возня, и у открытой двери избы появился граф Бельгард. За ним виднелся заспанный, сконфуженный Розен, свидетельствовавший своим видом, что он тут ни при чем. Оба они остановились в нерешительности. Суворов сидел не поворачиваясь, спиной к входу. Бельгард громко кашлянул. 
-- Durchlaucht gestatten? [Разрешите, Ваша светлость? (нем.)] -- не то спросил, не то просто сказал он, покрывая храп Прохора. 
Тон австрийского генерала показывал, что он прибыл по важному делу. Накануне решительного сражения, в самом деле, было позволительно поздней ночью явиться к главнокомандующему и даже разбудить его. Придраться было не к чему, но Суворов сразу пришел в дурное настроение. Он не любил Бельгарда. 
Фельдмаршал повернулся к гостю, выразив на лице неприятное изумление. Розен сразу понял, что разговор будет не из легких. Но смутить графа Бельгарда было не так просто. Он подошел к столу, за которым сидел главнокомандующий, почтительно его приветствовал в официальных выражениях, подождал с минуту, затем сел по другую сторону стола, еще почтительнее поблагодарив Суворова за предложение сесть, которого тот не делал. Бельгард, несмотря на разницу в чине и должности, ревниво оберегал свое достоинство природного, а не пожалованного графа и приближенного Римского императора -- единственного настоящего императора в мире и главы старейшей из всех династий. 
-- Прошу покорно садиться, -- изумленно сказал по-русски Суворов уже сидевшему австрийскому генералу. -- Прошу покорно садиться, -- еще раз повторил он. 
Бельгард, не понимавший ни слова по-русски, вопросительно посмотрел на Розена. Розен только тяжело вздохнул, узнав, что Суворов сегодня по-немецки не понимает. 
-- Его сиятельство просит вас сесть, -- сердито сказал он Бельгарду. 
-- Vielen Dank, Durchlaucht [Большое спасибо, Ваша светлость (нем.)], -- учтиво произнес австрийский генерал. Как ни в чем не бывало, не обращая внимания на выражение лица Суворова, становившееся все более изумленным, он взял со стола медный нож и принялся излагать свои соображения, чуть слышно отбивая их ход по сукну стола. Говорил он очень гладко, деловито и ясно, с твердыми простыми интонациями, как говорят умные офицеры генерального штаба (дающие нередко превосходных ораторов). Под легкие, нечастые удары о сукно ножа плашмя он в самых лестных выражениях отдал должное необыкновенным достоинствам составленного главнокомандующим плана сражения, затем стукнул ребром ножика по деревянному краю стола, так что застывшая пуговка сургуча отскочила, помолчал секунду и, переведя глаза с лица фельдмаршала на его шею и грудь, от имени командующих отдельными частями союзной армии стал отмечать не совсем понятные пункты плана. Лицо его, сохраняя крайнюю почтительность, стало чрезвычайно печальным. 
Суворов с изумленным видом слушал речь Бельгарда и только изредка что-то про себя бормотал. Розену слышались отдельные слова, большей частью малопонятные или неупотребительные: "Пространный элоквент...", "Гениум...", "Унтеркунфтер...", "Вот так юдициум...". Лишь в одном месте речи австрийца фельдмаршал сокрушенно сказал: "Чего глупее!" Да еще когда граф Бельгард произнес имя генерал-квартирмейстера Цаха, Суворов не упустил случая и радостно воскликнул: "Не Цагхафт, а только Цах!" [Каламбур: по-немецки "цагхафт" -- "робкий, нерешительный", но "цах" -- "тягучий, цепкий и жесткий".] Бельгард, уже много раз слышавший эту шутку Zaghaft-Zach, приостановился и выдавил на лице печальную улыбку, которую затем сохранял до самого конца доклада. Суворов больше его не перебивал. Низко наклонившись к столу и пододвинув к себе свечу, он старательно стал чертить на листе бумаги разные части тела. Изредка он быстро отрывался от этого занятия и злыми глазками исподлобья вглядывался в графа Бельгарда. Он мысленно расценивал его военные способности и расценил их очень низко, хотя некоторые из доводов австрийского генерала были признаны им вполне основательными. Суворов не любил вмешательства в его дела; особенно же его раздражала печальная улыбка Бельгарда. 
Прохор Дубасов проснулся и сел на лавке, злобно глядя на посетителей. 
Закончив изложение своих мыслей, граф Бельгард опустил медный нож на то самое место, откуда его взял, приложил к концу отбившуюся пуговку сургуча и, сведя пальцы обеих рук, чуть склонив голову к левому плечу, почтительно уставился на шею главнокомандующего. Молчание продолжалось не менее минуты. 
-- Что он говорит? -- вдруг с изумлением спросил Розена Суворов, поднимая голову. 
Барон Розен, укоризненно взглянув на главнокомандующего, стал переводить ему содержание речи Бельгарда, который сначала поднял брови, а затем изобразил на лице совершенное равнодушие перед новым фокусом старика, Розен переводил, временами из вежливости оглядываясь на австрийского генерала (хотя тот, очевидно, не мог его поправить), но очень мало заботясь о полноте и точности перевода: он знал, что главнокомандующий прекрасно понял немецкую речь Бельгарда, внимательно ее слушал и, наверно, ничего в ней не упустил. Это была очевидная комедия, и Розен, хорошо знавший Суворова, спрашивал себя, какая могла быть ее цель, так как, по его наблюдениям, в большинстве случаев старик знал, что делал, когда играл комедию. Но перед посторонним человеком надо было соблюдать приличие, и Розен позаботился о том, чтобы его перевод продолжался не менее пяти минут, -- речь Бельгарда длилась минут десять. Суворов совершенно не слушал Розена и даже не делал вида, будто слушает. Он по-прежнему старательно рисовал на бумаге части тела. 
-- Ваше сиятельство, что прикажете ему сказать? -- с некоторым беспокойством спросил Розен, кончив и подождав немного. 
-- Скажи ему... -- радостно, ласковым тоном ответил фельдмаршал. 
Прохор Дубасов фыркнул от удовольствия. Барон Розен вздохнул и, повернувшись к Бельгарду, сказал, что главнокомандующий, отдавая должное ценности его соображений, намерен сохранить за собою инициативу и все дальнейшие распоряжения будет отдавать во время боя. Суворов одобрительно кивнул головой, как бы свидетельствуя, что Розен совершенно верно перевел его ответ. Граф Бельгард вспыхнул и заговорил было по-французски, несколько повысив голос. Но, увидев по изумленному лицу Суворова и по безнадежному выражению, Розена, что фельдмаршал не понимает и французского языка, он тотчас себя сдержал; вежливо-презрительно улыбнулся и поднялся с места, звякнув шпорами. 
-- Вот, вот, я написал... Прочтете... -- радостно заговорил Суворов, всовывая в руки Розена листок с немецкими стихами. 
Розен с недоумением посмотрел на бумажку и передал ее Бельгарду. Австрийский генерал, наклонившись к свече, прочел стихи. Увидев свое имя, он, внутренне польщенный (хотя и считал, что фельдмаршал давно выжил из ума), изобразил на лице самую придворную улыбку. В эту минуту свеча опалила ему волосы, которые затрещали. Бельгард с досадой провел рукой по обожженной шершавой пряди, поправил пробор и, не дочитав, сложил и спрятал листок, соображая, что потом, в Вене, не худо будет показать эти стихи, хотя и жаль, что "Held" [Герой (нем.).] написано о Крае, а не о нем. 
-- GlДnzend! [Блестяще! (нем.)] -- сказал он и еще раз звякнул шпорами. Пожелав фельдмаршалу в самых любезных выражениях успеха (Суворов больше не делал изумленного лица), Бельгард вышел в сопровождении Розена. 
Штааль, который все время со скукой и тревогой гулял недалеко от избы главнокомандующего, поспешно подошел к Бельгарду. Услышав, что сражение не отменяется и что его поручение остается в силе, он отдал честь и, как человек, не имеющий возможности терять время, быстро направился к своей лошади. Уже в седле он зачем-то посмотрел на часы, хотя было темно, оглянулся на Бельгарда, приложил руку к фуражке и сразу перевел лошадь в галоп. 
Бельгард еще постоял с Розеном, затем простился, крепко пожав ему руку с несколько обидевшим майора грустным выражением сочувствия на лице. 
Розен посмотрел вслед австрийскому генералу, позевал (ему очень хотелось спать), подумал, надо ли еще являться к Суворову, решил, что надо, и вернулся в избу. Но, увидев с порога, что Суворов молится в углу на коленях (несколько поодаль от него на коленях стоял Прохор Дубасов), майор не вошел в избу и рассеянно стал бродить взад и вперед, с наслаждением вдыхая пьянящий аромат скошенного сена. Он думал о самых разных предметах: о том, какой странный человек дивный; о том, можно ли купить за три тысячи такую лошадь как у Бельгарда, -- и где их взять; о том, убьют ли его завтра или нет. Затем перестал думать и решил, что надо бы еще поспать часа два. Но идти в душную, пахнущую парусиной и едой палатку ему не хотелось. Он прилег у одного из стогов рядом с избой главнокомандующего и тотчас задремал. 
Розен проснулся от первых лучей солнца и поспешно поднялся с земли. Рядом с ним слышалось ржанье лошадей. Ему бросились в глаза бледные сосредоточенные лица офицеров, вытянувшихся у входа в избу. Часовые стояли смирно. Дверь избы вдруг распахнулась настежь, и из нее выбежал, волоча раненую ногу, Суворов с лицом сияющим и преображенным, какое раза три или четыре в жизни видел у него барон Розен. Фельдмаршал подбежал к своей лошаденке и легко вскочил на казацкое седло. Прохор Дубасов, знавший, чего стоила старику эта легкость, незаметно ему помог, целуя барина в руку и в колено и с трудом удерживаясь от рыданья. 

М. Алданов. «Чёртов мост»

Часть 4, глава 4.

Задание:

1.Как оценивается победа русской армии под Нови?

 В деревне Таверне главной темой разговоров служили мулы. По словам сведущих офицеров, из-за мулов могла пойти к черту вся кампания: задержка в несколько дней давала французам возможность подготовиться к защите Альпов. С фельдмаршалом, по рассказам, случился припадок бешенства, когда он узнал, что, несмотря на все обещания австрийцев, мулы для перехода через Альпы ими не были в Таверне заготовлены. 
Штааль уже почти целую неделю находился в этой скучной деревушке, служившей станцией на большой почтовой дороге. Из Таверне русская армия должна была начать свой поход, который в последний месяц был предметом дипломатической переписки, газетных статей и оживленных споров. 
После победы Суворова при Нови многим, не только в союзных странах, но и в самой Франции, казалось, что революции пришел конец. Французы были вытеснены из Италии, лучшие их армии потерпели решительное поражение, неприступные крепости находились в руках союзников, и впервые после семи лет война приближалась к французской территории. Все предполагали, что в самом близком будущем Суворов вторгнется во Францию. Богатые англичане заключали даже между собой пари о том, через какое время русский фельдмаршал возьмет Париж и восстановит династию Бурбонов. 
Сам Суворов считал, однако, вторжение во Францию очень трудным делом. Он высоко ставил революционную армию и думал, что против ее воли восстановить старый строй невозможно (воля французского народа заботила его очень мало -- он интересовался только армией). Союзные правительства не разделяли этого мнения, однако побаивались старика. 
Суворов после сражения при Нови достиг высшего предела славы, при котором именем человека начинают называть шляпы, пироги, прически, улицы. Все это и делалось в ту пору в Европе, особенно в Англии, где на обедах тост в честь Суворова провозглашался немедленно вслед за здоровьем короля. Говорили о непобедимом русском фельдмаршале больше, чем о каком бы то ни было другом человеке на земле. Союзные правительства осыпали его наградами. Одновременно с ростом славы достигли предела бесчисленные причуды и странности фельдмаршала. 
Австрийское правительство после завоевания итальянских земель, которые оно намерено было присоединить к своей империи, чрезвычайно хотело сплавить оттуда Суворова. Не очень нравилось пребывание русской армии в Италии и Питту: в связи с мальтийской историей он побаивался закрепления России на Средиземном море. Поэтому с первых же дней после победы при Нови из Вены и Лондона стали горячо просить Суворова заняться завоеванием Швейцарии. Князь Италийский не торопился исполнить это желание и в ответ на просьбы австрийцев бормотал по своему обычаю странные слова, вроде того, что не желает зреть развалины храма Темиры; или говорил, что, боясь дождя, хочет тоже посидеть в унтер-кунфте; или обещал уйти в Швейцарию через два месяца -- между тем как через два месяца, с наступлением поздней осени, ни о какой кампании в Альпах не могло быть и речи. 
Напротив, в Петербурге план завоевания Швейцарии силами русской армии встретил большое сочувствие. Император Павел тоже изъявил желание, чтобы Суворов изгнал из Швейцарии французов я после соединения со свежими войсками Римского-Корсакова вторгся во Францию через Франш-Конте. План был бессмысленный. Но общее желание союзников, подкрепленное предписанием царя, нужно было исполнить. Впрочем, в трудности этого предприятия было что-то нравившееся и самому фельдмаршалу. Ганнибал перешел через Альпы, не имея перед собой врага. Суворов хотел перейти их с боем. 

Поджидая мулов, которых обещали доставить и не доставили вовремя австрийские власти, русская армия расположилась в палатках у деревни Таверне. Офицеры очень скучали. Делать было нечего. Женщин в Таверне не было, в соседний город Лугано отпускали неохотно. Занимались главным образом тем, что проклинали австрийцев. Но и это надоело. О походе говорили мало. В успехе его никто не сомневался. Старые люди говорили, что поход будет трудный. Представляли себе, однако, трудности похода очень неясно. 
Штааль так и не участвовал в сражении при Нови. О победе союзных армий, о чудесах, показанных в этот день Суворовым, о гибели генерала Жубера, убитого в самом начале боя, Штааль узнал в глубоком тылу. Это очень его огорчило. Но тому его товарищу, который иронически говорил об устроенной Штаалем для себя поездке в тыл, в сражении ядро оторвало ногу. И так как это прошло совершенно незамеченным (несколько человек упомянуло с сожалением в разговоре, а на следующий день забыли и они), то Штааль еще более укрепился в мысли, что надо раз навсегда плюнуть на то, что скажут люди. "У меня хоть ноги будут целы, -- размышлял он. -- Вот я и не думал беречь шкуру, а милые друзья взвели на меня эту гадость. Так стоило бы, уж коли на то пошло, вправду ее беречь... Ведь хуже не скажут...". 
После сражения он вместе со всей армией находился некоторое время на стоянке в Асти и тут увидел наконец вблизи князя Италийского в расцвете славы, в ореоле всеобщего перед ним преклонения. Штааль, как все, восторгался Суворовым, но более не ставил его себе в образец. Как ни обольстительна была слава победоносного полководца, Штааль думал, что достиг он ее ценой шестидесятилетних беспримерных трудов. Сам он не хотел ждать так долго и все более приходил к мысли, что его собственное возвышение создастся не на войне. В походе, не имея особенных связей, он в самом лучшем, почти невозможном, случае мог получить два чина и "Анну", как капитан-лейтенант Белле. Конечно, ему очень хотелось получить эти награды (учрежденный Екатериной Георгиевский крест, о котором он долго мечтал, не жаловался в царствование императора Павла), и Штааль был твердо намерен сделать для этого все возможное и показать при случае чудеса храбрости. Но вместе с тем он видел, что получение наград, после окончания войны, почти ничего не изменит в его жизни. "Ну, разумеется, приятно будет рассказывать, и Иванчук лопнет от злости... И то нет, Иванчук не лопнет. Вот как бы я разбогател, он точно лопнул бы... Ну, еще отношение будет ко мне другое по службе... Ну, в комтуры выйду, не то мне нужно... Нет, карьер надо делать не здесь, а там", -- думал он. Мысли его все чаще возвращались к Петербургу и особенно к Лопухиной. Выход (он говорил даже: спасение) был для него в тех мыслях, которые и раньше приходили ему в голову, но с полной ясностью впервые представились в ложе на балу у князя Безбородко. Чрезвычайно огорчило Штааля полученное в Италии известие о кончине Александра Андреевича. Он искренне любил князя и теперь с тоскою вспоминал и свои разговоры с ним, и особенно то, о чем он не успел поговорить с канцлером, -- старик так много знал и видел. Все это он навеки унес с собой. Кроме того, смерть князя Безбородко рвала связь, которая соединяла Штааля с высшим обществом и с влиятельными людьми Петербурга. Теперь у него в столице больше никого не было. Он был всецело предоставлен себе и жалостно, чуть не со слезами, думал, что если он скоропостижно умрет, то не на что будет похоронить его. "А как прогонят со службы и Семен Гаврилович не пошлет подачки, то через месяц с голоду помру", -- думал он, нарочно в самых унизительных для себя выражениях, как будто кто-то с ним спорил и он вынужден был в ответ употреблять самые настоящие слова, полные неприкрытой жизненной правды. "И ведь не то что каким-нибудь фигуральным манером, а так, по-настоящему, помру с голоду". Штааль перебирал друзей и знакомых, которые могли бы его поддержать, если б он впал в крайнюю нужду. Ближайший друг был Иванчук. "Этот гроша медного не даст и даже не сконфузится, подлец, просто скажет: "Ну, нет, брат", или даже: "Ну, брат, ты меня видно за дурака считаешь!" -- думал он, совершенно ясно представляя себе, как это скажет, со своим легким неполным смехом, Иванчук и как он, заторопившись, посмотрит на левую пару часов (правой ведь нет) и немедленно простится с обиженным, недовольным видом. А другие? Рибопьер даст, мальчишка, если 6у-Дут лишние, да и то больше для того, чтобы меня унизить. Еще кое-кто даст в первый раз какую-нибудь мелочь, а потом пойдут чистые отказы -- от тех, кто поблагороднее, с видом сожаления: "Как жаль, я сам как раз сижу без гроша" ("ложь, конечно"), а кто погрубее -- без всякого сожаления. Все будут избегать как огня, звать стрелком. "Stahl vient de m'extraire dix roubles". -- "Comment, encore?" -- "C'est pour ne pas en perdre l'habitude..." ["Штааль хотел вытянуть у меня десять рублей". -- "Как, опять?" -- "Это чтобы не утратить навыка..." (франц.)] -- так и слышал он разговоры своих друзей. "И вовсе не говорят extraire dix roubles", -- со злобой поправлял он ошибки в воображаемых словах, которые произносили воображаемые недоброжелатели. Мысли эти причиняли ему мучительную боль, точно он вправду потерял службу, впал в крайнюю нужду и получал от товарищей отказы в деньгах. Из унизительных мыслей он сделал привычку и незаметно полюбил ее. В такие минуты он ненавидел всех и жизнь представлялась ему борьбой мира с ним, Штаалем, находившимся в полном одиночестве. Потом, в обществе товарищей, настроения эти слабели или даже вовсе рассеивались, особенно за бутылкой вина. Он в походе, как почти все, много пил, гораздо больше, чем прежде. Вкус вина не был ему приятен, но он любил и чувствовал потребность в том настроении благодушия и бодрости, которое давалось вином и которое он (впрочем, не от одного вина) с такой силой испытал в палатке генерала Края. Воспоминание об этом вечере уже стало одним из лучших в его жизни, хоть оно было совсем недавнее. Обычно приятными воспоминания Штааля были либо на следующий день (тогда они очень скоро изглаживались из памяти или переставали быть приятными), либо становились приятны через несколько лет: так, например, почти все связанное со шкловским училищем было чрезвычайно ему дорого. Но вечер в палатке Края, хоть был он всего месяц тому назад, уже стал дорогим воспоминанием и мирил Штааля со всей той скучной прозой войны, в которой проходила его жизнь. День, проведенный в кают-компании "Foudroyant'a", был тоже приятным воспоминанием, но его портило зрелище казни Караччиоло, и особенно слышанный Штаалем вскоре после того в Неаполе рассказ о появлении у борта адмиральского судна тела казненного герцога.
Оттого ли, что были так приятны воспоминания, связанные с обществом иностранцев, или оттого, что он стал подозрительно относиться к своим товарищам, сильно преувеличивая их враждебное отношение, или еще потому, что знание иностранных языков составляло его бесспорное преимущество, которое он рад был выдвигать при всяком случае, Штааль не только не проклинал австрийцев, как другие, но старался держаться их общества. В Таверне, где вся армия расположилась в палатках (немногочисленные избы деревни были отведены высшим лицам командного состава), он поселился с двумя молодыми австрийскими офицерами отряда генерала Ауффенберга (отряд этот, после разделения союзной армии, был присоединен к русским войскам для связи и для того, чтобы засвидетельствовать миру полную солидарность союзников). Австрийские офицеры были милые молодые люди, и с ними, как с чужими людьми, ему казалось легче поддерживать добрые отношения. Общий тон у австрийцев был такой, что, хотя Суворов очень хороший и, главное, очень счастливый полководец, но с его армией дело иметь трудно -- уж очень невежественны русские офицеры. Как люди вежливые, австрийцы не говорили этого в обществе Штааля. Но он угадывал это по их разговорам между собой. Впрочем, когда речь заходила о мулах, у австрийцев появлялось несколько виноватое выражение. Но предположение, что из-за этого запоздания может пропасть вся кампания, они называли Unsinn [Вздор, чепуха (нем.)], По их словам, французы не ожидали нападения в Швейцарии. В самом деле, по приказу Суворова из Таверне были отправлены эмиссары для распространения слуха о том, что русский фельдмаршал твердо решил не начинать до весны похода. Слух этот через шпионов должен был дойти до Массена. Австрийцы, так же как и русские, не сомневались в удаче похода. Массена, конечно, отступит при первом появлении русской армии в Альпах. 
Штааль с улыбкой вспоминал, что в детстве, встречая в школьных книжках слово "отступление", он представлял себе людей, пятящихся назад лицом к наступающему врагу. В Италии, не видав никогда гор, думая о предстоящем походе, он представлял себе довольно широкую, поднимавшуюся вверх дорогу, вроде тех, по которым он в деревне ездил верхом: по ним особенно приятно было пускать лошадь вскачь, хотя это ее утомляло. Только в Альпах подъем должен был быть круче, этак градусов в тридцать пять. О высоте Альпов Штааль спрашивал товарищей, но получал разные ответы: одни определяли ее в версту, другие в десять верст. Во всяком случае, и десять верст можно было проскакать в полчаса, ну, в крайности, в час. В конце подъема должна была, очевидно, находиться маленькая полукруглая площадка, а за ней начнется спуск: тут уж галопом не поскачешь, можно слететь через голову коня. 
Впервые Штааль увидел горы в Таверне, но так и не мог разобрать, Альпы ли это или еще не Альпы. Жители в ответ на его расспросы с изумлением называли горы просто Monti, а по карте ничего нельзя было понять. В этих горах, доверху покрытых каштановыми деревьями, ровно ничего не было страшного. Никакого снега на них не было, в снег на горах Штааль плохо верил (в Таверне первые дни было очень жарко). Штааль мысленно вращал горы, как треугольники в геометрии, с тем, чтобы по ровной земле измерить на глаз их высоту, -- выходило очень немного. Между тем когда он старался представить себе версту вверх по отвесу, ему становилось страшно. За этими Monti издали (тем, кто отъезжал назад от деревни) рисовались как будто еще какие-то горы, но они были неясные и неплотные, точно облака или декорации в театре. 
Дивизии в Таверне были перегруппированы. Вместо прежней своей, упраздненной теперь, должности в штабе Розенберга Штааль занял строевую должность в одной из воинских частей, которые в швейцарском походе должны были следовать с самим фельдмаршалом. 
Через несколько дней австрийцы наконец доставили мулов, однако в недостаточном числе. Было решено везти провиант и патроны на казачьих лошадях, Говорили, что мысль эту подал фельдмаршалу великий князь Константин Павлович, с которым будто бы во всем советуется дивный. Но рассказывавшие это офицеры, при всей почтительности к царскому сыну, усмехались: так было трудно предположить, что князь Италийский не для смеха и не для своей обычной комедии, а всерьез спрашивает совета у двадцатилетнего великого князя. Константин Павлович был, впрочем, популярен в армии. Все сообщали с одобрением, что он отправил в Милан экипажи и для своего багажа велел отвести только несколько лошадей и мулов. Но князь Суворов, добавляли тут же, ничего себе не оставил: фельдмаршал говорил, что у него никакого багажа нет -- и слава Богу, а он сам уж как-нибудь перевалится. 

Стефан Цвейг. «Невозвратимое мгновение»

Перевод с немецкого П.Бернштейн

Иллюстрации А.Ляшенко

Задания:

1. В чём вы видите особенности композиции исторической миниатюры?

2. Согласны ли вы с ходом рассуждений и выводами автора в кульминационной главке?

3. Дайте краткую характеристику одному из исторических героев, изображённых на страницах миниатюры.

В исторических миниатюрах из цикла «Звездные часы человечества» Цвейг рисует эпизоды прошлого, в которых слиты воедино личный подвиг человека с поворотным моментом в истории.

Судьбу влечет к могущественным и властным. Годами она рабски покорствует своему избраннику — Цезарю, Александру, Наполеону, ибо она любит натуры стихийные, подобные ей самой — непостижимой стихии.

Но иногда — хотя во все эпохи лишь изредка — она вдруг по странной прихоти бросается в объятия посредственности. Иногда — и это самые поразительные мгновения в мировой истории — нить судьбы на одну-единственную трепетную минуту попадает в руки ничтожества. И эти люди обычно испытывают не радость, а страх перед ответственностью, вовлекающей их в героику мировой игры, и почти всегда они выпускают из дрожащих рук нечаянно доставшуюся им судьбу. Мало кому из них дано схватиться за счастливый случай и возвеличить себя вместе с ним. Ибо лишь на миг великое снисходит до ничтожества, и кто упустит этот миг, для того он потерян безвозвратно.

ГРУШИ

В разгар балов, любовных интриг, козней и препирательств Венского конгресса словно пушечный выстрел грянула весть о том, что Наполеон — плененный лев — вырвался из своей клетки на Эльбе; и уже летит эстафета за эстафетой: он занял Лион, изгнал короля, полки с развернутыми знаменами переходят на его сторону, он в Париже, в Тюильри — напрасна была победа под Лейпцигом, напрасны двадцать лет кровавой войны. Точно схваченные чьей-то когтистой лапой, сбиваются в кучу только что пререкавшиеся и ссорившиеся министры; спешно стягиваются английские, прусские, австрийские, русские войска, дабы вторично и окончательно сокрушить узурпатора; никогда еще Европа наследственных королей и императоров не была так единодушна, как в этот час смертельного испуга. С севера на Францию двинулся Веллингтон, ему на помощь идет прусская армия под предводительством Блюхера, на Рейне готовится к наступлению Шварценберг, и в качестве резерва медленно и тяжко шагают через Германию русские полки.

Наполеон единым взглядом охватывает грозящую ему опасность. Он знает, что нельзя ждать, пока соберется вся свора. Он должен их разъединить, должен напасть на каждого в отдельности — на пруссаков, англичан, австрийцев — раньше, чем они станут европейской армией и разгромят его империю. Он должен спешить, пока не поднялся ропот внутри страны; должен добиться победы раньше, чем республиканцы окрепнут и соединятся с роялистами, раньше, чем двуличный неуловимый Фуше в союзе с Талейраном — своим противником и двойником — вонзит ему нож в спину. Он должен, пользуясь воодушевлением, охватившим его армию, одним стремительным натиском разбить врагов. Каждый упущенный день означает урон, каждый час усугубляет опасность. И он немедля бросает жребий войны на самое кровавое поле битвы Европы — в Бельгию. 15 июня в три часа утра авангард великой и ныне единственной наполеоновской армии переходит границу. 16-го, у Линьи, она отбрасывает прусскую армию. Это первый удар лапы вырвавшегося на свободу льва — сокрушительный, но не смертельный. Побежденная, но не уничтоженная прусская армия отходит к Брюсселю.

Наполеон готовит второй удар, на этот раз против Веллингтона. Ни минуты передышки не может он позволить ни себе, ни врагам, ибо день ото дня растут их силы, а страна позади него, обескровленный, ропщущий французский народ должен быть оглушен дурманом победных сводок. Уже 17-го он подступает со всей своей армией к Катр-Бра, где укрепился холодный, расчетливый противник — Веллингтон. Никогда распоряжения Наполеона не были предусмотрительнее, его военные приказы яснее, чем в тот день: он не только готовится к атаке, он предвидит и опасность ее: разбитая им, но не уничтоженная армия Блюхера может соединиться с армией Веллингтона. Чтобы предотвратить это, он отделяет часть своей армии — она должна преследовать по пятам прусские войска и помешать им соединиться с англичанами.

Командование этой частью армии он вверяет маршалу Груши. Груши — человек заурядный, но храбрый, усердный, честный, надежный, испытанный в боях начальник кавалерии, но не больше, чем начальник кавалерии. Это не отважный, горячий предводитель конницы, как Мюрат, не стратег, как Сен-Сир и Бертье, не герой, как Ней. Его грудь не прикрыта кирасой, его имя не окружено легендой, в нем нет ни одной отличительной черты, которая принесла бы ему славу и законное место в героическом мифе наполеоновской эры; только злополучием своим, своей неудачей прославился он. Двадцать лет он сражался во всех битвах, от Испании до России, от Нидерландов до Италии, медленно поднимаясь от чина к чину, пока не достиг звания маршала, не без заслуг, но и без подвигов. Пули австрийцев, солнце Египта, кинжалы арабов, морозы России устранили с его пути предшественников: Дезе при Маренго, Клебера в Каире, Ланна при Ваграме; дорогу к высшему сану он не проложил себе сам — ее расчистили для него двадцать лет войны.

Что Груши не герой и не стратег, а только надежный, преданный, храбрый и рассудительный командир, — Наполеону хорошо известно. Но половина его маршалов в могиле, остальные не желают покидать свои поместья, по горло сытые войной, и он вынужден доверить посредственному полководцу решающее, ответственное дело.

17 июня в одиннадцать часов утра — назавтра после победы у Линьи, в канун Ватерлоо — Наполеон впервые поручает маршалу Груши самостоятельное командование. На одно мгновение, на один день скромный Груши покидает свое место в военной иерархии, чтобы войти в мировую историю. Только на один миг, но какой миг! Приказ Наполеона ясен. В то время как сам он поведет наступление на англичан, Груши с одной третью армии должен преследовать пруссаков. На первый взгляд очень несложное задание, четкое и прямое, но вместе с тем растяжимое и обоюдоострое, как меч. Ибо Груши вменяется в обязанность во время операции неукоснительно держать связь с главными силами армии.

Маршал нерешительно принимает поручение. Он не привык действовать самостоятельно; человек осторожный, без инициативы, он обретает уверенность лишь в тех случаях, когда гениальная зоркость императора указывает ему цель. Помимо того, он чувствует за спиной недовольство своих генералов и — кто знает?— быть может, зловещий шум крыльев надвигающейся судьбы. Только близость главной квартиры несколько успокаивает его: всего три часа форсированного марша отделяют его армию от армии императора.

Под проливным дождем Груши выступает. Медленно шагают его солдаты по вязкой, глинистой дороге вслед за пруссаками или — по крайней мере — по тому направлению, где они предполагают найти войска Блюхера.

НОЧЬ В КАЙУ

Северный дождь льет беспрерывно. Словно промокшее стадо, подходят в темноте солдаты Наполеона, таща на подошвах фунта по два грязи; нигде нет пристанища — ни дома, ни крова. Солома так отсырела, что не ляжешь на нее, поэтому солдаты спят сидя, прижимаясь спинами друг к другу, по десять — пятнадцать человек, под проливным дождем. Нет отдыха и императору. Лихорадочное возбуждение гонит его с места на место; рекогносцировкам мешает непроглядное ненастье, лазутчики приносят лишь путаные сообщения. Он еще не знает, примет ли Веллингтон бой; нет также известий о прусской армии от Груши. И в час ночи, пренебрегая хлещущим ливнем, он сам идет вдоль аванпостов, приближаясь на расстояние пушечного выстрела к английским бивакам, где то тут, то там светятся в тумане тусклые дымные огоньки, и составляет план сражения. Лишь на рассвете возвращается он в Кайу, в свою убогую штаб-квартиру, где находит первые депеши Груши: смутные сведения об отступающих пруссаках, но вместе с тем и успокоительное обещание продолжать погоню. Постепенно дождь стихает. Император нетерпеливо шагает из угла в угол, поглядывая в окно на желтеющие дали, — не прояснился ли наконец горизонт, не настало ли время принять решение.

В пять часов утра — дождь уже прекратился — все сомнения рассеиваются. Он отдает приказ: к девяти часам всей армии построиться и быть готовой к атаке. Ординарцы скачут по всем направлениям. Уже барабаны бьют сбор. И только после этого Наполеон бросается на походную кровать для двухчасового сна.

 УТРО В ВАТЕРЛОО

Девять часов утра. Но еще не все полки в сборе. Размякшая от трехдневного ливня земля затрудняет передвижение и задерживает подходящую артиллерию. Дует резкий ветер, лишь постепенно проглядывает солнце; но это не солнце Аустерлица, яркое, лучистое, сулящее счастье, а лишь уныло мерцающий северный отсвет. Наконец полки построены, и перед началом битвы Наполеон еще раз верхом на своей белой кобыле объезжает фронт. Орлы на знаменах склоняются, словно под буйным ветром, кавалеристы воинственно взмахивают саблями, пехота в знак приветствия подымает на штыках свои медвежьи шапки. Исступленно гремят барабаны, неистово-радостно встречают полководца трубы, но весь этот фейерверк звуков покрывает раскатистый, дружный, ликующий крик семидесятитысячной армии: "Vive l'Empereur!» [Да здравствует император! (франц.)]

Ни один парад за все двадцать лет правления Наполеона не был величественнее и торжественнее этого — последнего — смотра. Едва утихли крики, в одиннадцать часов — с опозданием на два часа, роковым опозданием, — канонирам отдан приказ бить картечью по красным мундирам у подножия холма. И вот Ней, «храбрейший из храбрых», двинул вперед пехоту. Настал решающий час для Наполеона. Несчетное число раз описана эта битва, и все же не устаешь следить за ее перипетиями, перечитывая рассказ о ней Вальтер Скотта или описание отдельных эпизодов у Стендаля. Она равно знаменательна и многообразна, откуда ни смотреть на нее — издалека или вблизи, с генеральского холмика или кирасирского седла. Эта битва — шедевр драматического нагнетания с непрерывной сменой страхов и надежд, с развязкой, в которой все разрешается конечной катастрофой, образец истинной трагедии, ибо здесь судьба героя предопределила судьбы Европы, и фантастический фейерверк наполеоновской эпопеи, прежде чем навеки угаснуть, низвергаясь с высоты, еще раз ракетой взвился к небесам.

С одиннадцати до часу французские полки штурмуют высоты, занимают деревни и позиции, снова отступают и снова идут в атаку. Уже десять тысяч тел покрывают глинистую мокрую землю холмистой местности, но еще ничего не достигнуто, кроме изнеможения, ни той, ни другой стороной. Обе армии утомлены, оба главнокомандующих встревожены. Оба знают, что победит тот, кто первый получит подкрепление — Веллингтон от Блюхера, Наполеон от Груши. Наполеон то и дело хватается за подзорную трубу, посылает ординарцев; если его маршал подоспеет вовремя, над Францией еще раз засияет солнце Аустерлица

ОШИБКА ГРУШИ

Груши, невольный вершитель судьбы Наполеона, по его приказу накануне вечером выступил в указанном направлении. Дождь перестал. Беззаботно, словно в мирной стране, шагают роты, вчера впервые понюхавшие пороха; все еще не видно неприятеля, нет и следа разбитой прусской армии.

Вдруг, в то время как маршал наскоро завтракает в фермерском доме, земля слегка сотрясается под ногами. Все прислушиваются. Снова и снова, глухо и уже замирая, докатывается грохот: это пушки, далекий орудийный огонь, впрочем, не такой и далекий, самое большее — на расстоянии трехчасового перехода. Несколько офицеров по обычаю индейцев приникают ухом к земле, чтобы уловить направление. Непрерывно доносится глухой далекий гул. Это канонада у Мон-Сен-Жана, начало Ватерлоо. Груши созывает совет. Горячо, пламенно требует Жерар, его помощник: «Il faut marcher au canon» — вперед, к месту огня! Другой офицер его поддерживает: туда, скорее туда! Все понимают, что император столкнулся с англичанами и ожесточенный бой в разгаре. Груши колеблется. Приученный к повиновению, он боязливо придерживается предначертаний, приказа императора — преследовать отступающих пруссаков. Жерар выходит из себя, видя нерешительность маршала: «Marchez au canon!» [Идите к месту огня! (франц.)] — командой, не просьбой звучит это требование подчиненного в присутствии двадцати человек — военных и штатских. Груши недоволен. Он повторяет более резко и строго, что обязан в точности выполнять свой долг, пока император сам не изменит приказа. Офицеры разочарованы, и пушки грохочут среди гневного молчания.

Жерар делает последнюю отчаянную попытку: он умоляет разрешить ему хотя бы с одной дивизией и горсточкой кавалерии двинуться к полю битвы и обязуется своевременно быть на месте. Груши задумывается. Он думает одну лишь секунду.

РЕШАЮЩЕЕ МГНОВЕНИЕ В МИРОВОЙ ИСТОРИИ

Одну секунду думает Груши, и эта секунда решает его судьбу, судьбу Наполеона и всего мира. Она предопределяет, эта единственная секунда на ферме в Вальгейме, весь ход девятнадцатого века; и вот — залог бессмертия — она медлит на устах очень честного и столь же заурядного человека, зримо и явственно трепещет в руках его, нервно комкающих злополучный приказ императора. Если бы у Груши хватило мужества, если бы он посмел ослушаться приказа, если бы он поверил в себя и в явную, насущную необходимость, — Франция была бы спасена. Но человек подначальный всегда следует предписаниям и не повинуется зову судьбы.

Груши энергично отвергает предложение. Нет, недопустимо еще дробить такую маленькую армию. Его задача — преследовать пруссаков, и только. Он отказывается действовать вопреки полученному приказу. Недовольные офицеры безмолвствуют. Вокруг Груши воцаряется тишина. И в этой тишине безвозвратно уходит то, чего не вернут уж ни слова, ни деяния, — уходит решающее мгновение. Победа осталась за Веллингтоном.

И полки шагают дальше. Жерар, Вандам гневно сжимают кулаки. Груши встревожен и час от часу теряет уверенность, ибо — странно! — пруссаков все еще не видно, ясно, что они свернули с брюссельской дороги. Вскоре разведчики приносят подозрительные вести: по всей видимости, отступление пруссаков обратилось в фланговый марш к полю битвы. Еще есть время прийти на помощь императору, и все нетерпеливее ждет Груши приказа вернуться. Но приказа нет. Только все глуше грохочет над содрогающейся землей далекая канонада — железный жребий Ватерлоо.

ПОСЛЕ ПОЛУДНЯ

Между тем уже час дня. Четыре атаки отброшены, но они заметно ослабили центр Веллингтона; Наполеон готовится к решительному штурму. Он приказывает усилить артиллерию у Бель-Альянса, и, прежде чем дым орудий протянет завесу между холмами, Наполеон бросает последний взгляд на поле битвы.

И вот на северо-востоке он замечает какую-то тень, которая словно выползает из леса: свежие войска! Мгновенно все подзорные трубы обращаются в ту сторону: Груши ли это, смело преступивший приказ, чудом подоспел в решительную минуту? Нет, пленный сообщает, что это авангард генерала Блюхера, прусские полки. Впервые у императора мелькает догадка, что разбитая прусская армия избежала преследования и идет на соединение с англичанами, а треть его собственной армии без всякой пользы передвигается в пустом пространстве. Тотчас же он пишет Груши записку, приказывая во что бы то ни стало держать связь и помешать вступлению в бой пруссаков.

В то же время маршал Ней получает приказ атаковать. Веллингтон должен быть опрокинут прежде, чем подойдут пруссаки: сейчас, когда столь внезапно и резко уменьшились шансы, нужно, не колеблясь, все поставить на карту. И вот в течение нескольких часов одна за другой следуют яростные атаки, все новые и новые пехотные части вступают в бой. Они занимают разрушенные селения, отступают, и снова людской вал с ожесточением кидается на уже потрепанные каре неприятеля. Но Веллингтон все еще держится, а от Груши все еще нет известий. «Где Груши? Где застрял Груши?»— в тревоге шепчет император, глядя на приближающийся авангард пруссаков. И его генералы начинают терять терпение. Решившись силой вырвать исход битвы, маршал Ней, действуя столь же дерзновенно и отважно, сколь неуверенно действовал Груши (три лошади уже убиты под ним), бросает сразу в огонь всю французскую кавалерию. Десять тысяч кирасиров и драгун скачут навстречу смерти, врезаются в каре, сминают ряды, косят орудийную прислугу. Правда, их отбрасывают, но сила английской армии иссякает, кулак, стиснувший укрепленные холмы, начинает разжиматься. И когда поредевшая французская кавалерия отступает перед ядрами, последний резерв Наполеона — старая гвардия — твердой и медленной поступью идет на штурм высот, обладание которыми знаменует судьбу Европы.

РАЗВЯЗКА

Весь день четыреста пушек гремят с той и другой стороны. На поле битвы топот коней сливается с залпами орудий, оглушительно бьют барабаны, земля сотрясается от грохота и гула. Но на возвышении, на обоих холмах, оба военачальника настороженно ловят сквозь шум сражения более тихие звуки.

Хронометры чуть слышно, как птичье сердце, тикают в руке императора и в руке Веллингтона; оба то и дело выхватывают часы и считают минуты и секунды, поджидая последнюю, решающую помощь. Веллингтон знает, что Блюхер подходит, Наполеон надеется на Груши. Оба они исчерпали свои резервы, и победит тот, кто первым получит подкрепление. Оба смотрят в подзорную трубу на лесную опушку, где, словно легкое облако, маячит прусский авангард. Передовые разъезды или сама армия, ушедшая от преследования Груши? Уже слабеет сопротивление англичан, но и французские войска устали. Тяжело переводя дыхание, как два борца, стоят противники друг против друга, собираясь с силами для последней схватки, которая решит исход борьбы.

И вот наконец со стороны леса доносится пальба — стреляют пушки, ружья: «Enfin Grouchy!» — наконец, Груши! Наполеон вздыхает с облегчением. Уверенный, что его флангу теперь ничто не угрожает, он стягивает остатки армии и снова атакует центр Веллингтона, дабы сбить британский засов, запирающий Брюссель, взломать ворота в Европу.

Но перестрелка оказалась ошибкой: пруссаки, введенные в заблуждение неанглийской формой, открыли огонь по ганноверцам; стрельба прекращается, и беспрепятственно широким и могучим потоком выходят из лесу прусские войска. Нет, это не Груши со своими полками, это приближается Блюхер и вместе с ним — неотвратимая развязка. Весть быстро распространяется среди императорских полков, они начинают отступать — пока еще в сносном порядке. Но Веллингтон чувствует, что настала критическая минута. Он выезжает верхом на самый край столь яростно защищаемого холма, снимает шляпу и машет ею над головой, указывая на отступающего врага. Его войска тотчас понимают смысл этого торжествующего жеста. Дружно поднимаются остатки английских полков и бросаются на французов. В то же время с фланга на усталую, поредевшую армию налетает прусская кавалерия. Раздается крик, убийственное «Спасайся, кто может!». Еще несколько минут — и великая армия превращается в неудержимый, гонимый страхом поток, который все и вся, даже Наполеона, увлекает за собой. Словно в податливую воду, не встречая сопротивления, бросается неприятельская конница в этот быстро откатывающийся и широко разлившийся поток; из пены панических воплей выуживают карету Наполеона, войсковую казну и всю артиллерию; только наступление темноты спасает императору жизнь и свободу. Но тот, кто в полночь, забрызганный грязью, обессиленный, падает на стул в убогом деревенском трактире, — уже не император. Конец империи, его династии, его судьбе; нерешительность маленького, ограниченного человека разрушила то, что храбрейший, прозорливейший из людей создал за двадцать героических лет.

ВОЗВРАТ В ПОВСЕДНЕВНОСТЬ

Не успела английская атака разгромить армию Наполеона, как некто, доселе почти безыменный, уже мчится в экстренной почтовой карете по брюссельской дороге, из Брюсселя к морю, где его ждет корабль. Он прибывает в Лондон раньше правительственных курьеров и, пользуясь тем, что вести до столицы еще не дошли, буквально взрывает биржу; этим гениальным ходом Ротшильд основывает новую империю, новую династию.

Назавтра вся Англия узнает о победе, а в Париже верный себе предатель Фуше — о поражении; над Брюсселем и Германией разносится победный колокольный звон.

Один лишь человек на другое утро еще ничего не знает о Ватерлоо, несмотря на то, что всего четырехчасовой переход отделяет его от места трагедии: злополучный Груши, который неуклонно выполняет приказ — преследовать пруссаков. Но как ни удивительно, пруссаков нигде нет, и это тревожит его. И все громче и громче гремят пушки, точно взывая о помощи. Все чувствуют, как дрожит под ними земля, и каждый выстрел отдается у них в сердце. Все знают: это не простая перестрелка — разгорелась гигантская, решающая битва. В угрюмом молчании едет Груши, окруженный своими офицерами. Они больше не спорят с ним: ведь он не внял их совету.

Наконец у Вавра они натыкаются на единственный прусский отряд — арьергард Блюхера, и это кажется им избавлением. Как одержимые, бросаются они на неприятельские траншеи — впереди всех Жерар; быть может, томимый мрачными предчувствиями, он ищет смерти. Пуля настигает его, он падает, раненный: тот, кто подымал голос протеста, умолк. К вечеру они занимают селение, но все догадываются, что эта маленькая победа уже бесполезна, ибо там, в той стороне, где поле битвы, внезапно все стихло. Наступила грозная, немая до ужаса, мирная гробовая тишина. И все убеждаются, что грохот орудий был все же лучше, чем эта мучительная неизвестность. Битва, видимо, закончилась, битва при Ватерлоо, о которой Груши получает наконец (увы, слишком поздно!) известие вместе с требованием Наполеона идти на подкрепление. Она кончена, гигантская битва, но за кем осталась победа?

Они ждут всю ночь. Тщетно! Вестей нет, словно великая армия забыла о них, и они, никому не нужные, бессмысленно стоят здесь, в непроницаемом мраке. Утром они снимаются с бивака и снова шагают по дорогам, смертельно усталые и уже зная наверное, что все их передвижения потеряли всякий смысл. Наконец в десять часов утра навстречу скачет офицер из главного штаба. Ему помогают сойти с седла, забрасывают вопросами. Лицо офицера искажено отчаянием, взмокшие от пота волосы прилипли к вискам, его трясет от смертельной усталости, и он едва в состоянии пробормотать несколько невнятных слов, но этих слов никто не понимает, не может, не хочет понять. Его принимают за сумасшедшего, за пьяного, ибо он говорит, что нет больше императора, нет императорской армии, Франция погибла. Но мало-помалу от него добиваются подробных сведений, и все узнают сокрушительную, убийственную правду. Груши, бледный, дрожащий, стоит, опираясь на саблю; он знает, что для него началась жизнь мученика. Но он с твердостью берет на себя всю тяжесть вины. Нерешительный и робкий подчиненный, не умевший в те знаменательные мгновения разгадать великие судьбы, теперь, лицом к лицу с близкой опасностью, становится мужественным командиром, почти героем. Он тотчас собирает всех офицеров и, со слезами гнева и печали на глазах, в кратком обращении оправдывает свои колебания и вместе с тем горько сожалеет о них.

Молча слушают его те, кто вчера еще гневался на него. Каждый мог бы его обвинить, похваляясь, что предлагал другое, лучшее решение. Но никто не осмеливается, никто не хочет этого делать. Они молчат и молчат. Безмерная скорбь заградила им уста.

И вот в этот час, упустив решающую секунду, Груши с опозданием проявляет свой недюжинный талант военачальника. Все его достоинства — благоразумие, усердие, выдержка, исполнительность — обнаруживаются с той минуты, как он опять доверяет самому себе, а не букве приказа. Окруженный в пять раз превосходящими силами неприятеля, он блестящим тактическим маневром сквозь гущу вражеских войск выводит свои полки, не потеряв ни единой пушки, ни единого солдата, и спасает для Франции, для империи остатки ее армии. Но нет императора, чтобы поблагодарить его, нет врага, чтобы бросить против них свои полки. Он опоздал, опоздал навеки. И хотя в дальнейшей жизни он возносится высоко, получает звание главнокомандующего и пэра Франции и в любой должности заслуживает всеобщее уважение твердостью и распорядительностью, ничто не может возместить ему той секунды, которая сделала его вершителем судьбы и которую он не сумел удержать.

Так страшно мстит за себя великое, неповторимое мгновение, лишь изредка выпадающее на долю смертного, если тот, кто призван по ошибке, отступается от него. Все мещанские добродетели — надежный щит от требований мирно текущих будней: осмотрительность, рвение, здравомыслие, — все они беспомощно тают в пламени одной-единственной решающей секунды, которая открывается только гению и в нем ищет свое воплощение. С презрением отталкивает она малодушного; лишь отважного возносит она огненной десницей до небес и причисляет к сонму героев.

Задание:

1.Что общего между рассказом Л.Толстого и романом Б. Васильева?

2. Сформулируйте несколько проблем, поднятых в рассказе Л.Толстого.

Л.Н. Толстой «Ходынка» (1910 г.)

— Не понимаю этого упрямства. Зачем тебе не спать и идти «в народ», когда ты можешь спокойно ехать завтра с тетей Верой прямо в павильон. И все увидишь. Я ведь говорил тебе, что Бер мне обещал провести тебя. Да ты, как фрейлина, и имеешь право.

Так говорил известный всему высшему свету под прозвищем «Пижон» князь Павел Голицын своей двадцатитрехлетней дочери Александре, по признанному за ней прозвищу «Рина». Разговор этот происходил вечером 17 мая 1896 года, в Москве, накануне народного праздника коронации. Дело было в том, что Рина, красивая, сильная девушка, с характерным голицынским профилем, горбатым носом хищной птицы, уже пережила период увлечений светскими балами и была, или по крайней мере считала себя, передовой женщиной, и была народницей. Она была единственная дочь и любимица отца и делала, что хотела. Теперь ей взбрела мысль, как говорил отец, идти на народное гулянье с своим кузеном, не в полдень с двором, а вместе с народом, с дворником и помощником кучера, которые шли из их дома и собирались выходить рано утром.

— Да мне, папа, хочется не смотреть на народ, а быть с ним. Мне хочется видеть его отношение к молодому царю. Неужели нельзя хоть раз...

— Ну, делай как хочешь, я знаю твое упрямство.

— Не сердись, милый папа. Я тебе обещаюсь, что буду благоразумна, и Алек будет неотступно со мной.

Как ни странной и дикой казалась эта затея отцу, он не мог не согласиться.

— Разумеется, возьми, — отвечал он на ее вопрос, можно ли взять коляску. — Доедешь до Ходынки и пришлешь назад.

— Ну, так так.

Она подошла к нему. Он, по обычаю, перекрестил ее: она поцеловала его большую белую руку. И они разошлись.

В этот же вечер в квартире, сдававшейся известной Марьей Яковлевной рабочим с папиросной фабрики, шли также разговоры о завтрашнем гулянье. В квартире Емельяна Ягоднова сидели зашедшие к нему товарищи и сговаривались, когда выходить.

— В пору уж и не ложиться, а то, того гляди, проспишь, — говорил Яша, веселый малый, живший за перегородкой.

— Отчего не поспать, — отвечал Емельян. — С зарей выйдем. Так и ребята сказывали.

— Ну, спать так спать. Только уж ты, Семеныч, разбуди, коли что.

Семеныч Емельян обещал и сам достал из стола шелковые нитки, подвинул к себе лампу и занялся пришивкой оторванной пуговицы к летнему пальто. Окончив дело, приготовил лучшую одежу, выложив на лавку, вычистил сапоги, потом помолился, прочтя несколько молитв: «отче», «богородицу», значения которых он не понимал да и никогда не интересовался, и, сняв сапоги и портки, лег на примятый тюфячок скрипучей кровати.

«Отчего же? — думал он. — Бывает же людям счастье. Може, и точно попанется выигрышный билет. (Среди народа был слух, что, кроме подарков, будут раздавать еще и выигрышные билеты.) Уж что там десять тысяч. Хушь бы пятьсот рублей. То-то бы наделал делов: старикам бы послал, жену бы с места снял. А то какая жизнь врозь. Часы бы настоящие купил. Шубу бы себе и ей сделал. А то бьешься, бьешься — и все из нужды не выбьешься». И вот стало ему представляться, как он с женой идет по Александровскому саду, а тот самый городовой, что летось его забрал за то, что он пьяный ругался, что этот городовой уж не городовой, а генерал, и генерал этот ему смеется и зовет в трактир орган слушать. И орган играет, и играет точно как часы бьют. И Семеныч просыпается и слышит, что часы шипят и бьют, и хозяйка, Марья Яковлевна, за дверью кашляет, а в окне уже не так темно, как было вчера.

«Как бы не проспать».

Емельян встает, идет босыми ногами за перегородку, будит Яшу, одевается, маслит голову, причесывается, глядит в разбитое зеркальце.

«Ничего, хорошо. За то и девки любят. Да не хочу баловаться...»

Идет к хозяйке. Как вчера уговорено, берет в мешочек пирога, два яйца, ветчины, полбутылки водки, и, чуть занимается заря, они с Яшей выходят со двора и идут к Петровскому парку. Они не одни. И впереди идут, и сзади догоняют, и со всех сторон выходят и сходятся и мужчины, и женщины, и дети, все веселые и нарядные, на одну и ту же дорогу.

И вот дошли до Ходынского поля. А тут уж народ по всему полю чернеет. И из разных мест дым идет. Заря была холодная, и люди раздобываются сучьев, поленьев и раздувают костры.

Сошелся Емельян с товарищами, тоже костер развели, сели, достали закуску, вино. А тут и солнце взошло, чистое, ясное. И весело стало. Играют песни, болтают, шутят, смеются, всему радуются, радости ожидают. Выпил Емельян с товарищами, закурил, и еще веселей стало.

Все были нарядны, но и среди нарядных рабочих и их жен заметны были богачи и купцы с женами и детьми, которые попадались промеж народа. Так заметна была Рина Голицына, когда она, радостная, сияющая от мысли, что она добилась своего и с народом, среди народа, празднует восшествие на престол обожаемого народом царя, ходила с братом Алеком между кострами.

— Проздравляю, барышня хорошая, — крикнул ей молодой фабричный, поднося ко рту стаканчик. — Не побрезгуй нашей хлеба-соли.

— Спасибо.

— Кушайте сами, — подсказал Алек, щеголяя своим знанием народных обычаев, и они прошли дальше.

По привычке всегда занимать первые места, они, пройдя по полю между народом, где становилось уж тесно (народу было так много, что, несмотря на ясное утро, над полем стоял густой туман от дыханий народа), они пошли прямо к павильону. Но полицейские не пустили их.

— И прекрасно. Пожалуйста, пойдем опять туда, — сказала Рина, и они опять вернулись к толпе.

— Вре, — отвечал Емельян, сидя с товарищами вокруг разложенной на бумаге закуски, на рассказ подошедшего знакомого фабричного о том, что выдают. — Вре.

— Я тебе сказываю. Не по закону, а выдают. Я сам видел. Несет и узелок и стакан.

— Известно, шельмы артельщики. Им что. Кому хотят, тому дают.

— Да это что же. Разве это можно противу закону?

— Вот те можно.

— Да идем, ребята. Чего смотреть на них.

Все встали. Емельян убрал свою бутылочку с оставшейся водкой и пошел вперед вместе с товарищами.

Не прошел он двадцати шагов, как народ стеснил так, что идти стало трудно.

— Чего лезешь?

— А ты чего лезешь?

— Что ж, ты один?

— Да буде.

— Батюшки, задавили, — послышался женский голос. Детский крик слышался с другой стороны.

— Ну тебя к матери...

— Да ты что? Али тебе одному нужно?

— Всю разберут. Ну, дай доберусь до них. Черти, дьяволы!

Это кричал Емельян и, напруживая здоровые, широкие плечи и растопыривая локти, раздвигал, как мог, и рвался вперед, хорошенько не зная зачем, — потому только, что все рвались и что ему казалось, что прорваться вперед непременно нужно. Сзади его, с обоих боков были люди, и все жали его, а впереди люди не двигались и не пускали вперед. И все что-то кричали, кричали, стонали, охали. Емельян молчал и, стиснув здоровые зубы и нахмурив брови, не унывал, не ослабевал и толкал передних, и хоть медленно, но двигался. Вдруг все всколыхнулось и после ровного движения шарахнулось вперед и в правую сторону. Емельян взглянул туда и увидал, как пролетело что-то одно, другое, третье и упало в толпу. Он не понял, что это такое, но близко около него чей-то голос закричал:

— Черти проклятые — в народ хвырять стали.

И там, куда летели мешочки с подарками, слышны были крики, хохот, плач и стоны.

Емельяна кто-то больно толкнул под бок. Он стал еще мрачнее и сердитее. Но не успел он опомниться от этой боли, как кто-то наступил ему на ногу. Пальто, его, новое пальто, зацепилось за что-то и разорвалось. В сердце ему вступила злоба, и он из всех сил стал напирать на передовых, толкая их перед собой. Но тут вдруг случилось что-то такое, чего он не мог понять. То он ничего не видал перед собой, кроме спин людских, а тут вдруг все, что было впереди, открылось ему. Он увидал палатки, те палатки, из которых должны были раздавать гостинцы. Он обрадовался, но радость его была только одну минуту, потому что тотчас же он понял, что открылось ему то, что было впереди, только потому, что они все подошли к валу и все передние, кто на ногах, кто котом, свалились в него, и сам он валится туда же, на людей, валится сам на людей, а на него валятся другие, задние. Тут в первый раз на него нашел страх. Он упал. Женщина в ковровом платке навалилась на него. Он стряхнул ее с себя, хотел вернуться, но сзади давили и не было сил. Он подался вперед, но ноги его ступали по мягкому — по людям. Его хватали за ноги и кричали. Он ничего не видел, не слышал и продирался вперед, ступая по людям.

— Братцы, часы возьмите, золотые! Братцы, выручьте! — кричал человек подле него.

«Не до часов теперь», — подумал Емельян и стал выбираться на другую сторону вала. В душе его было два чувства, и оба мучительные: одно — страх за себя, за свою жизнь, другое — злоба против всех этих ошалелых людей, которые давили его. А между тем та, с начала поставленная себе цель: дойти до палаток и получить мешок с гостинцами и в нем выигрышный билет, с самого начала поставленная им себе, влекла его.

Палатки уже были в виду, видны были артельщики, слышны были крики тех, которые успели дойти до палаток, слышен был и треск дощатых проходов, в которых спиралась передняя толпа. Емельян понатужился, и ему оставалось уж не больше двадцати шагов, когда он вдруг услышал под ногами, скорее промежду ног, детский крик и плач. Емельян взглянул под ноги: мальчик, простоволосый, в разорванной рубашонке, лежал навзничь и, не переставая голося, хватал его за ноги. Емельяну вдруг что-то вступило в сердце. Страх за себя прошел. Прошла и злоба к людям. Ему стало жалко мальчика. Он нагнулся, подхватил его под живот, но задние так наперли на него, что он чуть не упал, выпустил из рук мальчика, но тотчас же, напрягши все силы, опять подхватил его и вскинул себе на плечо. Напиравшие менее стали напирать, и Емельян понес мальчика.

— Давай его сюда, — крикнул шедший вплоть с Емельяном кучер и взял мальчика и поднял его выше толпы.

— Беги по народу.

И Емельян, оглядываясь, видел, как мальчик, то ныряя в народе, то поднимаясь над ним, по плечам и головам людей уходил все дальше и дальше.

Емельян продолжал двигаться. Нельзя было не двигаться, но теперь его уже не занимали подарки, ни то, чтобы дойти до палаток. Он думал об мальчике, и о том, куда делся Яша, и о тех задавленных людях, которых он видел, когда проходил по валу. Добравшись до палатки, он получил мешочек и стакан, но это уже не радовало его. Порадовало его в первую минуту то, что здесь кончалась давка. Можно было дышать и двигаться. Но тут же, сейчас и эта радость прошла от того, что́ он увидал здесь. А увидал он женщину в полосатом разорванном платье, с растрепанными русыми волосами и в ботинках с пуговками. Она лежала навзничь; ноги в ботинках прямо торчали кверху. Одна рука лежала на траве, другая была, с сложенными пальцами, ниже грудей. Лицо было не бледное, а с синевой белое, какое бывает только у мертвых. Эта женщина была первая задавлена насмерть и была выкинута сюда, за ограду, перед царским павильоном.

В то время когда Емельян увидал ее, над ней стояли два городовых, и полицейский что-то приказывал. И тут же подъехали казаки, и начальник что-то приказал им, и они пустились на Емельяна и других людей, стоявших здесь, и погнали их назад в толпу. Емельян опять попал в толпу, опять давка, и давка еще худшая, чем прежде. Опять крики, стоны женщин, детей, опять одни люди топчут других, и не могут не топтать. Но у Емельяна уж не было теперь ни страха за себя, ни злобы к тем, кто давил его, было одно желание — уйти, избавиться, разобраться в том, что поднялось в душе, закурить и выпить. Ему страшно хотелось закурить и выпить. И он добился своего: вышел на простор и закурил и выпил.

Но не то было с Алеком и с Риной. Не ожидая ничего, они шли между сидящим кружками народом, разговаривая с женщинами, детьми, как вдруг народ весь ринулся к палаткам, когда прошел слух, что артельщики не по закону раздают гостинцы. Не успела Рина оглянуться, как она уже была оттерта от Алека и толпа понесла ее куда-то. Ужас охватил ее. Она старалась молчать, но не могла, и вскрикивала, прося пощады. Но пощады не было, ее давили все больше и больше, платье обрывали, шляпа слетела. Она не могла утверждать, но ей казалось, что с нее сорвали часы с цепочкой. Она была сильная девушка и могла бы еще держаться, но душевное состояние ее ужаса было мучительно, она не могла дышать. Оборванная, измятая, она кое-как держалась; но в тот час, когда казаки бросились на толпу, чтобы разогнать ее, она, Рина, отчаялась, и, как только отчаялась, ослабела, и с ней сделалось дурно. Она упала и ничего больше не помнила.

Когда она опомнилась, она лежала навзничь на траве. Какой-то человек, вроде мастерового, с бородкой, в разорванном пальто, сидел на корточках перед нею и брызгал ей в лицо водою. Когда она открыла глаза, человек этот перекрестился и выплюнул воду. Это был Емельян.

— Где я? Кто вы?

— На Ходынке. А я кто? Человек я. Тоже помяли и меня. Да наш брат всего вытерпит, — сказал Емельян.

— А это что? — Рина указала на деньги медные у себя на животе.

— А это, значит, так думал народ, что померла, так на похоронки. А я пригляделся: думаю — нет, жива. Стал отливать.

Рина оглянулась на себя и увидала, что она вся растерзанная и часть груди ее голая. Ей стало стыдно. Человек понял и закрыл ее.

— Ничего, барышня, жива будешь.

Подошел еще народ, городовой. Рина приподнялась, и села, и объявила, чья она дочь и где живет. А Емельян пошел за извозчиком.

Народу уж собралось много, когда Емельян приехал на извозчике. Рина встала, ее хотели подсаживать, но она сама села. Ей только было стыдно за свою растерзанность.

— Ну, а братец-то где? — спрашивала одна из подошедших женщин у Рины.

— Не знаю. Не знаю, — с отчаянием проговорила Рина. (Приехав домой, Рина узнала, что Алек, когда началась давка, успел выбраться из толпы и вернулся домой без всякого повреждения.)

— Да вот он спас меня, — говорила Рина. — Если бы не он, не знаю, что бы было. Как вас зовут? — обратилась она к Емельяну.

— Меня-то? Что меня звать.

— Княжна ведь она, — подсказала ему одна из женщин, — бога-а-а-тая.

— Поедемте со мной к отцу. Он вас отблагодарит.

И вдруг у Емельяна на душе что-то поднялось такое сильное, что не променял бы на двухсоттысячный выигрыш.

— Чего еще. Нет, барышня, ступайте себе. Чего еще благодарить.

— Да нет же, я не буду спокойна.

— Прощай, барышня, с богом. Только пальто мою не увези.

И он улыбнулся такой белозубой, радостной улыбкой, которую Рина вспоминала как утешение в самые тяжелые минуты своей жизни.

И такое же еще большее радостное чувство, выносящее его из этой жизни, испытывал Емельян, когда вспоминал Ходынку и эту барышню и последний разговор с нею.

Владимир Федорович Тендряков

ДОННА АННА

Задание: прочитайте рассказ и ответьте письменно на вопросы:

             1) Какие приёмы использует автор в рассказе?

             2) Кому противопоставлен в рассказе Ярик Галчевский?

             3) Какие проблемы раскрывает автор и в чём заключается его позиция?

     Лето 1942 года.

     На небе чахнет смуглый закат,  через всю сумеречную степь потянуло ве-

терком, по-ночному свежим и настойчиво горьким,  полынным.  Где-то на  краю

земли, под самым закатом - веселые, что треск горящего хвороста, выстрелы.

     В одном месте,  под закатом,  перестрелка гуще, время от времени в той

стороне слышатся удары,  словно кто-то бьет черствую степь тупой киркой,  -

рвутся снаряды.  Там,  напротив одинокой птицефермы,  окопалась пятая  рота

лейтенанта Мохнатова.

     Чахнет закат,  наливаются сумерки, война впадает в полудрему. При зыб-

ком затишье  во всех уголках фронтовой степи начинается движение,  делаются

дела и делишки, которым мешал дневной свет.  Гудят тягачи, какие-то батареи

перебираются на новые позиции. По степи без дорог расползаются машины с по-

тушенными фарами,  ощупью везут боеприпасы. Полевые кухни, начиненные неиз-

менной пшенной сечкой, подъезжают к самым окопам, куда днем можно пробрать-

ся только ползком.

     Не для дневного света, видать, и это дело, хотя и называется оно - по-

казательное. Нас вызвали сюда из всех подразделений -  рядовых,  сержантов,

даже из среднего комсостава.

     Мы сидим на щетинистом,  прогретом за день склоне пологой балки,  све-

жий, горьковатый ветерок обдувает нас.

     Внизу остановилась крытая машина, из нее один за другим выскочили нес-

колько солдат,  плотно сбитых,  стремительных,  в твердых тыловых фуражках,

похожих друг на друга и совсем не похожих на нас, вялых, грязных окопников.

Они деловито помогли вылезти серенькому,  расхлюстанному - гимнастерка рас-

пояской, ботинки без обмоток - солдатику.

     Этот солдатик,  смахивающий  на  помятого собакой перепела,  - главное

"показательное" лицо.  Для него в десяти шагах от остановившейся машины  на

дне балки  ужо приготовлен неуставный окопчик с пыльно-глинистым бруствером

- могила.

     Командир, такой  же  плотный  и стремительный,  как и его подчиненные,

стянутый туго портупейными ремнями, вполголоса, но энергично отдавал прика-

зы, солдаты  в  фуражках действовали...  И человек-перепел оказался на краю

могилы в нательной рубахе с расхлюстанным воротом, в кальсонах со спадающей

мотней.  Сами же солдаты выстроились напротив в короткую шеренгу, развернув

плечи, приставив к ноге винтовки.

     И тут появился полный,  вяловатый мужчина в комсоставском обмундирова-

нии, но с гражданской осаночкой.  Он вынул из планшета бумагу, нашел нужный

разворот, чтоб  быть повернутым и к нам,  зрителям,  и к осужденному и чтоб

тускнеющий закат бросал свет на лист...

     Мы уже всё знали,  даже больше,  чем написано в его бумаге.  Тот,  кто

сейчас стоял в исподнем спиной к могиле,  был некто Иван Кислов, повозочный

из хозтранспортной  роты.  В  наряде  на кухне он рубил мясо и отрубил себе

указательный палец на правой руке.

     Это случилось еще ранней весной,  на формировке. Теперь уже разгар ле-

та, наш полк неделю назад занял здесь, посреди степей, оборону. За два пер-

вых дня мы потеряли половину необстрелянного состава,  но остановили рвуще-

гося к Дону немца. Кажется, остановили...

     А за нами сюда, на фронт, везли, оказывается, этого Кислова... Для по-

казательности.

     - Именем  Союза  Советских  Социалистических  Республик военный трибу-

нал!..

     Уличенный в  умышленном  членовредительстве Кислов стоит внизу в прос-

торных казенных кальсонах, в сумерках не разглядишь выражение его лица.

     А вчера утром у меня было  два друга - Славка Колтунов и Сафа Шакиров,

бойкий, звонкий, маленький, что подросток, башкирец.  Вчера утром мы втроем

хлебали сечку из одного котелка. Славку убило наповал на линии, а Сафу все-

го часа два  тому назад я отправил на грузовике в санбат - пулевое в живот,

тоже неизвестно, выживет ли.

     - ...следствием установлено, что четырнадцатого марта тысяча девятьсот

сорок второго года рядовой Кислов Иван Васильевич, находясь в очередном на-

ряде на кухне...

     Чахнет закат.  Стоят с отработанной выправочкой парни в фуражках, мая-

чит напротив них нелепая домашне-постельная фигура.  Могила приготовлена за

ее спиной.

     А Славка Колтунов,  наверное, и сейчас лежит где-то посреди степи, не-

кому выкопать для него могилу.

     То, что через минуту на моих глазах пятеро  вооруженных  парней  убьют

шестого, растелешенного и безоружного, меня не волнует.  Еще одна смерть. А

сколько я понавидался их за эту неделю!  С Иваном Кисловым из хозтранспорт-

ной роты я никогда не ел из одного котелка.  Довезли ли живым Сафу Шакирова

до санбата, спасут ли его врачи?..

     - Зачем показывают нам этого ублюдка?.. - Вопрос сердитым шепотом. Ря-

дом со мной сидит командир химвзвода младший лейтенант Галчевский.

     Мы познакомились  по  пути на фронт в эшелоне.  Я дежурил у телефона в

штабной теплушке.  Была ночь,  высокое полковое начальство, получив извеще-

ние, что до утра не тронемся, ушло спать. Возле денежного ящика сопел и пе-

реминался часовой.  За шатким столиком при свете коптилки сидел дежурный из

комсостава -  юнец с белой девичьей шеей курсантской стриженой головой,  на

тусклых полевых петлицах по рубиновой капле лейтенантских кубариков. Он пи-

сал что-то, углубленно и взволнованно, должно быть, письма домой, часто от-

рывался, пожирающе глядел широко распахнутыми глазами на  огонек  коптилки,

снова ожесточенно  набрасывался  на  бумагу,  и  перо его шуршало в тишине,

словно стая взбесившихся тараканов.

     Я валялся прямо на полу,  на раскинутой плащ-палатке,  возле телефона,

время от времени испускал в пространство дендрологический речитатив:

     - "Акация"!  "Акация"!..  Я - "Дуб"!..  "Клен"!  "Клен"!.. "Рябина"!..

"Пихта"! "Пихта"!.. Уснул, дерево?.. Я - "Дуб". Проверочка.

     Дверь вагона-теплушки была приотворена,  в щель глядела ночь.  Влажная

сырая темень плотна, хоть протяни руку и пощупай. Где-то в ней прячутся до-

ма с занавесками на окнах.  Там люди по утрам собираются на работу, там пе-

реживают заботы - раздобыть сена корове,  купить дров...  Выскочи сейчас из

вагона в ночь, и, наверное, за каких-нибудь десять минут добежишь до такого

рая с занавесками на окнах.  Десять минут - как близко!  И недосягаемо! Для

меня сейчас ближе неведомый, лежащий за сотни километров отсюда фронт. Сто-

ит ночь над землей,  и щемяще хочется не поймешь чего:  или простенького  -

пройтись босиком по чисто вымытому домашнему полу,  или невероятного, неви-

данно красивого... Чего-то такого, перед которым даже война померкнет.

     Мне пришло  время  произнести  свое  заклинание:  ",,Акация''!  ,,Ака-

ция''!.." Но вместо этого я с вызовом продекламировал:

                  В час рассвета холодно и странно,

                  В час рассвета - ночь мутна.

                  Дева Света! Где ты, донна Анна?

                        Анна! Анна! - Тишина.

     И грохнул  откинутый стул,  и огонек коптилки захлебнулся,  впустил на

секунду ночь в теплушку.  Часовой у денежного  ящика  вытянулся,  замер  по

стойке "смирно",  а  младший лейтенант,  вскочив за столом,  глядел на меня

провально томными глазами.

     - Вы!.. Вы!.. Вы любите Блока?.. - задохнувшись.

     Я любил,  что знал, а знал что-то из Блока, что-то из Есенина, из Мая-

ковского, любил  Григория Мелехова и деда Щукаря,  д'Артаньяна с друзьями и

несравненного Шерлока Холмса. Младший же лейтенант кой-кого испепеляюще не-

навидел, например Есенина:

     - Мещанин! Люмпен! Кабацкая душа! Быть нытиком во время революции!

     Но он также любил и Блока, и Дюма, и Конан Дойля. А особенно любил ки-

но - не комедии,  а революционные и военные фильмы.  Он бредил сценой расс-

трела моряков  из  "Мы из Кронштадта".  Подавшись на меня всем телом,  он с

дрожью говорил:

     - Вот бы так умереть - чтоб в глаза врагу,  чтоб смеяться над ним!.. -

Лицо узкое, с мелкими чертами и тонкие губы в капризном изломе.

     К кино я относился сдержанно, к военным картинам тем более. Войны хва-

тало с избытком и без кинокартин.  И умирать я  не  хотел,  пусть  красиво,

пусть геройски глядя в глаза врагу.  Впрочем,  я стыдился признаться в этом

даже самому себе.

     "Дева Света!  Где ты, донна Анна?.." Солдаты говорили о бабах. О бабах

и о жратве - извечные, неиссякаемые темы. О жратве, пожалуй, говорили чаще,

так как  наши  военные пайки были скудны,  а старшины и повара без зазрения

совести еще рвали от них, мы всегда были голодны, тут, право, не до баб.

                   Дева Света! Где ты, донна Анна?

                         Анна! Анна! - Тишина.

     Мы наткнулись  друг  на друга,  и он чуть ли не каждый день стал появ-

ляться перед нашим вагоном, вызывал меня, чтоб переброситься парой слов. Он

разыскивал меня,  когда  я дежурил по ночам у телефона,  просиживал часами,

если все вокруг спали, рассказывал мне о своей маме:

     - Более святого человека, поверь, на земле нет...

     И зрачки его дышали,  и губы его мученически изгибались,  и я вместе с

ним, страдая,  любил  его  удивительную маму...  А потом долго изнемогал от

воспоминаний - о доме, о своей матери, об отце, который раньше меня ушел на

фронт. Вот уже скоро год,  как от отца пришло последнее письмо:  "Подо мной

убило лошадь.  Жаль ее,  свыкся...  Видел воздушный бой..." Мой отец прошел

через  две большие войны - первую мировую и гражданскую, - но воздушный бой

видел впервые в жизни.

     Я не  знал  -  благодарить  ли мне Галчевского за эти воспоминания или

проклинать его.

     - Ради бога, зови меня просто Яриком, как звали дома...

     Я был младшим сержантом,  он - младшим лейтенантом, в армейском субор-

динационном здании находился на целый зтаж выше меня.  Я постоянно чувство-

вал себя перед ним виноватым - не умею ответить ему тем  же.  Я  напряженно

следил за собой, чтоб но оступиться, не совершить нечаянно такое, что может

не понравиться моему другу. И почему-то пугал меня капризный излом его губ.

     Всю эту неделю,  которую мы на фронте,  я с ним не встречался.  За эту

неделю я пережил больше, чем за всю свою предыдущую жизнь.

     Он увидел меня здесь,  сел рядом,  долговязый,  тощий,  с трогательной

детской шеей.

     - Зачем   показывают  этого  ублюдка?..  Чтоб  напугать  нас?!  Нас?..

Смертью?.. Смешно! - И мученический изгиб тонких губ. Кажется, и он хлебнул

лиха за эту неделю...

     Довезли ли живым Сафу Шакирова до санбата, спасут ли там его?..

     Раздалась короткая резкая команда:

     - Товсь!!

     Приезжие парни в необмято-новеньких фуражках вскинули свои винтовки.

     В невнятной темной степи стоял перед ними одинокий  раздетый  человек.

Уже не  солдат,  да  и человеком-то ему оставалось быть какую-нибудь секун-

ду...

     Гудели в  глубине темной степи моторы тягачей.  Весело потрескивали на

окраине выстрелы. Тянул упрямый ветерок.

     Нет, все-таки  эта  смерть отличается от тех,  какие я успел увидеть в

эти дни.

     - Па-а-а и-из-мен-ни-ку ро-одины-ы!.. - запел командир бравых ребят.

     Гудели тягачи, и я слышал, как бьется в груди мое сердце.

     - Ог-гонь!!

     Я ждал карающий гром,  но клочковатый, недружный залп прозвучал невну-

шительно.  Трепыхнулись сумерки от огней, вырвавшись из пяти стволов. Мутно

белеющая фигура какое-то время стояла в недоумении,  достаточно долго, чтоб

успеть почувствовать целую цепь переживаний - сперва мысль: "А ведь промах-

нулись!" - потом бездумное облегчение,  наконец надежда: "Вдруг да холосты-

ми, попугали,  теперь  помилуют..."  - и даже стремительно вызревала вера в

это, но не успела вызреть... Окутанный сумерками человек в белье качнулся и

повалился вперед, в сторону солдат, еще не опустивших свои винтовки.

     Тебя позвали смотреть на спектакль.  И стреляли пятеро с десяти шагов,

считай, что в упор,- промахнуться трудно.

     По привычке пригибаясь,  бежал к расстрелянному  наш  санинструктор  с

сумкой, чтоб освидетельствовать - дело сделано на совесть.

     Зрители подымались.  Кто-то усердно работал "катюшей",  бил  кресалом,

чтоб запалить цигарку. Кто-то в тишине сказал в пространство громко и выра-

зительно:

     - Наше дело правое - враг будет разбит, победа будет за нами!

     Галчевский дернулся от этих слов,  но сразу же обмяк,  процедил сквозь

зубы:

     - Шуточка идиота.

     - Пошли, - сказал я.

     Чего доброго, Ярик еще наскочит на шутника, примется его воспитывать.

     Внизу, на дне балки,  сгущались сумерки и бормотала машина.  Слышалось

застенчивое позвякиванье двух лопат...

     Я опять вспомнил, что где-то посреди степи сейчас валяется Славка Кол-

тунов, некому его похоронить.

     Хлопнула дверка кабины,  проскрежетали шестерни коробки передач, мотор

забасил, машина развернулась.

     Позвякивали лопаты.  Трудился  кто-то  из  наших,  приезжие занимались

только чистой работой.

     Там, где было смуглое зарево, небо светилось сейчас пепельным, скучным

до безнадежности светом.  И по пепельной промоине скатывался огонек освети-

тельной ракеты, как светлая дождевая капля по мутному окну... Это над ротой

лейтенанта Мохнатова...

     Ярик Галчевский шагал рядом со мной и кипел:

     - Отмочил какой-то стервец,  нашел время: "Наше дело правое". Но и су-

дейские крючки хороши тоже...  Собрались, мол, глядите, в случае чего и вас

немца. Тьфу! Страшны фронтовику эти тыловые красавцы с дудками...

     Галчевский кипел,  а  я  слушал его краем уха и вертел в голове святую

для меня фразу...  Раз дело правое,  то враг будет разбит. Враг не прав, мы

правы. Раз мы правы - значит, сильны. Правда в конце концов всегда торжест-

вует...

     - Я,  знаешь, хочу навсегда расстаться с химвзводом. Ни пава, ни воро-

на, каждой дыре затычка.  Есть же начхим полка, зачем еще командир химвзво-

да?..

     Над участком мохнатовской роты снова выползла ракета,  на этот  раз  -

зеленый переливчатый кристалл.

     Мне но нравится кипятящийся сейчас без нужды Ярик Галчевский,  мне  не

нравятся те ребята в парадных фуражках, что умело расправились с повозочным

из хозроты Иваном Кисловым,  и уж,  конечно,  сам Иван Кислов - гори все, я

спрячусь! - нравиться мне не может...  Но, кажется, больше всех не нравлюсь

себе я сам. В простом сейчас заблудился, в трех соснах: "Наше дело правое -

враг будет разбит, победа будет за нами". Очевидно же! Правда всегда побеж-

дает, а вот поди ж ты, враг - неправедный - подошел к самому Дону...

     - Возьму стрелковый взвод! Ванька-взводный - позвонок, мелкая косточка

в становом хребте армии, на котором все держится!..

     Бесплотным зверем бесшумно  проскакало мимо нас перекати-поле - клубок

колючек, умчалось в темень, в неуютную бесконечность степной равнины.

     Но бесконечность  степи  обманчива,  через какой-нибудь десяток-другой

шагов эта степь  круто ринется вниз из-под наших ног в гущу колючих кустов,

растущих вдоль каменистого русла  высохшего ручья.  Здесь в зарослях дикого

терновника прячется несколько землянок - штаб нашего полка. У меня землянки

нет, есть окоп, длинная земляная щель, там беспризорно валяются два вещмеш-

ка - мой и Славки Колтунова.  Был еще третий - Сафы Шакирова, но я его отп-

равил вместе с хозяином в медсанбат.  Этот окоп - мой дом.  Сейчас доберусь

до него,  втиснусь в  его  каменно-твердые  глинистые  стены,  завернусь  в

плащ-палатку и... провалюсь.

     У меня теперь не осталось иного счастья в жизни - только лишь сон.

     - "Клевер"! "Клевер"!

     "Клевер" не отвечает. Где-то в прокаленной степи перебита тонкая нитка

кабеля... Нет этого, я сплю.

     Нечисто сладковатый,  жирный запах,  в примятой полыни  валяются  лип-

ко-черные трупы, победно гудят над ними тучи откормленных мух... Нет этого,

я сплю.

     Нет не вернувшегося с линии Славки Колтунова... Нет потного лица Сафы,

его раскосых,  блестяще-черных,  с каким-то беспомощным птичьим  страданием

глаз... Нет! Нет! Я сплю.

     Пока я сплю, нет войны.

     Жаль, что  спать  мне выпадает в последнее время всего по два,  по три

часа в сутки.

     И жаль еще, что сплю теперь обморочно, без всяких снов. Увидеть во сне

хотя бы задернутое ветхой занавесочкой оконце нашего дома,  за ним  розовый

рассвет с  петушиным  надсадным криком...  Или ныряющий средь распластанных

кувшиночных листьев поплавок,  в радуге брызг вырванный из воды золотой не-

истовый окунь...  Или склонившееся лицо матери,  ее негромкий голос: "Вста-

вай, Володька, в школу опоздаешь".

     Не надо, мама, не буди! Как только кончится сон, начнется снова война.

     Ночь над степью, далекая перестрелка. Я еще не добрался до своего око-

па, я еще не сплю,  но я уже чувствую себя счастливым. Благословенна приро-

да, наградившая нас, живых, способностью на время забывать о жизни.

     Но уснуть в этот раз не удалось.

     В овраге,  хрустя сапогами по каленому камешнику сухого русла,  толпи-

лось много солдат, охомутанных шинельными скатками, с вещмешками, с винтов-

ками, в касках - в полном боевом.  На меня с ходу  нналетел  командир  роты

связи:

     - Младший сержант Тенков!  В распоряжение командира второго батальона!

Не-мед-лен-но! Приказ начальника связи!..

     Все ясно. Каждый день наши роты несут потери. Каждую ночь в стрелковые

роты уходят нестроевики - обозники,  помощники поваров,  тыловые интендант-

ские придурки.  Даже взвод пешей разведки - аристократы полка, мастера ноч-

ных вылазок - занял нынче оборону, как простые автоматчики.

     И в ротах всегда не хватает связистов.  Чем сильней  огонь,  тем  чаще

рвется связь. Я же - радист без рации, телефонист-катушечник - на подхвате.

     Спускаюсь в свой окоп,  чтоб забрать вещмешок и скатку.  Окоп,  куда я

возвращался каждую ночь, который считал своим домом... Где-то в другом око-

пе мне,  быть может,  удастся перехватить часок до рассвета. То ли удастся,

то ли нет.

     - Тенков! Володя!..

     Меня ищет Ярик Галчевскиий.  Эге! И он тоже - в каске, в плащ-палатке,

с вещмешком.

     - Нас вместе... В роту Мохнатова! - возбужденно объявляет он мне.

     Что ж, я готов.

     Степь, ржаво-бурая, прокаленная, ленивенько ползет вверх к истошно си-

нему небу. На гребне под небом даже невооруженным глазом улавливается шеро-

ховатая кромка их окопов. За гребнем - птицеферма. Должно быть, это малень-

кий хуторок, несколько саманных, побеленных известкой домов и мутный, с ис-

топтанными грязными берегами ставок. Должно быть... Эту птицеферму никто из

наших в глаза не видел, зато каждый о ней слышал.

     Птицеферма - самое высокое место в плоской степи.

     Через птицеферму немцу легче всего подтянуть к нам вплотную свои танки

и мотопехоту.

     Птицеферма - трамплин, с которого немцу удобно свалиться на наши голо-

вы.

     Рота Мохнатова занимала оборону напротив  птицефермы.  Имя  лейтенанта

Мохнатова в  полку у всех на языке - от командира полка до последнего пово-

зочного в обозе.

     Я представлял его себе:  дюжий мужчина с окопной небритой физиономией,

с длинными руками, болтающимися у колен,  -  нечто гориллообразное! Мох-на-

-тов - одна фамилия чего стоит!

     От общей траншеи,  в которой можно ходить не сгибаясь, на шажок-другой

вперед к противнику пробит тесный тупичок. В нем - земляная приступочка-на-

сестик. Это наблюдательный пункт ротного командира. Тут восседает, упираясь

пыльным сапожком  в стенку,  парнишка в выгоревшей до холщовой белизны гим-

настерке. У него матово-смуглое,  с мягким овалом,  грязное лицо, сухая мо-

чальная прядка из-под пилотки и сипловатый,  задиристый,  порой даже дающий

петуха голос.

     - Телефонист! - кричит он с несолидной агрессивностью. - Разыщи мне по

проводам эту сволочь мордатую!..

     "Сволочь мордатая"  - ротный старшина,  доставивший ночью слишком мало

воды на позицию. Мохнатов угрожает упечь старшину в стрелковый взвод.

     Над пыльной  пилоткой ротного командира клокочет прозрачный,  наливаю-

щийся зноем воздух - шуршат,  шепелявят летящие через нас тяжелые  снаряды,

ноют, стенают пули,  плетется зловещий шепот заблудившихся осколков.  Внизу

же, под ротным, на уровне его давно не чищенных сапожек, в тесноте прохлад-

ной траншеи  идет деловитая и суматошная жизнь переднего края.  Сутуловатой

рысцой бегает связной Мохнатова, уже известный мне Вася Зяблик. Возле самых

сапожек почтительно  стоит  зачуханный солдатик - пряжка брезентового ремня

на боку,  гимнастерка в пятнах машинного масла, свисающие штаны, неподтяну-

тые обмотки и неделю - с самого начала нашей фронтовой жизни - не мытое, не

бритое, полосатое лицо.  Это Гаврилов, лучший пулеметчик в роте, а может, и

во всем полку, мастерски давит из своего "максимки" огневые точки противни-

ка. Именно он сейчас вызвал гнев Мохнатова на старшину,  сообщив, что скоро

будет нечего заливать в кожух пулемета. Рядом с ним командир левофлангового

взвода Дежкин, пожилой старший сержант грустно-бухгалтерского вида.  Он вот

уже без малого полчаса терпеливо выпрашивает у Мохнатова  пулеметный расчет

Гаврилова: "Уж больно стрекунов развелось напротив нас, попугать надо..." А

Мохнатов не говорит ни да,  ни нет,  дипломатически, с излишней горячностью

сволочит старшину:

     - Брюхо в обозе нажрал! Морда солдатской задницы толще! При ясном сол-

нышке и не увидишь красавца!..

     - Санинструктора!.. Где санинструктор?..

     По траншее ведут раненого. Он гол по пояс, правое плечо неуклюже замо-

тано слепяще-белыми бинтами, на выступающих ребрах, по синюшной коже черные

проточины засохшсй крови. Один солдат теснится сзади раненого, придерживает

его из-за спины за здоровый локоть. Второй, рослый, громогласный, выступает

вперед, решительно,  словно перед дракой,  машет руками,  взывает к санинс-

труктору.

     Мохнатов круто повернулся к ним на своем насесте:

     - Пач-чему вдвоем?  Пач-чему не всем взводом снялись?!  Дежкин!  Эт-та

твои красавцы?

     Но Дежкин  ответить не успевает.  Лейтенант Мохнатов валится на голову

почтительно стоящего под ним пулеметчика Гаврилова.  Траншея содрогается от

взрыва, со стенок течет песок, с безоблачного неба на секунду падает тень.

     Считается, нас не обстреливают,  когда каска,  положенная на бруствер,

не падает со звоном обратно в окоп. Но даже и в такие тихие минуты не высо-

вывайся без нужды - "запорошит глаза".

     Обычно каска падает в течение всего дня. Но иногда бруствер просто ме-

телит от свинца и стали,  траншею лихорадит от взрывов, тут уж каска падает

- не успеваешь досчитать до десяти.

     - "Клевер"! "Клевер"! Как слышишь, "Клевер"?..

     У меня остался тот же абонент,  только вчера я ему кричал сверху вниз,

из штаба полка:  ",,Клевер''!  ,,Клевер''!" Теперь кричу снизу,  из роты. И

как бы ни стреляли,  как бы ни тряслась земля от взрывов, как бы осколочная

метель ни гуляла по брустверу,  но если "Клевер" нас слышит, все прекрасно,

живем - не продувает,  от обстрела даже уютней. В земле как у Христа за па-

зухой, попробуй-ка достань!

     Но вот...

     - "Клевер"! "Клевер"!..

     Тупая немота в трубке.

     И я толкаю своего напарника, еще не проснувшемуся сую трубку в руку:

     - Держи. Я "гулять" пошел.

     Днем "гуляем" строго по очереди. При прошлом обрыве "гулял" мой напар-

ник. В  более покойное время...  Сейчас - падает каска...  Через край окопа

ныряй, как в прорубь.

     Тянется в степь тонкая нитка кабеля.  Над спиной,  над твоей открытой,

незащищенной спиной, над самым затылком гуляет многоголосая смерть.

     Несложен язык  резвящейся смерти.  Его начинаешь постигать в первые же

часы на фронте.

     Нежно и тоскующе поют пули, растворяясь в толще воздуха. Не обращай на

них внимания - пустышки.  Если же пуля взвизгнет коротко и свирепо,  обдаст

кожу лица колючими брызгами земли - значит,  бьют прицельно, значит, вторая

или третья пуля может быть твоей,  отрывайся от заклятого места и беги.  Но

не на ногах,  а на спине,  на животе катись по степи - небо,  полынь, небо,

полынь! - пока пули вновь успокаивающе не заноют в вышине.

     Сухо шуршит и пришептывает осколок,  тычется где-то совсем рядом,  по-

шарь - найдешь.  Тоже не страшен.  Он долго блуждал в синеве,  потерял свою

убойную силу. Может ударить, даже ранить, но не смертельно.

     Давящий душу вой, вой, сверлящий мозг... И нет ничего страшнее на вой-

не, когда  этот  вой обрубается.  Краткий миг оглушительной тишины.  Многие

после этой тишины уже ничего никогда не слышали. Но и тот еще не фронтовик,

кто не коченел от нее неоднократно.

     Кабель тянется через степь... Никого вокруг, далеко люди, если ранит -

далека помощь.  В самые опасные для себя минуты телефонист-катушечник воюет

в одиночку.

     Кабель тянется через степь...  Стоп!  Не тянется! Вот обрыв!.. Взрывом

разбросало концы кабеля...

     - "Клевер"! "Клевер"!..

     Нет "Клевера"...  Сейчас будет. Отыскать отброшенный конец, срастить -

минутное дело.  Иногда,  правда, осколки рвут кабель в клочья, но все равно

невелик труд стянуть и срастить. Велик путь - туда и обратно.

     В окопе  встречает  тебя взгляд напарника,  в нем уважение и благодар-

ность.  Пусть он сам проделывает не раз на дню такие же путешествия, но все

равно сейчас благоговеет передо мной, человеком, блуждающим возле того све-

та.

     Мы вдвоем обслуживаем деревянный, обшарпанный ящичек с трубкой. О сво-

ем напарнике я знаю только,  что он сибиряк и что у него странная фамилия -

Небаба.

     Но сколько раз под затяжным обстрелом я ждал его с тоскливым  напряже-

нием! Сколько  раз  я  радовался его возвращению и видел в его глазах точно

такую же радость.  Он мне родной брат,  я ему - тоже, не сомневаюсь. Но что

он за человек?  Что любит,  а что не переносит? Женат или холост, весельчак

по характеру или нытик?..  Не знаю даже,  молод он или не очень.  Под слоем

окопной грязи мы все выглядим стариками.

     Мы живем тесно и живем по очереди.  Один из нас дежурит, другой непре-

менно спит в это время, один выскакивает под огонь на линию, другой остает-

ся у телефонной трубки.  Встречаемся мы лишь среди ночи, когда приходят по-

левые кухни,  за  котелком горячей пшенной сечки.  В эти короткие минуты мы

говорим не о себе - о деле и о посторонних.

     - В первом взводе опять двоих ранило... Аппарат у нас что-то барахлит,

должно быть, батареи сели.

     - Заземление погляди - окислилось...

     Близкие и далекие, братски спаянные и совсем незнакомые.

     Я описываю это подробно, словно проходила неделя за неделей нашего си-

дения в ротной траншее. Нет, прошло всего двое суток, тягостно бесконечных,

как ожидание,  утомительно кошмарных, как сама война, однообразных, как лю-

бые будни.

     На исходе вторых суток я услышал оживление на линии.

     До меня, "Василька", прорвался с далекого "Колоса" самоличный бас ноль

первого, командира полка по нашему коду. Потом поминутно стали требовать от

"Клевера": "Срочно к телефону Улыбочкина...  Пошлите связного  к  Улыбочки-

ну... Кого-нибудь  из  хозяйства  Улыбочкина..." Я знал весь полковой и ба-

тальонный начсостав и по фамилиям и по номерам.  Улыбочкина  среди  них  не

наблюдалось.  Наконец в нашей растительной семье появилась новая сестрица -

"Крапива". И эта "Крапива" с ходу начала заботиться об "угольках к  самова-

ру". Я понял - к нашему батальону придали минометную батарею.

     Ночью явился сам командир батальона капитан Пухначев,  влез в землянку

к Мохнатову, через минуту выскочил оттуда Вася Зяблик.  Над изрытой степью,

над окопами захороводили в тихой ночи голоса:

     - Дежкина к лейтенанту!.. Старшего сержанта Дежкина!.. Младшего лейте-

нанта Галчевского к командиру роты!..

     Мохнатов созывал к себе взводных.

     Рядом, шагах в десяти, наш пулеметчик, должно быть Гаврилов, отбил ог-

лушительную очередь:  не сплю,  поглядываю! С той стороны ответили. Я сидел

на дне траншеи,  но отчетливо представлял себе,  как  стороной  над  темной

степью проплывают трассирующие пули.

     - Это ты,  Володя?.. - Надо мной склонился Галчевский. Его лицо тонуло

в глубокой каске, серел в сумерках острый подбородок, на тонкой шее неуклю-

же висел тяжелый ППД - только что с инструктажа.  -  Приказ:  завтра  взять

птицеферму,- сказал он, опускаясь рядом. - Капитан Пухначев только что Мох-

натову принес.

     Я кивнул - мол,  давно догадывался,  для меня, телефониста, это не но-

вость.

     - Мохнатов сомневается, говорит, у нас кишка тонка.

     - Мохнатов знает, - ответил я уклончиво.

     - Он все-таки маловер.

     Снова оглушительно пробила рядом пулеметная очередь,  и  снова  с  той

стороны нам ответили.  Шла обычная ночная вялая перестрелка.  Раз такая пе-

рестрелка идет,  значит, на фронте затишье. Можно вылезти из окопа, распря-

миться во весь рост,  встретить кухню, получить свою порцию похлебки, пове-

рить и тихо порадоваться - будешь жить по крайней мере до утра.

     От Галчевского в эту тихую минуту исходила какая-то тревожная наэлект-

ризованность, он крутил каской,  передергивал плечами и наконец начал гово-

рить захлебывающимся, галопирующим голосом:

     - Мы привыкаем к покорности! Мы каждый божий день учимся одному - бес-

силию!  Воет снаряд, летит в твою сторону - останови! Нет, бессилен! Падай,

раболепствуй! А наша жизнь на передовой?.. Не смей выскочить даже по нужде,

сиди, как подневольный арестант,  в яме, выкопанной твоими руками... Погре-

бены заживо, покорны, смирнехоньки! Как я хочу... Как я хочу показать им!..

- Галчевский дернул каской в сторону немца.  - Черт возьми,  показать как я

могу не-на-ви-деть!.. - И вдруг продекламировал:

                        Мы широко по дебрям и лесам

                             Перед Европою пригожей

                        Расступимся! Мы обернемся к вам

                             Своею азиатской рожей!

     На дне  окопа  этот  книжный пафос звучал фальшиво,  Ярик Галчевский и

сам, видно, почувствовал:

     - Ах,  ерунда!  Кривляние от скуки.  Он всю жизнь ел на серебре...  Не

ерунда одно!..  Ходить прямо,  а не ползать на брюхе.  Зачем они прилезли к

нам? Зачем они меня выдернули из дома,  не дали учиться дальше?  Зачем зас-

тавляют волноваться мою мать? У моей мамы очень больное сердце... Не-на-ви-

-жу!

     - Тебе надо отдохнуть, Ярик.

     Он недоуменно поднялся,  постоял молча секунду и произнес, спотыкаясь,

с глухой дрожью:

     - Ты  сказал мамины слова...  Точь-в-точь...  Даже с маминой интонаци-

ей...

     - "Василек"! "Василек"! - донеслось в трубку.

     - Я - "Василек"!..

     - Как самочувствие, "Василек"?

     - Пока нормальное. Послезавтра спроси.

     Дежурный-коммутаторщик при штабе полка сочувственно рассмеялся.  Пере-

живу ли я свое завтра - бог весть.

        - Я  пошел...  - Ярик полез из траншеи.  Наверху он остановился.  -

Просили известить каждого солдата:  будет общая атака  по  Красной  ракете.

Мохнатов ракету кидает...

     Я опять лишь кивнул в ответ.

     - Если я упаду в этой атаке,  то упаду головой вперед.  Потому что не-

-на-ви-жу!

     - Лучше не падай.

     - Мне себя не жаль.  Мне маму жаль. - И пошел легкими, какими-то пута-

ными шажками.

     Прогремела пулеметная очередь, грозная и равнодушная. Послушно ответил

ей с той стороны немец-пулеметчик. Все в порядке, на нашем участке тихо.

     А у Ярика сегодня даже походка непривычная, карусельная, как у пьяного.

     Из степи  донеслись скрип и позвякивание.  По траншее из конца в конец

полетели негромкие,  приподнятые,  почти ликующие  слова:  "Кухня!..  Кухня

пришла!.."

     - "Василек"! "Василек"!..

     - Я - "Василек"!

     - Двадцать девятого к телефону!

     - Его нет, он впереди.

     Двадцать девятый - лейтенант Мохнатов - сидит,  как всегда,  на  своем

командирском насестике,  в пяти шагах от меня,  чумазый мальчик с мочальной

челкой из-под пилотки. Он прилип к биноклю, у него из кармана галифе торчит

неуклюжая ручка  средневекового  пистолета - ракетница,  заряженная красной

ракетой.

     Я решительно вру в трубку,  что двадцать девятого нет на КП.  Мохнатов

слышит, не отрывается от бинокля.

     Утром загудел,  зашепелявил над нашими головами невидимый поток снаря-

дов. За гребнем, где находилась птицеферма, раздались подвально-глухие уда-

ры. Позади  нас,  совсем  рядом  заквакали минометы новоявленного хозяйства

Улыбочкина - "Крапивы" в телефонном обиходе. Немцы ответили: артиллерия че-

рез наши головы - по нашим тылам,  из минометов и пулеметов - в нас.  Каска

падала усердней, чем всегда.

     Вот тогда-то  и  началось  единоборство лейтенанта Мохнатова с тыловым

начальством.

     - "Василек"! "Василек"! Двадцать девятого срочно!

     И я послушно протягивал трубку:

     - Вас срочно, товарищ лейтенант.

     Он нехотя слезал со своего наблюдательного насестика, начинал разговор

скучным голосом с шестнадцатым - комбатом Пухначевым:

     - Никак невозможно, шестнадцатый... Убийство будет, наступления нет. У

своих же окопов ляжем... Под арест?.. Пожалуй, товарищ шестнадцатый. Приез-

жай и арестуй, милости прошу.  Не откладывай в долгий ящик. - И он небрежно

совал мне трубку, фыркал: - Меня нет. Во взвод ушел.

     Наконец в трубке зарокотал начальственный бас ноль первого:

     - Быс-стра-а! И-с-пад земли!..

     Сам командир полка! На этот раз Мохнатов не отмахнулся биноклем, сполз

ленивенько, подошел вразвалочку, но голосом отвечал бодрым, по-уставному:

     - Есть,  товарищ ноль первый!.. Есть!.. Есть!.. Попытаемся... Приложим

все силы...

     Прежде чем вернуть мне трубку,  он склонился к моему лицу. И я впервые

увидел в упор его глаза:  прозрачные,  с мелким игольчатым зрачком, набряк-

шие, окопно-грязные, старческие подглазницы.  Родниковые глаза! Сколько раз

они близко  видели  смерть - свою и чужую?  Сколько раз они так вот холодно

смотрели сквозь прорезь - чистые глаза, опасно пустые?

     - Слушай,  кукушечка, - процедил мне в лицо Мохнатов, - я недогадливых

не люблю.

     И я после этого постарался быть догадливым.

     - "Василек"!  Приказы не исполняешь! Расстрела захотел, твою мать? Где

двадцать девятый?..

     - Послали за ним уже трех человек.  Не могут пробиться - большой  обс-

трел.

     Лейтенант Мохнатов сидит, упираясь пыльным сапожком в глинистую стенку

окопа, осторожненько выглядывает. Средневековая ручка пистолета, заряженно-

го красной ракетой,  торчит из кармана, но никто уже из снующих мимо солдат

не ощупывает ее косым,  значительным взглядом.  Даже на фронте не всякое-то

заряженное ружье стреляет.

     - "Василек"!  Немедленно тяните линию вперед!  "Василек"!  Приказ быть

возле Мохнатова!  Ни на шаг не отставать!..  "Василек",  повторите приказа-

ние!..

     - Есть тянуть линию вперед!  Есть быть возле двадцать девятого!..  - Я

повторяю нарочито громко и вопросительно смотрю в затылок лейтенанта.

     Тот небрежно через плечо мне советует:

     - Да выдерни ты к едрене матери заземление.

     Мохнатов втягивает меня в опасную игру.  Оборвать своими руками  нала-

женную связь в самый разгар боя... Ежели высокое начальство это узнает, да-

же не трибунал, а расстрел на месте, как за прямую диверсию. Но высокое на-

чальство далеко, а Мохнатов близко.

     - "Клевер"! "Клевер"! - сообщаю я. - Отключаюсь.

     - Только быстренько, "Василек". Только быстренько...

     Я выдернул всаженный в землю винтовочный штык,  служивший заземлением,

положил онемевшую и оглохшую трубку.  Исправна линия,  исправен аппарат,  а

связи нет,  и со стороны сочувственно смотрит на меня мой напарник  Небаба.

Ему везет, а у меня даже дежурства несчастливые.

     Глаза Небабы сорвались с моего лица, настороженно округлились. Я огля-

нулся. За  моей  спиной стоял младший лейтенант Галчевский.  Он весь как-то

жестко выпрямлен, стальной козырек каски низко надвинут на глаза, затянутый

ремешком острый  подбородок  вздернут,  взгляд из-под каски нацелен в спину

Мохнатова. И свой тяжелый ППД он держит в руке возле белесого кирзового го-

ленища стволом вниз.

     Ярик Галчевский перешагнул через мои вытянутые ноги, произнес:

     - Лейтенант Мохнатов!..

     Подбородок вздернут,  узкие плечи расправлены,  каблуки сдвинуты, руки

по швам, кажется, закончит свое обращение по-уставному: "По вашему приказа-

нию явился!" Только вот автомат в руке - стволом вниз.

     - Вы срываете наступление, лейтенант Мохнатов!

     Мохнатов молча уставился на Галчевского.  Сейчас Ярик видит вблизи его

глаза. Чистые глаза, опасно пустые!

     - Вы не подчиняетесь приказам командования, лейтенант Мохнатов!

     - Иди,  дурак,  в  свой  взвод,  - устало,  без злобы,  как-то слишком

по-взрослому произнес Мохнатов.

     - Ради спасения своей шкуры вы...

     - Младший лейтенант! Смир-рна!!!

     Спина Галчевского, без того натянутая, вздрогнула.

     - Кр-ру-гом!!!

     С птичьим горловым клекотом выкрик в ответ:

     - Вы трус,  лейтенант Мохнатов!  Я вас презираю! Локоть Мохнатова мед-

ленно, медленно отходит назад, кисть руки ползет по ремню к кобуре.

     - Вы подлый трус! Вы шкурник! Вы изменник родины, Мохнатов!..

     Синевой неба блеснул вороненый ствол пистолета в руке Мохнатова.

     Галчевский передернулся, рванул автомат. Его узкую тощую спину лихора-

дило - грохот короткой очереди, запоздалый звон выплюнутой гильзы.

     Мохнатов соскользнул со своего насеста,  с неестественно  серьезным  и

строгим выражением  в широко распахнутых светлых глазах сделал шаг вперед и

словно сломался,  упал на колени, боднул головой глинистое крошево под кир-

зовыми сапогами Галчевского.

     И тут я увидел связного Васю Зяблика,  только что  подбежавшего  своей

сутуловатой трусцой из глубины траншеи. Деревенское губастое лицо парня бы-

ло сейчас каким-то непривычно чеканным;  в  глазах  появилась  мохнатовская

родниковая пустота. Вася Зяблик спускал с плеча свой автомат.

     Галчевский рывком нагнулся к Мохнатову и так же порывисто  разогнулся,

вскинул над каской широкоствольный пистолет-ракетницу.

     А Вася Зяблик подымал на него автомат...

     Галчевский выстрелил,  выплеснулся тугой,  перекрученный дым, в синеве

неба повисла марганцево-прозрачная капля.

     - Р-р-ро-та!!  -  закричал Галчевский рыдающе и,  весь перекрутившись,

выбросился наверх.

     Вася Зяблик держал автомат на весу...

     Подавились работавшие на флангах пулеметы, замерли окопы.

     - Р-р-ро-та!!

     Галчевский стоял на бруствере немыслимо долговязый - огромные кирзовые

сапожищи рядом, дотянись рукой, а маленькая голова, упрятанная в каску, да-

леко в поднебесье. А еще дальше - в засасывающей синеве - вишневая перелив-

чатая капля.

     А из траншеи завороженно следил за ним Вася Зяблик с автоматом на  из-

готовку, с чужим вдохновенным лицом.

     - Слу-уша-ай мою команду! За-а р-ро-оди-ну! За-а Ста-али-и...

     До поднебесья долговязая, нескладная фигура качнулась и исчезла.

     - Ур-ра-а!!!

     Не слухом,  а  всем телом,  кожей,  костями я ощутил через землю суету

окопов - шевеление, сопение солдат, лезущих вверх из земли к небу.

     - Р-ра-а-а!!

     Вася Зяблик вдруг засуетился,  губастое лицо сразу же утратило опасную

чеканность, стало просто озабоченным. Он торопливо выскочил на бруствер, на

какой-то миг закрыл от меня полнеба, сутуловатый, устремленный вперед, неп-

ривычно могучий... И словно провалился сквозь землю.

     - Р-ра-а-а!!

     Тускло-серая, ржавая степь, покатая, словно школьная карта. В ее нето-

ропливом, упрямом устремлении к небу есть что-то щемяще жалкое, обожженная,

неопрятная, тянется к непорочно чистому, недоступно высокому - нищета, меч-

тающая о величии.

     Наверное, потому, что сама степь слишком уж велика и просторна, люди в

ее бесконечности кажутся слишком вялыми,  не спешат, устало бредут к синему

небу. Бредут и подбадривают себя натужным, неуверенным криком:

     - Р-раааа-а!

     Среди паломников,  бредущих к синему небу, возник грязно-желтый ватный

ком...

     - А-аааа!.. - И смолкло.

     Тугой взрыв мягко ударил мне в лицо.  Ватный ком распался,  поплыл над

рыжей, тусклой  землей,  задевая рассыпанных людей нечистой дымной бородой.

Далекое небо, перекрывающее неопрятную степь, в нескольких местах треснуло,

из него полилось:  тррат-тат-та-та-та!  В степи началось кружение, столь же

дремотно-вялое, бестолковое... Еще взрыв, еще! Грязно-серые бороды...

     И колыхнулся  окоп,  и вспучилась дыбом земля,  закрыла от меня степь,

людей, дымчатые бороды. Траншею залихорадило. Седой дым, жирный дым, живой,

свивающийся,  пухнущий, и сквозь него острыми потоками текущая вверх земля.

Солнце начало играть в прятки - то скрывалось в дыму,  то весело выглядыва-

ло. Тягуче запели вокруг осколки.  Черствый град глинистых комьев забараба-

нил по брустверу, по пыльным кустикам жалкой полыни, по моим плечам...

     Меня тянули сзади за ногу:

     - Младший сержант!.. Младший...

     На землистом лице Небабы распахнутые,  выбеленные небом глаза.  Только

на дне траншеи я осознал, что случилось: немецкая артиллерия перекрыла путь

тем, кто пытался бежать обратно.  Стена напичканного осколками дыма,  стена

вздыбленной земли - не пробьешься...

     А солнце играло в прятки, то светило, то скрывалось.

     Комья земли еще продолжали падать - редкий,  усталый град со  знойного

безоблачного неба. В воздухе раздался то ли назойливый звон, то ли вкрадчи-

вый свист. Я не сразу понял, что это звенит у меня в ушах. От тишины.

     Вспомнил о  телефоне  - заземление-то выдернуто!  Всадил привязанный к

проводу ржавый штык.

     - "Клевер"! "Клевер"!

     Немота, незримое четвертое измерение,  где помещались  "Клевер",  "Ко-

лос", "Лютик", "Ландыш", исчезло - глухая стенка.

     И Небаба деловито натянул на голову каску.  Он всегда  надевал  каску,

прежде чем выбраться из окопа на линию. Его очередь "гулять".

     Мелькнули надо мной в небе ботинки с обмотками. В ушах серебряный тон-

кий звон, тоскуют летящие в высоте пули, где-то ухнул взрыв, сухой, треску-

чий, - значит, мина, не снаряд. Тишина. Боже мой, какая тишина!

     Только тут я вдруг осознал, что я один...  Совсем один во всех окопах.

Минут десять тому назад здесь было сто с лишним человек,  может, даже двес-

ти... Лежат в степи,  далеко от меня.  Один на все окопы,  один перед лицом

немцев. Я - маленький, слабый, еще никогда ни в кого не выстреливший, нико-

го не убивший, умеющий лишь сматывать и разматывать катушки с кабелем, кри-

чать в телефонную трубку.  И до чего это странно, что я, мирный и слабый, -

один перед грозным противником, запугавшим всю незнакомую мне Европу. Я да-

же не испытывал от этого ужаса, только коченеющую, мертвящую тоску. Один...

     Есть еще рядом он... Я успел забыть о нем. Он лежит в своем командирс-

ком тупичке,  на дне,  скрючившись,  подтянув под живот колени,  уткнувшись

спутанными волосами в землю,  правая рука неестественно выломлена,  на боку

зияет расстегнутая кобура,  а вороненый пистолет валяется сзади,  возле его

нечищеных сапог. Так давно он упал под автоматной очередью, что я уже успел

забыть о его смерти.

     Тишина. Звон  серебряных колокольчиков,  кожей ощущаю тянущиеся во все

стороны пустые, бессмысленные, мертвые ямы.

     - "Клевер"! "Клевер"!..

     Молчит "Клевер", нет надежды избавиться от одиночества. И я люто поза-

видовал Небабе.  Опять ему повезло! Он тоже один, но не в пустых окопах - в

привычной обстановке.  Телефонист, выскочивший на неисправную линию, всегда

один на один с войной. Нормально.

     И раздался звук шагов, шорох одежды. Я ужаленно обернулся: расползшая-

ся пилотка,  пряжка  брезентового  ремня на боку,  полосатое от грязи лицо,

утомленное и бесконечно унылое, - пулеметчик Гаврилов.

     Господи! Какой он родной!

     Я не могу прийти в себя, а он скребет небритую щеку, морщится, буднич-

но спрашивает:

     - Может, нам всем в одно место стянуться?

     - Ты... Ты не ходил в атаку?

     Гаврилов поглядел на меня с тусклым удивлением,  скривил спеченные гу-

бы.

     - А ты?

     - Я ж привязан... к телефону.

     - А я к станковому... С "максимкой" не побежишь... А ручные пулеметчи-

ки - те все... - Гаврилов горестно высморкался. - На левом фланге у Дежкина

тоже станковый пулемет. Как и мы - два человека.

     Как мало надо для счастья. Я не один - и я ликую, в душе, разумеется.

     - От всей роты - пятеро...

     - Шестеро, - бодро поправляю я.- Небаба мой выскочил на порыв.

     - Прощупай давай, может, он уже того...

     - "Клевер"! "Клевер"! Нету. А что-то долго. Далеко, видно, обрыв.

     Гаврилов уселся возле меня,  но сразу же поспешно  встал,  перешел  на

другое место. Он увидел в тупичке лейтенанта Мохнатова, бодающего простово-

лосой головой землю.

     - У меня Петька Губин, второй номер, тоже с ума помаленьку сходит. Мо-

литвы вслух читает:  "Спаси,  господи,  люди твоя..." А может,  все люди на

земле сбесились,  Петька-то  из нас самый нормальный?  - Гаврилов помолчал,

подолбил каблуком ямку.  - "Спаси, господи, люди твоя..." А из пулемета иг-

рает. Там тоже ведь не чурки падают.  - Снова помолчал и с тоскливым,  злым

убеждением закончил: - Смирным жить на земле нельзя!

     В стороне в траншею посыпалась земля, донесся влажный всхлип, и кто-то

черный, взлохмаченный бескостно свалился вниз,  дернулся,  поерзал и затих.

Доносилось только тяжелое, со всхлипами дыхание.

     Гаврилов медленно-медленно поднялся, вздохнул:

     - Оттуда.

     Поднялся и я.

     Он натужно, со всхлипами дышал, лопатки двигались под бурой гимнастер-

кой, немолодая, в морщинах коричневая шея.

     - Эй, милок, ты ранен? - спросил Гаврилов.

     Гость  о т т у д а  с усилием пошевелился,  сел - черное лицо,  яркие,

почти обжигающие белки глаз, синие бескровные губы. Разлепив губы, сказал с

влажным хрипом:

     - Не знаю.

     - Кто еще остался там живой?

     - Не знаю.

     - Может, ранен кто - вытащить?

     - Не знаю.

     Однако мучительно задумался,  на пятнистом лбу проступила тугая  вена,

заговорил:

     - Взводного нашего видел...  Дежкина... Ползет, а ног-то нету. Ползет,

а в лице-то ни кровиночки... Дайте пить, братцы.

     Но тут я увидел еще одного - вынырнул в глубине траншеи из-за  поворо-

та, захромал к нам. По сутуловатой осаночке узнал - Вася Зяблик. Он вел се-

бя очень странно - пробежит с прихрамыванием пять шагов и, судорожно барах-

таясь, вылезает наверх, вглядывается куда-то в даль, спрыгивает вниз, а че-

рез пять шагов снова лезет...  Весь какой-то скомканный, перекошенный, шта-

нина брюк  разорвана,  без  каски,  без автомата,  недоуменно торчат уши на

пыльной плюшевой голове.

     - Это ж он, сволочь! Это ж - он! - заговорил изумленным речитативом. -

Жив, сука!

     И тут же полез наверх,  вытянул шею,  раскрыл рот, насторожил торчащие

уши.

     - Так и есть! Он!.. Идет себе... Глядите! Глядите! Он!..

     И мы с Гавриловым тоже полезли вверх.

     Степь. Она все та же, тусклая, ржавая, пустынная, устремленная к небу.

Она нисколько не изменилась.  Отсюда не видно на ней воронок,  не  видно  и

трупов.

     По этой запредельной степи шел одинокий человек...  во весь  рост.  По

нему стреляли,  видно было - то там, то тут пылили очереди. Он не пригибал-

ся, вышагивал какой-то путаной,  неровной карусельной  походкой,  нескладно

долговязый, очень мне знакомый.

     - Жи-ив! Надо же - жив!.. Всех на смерть, а сам - жив! - изумлялся Ва-

ся Зяблик лязгающей скороговорочкой.

     - Заговорен он, что ли? - спросил Гаврилов.

     - Дерьмо не тонет...  Но ничего,  ничего!  Немцы не шлепнут, я его. За

милую душу... Небось...

     - Брось, парень, не кипятись. Покипятился вон - и роты как не бывало.

     - Он лейтенанта шлепнул! За лейтенанта я его... Небось...

     - Жив останется - для него же хуже.

     Перед нашим бруствером,  жгуче всхлипывая, срубая кустики полыни, зап-

лясали пули.  Мы  дружно скатились на дно траншеи.  Это приближался младший

лейтенант Галчевский, нес с собой огонь.

     Он неожиданно  вырос  над  нами,  маленькая  голова в просторной каске

где-то в поднебесье. Визжали пули, с треском, в лохмотья рвали воздух, а он

маячил, перерезая весь голубой мир,  смотрел на нас,  прячущихся под землю,

отрешенно и грустно. Серенькое костлявое лицо в глубине недоступной вселен-

ной казалось значительным,  как лицо бога.  Затем он согнулся и бережно сел

на край траншеи, спустил к нам свои кирзовые сапоги.

     Мы стояли  по  обе  стороны  его  свесившихся  сапог и тупо таращились

вверх.

     - Вот я... - сказал он и вдруг закричал рыдающе, тем же голосом, каким

звал роту в атаку:  - Убейте меня!  Убейте его!..  Кто ставил "Если  завтра

война"!.. Убейте его!!

     Мы завороженно глядели снизу вверх,  ничего не понимали,  а он  сидел,

свесив к нам сапоги, рыдающе вопил:

     - Уб-бей-те!!

     Вася Зяблик схватил его за сапог, рванул вниз:

     - Будя!..

     - "Клевер"! "Клевер"!.. - склонился я над телефоном.

     Немота. Я положил трубку и полез наверх.

     Небаба лежал всего в десяти шагах от траншеи,  зарывшись лицом в пыль-

ную полынь, отбросив левую руку на провод, пересекавший степь.  Чуть дальше

на спеченной земле была разбрызгана воронка - колючая,  корявая звезда, во-

ронка мины, не снаряда.

     Ему везло... Братски близкий мне человек и совсем незнакомый. Познако-

миться не успели...

     Это было началом нашего отступления. До Волги, до Сталинграда...

     Я видел переправу через Дон:  горящие под берегом автомашины, занесен-

ные приклады,  оскаленные небритые физиономии,  ожесточенный мат, выстрелы,

падающие в мутную воду трупы - и раненые, лежащие на носилках, забытые все-

ми, никого не зовущие, не стонущие, обреченно молчаливые. Раненые люди мол-

чали, а раненые лошади кричали жуткими, истеричными, почти женскими голоса-

ми.

     Я видел на той стороне Дона полковников без полков в замызганных  сол-

датских гимнастерках,  в рваных ботинках с обмотками, видел майоров и капи-

танов в одних кальсонах.  Возле нас какое-то время толкался молодец и вовсе

в чем  мать родила.  Из жалости ему дали старую плащ-палатку.  Он хватал за

рукав наше начальство,  со слезами уверял,  что является личным  адъютантом

генерала Косматенко,  умолял  связаться со штабом армии.  Никто из наших не

имел представления ни о генерале Косматенко,  ни о том, где сейчас штаб ар-

мии. И  над  вынырнувшим из мутной донской водицы адъютантом все смеялись с

жестоким презрением, какое могут испытывать только одетые люди к голому.  У

нагого адъютанта из-под рваной плащ-палатки торчали легкие мускулистые

ноги спортсмена...

     "Наше дело правое..." Чудовищно неправый враг подошел вплотную к тихо-

му Дону. И как жалко выглядели мы, правые. Обнаженная правота, облаченная в

кальсоны...

     Да всегда ли силен тот,  кто прав?  А может,  наоборот?  Правый всегда

слабее, он чем-то ограничивает себя - не бей со спины, не подставляй недоз-

воленную подножку,  не трогай лежачего. Неправый не знает этих обессиливаю-

щих помех. Но тогда мир завоюют мрачные негодяи. Те, кто обижает, кто наси-

лует, кто обманывает. Жестокость станет доблестью, доброта - пороком. Стоит

ли жить в таком безобразном мире?  Мир, оказывается, не разумен, справедли-

вость не всесильна, жизнь не драгоценна, а святой лозунг "Наше дело правое,

враг будет разбит..." - ненужная фраза.

     Но даже общее пожарище не выжгло тогда из моей памяти Ярика Галчевско-

го. Минутами я видел его сидящим на бруствере и внутренне содрогался от его

крика: "Убейте его!"

     Кого?.. Да того, кто ставил "Если завтра война". Странно.

                     Дева Света! Где ты, донна Анна?..

     Ярик любил стихи, еще больше любил кинофильмы.  Он знал по именам всех

известных и малоизвестных актеров.  "Если завтра война"... До войны был та-

кой фильм.  "Если завтра..." Война сейчас,  война идет,  враг на том берегу

Дона. "Дева Света! Где ты, донна Анна?" "Убейте его!"

     В те дни, оказывается, не я один помнил о Галчевском, кой-кто еще...

     Над степью выполз чумацкий месяц - ясный  и  щербатый.  Солдаты  спали

прямо на  ходу,  во сне налетали друг на друга,  даже не ругались,  не было

сил.

     Пятый день  блуждал по степи наш сильно поредевший полк,  спали по два

часа в сутки, пытались набрести на какой-то таинственный Пункт Сбора.  Этот

Пункт каждый  раз,  как  мы приближались к нему,  оказывался перемещенным в

другое место, глубже в тыл, подальше от накатывающегося противника. Береже-

ного, конечно, бог бережет, а солдату накладно.

     Выполз месяц, значит, скоро разрешат привал - самый большой, ночной. И

действительно, головной отряд свернул с пыльного тракта.  Обгоняя нас, пры-

гая по неровностям, прокатила крытая машина.

     Мутная при свете луны, отдыхающая степь. Где-то далеко-далеко раскаты.

Далеко-далеко, чуть слышна война.  Но все-таки слышна,  хотя мы,  колеся, и

уходим от нее, спешим выматываемся, спим только по два часа в сутки.

     Нас подвели к остановившейся посреди степи машине как могли, выстроили

в шеренги, почему-то не разрешили садиться.

     Майор Саночкин, заместитель комполка по строевой, досадовал и покрики-

вал на людей возле машины:

     - Давайте, но только быстрей! Быстрей, ради бога! Люди устали!

     И тут  вывели его...  Под жидкий свет луны,  к отупевшему от усталости

полку...

     - Только, ради бога, не тяните резину!

     Не было расторопных ребят в твердых тыловых фуражках.  Из гущи спутав-

шихся рядов  вытащили  шестерых солдат из комендантского взвода,  таких же,

как и все мы, шатающихся от усталости.

     Шестеро солдат,  слепо толкаясь,  выстроились напротив него. Он высоко

держал на тонкой шее маленькую обкатанную голову,  был в гимнастерке распо-

яской, в комсоставских синих галифе,  но босиком.  За ним зыбко лежала мут-

но-лунная, безбрежная степь.

     - Побыстрей же, прошу вас!

     Шестеро парней из комендантского взвода знали - пусть  не  близко,  со

стороны -  командира химвзвода младшего лейтенанта Галчевского.  Теперь уже

не младшего лейтенанта, и человеком ему оставалось быть считанные минуты.

     Не было расторопных, знающих свое дело ребят. Его не раздели до белья,

ему не выкопали даже могилы.

     Выступило вперед  сразу  двое.  Один  из них осветил бумагу фонариком,

другой принялся торжественно читать:

     - Именем  Союза  Советских  Социалистических  Республик военный трибу-

нал... в составе...

     Почему-то эти торжественные слова вносили в душу успокоение.  Оказыва-

ется, и в бредовой  неразберихе  отступления  кой-где  сохранился  порядок,

кой-кто не  забывал  о своих обязанностях - жива какая-то дисциплина,  жива

армия.

     - р-рас-смотрел дело по обвинению Галчевского Ярослава Сергеевича, во-

еннослужащего, младшего лейтенанта,  тысяча девятьсот двадцать второго года

рождения...

     Смутная в лунном рассеянном свете степь за его спиной.  В полынно нас-

тоянный воздух  просочился  божественно прекрасный запах разваренной свиной

тушенки, подправленной дымком.

     Сегодня днем  на  тракте наши задержали какие-то интендантские машины,

потому сейчас и пахнет у нас давно забытой  свиной  тушенкой.  Удивительный

запах, он гонит прочь усталость, зовет к жизни. Повар комендантского взвода

знаменитый Митька Калачев при отступлении  оставил на той стороне Дона свою

полевую кухню,  но - ловок, бестия! - обзавелся банным котелком, умудряется

в нем варить даже на ходу, не очень запаздывает с раздачей.

     - ...При-говорил!..  Галчевского!..  Ярослава Сергеевича!.. - и умолк,

его товарищ погасил фонарик.

     Луна висела над необъятной степью,  обессиленной,  отдыхающей, и дале-

ко-далеко погромыхивала чуть слышная война.  Он стоял  под  луной,  вытянув

тонкую шею, теребя балахон гимнастерки.

     А у организаторов произошла заминка, они топтались и шушукались.

     - Кончайте! Что ж вы?.. - снова взъелся на них майор Саночкин.

     - Скомандуйте вашим бойцам...

     - Нет уж,  увольте. Это ваше дело. И только побыстрей, побыстрей, сол-

даты падают от усталости!

     И тогда тот,  кто читал приговор,  тяжело шагнул вперед, закричал дре-

безжащим, нестроевым, некомандирским голосом:

     - По врагу нашей род-ди-ны!..

     Солдаты, не получившие привычной команды взять на изготовку,  несклад-

но, растерянно, вразброд вскинули винтовки.

     И тут Галчевский вытянулся, напрягся, и заплескался в лунной степи его

звенящий голос:

     - Я не враг! Мне врали! Я верил! Я не враг! Да здравствует...

     - Пли!!

     У одного из стрелявших в стволе была заложена трассирующая  пуля.  Она

плеснула огненным  полотнищем,  прошла сквозь узкую,  бесплотную грудь Гал-

чевского, полыхнула за его спиной.

     Он упал на жесткую полынь, голубую при лунном свете траву.

     У его мамы больное сердце...

     В воздухе пахло разваренной тушенкой. Запах, обещающий жизнь.

     На другой день мы вошли на станцию Садовая,  окраину Сталинграда,  еще

оживленного, еще не разрушенного, не спаленного города.  Мы защищали его. В

этом городе враг был разбит. Наше дело правое, победа оказалась за нами...

     Д о к у м е н т а л ь н а я  р е п л и к а

     Однако не нуждается в подтверждении никаких  документов  общеизвестный

факт, что во время войны, которую мы все называем Отечественной, считаем не

без основания народной,  за спиной наших воюющих солдат стояли заградитель-

ные отряды с пулеметами. Им было приказано расстреливать отступающих.

     Не слышал,  чтоб когда-либо была попытка выполнить этот не только  ос-

корбительный, но и бессмысленный приказ.  Отступающие войска, как бы они ни

были деморализованы, далеко не безоружны, а зачастую вооружены и более мощ-

ным оружием,  чем пулеметы заградотрядцев, - пушками и минометами. И уж ко-

нечно, охваченные желанием спастись,  отступающие  войска,  наткнувшись  на

огонь своих,  просто не имели бы иного выхода, как вступить в бой, причем с

озлобленной яростью, не сулящей пощады.

     Заградотрядники это прекрасно понимали,  а потому под победоносным на-

тиском немцев первых лет войны дружно бежали вместе с отступающими, если не

с большей прытью.

Декабрь 1969 - март 1971

Творческие задания для 8 класса (для отчёта: билет, фото, сочинение)

Сентябрь

Русский музей. Залы Древнерусского искусства

Октябрь

Летний сад. Памятник И.А.Крылову

Ноябрь

Музей-квартира А.С.Пушкина

Декабрь

Домик Петра I

Январь

Пискарёвское кладбище

Февраль

Музей обороны Ленинграда

Март

Артиллерийский музей

Апрель

Кусткамера

Контрольная работа                                                     1 вариант

1. Назовите фамилию Марфы-посадницы. ( Н.М. Карамзин «Марфа-посадница»)
2. За что казнили Марфу?
3. Что произошло сразу после окончания речи Марфы?

1. поднялся ураган                             3)   раздался гром
2.  рухнула башня Ярославова        4) земля на площади разверзлась

4. Почему Илья Муромец обиделся на князя Владимира? (А.К. Толстой «Илья Муромец»)

1. князь не оценил по достоинству его подвиги      3)  князь не наградил его казной
2. князь обнес Илью чарой в его очередь                 4)  князь не позвал Илью на пир

5. Что заставило героев баллады А.К. Толстого «Правда» отправиться в путь?
6. Чем закончилась ссора братьев из-за правды?

1. они убили друг друга              3)   они помирились
2. они перестали общаться        4)   они прокляли друг друга

7. В каком жилище жил Меджисогвон? (Г. Лонгфелло «Песнь о Гайавате»)
8. Кто охранял жилище Меджисогвона?

1. львы    2)  драконы     3)  змеи     4)  духи

9. Какое историческое лицо послужило прототипом образа Ловчего в басне И.А. Крылова «Волк на псарне»?
10. Продолжите строчку из басни: «Друзья, к чему весь этот шум? Я…».
11. К какому лироэпическому жанру относится «Песнь о вещем Олеге» А.С. Пушкина?
12. Какое художественное средство использовано в строчке из « Песни о вещем Олеге»: «Так вот где таилась погибель моя!»?
13. Какое историческое событие изобразил А.С. Пушкин в поэме «Полтава»?
14. Каким изображен в поэме Петр I? (Ответ должен быть полным).
15. Кого, помимо «вождей своих», угощает Петр, пируя в шатре?
16. Какое художественное средство использовано в строчке из «Полтавы»: «Над падшим строем свежий строй»?
17. В каком городе был убит царевич Дмитрий?  ( А.С. Пушкин «Борис Годунов»)
18. Как воспринимает Пимен свой труд летописца? В чем видит свое предназначение? (Ответ должен быть полным).

Контрольная работа                                                     2 вариант

1. Представителем какого русского правителя выступает в повести «Марфа-посадница» князь Холмский?                                 ( Н.М. Карамзин «Марфа-посадница»)
2. К чему призывала Марфа новгородцев?
3. Кого выбирает Н.М. Карамзин в качестве рассказчика повести?

1. Холмского           3)    дочь Марфы

       2)   Марфу                 4)     новгородского гражданина

       4.  Что заставило Илью Муромца отправится в путь? (А.К. Толстой «Илья Муромец»)

       1)   обиделся на князя Владимира                                        3)   ехал к князю Владимиру

       2)   князь Владимир отправил его на бой с врагами        4)   возвращался из похода домой

       5.  Почему братья поссорились из-за правды? (А.К. Толстой «Правда»)

       6.  Что наказывали, умирая, братья своим детям?

       1)  быть верными Родине                      3)    никогда не искать правду

       2)  не ссориться между собой              4)    биться за правду

       7.   Какое место было уязвимым у Меджисогвона? (Г. Лонгфелло «Песнь о Гайавате»)

       8.  С помощью какого оружия Гайавата победил Меджисогвона?

       1)  меча     2)   лука и стрел      3)   палицы      4)  копья

       9.  С каким историческим событием связан сюжет басни «Волк на псарне» И.А. Крылова?

       10.  Какое историческое лицо послужило прототипом образа Волка в басне И.А. Крылова?

       11. Продолжите строчку из басни: «Тут ловчий перервал в ответ, - Ты…».

       12. На вратах какого города прибил Олег свой щит? (А.С. Пушкин  «Песни о вещем Олеге»)

       13.        Какое художественное средство использовано в строчке из «Песни о вещем Олеге»: «Их моют дожди, засыпает их пыль»?

       14.  К какому лироэпическому жанру относится «Полтава» А.С. Пушкина?

       15.  Сравните образы Петра I и Карла XII. (Ответ должен быть полным).

       16.  В чью честь поднимал на пиру свой кубок Петр?

       17.  Какое художественное средство использовано в строчке из «Полтавы»: «И битвы поле роковое…»?

       18.  Продолжит ли инок Григорий труд отца Пимена? Какой жизненный путь выберет Григорий? Почему? ( А.С. Пушкин «Борис Годунов») (Ответ должен быть полным).

Сочинение

Требования:

1. Объём 250 слов.

2. 1 абзац-тезис: прямой связный развёрнутый ответ на поставленный в теме вопрос (20% текста).

    2 и 3 абзацы – аргументы из повести Н.В.Гоголя «Тарас Бульба» (по 40% каждый абзац).

    4 абзац – вывод: подведение итогов размышлениям.

3. Опора на текст обязательна: «точечные» цитаты, пересказ, «отсылка» к эпизодам (20 % текста).

4. Использование терминов обязательно: повесть, сюжет, композиция, герои (главные, второстепенные), авторский замысел, эпизод, завязка, кульминация, развязка, диалог, монолог, тропы (эпитет, метафора, сравнение, гипербола и другие) и т.д..

Темы :

1. Когда возникает конфликт между чувствами и разумом?
2.  Как разум и чувства влияют на поступки человека?
3. Когда нужно сдерживать душевные порывы?
4. Какой поступок можно назвать бесчестным?
5. Что может привести человека к бесчестному поступку?
6. Почему человеку важно не запятнать свою честь?
7. Когда разум и чувство борются в человеке?