Краеведческий материал по истории деревни Зырянки Пригородного района
статья по краеведению

Деревня Зырянка.

Деревня Зырянка расположена на левом берегу реки Амбарки. Деревня принадлежала вначале к Башкарской волости, затем – Мурзинской. Население принадлежало к приходу Мурзинкской церкви, занималось земледелием и подзаводскими работами. Добывали цветные камни на горе Ватихе.

Впервые Зырянка упоминается в 1780 году. По данным переписи 1904 года в деревне жили 332 человека в 82 дворах.

С установлением советской власти Зарянка вошла в состав Мурзинского сельского Совета, до 2014 года она входила в состав Мурзинской территориальной администрации, в настоящее время входит в состав Южаковской территориальной администрации.

Когда началась кооперация, крестьяне стали объединяться, чтобы лучше обрабатывать землю. С этой целью в деревне Зырянке в 1928 году была организована коммуна «Доля», председателем которой был избран коммунист Вячеслав Никитич Коновалов.

Через некоторое время в Зырянке организовался колхоз, председателем избрали В.Н.Коновалова. В его честь позже назвали и колхоз – имени Коновалова. Но,  видимо, «наверху» не понравилась такая честь рядовому председателю колхоза, и колхозу дали другое название – имени Отто Шмидта, в честь известного полярника.

Во время Великой Отечественной войны все советские немцы были на подозрении, и колхоз вновь переименовали – имени Марины Расковой, отважной советской лётчицы.

В 1950 году колхоз объединили в «Путь к коммунизму» с центральной усадьбой в с.Мурзинке.

С 1961года Зырянка – в совхозе «Южаковский», позднее АОЗТ «Южаковское».

Сегодня в Зырянке живут в основном пенсионеры и дачники.

По данным на 2001 год, в Зырянке 31 постоянный житель.

Список умерших участников

Великой Отечественной войны

Балакин Иван Филиппович

Воробьёв Алексей Александрович

Воробьёв Василий Иванович

Воробьёв Дмитрий Александрович

Воробьёв Иван Александрович

Воробьёв Иван Иванович

Воробьёв Иван Иванович

Воробьёв Иван Семёнович

Воробьёв Иван Сидорович

Воробьёв Николай Александрович

Гробов Николай Александрович

Климцев Александр Михайлович

Климцев Александр Семёнович

Климцев Александр Сергеевич

Климцев Алексей Семёнович

Климцев Антонид Андреевич

Климцев Дмитрий Степанович

Климцев Евгений Степанович

Климцев Иван Дмитриевич

Климцев Иван Иванович

Климцев Михаил Семёнович

Климцев Михаил Федосеевич

Климцев Николай Петрович

Климцев Павел Иванович

Климцев Павел Семёнович

Климцев Пётр Васильевич

Климцев Сергей Михайлович

Климцев Симон Иванович

Климцев Стефан Прокопьевич

Климцев Филипп Федосеевич

Климцев Яков Фёдорович

Коновалов Пётр Дмитриевич

Коновалов Пётр Лавёрович

Мурашов Андрей Васильевич

Палкин Алексей Михайлович

Шведов Василий Фёдорович

Шувалов Николай Николаевич

Из воспоминаний

моей мамы Анны Яковлевны Шульгиной (Климцевой),

о родителях, родственниках,

своём детстве и молодости.

(Записала Шульгина Юлия Георгиевна в 2012 году)

Родилась я 11 февраля 1937 года в деревне Зырянка в семье Климцевых Якова Петровича и Александры Васильевны. По рассказам мамы, я родилась «в рубашке» и даже «в шапочке», что было особенно редким случаем. Нас было у тяти с мамой три дочери – Вера, Анна и Татьяна. И была ещё одна старшая единокровная сестра Елена – дочь тяти от первой его жены Арины Тимофеевны.

Мама Александра Васильевна в девках была Орлова. Родилась она 03.11.1889 года по старому стилю в деревне Нижняя Алабашка Мурзинской волости. Крещена была в Нейво-Шайтанской Петропавловской церкви. Её родители были: отец Орлов Василий Иванович и мать Орлова Ксения Петровна (в девках предположительно Титова). Дом Василия Ивановича в Нижней Алабашке стоял на заметном месте – возле лога, а под окном рос тополь. Этот тополь я видела последний раз в 80-х годах, когда мы с Георгием Саввичем ездили по работе в Алабашку. Очень хотелось мне посмотреть на дедово поместье. Но на месте дома уже были бурьяны, даже камня не нашли. Только тополь и оставался. А в 90-х годах Алабашка сгорела, теперь даже пня от того тополя не осталось.

Мама была у родителей одна дочь родная, но был у них взят в дети из многодетной семьи как бы приёмный сын, а маме названный брат Алексей Васильевич. Писался он не Орловым, а Титовым.

У Титовых в семье было 7 или 8 человек детей, вот одного из них и «пригрели» мамины родители. Предполагаю, что он был бабушке Ксении Петровне не чужой, а скорей всего племянник. До войны Алексей был женат, жену его звали по-деревенски Анфуза, видимо она была Анфиса Ивановна, родиной она была зябловская. Детей у Анфузы и Алексея не было. Алексей Васильевич погиб 10.09.1942 года под Сталинградом. Его вдова Анфуза после войны ушла в д.Зяблову замуж за старика. Там в Зябловой у ней жили её сестра Катя и брат Иван. Юля - моя дочь была у бабки Анфузы в сентябре 1968 года, ночевала у ней две ночи, когда ходила по клюкву в болото Зябловское с ново-деревенскими старухами-соседками. Дед у бабки Анфузы уже умер, она жила одна. Гостье бабка обрадовалась, весёлая была, бражкой угощала. Показывала фотографии первого мужа Алексея в рамке на стене. А до этого в середине 60-х годов мы с Георгием у ней ночевали, когда ездили в Зяблову в гости к знакомым. Но теперь бабка Анфуза давно уже умерла в Петрокаменске, там она доживала у племянников своих. Больше об Алексее Васильевиче не у кого расспросить. В Книге Памяти Пригородного района в списках погибших значится Татов Алексей Васильевич. Думаю, что «Татов» указан по ошибке вместо «Титов». В Мурзинке на обелиске указан Титов Алексей Васильевич.

Василий Иванович и Ксения Петровна были не из богатых, но и не бедствовали, жили крепко. В хозяйстве имелись не одна лошадь, корова тоже была не одна. Ксения Петровна была строгая, крутая по характеру, очень религиозная. А Василий Иванович по характеру был мягкий, добрый. Здоровьем его бог не обидел, он прожил дольше бабки, хотя всё хозяйство держалось на нём. Позднее, когда дочь Александра уже жила в Зырянке с семьёй, дет Василий не одинова приходил ей помогать в трудные моменты. Мама Александра Васильевна замуж вышла поздно, старшая дочь у ней родилась, когда было маме за 30 лет. Не одинова Александру сватали, но она всё «рылась», всё ей женихи не глянулись. А родители её не неволили, всё же она у них была одна дочь. Смолоду Санушка (так её родители называли) работала без передыху. Неделю работает у родителей в хозяйстве, а по воскресеньям, когда другие девки бегут кто в церковь, кто на базар, а Санушка бежала в «пострадки», то есть нанималась к чужим людям страдовать – косить, жать, боронить и т.п. Всё она старалась заработать лишних денежек и потом на эти деньги покупала себе приданное – шали, сарафаны, скатерти, ситцы и т.д. Сундуки с приданным у мамы были битком набиты, чтобы их закрыть приходилось коленями крышки придавливать. Наверное, и денежки были подкоплены. В доме была швейная машина, умела Александра шить и кроить. Перед войной в Зырянке к ней бегали с заказами на шитьё не только зырянские девки, но и сизиковские. В общем приданного мама накопила много по тем временам и по деревенским понятиям. И всё это богатое приданное она прожила в замужестве, всё мы проели в голодные года. Сватали Санушку женихи не только из Алабашки, но и из других деревень. Однажды сватать её приезжали богатые люди из Сусаны. Они там в Сусане торговали, имели магазин. Но этому богатому жениху – купчику Александра отказала. Когда мы с сёстрами расспрашивали маму: «А пошто ты, мама, не пошла за купчика?» Она так нам отвечала: «Это родители у жениха хорошие-то были, а сам он был с подвохом. В Сусане девок полно – бадагом мешай, а никто на него не обзарился, раз в Алабашку приехали. Вот поэтому я и не пошла». Это тятя нас наталкивал на эти расспросы, так он над мамой подшучивал.

А тятю нашего, Якова Петровича, мама знала задолго до замужества. Он сперва женился на маминой подружке Арине Тимофеевне. В 1913 году у Якова и Арины родилась дочь Елена Яковлевна. Александру поставили в хрёсные Елене. Но вскоре началась Первая мировая война и Якова забрали в солдаты. Пока он воевал, Арина умерла родами второго ребёнка и ребёнок видимо умер. Елену маленькую увезла в Новую деревню старшая из сестёр Якова – тётка Пелагея. Были ли Александра и Арина просто подружками в Алабашке, или они состояли в родстве – не знаю. Но обе были рыжеволосые, это по ним и нам всем троим достались рыжие косы. А у тяти и его многочисленной родни никого рыжих не бывало и до сих пор ни у кого из их потомков нет рыжеволосых.

Были в Алабашке у мамы и другие родственники двоюродные, сваты и кумовья, которых она за родню признавала. Был двоюродный либо брат, либо дядя Афанасий Иванович Орлов. Он после войны с семьёй из Алабашки уехал в Сусану. Последний раз я видела дядю Афоню в Нейво-Шайтанке 23.03.1969 года. Мы с товаркой Дарьей Николаевной ездили на лошади в Нейво-Шайтанку мясом торговать к проходной тамошнего завода. Был у проходной рыночек. А дядя Афоня со своей старушкой Ариной Максимовной на санках возили на прорубь полоскать рубахи. Пока бабушка полоскалась, дядя Афоня вернулся на рыночек. Видимо он меня заприметил, когда вёз саночки к проруби. Хотя он видел меня перед тем ещё школьницей до войны в Алабашке, но видно я так на маму была похожа, что он меня признал и вернулся от проруби с расспросами. Очень он мне обрадовался и настойчиво приглашал заехать к нему в гости. Показал, где его домик – от рынка крышу было видно. Но мы продались плохо, видимо получки на заводе не было, и Дарья у меня заартачилась, а лошадь была её. Так мы и не заехали к дяде Афоне, хотя и очень мне хотелось. Пока на рынке разговаривали, дядя Афоня мне рассказал, что его сын Симон Афанасьевич работает председателем поселкового совета в Нейво-Шайтанке, а жена его Вера Ивановна заведует магазином. С Симоном мы учились в одном классе в Мурзинской школе. А примерно в начале 60-х годов мы с ним случайно встретились в Сизиковой. Мы с Георгием ехали из Зырянки, заехали в Сизиковой к мастеру Серёдкину. И оказалось, что Симон с женой в гостях в соседнем доме. Вот там и познакомились с его женой, да и виделись последний раз. Георгий Саввич заиграл на баяне у Серёдкина, вот соседи со своими гостями и пришли тоже к Серёдкину на звук баяна, там мы и погостили вместе. Позднее, уже в конце 70-х годов я от мурзинят слыхала, что Симон с женой уехали из Сусаны и проживали в деревне Курманка Белоярского района, там поблизости у них жил их сын Коля в городе Заречном. А их дочь Анна выучилась на врача, жила с семьёй в Москве, у ней и муж, и дети все врачи. А дяди Афони с тёткой Ариной к тому времени, в 70-х годах, уже не было в живых.

Близкие родственные отношения мама, пока была жива, поддерживала не только с дядей Афоней, но и со всей роднёй тётки Арины, особенно с её братом Егором Максимовичем Климцевым и его женой Ираидой. И они тоже к маме очень хорошо относились, признавали её за родню. У Егора Максимовича были дочь и два сына. Марина Егоровна из Алабашки переехала с мужем Степаном Бабарыгиным в Южаково, там они оба и померли. Мы с Мариной Егоровной друг дружку знали, но встречаться нам довелось только один раз на родительском собрании в Мурзинской школе. Юля училась в одном классе с дочерью Марины. Один из её братьев Василий Егорович с женой Татьяной Осиповной из Алабашки переехали в Петрокаменск, там и живут кто-то из их 4 детей (у них были Климцевы Валентина, Александр, Лидия и Владимир). Много раз я встречала Василия Егоровича в Петрокаменске, всегда мы с ним при встрече разговаривали про Алабашку и про алабашинских знакомых. Второй брат Сергей Егорович жил с женой Марией в Нейво-Шайтанке, было у них две дочери, обе вроде бы умерли вперёд родителей. Одна из дочерей Сергея Егоровича жила в Новокузнецке. Семья у ней была, настолько не благополучная, что одного из её то ли сыновей, толи внуков усыновили в Испанию в 90-х годах.

Теперь уже ни Марины Егоровны, ни Василия Егоровича, ни Сергея Егоровича нет в живых. А вот с жёнами этих братьев Климцевых Татьяной и Марией последний раз я виделась в Петрокаменской столовой на поминках у директора химлесхоза Мекко. Сидели рядом за столом, разговорились и оказались дальними родственниками по Алабашке, можно сказать что тут я с ними и познакомилась.

        Помню ещё из алабашинских маминых родственников Анну Ивановну Орлову, в замужестве Титову, у ней были дети Коля и Аля Титовы, а муж у ней Александр Васильевич Титов. Помню Михаила Ивановича Орлова, а жена у него была Серафима Васильевна Титова в девках. У них получилось так, что брат и сестра Орловы Анна и Михаил поженились на брате и сестре Титовых Александре и Серафиме. Вот из семьи этих самых Титовых и был приёмный сын у деда Василия и бабушки Ксении. А Орловы Анна и Михаил были родственниками деду Василию и дяде Афоне.

        Вообще в Алабашке было три основных фамилии: Климцевы, Орловы, Титовы. И, наверное, вся деревня Алабашка, все её жители были друг другу родственники, так или иначе – тётушки, кумушки, сватьюшки.

        Была у мамы родственница и в Новой деревне, а вернее здесь жила мамина хрёсная, как её звали, я уже забыла, лично я её не видывала, о ней я узнала от Георгиевой мамаши, когда только вышла замуж в Новую деревню. Домик маминой хрёсной стоял на другой стороне речки, напротив Георгиева дома. Жила эта хрёсная до революции ещё вдвоём со стариком, детей у них не было. Эта хрёсная много ткала холстов домотканых и рассказывала бабам, в том числе и Георгиевой мамаше, что ткёт она про свою хресницу из Алабашки. Дело было примерно в 1912 году или попозже. Ну а старик у маминой хрёсной робил на золоте и был там десятником. Сколько кто намоют золота старатели, сдают десятнику, а он потом накопит какое-то количество и отвозит золото в контору в Невьянск. И однажды он повёз золото, а дорогой его ограбили и убили. После его смерти хрёсная мамина доживала одна в своей избушке. Но в деревне болтали, что золотишко у старика спрятано где-то в избе, что он «хитрован» был, обвешивал якобы старателей. А уже после смерти хрёсной многие искали золото на месте её домика, весь домишко по досочкам, по брёвнышкам раскатали, но как будь то никто не нашёл. Ну а добро, которое у старухи было напасено, она ещё при жизни отправила в Алабашку своей хреснице, то есть нашей маме. Предполагаю, что и золотишка сколько-то перепало маме. Ведь на что-то они с тятей строили дом в Маленькой Зырянке сразу после женитьбы. А у тяти то за душой гроша ломаного не было. А позже, когда я уже что-то понимать стала, то бывало не раз, что мама с тятей рассорятся. И всегда в ссоре мама тятю упрекала, что мол всё хрёснино благословение с тобой прожила. А тятя ей всякий раз отвечал одно и то же, что мол как пришло, так и ушло.

        Тятя Яков Петрович Климцев родился в деревне Зырянка 17.03.1889 года по старому стилю. Родители его: отец Климцев Пётр Лукич и мать Климцева Ксения Мироновна. Семья была из бедных беднейшая. Яков был единственный сын у родителей и было у них пять дочерей: Пелагея, Александра, Антонида, Варвара и Анна. Земельные наделы в то время давались только на мужской пол, а на баб не давали земли, поэтому пашни у них не было, а ртов много, прокормиться всем с этой пашни не было возможности. Родители у тяти умерли рано, во время эпидемии тифа. Яков остался с сёстрами молодым парнем, холостым ещё. Он батрачил не только в Зырянке, но и по всем деревням в округе. Тянул Яков своих сестёр, всех отдал замуж. Пелагея и Александра были вроде бы постарше его, а трое сестёр были моложе. Самую младшую Анну Яков повсюду водил за собой. Где живёт в батраках, там и Анна при нём. За это Анна Петровна всю жизнь брата почитала и звала его «батюшкой». Другие сёстры до замужества тоже были батрачками в Зырянке.

        Пелагея Петровна замуж вышла в Новую деревню. Муж у ней был Гавриил Ефремович (фамилию точно не знаю, но вроде бы Кузнецов). Домик у дяди Гани был небольшой, на три окна и стоял на левом берегу реки Сорочки, напротив ключика (на фото с Володиной свадьбы этот домик хорошо виден, а позднее он сгорел). Детей у тёти Пелагеи не было своих. Когда умерла Арина - первая тятина жена, они с дядей Ганей взяли к себе маленькую Елену и держали её как родную дочь. А когда уже тятя вернулся с войны и опять женился уже на нашей маме, то он забрал Елену от тётки Пелагеи к себе, она уже к тому времени годилась в няньки в свои 7-8 лет. С Верой Елена сводилась примерно в 1925-1926 годах, тётка Пелагея стала прихварывать, ей трудно стало по хозяйству. И они с дядей Ганей приехали в Зырянку и выпросили у тяти с мамой Елену к себе на житьё. Так Елена Яковлевна окончательно переселилась в Новую деревню. Она вела всё хозяйство у тётки Пелагеи, но вскоре вышла замуж в дом на другой стороне речки, то есть близко от тётки стала жить. И хотя она замуж вышла совсем молоденькой в 15 лет, но она и тётушку Пелагею с дядей Ганей не оставила вниманием, до покоила их и домик их унаследовала. Позднее она их домик продала, что-то добавила (какой-то небольшой наделок от мужниной родни, после смерти своего мужа Володи) и купила тот большой дом на 5 окон, в котором жила с семьёй и в котором в 1990 году сгорел её сын Костя.

В Новой деревне у дяди Гани жили три его родные племянницы – дочери его сестры Александры Ефремовны. Они на Елену Яковлевну присерживались из-за того, что ей, а не им достался домик дяди Гани и тётки Пелагеи. Но дядя Ганя к Елене относился, как к дочери. Дядю Ганю тятя очень уважал и был всегда с ним в очень хороших отношениях. Хотя и посмеивался тятя насчёт того, что дядя Ганя всегда пускал к себе на постой цыган. А цыгане в то время часто ездили, кочевали на кибитках. Был дядя Ганя очень гостеприимный, всех нас Яковлевных, ещё маленьких тогда, привечал как родных. Умерли дядя Ганя и тётка Пелагея во время войны друг за другом. Похоронены они в Луговой. Я могилы их знала и посещала, хотя крестов уже давно нет. Но у дяди Гани на могиле лежит камень большой, по этому камню я их находила, а сами холмики уже почти сравнялись с землёй.

        Вторая сестра тяти Александра Петровна вышла замуж в деревню Путилову (рядом с Новой деревней возле реки Нейвы). Сейчас на месте дома, где жила тётка Александра, дикое поле, на нём пасутся кони у фермера. Александра Петровна в молодости была самая красивая из всех сестёр, волосы у ней были богатые – тёмно-русые и кудреватые. Муж её был Митрофан Устинович Путилов – очень прижимистый мужик и очень строгий глава семейства. Он был полный хозяин в доме, а тётка Александра ничем не командовала. Рассказывали такие байки про него, что мол приедет Митрофан в лес с мужиками на работу, сварят на обед на костре похлёбку постную и если до дна не выхлевают, то Митрофан даже одёнки ни за что не выплеснет, а укутает котелок, в телеге или в санях пристроит и домой увезёт дескать хоть собаку покормить. В общем был он скуповатый мужик, но тятя любил у него в гостях бывать, говорил так: «К Митрохе приедешь – у него всегда есть и выпить, и закусить». Но это только тятю Митрофан Устинович так хорошо принимал. А если мы, ребятня забежим к дяде Митрофану в дом, как тятя нам велел, то ведём себя тише воды, ниже травы. Сядем на лавку у печи и ждём, когда дядя Митрофан нас заметит. Передадим ему тятины приветы, после этого он как кышнет, так мы без оглядки несёмся к тётке Анне (она тоже жила в Путиловой, в соседях у тётки Александры). Это мы где-то перед войной по гостям бегали в Путилову по праздникам, после того, как вернулись в Зырянку из Обжориной. Из Зырянки мы с Верой приедем сперва к Елене в Новую деревню, её ребят старших двоих сманим с собой и в Путилову всей гурьбой. А у тётки Александры и дяди Митрофана было 3 сына и 2 дочери. Всех своих детей, а позднее и внуков дядя Митрофан в работу загонял от зари до зари. Но и сам себя не жалел. Перед войной они в Путиловой выстроили новый большой дом, перешли в него с тремя младшими детьми. Старшая дочь Настасья уже давно была замужем. А старшего сына Степана 1910 года рождения оставили в старой избе с его семьёй. У Степана уже было тогда трое детей – Василий, Иван и Ксения.

Интересен такой факт из их жизни: Степан Митрофанович женился на Федосье Алексеевне в начале лета1930 года. Вскоре после свадьбы началась горячая поря – покос, уборка. Чтобы Степан с работы не рвался домой к молодой жёнушке, старики и придумали отправить невестку на всё лето в Зырянку в няньки. Как раз тогда у мамы с тятей родилась Татьяна. И только осенью поздней, когда закончились все полевые работы, разрешили родители Степану съездить в Зырянку, забрать домой Федосью. Баушка Федосья Алексеевна до старости поминала, смеясь над тем, как замужем начинала жить. Степан Митрофанович погиб на фронте 02 мая 1944 года в Румынии. Жена его Федосья Алексеевна в 60-х годах из Путиловой перебралась с дочерью Ксенией и внучкой Светланой в Новую деревню, купили здесь хороший дом. А старую избу дяди Митрофана старший его внук Иван Степанович, когда женился, перевёз в Новую деревню, выстроил дом неплохой, правда позднее он его продал, а новые хозяева его «сожгли» Уже после 2000 года. Умерла Федосья Алексеевна 15.02.1988 года, ровно через неделю после смерти Георгия Саввича. Внуков Ивана и Василия – сыновей Степановых дед Митрофан «любил», правда своеобразно. Ничем он их не наделил, кроме старой избы, которую он отдал ещё их отцу Степану. Но он старался научить их всем сельским ремёслам, всему, что сам умел. И действительно, из них мужики получились мастеровые. Всю жизнь Иван и Василий прожили в Новой деревне. У Василия с женой Тамарой Кузьмовной родилось пятеро детей – Люба, Костя, Катя, Сергей и Вера. У Ивана с женой Ниной Николаевной – четверо: Саша, Сергей, Галя и Виктор. Правда, Иван с Ниной развелись, доживал Иван один в материнском доме. Оба брата умерли не дожив до пенсии. Василия бык закатал на ферме. А Ивану в Луговой однажды по пьянке молодёжь так налупили, что он стал хворать, хворать – и умер. И Василий, и Иван признавали меня за родню. Если где-нибудь увидит меня Василий, что я иду, так он издалека шапкой машет и кричит: «Здравствуешь тётка!» К Ивану я обращалась за помощью после смерти Георгия, и он мне никогда не отказывал – печку у Нели в квартире перекладывал, литовку мне насаживал и клепал и другое.

Ксения Степановна внешне очень похожа была на свою бабушку Александру Петровну. Живёт она в Режевском районе, в деревне Арамашка с дочерью Светланой Григорьевной, которая работает учительницей, и внуками.

Второй сын тётки Александры Иван Митрофанович Путилов, тоже погиб на фронте, где именно и когда, не знаю, он пропал без вести. Перед войной был женат на Марине Ильиничне, но детей не родили. Позднее она сошлась с другим мужиком, но и с ним детей не нажила. Похоронена Марина Ильинична на Луговском кладбище.

Третий сын Сергей Митрофанович 1926 года рождения до войны был очень весёлым парнем. У него была такая привычка всех девок на косы дёргать, в том числе и нас своих двоюродных сестёр. Когда мы заходили к тётке Александре, садились на лавке у печи, то Сергей обязательно залезет на печь и из-за занавески нас теребит за косы. А нам нельзя рассмеяться – боялись дяди Митрофана. Сидим – терпим. Сергей ушёл на фронт холостым парнем. Погиб 12 сентября 1944 года под городом Белосток в Польше.

Старшая дочь тётки Александры Анастасия Митрофановна была немного старше Елены Яковлевны. Родилась она 07.11.1906 года. До войны она успела не только выйти замуж за Степана Дмитриевича Зяблова, но и родила шестерых детей (1 сын и 5 девок). Жили они в Новой деревне. Дом, в котором жили Степан и Настасья с детьми достался им от Степановой тётки. Этот большой дом на 5 окон до сих пор есть в деревне, хотя живут в нём давно чужие люди. Степан Дмитриевич умер от ран в госпитале под городом Витебск в Белоруссии 16 июня 1944 года. Настасья внешне была очень похожа на своего отца Митрофана Устировича, но он её почему-то не поважал. Хотя она осталась одна с шестью детьми, но он им не помогал, а помогал только детям своего старшего сына Степана. Видимо в то время старики считали, что раз вышла замуж, то и с плеч долой. Настасья хлебнула горя, пришлось ей большой дом, в котором до войны жила с мужем и его тёткой, променять на ветхую избушку на 2 окошка и ютиться в ней со всей оравой. Да ещё и старуха – тётка, которая отдавала им со Степаном дом когда-то, была в войну ещё жива, хотя и немощная уже. А ведь пенсий в то время в деревнях не давали. И эта престарелая тётка была ещё одним «нахлебником» на шее у Настасьи. Было нечем девок малых накормить (младшая была 1942 года рождения), нечем было в избе топить, дров не было. Сын Проня лет с 10 работал в колхозе за мужика, подорвал здоровье. Внучки тётки Александры – Настасьины дочери до сих пор на деда Митрофана обижаются, даже на могилу к нему редко бывают. Больше они почитают своих дядей – отцовых братьев, сейчас уже покойных. Помочь они им тоже ничем не могли, так как сами были на фронте. Но видимо уважают они своих дядей за то, что они не повязались за родительский дом. Когда умерли свёкор и свекровь Настасьины в конце войны, а сыновья другие были ещё на фронте, Настасья с детьми из ветхой избушки перешла в дом свёкра, у них дом был тоже на 5 окон. А вернувшиеся с фронта домой младшие Степановы братья Настасью не выгнали, а стали свои дома налаживать. Один женился в Мурзинке, другой в Новой деревне. Позже в этом их родительском доме жил сын Настасьи Проня с женой Ксенией Нефёдовной и пятью детьми. А после переезда из Новой деревни в Петрокаменск Проня дедов дом продал на слом. Всех своих детей Настасья так же, как и её отец, впрягла в работу колхозную с малых лет. Теперь они вспоминают, что никакого детства не видали, только и знали, что «вкалывали как волки». Не смотря на такую тяжёлую долю Настасья Митрофановна прожила долгую жизнь – почти 93 года. Умерла она 28.06.1999 года. Почти всю жизнь она прожила в Новой деревне, только незадолго до смерти её увезла в Башкарку дочь Наталья Степановна, у ней и умерла Настасья и похоронена в Башкарке. А теперь и сама Наталья, и муж её Володя Паньшин, и сын её тоже Вова Зяблов, лежат все рядом с Настасьей Митрофановной. Внук Вова Зяблов у бабушки Настасьи был самый любимый внучек из всех 12 внуков. Хотя был он непутёвый, замёрз в Новой деревне по пьянке через год после смерти бабушки. В то время он проживал с Людой Агинской и что-то она за ним не досмотрела, отпустила пьяного из дома на ночь глядя и ночью его искать не пошла. А он и замёрз, задуло его сугробом на переходах через речку. Нашли его не сразу, где-то дня через 3-4. Поговаривали в деревне, что это баушка Настасья на тот свет увела своего любимого внука. В Южаково жила этого самого Вовы единственная дочь Настя (мать у ней была Елена Дмитриевна Дурнева, либо Путилова).

Сын Настасьи Прокопий Степанович с женой Ксенией жили сначала в Новой деревне, затем уехали в Петрокаменск. Ксения была родом из деревни Зябловой из хорошей семьи. Брат у ней был Александр Нефёдович Кузовников был одно время начальником милиции в Петрокаменске, такой был человек гордый, спесивый. А Ксения не по брату – была простая, душевная. Проня взял её в жёны с ребёнком (Николу она в девках пригуляла). И Проне ещё четверых народила: Владимира, Сашу, Лиду и Валю. Работали Проня и Сина всю жизнь на ферме, он – скотник, она – доярка. Жили не богато с такой-то семьёй, но дружно. Всю дорогу они вместе, даже в магазин за хлебом вдвоём ездили на лошади. Но прожили они маловато, Ксения – 58 лет, Проня – 62 года. Все их дети живут на Северах Умер Проня 27.11.1993 года вперёд своей матери, перед смертью Настасья ухаживала за сыном. После смерти жены Проня пробовал подженивался на одной башкарской бабёнке, Евлалией её звали, но как только он сам заболел, та от него быстро смылась, вот и пришлось Настасье пожить с ним.

Ещё четыре дочери Настасьи живы. Самая старшая дочь Зоя Степановна Салтанова живёт в Новой деревне, ей уже 88 лет. У неё 2 сына Александр и Валерий, трое внуков, 5 правнуков.

Трое младших дочерей Настасьи вырвались из Новой деревни в поисках лучшей жизни. Все трое долго жили на Северах, здоровье сейчас у них не очень. Живут в разных городах. Татьяна с мужем Алексеем Татауровым в Нижнем Тагиле вдвоём доживают, детей у них нет. Ксения живёт в Томске с семьёй дочери Ларисы. Ксении уже под 80 лет, но она ещё подвижная. В Тагил приезжает по 2-3 раза в год (у ней там внук живёт), и в деревню приезжает к Зое. Нина живёт в городе Красноярске, дочь у ней тоже в этом же городе. А сыновья у них удалённо от мам. Сын Нины Сергей Дурнев живёт в городе Ишим Тюменской области. Сын Ксении Николай Орлов – в Екатеринбурге. Все внуки и особенно правнуки тётки Александры, кто теперь жив, живут хорошо, не бедствуют.

Доживали свой век тётка Александра и дядя Митрофан под присмотром своей второй дочери Капы (Клеопатры). Первым умер Митрофан Устинович в начале 60-х годов в своём большом опустевшем доме. Свой этот дом и всё, что нажил непосильным трудом, дядя Митрофан отказал Капе. Тётке Александре он наказывал держаться Капы.

Капа отцов дом в Путиловой продала на слом, а сами с мужем выстроили новый дом в Новой деревне. Сейчас в этом доме живёт старшая дочь Настасьи Зоя Степановна. Тётку Александру Капа перевезла к себе.

Тётка очень сильно переживала гибель на фронте троих сыновей, в конце жизни она была не совсем рассудком. Похоронены тётка Александра и дядя Митрофан в Луговой рядышком. И рядом с ними и Капин муж Андрей (он дурак задавился 9 мая 1969 года). После смерти Андрея Капа уехала в Петрокаменск, там купила домишко, а свой в Новой деревне как бы продала племяннице Зое. Умерла Капа 01.10.1983 года. Хоронили её племянник Проня с женой Ксенией, они и продали её домишко в Петрокаменске. У Капы бывал один ребёночек, но он умер младенцем. И больше она не рожала. Несколько лет они с Андреем держали у себя Зоиного сына Сашку, но, когда он стал постарше, ушёл к матери, это что-то учители из Мурзинской школы так порекомендовали, что мол сын должен жить у матери, а не у бабушки двоюродной. Андрей был моложе Капы на 9 лет, это был её второй муж. А первый раз она выходила замуж в 30-х годах в город Невьянск, но пожила она там недолго, вернулась к родителям.

С Капой мы крепко дружили, пока жив был Андрей. Любили мы с Георгием бывать в гостях у Капы с Андреем. Все праздники мы гуляли в одной компании. Андрей был боевой, весёлый, радушный мужик. Капа собирала очень хорошее угощение для гостей. Всегда у ней были пельмени трёх сортов – не только мясные, но обязательно капустные и редешные. И пироги сладкие были у Капы на особинке. Кроме ягодных обязательно она пекла очень вкусные пироги с маком (всегда у ней в огороде большая гряда маку сеялась), а также и сладкие пироги с морковью и сметаной. Хозяйка была Капа редкостная. Но после смерти Андрея по некоторым причинам наша с ней дружба постепенно распалась. На похоронить её мы с Георгием ездили. Могила у ней в Петрокаменске, в одном ряду с Проней.

А в годы войны и первые годы после Капа в колхозе робила на конях, то есть выполняла всякую мужскую работу. И она справлялась не хуже мужиков, а где-то и лучше. Сноровка и ухватка у ней были молодецкие. Может быть поэтому дядя Митрофан надеялся только на Капу. И Андрей был ей под стать. Хотя у него одна рука сохла, но он и с одной здоровой рукой любую работу «буровил».

Внуков и правнуков у тётки Александры много (внуков 9, правнуков -23, а прапра и не сосчитать. Живут они по всей России от Крайнего Севера до Чёрного моря, от Санкт-Петербурга до Красноярска).

        Третья тятина сестра Антонида Петровна Климцева всю жизнь прожила в Зырянке. Муж её Михаил умер ещё до войны. Точно не помню, но вроде бы он «искупался» в Амбарке весной, простыл и умер. Конечно «искупаться» ему пришлось в связи с какой-то колхозной работой. Михаил был очень активный колхозник. Тётка Тоня в колхозе попала в доярки. А это была кабала в те годы. Тяжкий труд круглый год от зари до зари. Доили тогда вручную, в группах 12-15 коров. А когда коровы телятся или заболеет которая скотина, так доярки не по одним суткам домой с фермы не приходили. А по-другому было нельзя относиться к работе. (Одну доярку в Зырянке за недосмотр осудили и посадили в лагеря. Якобы в кормушке у её коров обнаружили гвозди и приписали вредительство). Антонида ходила в передовых. Не самая первая была, но всё же в первом ряду. Тогда доярки не только доили и кормили кров, но и в заготовке кормов участвовали – ездили на покос и молоко сами перерабатывали. На ферме был большой сепаратор – делали сметану. Творог отцеживали на специальных наклонных столах. Мешали масло на маслобойке. Молочную продукцию из колхоза регулярно возили в Тагил, не только сдавали государству, но и на колхозном рынке было постоянное место. У колхоза и была снята «квартира» в частном доме, где могли колхозники переночевать и коней поставить на отдых. В общем тётка Тоня, как и все доярки, бегала бегом на работе. Так что её дети – а их было трое у ней – очень рано стали самостоятельными. Елена Михайловна была младшая и была она из себя очень хорошенькая, как куколка – волосы белокурые, кудрявые, глазёнки голубые. Так её дедушка с бабушкой – отцовы родители особо привечали, угощали, подкармливали пирожками да шанежками. По праздникам перед войной как ни забежишь к тётке Тоне, её всё дома нет, а в избе ничем печёным не пахнет. Всегда у них на столе стоял только котелок с картошкой, сваренной в мундире. А ребята – сыновья тётки тони если дома, то сидят – играют в камешки. Как-то так умели складывать ремень, что махнут им и такой звонкий щелчок получается, а ремень расправится.

У нас-то мама, пока была жива, какие-нибудь да лепёшки-оладушки сочинит к празднику. А тётке Тоне было некогда. Один сын у ней был болезненный. Умер Василий в войну или позже – точно не помню, видимо меня в тот момент не было в Зырянке. А старший сын Александр Михайлович Климцев пропал без вести на фронте в декабре 1944 года. На каком фронте он воевал я не знаю. Если и были у Елены Михайловны «похоронка или другие какие-то бумаги о братьях, то всё сгорело в пожаре.

Доярки зырянские ещё до войны «гремели» не только в районе, но даже и в Москву не выставку ездили с коровами. Особенно знаменитая была у них корова по кличке Дадочка. Тётка Тоня тоже бывала на выставке. А вот дочь свою Елену Антонида Петровна от фермы сумела отсторонить. Протолкнула её на курсы овощеводов. Елена выучилась и после в Зырянке её поставили бригадиром на парниках.

А вот племянницу Веру Яковлевну тётка Тоня затянула на ферму к худу ли, к добру ли. К добру-то, что возле дома Вера находилась, не на чужой стороне, а значит не голодала и не холодала. Даже в войну дояркам на ферме что-нибудь, да и доставалось перекусить. Например, когда коровы телятся, дояркам разрешали молозиво сварить и есть. От творогу какие-нибудь крошки разрешали проглотить. А без спросу, без разрешения они не смели ничего пожевать, строго было. Но по сравнению с другими колхозниками у доярок считалось «хлебное» место. Кто робил на общем наряде, так тому нечего было откусить. А к худу-то, что труд тяжёлый. И оказалось, что почти всю жизнь этот труд достался Вере. Даже когда в 1940 году у ней родился Юрий, никаких поблажек не было. Родила и иди работай дальше, никаких отпусков не давали. Когда Вера родила Юрку в таком молодом возрасте (ей не было 18 лет), то тятя проще отнёсся. Он так говорил: «После драки кулаком не машут». Раньше надо было учить. А раз родила, то и водитесь. Это он маму убеждал. А мама сильно на Веру ворчала. При тяте она помалкивала, а которую ночь тятя уйдёт на ферму дежурить, тут уж мама весь вечер все провинки Вере вспоминала. В эти дни Веру, наверное, ноги домой не несли. Приходила поздно, когда уже спать легли. Но мама всё равно Веру дождётся и выскажет ей все упрёки. Вера с мамой не спорила, молчком заберёт Юрку на свою постелю и уснут. А мама всё лежит ворчит и ворчит. Но мама сердиться сердилась, а с Юркой она сводилась, ведь в ясли не сразу брали. А Вера днём с фермы прибегала только Юрку покормить и бегом обратно на ферму. Юрка долго титьку сосал, не один год. Мы с Татьяной помогали маме водиться. Юрка маленький называл меня нянькой, а Татьяну по имени Танёхой. После маминой смерти 23.03.1943 года обо всех нас и особенно об Юрке заботился тятя. Была у тяти такая привычка – всегда перед тем, как ложиться спать, он подходил к печи и проглядывал, проверял все валенки и рукавички зимой. Если у кого прохудились, то садился и починивал. А бывало, что которая-нибудь забудем варежки на печь положить, так он заворчит на нас: Чо, раскандары, в кармане рукавицы сушите? А завтра чо будете делать в мокрых-то – в когти дуть?». Юрке тятя сам сшил полушубок из своей старой шубы. Из всех внуков тятя Юрия больше всех любил, да ещё любил он Еленину Томку.

Про неё тятя так говорил: «У Елены Томка басенькая будет барышня, не в угол рожей. Должна к хорошим людям попасть». Это тятя отгадал, Тамара вышла замуж в хорошую дружную семью. Хоть и было у ней 5 золовок, но они Тамару не обижали. Только то не отгадал тятя, что этими хорошими людьми окажется семья одного из его дружков Василка – Василия Евграфовича Киселёва. А вот ребят Елениных тятя почему-то не особо привечал. Однажды, уже после войны Еленины трое сыновей на Покров день (это был в Зырянке праздник) – придумали в гости в Зырянку явиться к деду Яше, да ещё и друзей с собой привели. Пришли, а нас никого дома нет, изба на замке. Они и додумались – залезли сперва в огород, а из огороду на сарай залезли. Лежат там на сене, хохочут, отдыхают с дороги. Кто-то из соседок шёл мимо, услышал ихний хохот и сообщил тяте (а он в пожарке сидел со стариками), что у него на сарае какие-то гости. Тятя тогда ходил уже с клюшкой. Он бегом приковылял домой, потихоньку залез на сарай и выгнал клюшкой внуков с сарая. Иван Владимирович – сын Еленин всю жизнь поминал, как дудушко Яша угощал их не плюшками а клюшками. А тятя Лене разъяснил такое сой поведение: «Они же подлецы все курят, заронят на сарае-то, их потом не укусишь, а мы с тобой куда пойдём жить, на полянку?» В то время мы с ним вдвоём жили – Вера замуж ушла, Татьяна в Тагил уехала.

А тётка Тоня умирала тяжело – лежала долго парализованная. Видимо сказался ей тяжёлый дояркин труд, детство голодное, да смерть мужа и двух сыновей не даром прошли. Но пока она была ещё в нормальном рассудке и могла ходить, она внука Сашку повсюду за собой таскала. В Путилову к сёстрам часто ходила пешком и Сашку ещё маленького – дошкольника водила с собой. Умерла Антонида Петровна 27.02.1963 года. Лежит в Мурзинке.

Четвёртая тятина сестра Варвара Петровна, вышла замуж в деревню Кучки Режевского района. Это где-то неподалеку от Липовки и Черемиски. С ней мы общались редко и знаю я о ней немного. Даже не знаю, как была её фамилия по мужу, и мужа её я не видывала. Узнать сейчас не у кого. У тётки Варвары была одна дочь Мария Михайловна. Последний раз виделись мы с Марией и с тёткой Варварой на похоронах тётки Тони. Мы с Георгием съездили в Кучки на мотоцикле, разыскали Марию (она тогда работала продавцом в Кучках, а в тот день уезжала в Липовку в семью с отчимом, ведь похороны были 1 марта). Тётку Варвару мы повидали, но на похороны её не повезли, так как она уже не важно на ногах держалась, как говорится, только по избе топталась. Ну а Марию мы нашли в Липовке и привезли в Зырянку. А после похорон свезли её обратно. У Марии тоже бала одна дочь – Ирина, которая позднее жила в Свердловске, а на момент смерти тётки Тони она жила в Германии с мужем военнослужащим. А до того, в 50-х годах Мария сама выходила замуж за вдовца с ребёнком – девочкой маленькой. Мария даже приезжала в Путилову к тёткам с этой приёмной девочкой. Но потом вскоре вдовец тот и сам помер. Мария после этого уже жила одна, старух допокаивала – свою мать Варвару Петровну и одну из тёток Анну Петровну. Дальнейших подробностей о жизни Марии Михайловны я не знаю. Как-то мне не по пути было в Липовку и в Кучки. Да и вроде бы что-то Мария присерживалась на Капу и на меня из-за тётки Анны.

        Младшая сестра тяти Анна Петровна Медведева вышла замуж в деревню Путилову, жила по соседству с тёткой Александрой. Муж её Медведев Евпл (отчество не помню). Его по отчеству никто не называл, все его Еплушком. Были тётка Анна с Еплушком самыми простыми и приветливыми людьми из всей нашей родни. Вот ещё дядя Ганя – муж тётки Пелагеи был такой же. Жили тётка Анна с мужем не богато, избёнка была у них на 3 окна, но корову держали. И корова у них была очень хорошая, доила хорошо. И всегда у них было угощение для многочисленных племянников. А своих детей у них не было. Внучата тётки Александры, жившие в Путиловой – дети Степана Митрофановича, звали их дедушко Еплушкой и бабушка Анюша. Правда тятя наш почему-то Еплушка не любил, считал его лентяем. Говорил про него так: «Этот на работу не кидается, как-нибудь да отлытает – то по грибки, по ягодки убежит, то рыбку ловить».

Любил тятя повторять пословицу: «Раба-вода, ягоды-трава, а хлеб – всему голова». Никогда, приехав в Путилову, тятя к Еплушку не заходил, всегда только в Митрофану, да к Гаврилу Ефремовичу в Новой деревне. А мы, ребятня, наоборот – к тётке Анне нас полная изба набивалась по праздникам. И у них для всех нас доброе слово находилось, всех нас потчевали. Особенно помню шаньги тётки Анны, больше ни у кого таких шанег с наливкой не едала. У ней сочни были тоненькие, а наливки было толсто намазано. И такие были они толстые и сочные, и хрустящие. Под окошком у тётки Анны рос большой куст сирени. В Троицу придём в гости, у них окошки настежь открыты и такой аромат в избе от сирени. Когда я стала жить в Новой деревне, я откопала корни сирени у тётки Анны и посадила у себя в садике. Так что её сирень растёт у нас и по сей день. Ограда у них была небом крытая, а на земле в ограде всё лето росла такая изумрудно-зелёная и мягкая трава. Сами ходили, корову гоняли по ограде, а трава эта у них не притаптывалась, можно было валяться по ограде, как на перине. В пасху Еплушко в ограде качелю вешал про гостей.  Любил он нам загадки загадывать, много их знал. В общем тётка Анна нас принимала как дорогих гостей. Мы из Зырянки только по праздникам к ним бегали, за год раза 3-4. Ну а Степановы ребятишки и в войну и после каждый день бегали к баушке Анюше, подкармливались. Дедушко Еплушко умер в конце 50-х годов. Могилка его на Луговском кладбище, неподалеку от наших могил, всегда ему кланяемся. А тётку Анну увезла к себе Мария – дочь тётки варвары в 60-х годах. Приехала из Кучков на лошади, сгрузила манатки, тётку Анну посадила на телегу и увезла кратче Капы. Домишко свой тётка Анна распорядилась отдать племяннице Настасье Митрофановне, а амбар (он был не меньше избы) – внучатому племяннику Василию Степановичу. Вскоре сын Настасьи Проня перевёз эту тётки Аннину избу в Новую деревню, подрубил низа и отселил туда бабушку Настасью. В этой перевезённой тётки Анниной избе Настасья прожила больше 30 лет, почти до смерти. Избушка и сейчас ещё есть, но уже проваливается, крыша пала и стена задняя отвалилась, в общем развалина. А амбар тётки Анны Василий Степанович тоже использовал, когда строил дом для своей семьи в Новой деревне. Этот Васильев дом и сейчас в порядке – там дача у его старшего сына Кости.

Тётка Анна и Варвара в Кучках, конечно, давно померли. Которая из них вперёд, которая после – не знаю. Ни нам, Яковлевным, ни Капе Мария Михайловна о их смерти не сообщала. Что-то знали Настасья Митрофановна и Федосья Алексеевна, им Мария писала письма, но видимо наказала ни Капу, ни нам с Еленой не сказывать. А позднее я расспрашивала и Настасью, и Федосью (они в старости частенько похаживали к Елене Яковлевне). Эти расспросы я вела после Капиной смерти. Но они вспомнить не смогли, когда померли тётки, а письма Марины уже потеряли. Я много лет мечтала съездить в Липовку, поискать могилки тёток, поклониться им, но так и не собралась. Теперь уже нереально найти их могилы. И Мария Михайловна теперь уже, конечно, умерла.

        Были у тяти в Зырянке и другие родственники – двоюродные, троюродные. Но теперь уже не установить степень родства. Близко общались с тёткой Ульяной, с тёткой Катериной Павлиновной, Павел Дементьевич был родственник.

Перед смертью, когда уже тятя серьёзно хворал, он неодинова посылал меня к Флану. Говорил: «Возьми чашку, сходи к Флану, хочу ихнего супу». И хоть мне и было стыдновато, но всё же я шла с чашкой к Флавьяну, просила ихнего супу. И Флано никогда не отказывал, всегда велел своей хозяйке: «Налей!» То ли он был тяте родня, то ли просто дружок, то ли чем-то обязан тяте – не знаю. А может просто дело было в том, что Флано работал кладовщиком в колхозе и тятя соображал, что скотина у Флана должна быть сытая, а суп – наваристый.

        Был ещё один неофициальный родственник у тяти – Иван Маркович Балакин. Это был тяте сын внебрачный. Тятя его пригулял ещё в молодости, неженатым парнем. Мать Ивана Марковича была замужем за Марком, но детей у них не родилось. Вот она и пригуляла ребёнка от тяти. В деревне про это все знали. Да и сам Иван Маркович знал. Когда тятя уже болел, Иван приходил его проведывать. Дети Ивана Марковича тоже были в курсе. В Корниловой жила Фаина Ивановна, она это знала от отца. Этот вопрос мы с ней однажды обсуждали при случайной встрече в Южаковой примерно в 1982 году, когда я перед пенсией отхлопатывала колхозный стаж свой и ездила в контору в Южаково. А ещё раньше, в середине 30-х годов, когда мы с родителями жили одну зиму в Алабашке, приехав из Обжориной, а учиться мне надо было в Мурзинке, то тятя меня устраивал на квартиру к Ивану Марковичу. Жену у него звали Апполинария. Она меня хорошо держала. Помню, что каждый вечер Апполинария заваривала кисель с брусникой, был он кисленький, но казался очень вкусный, хлебали его ложками все из одного большого блюда.

        Тятя Яков Петрович Климцев в годы Первой мировой войны был призван в солдаты. На фронте от попал в плен. А в плену его отдали в работники к какому-то немецкому хозяину. Хозяин занимался выделкой шкур, была у него шорная мастерская. Вот там тятя научился кое-чему в этом ремесле. Сколько времени он пробыл в плену, точно не знаю, но видно достаточно долго, так как он научился понимать немецкий разговор. Уже в годы Великой Отечественной войны тятю из колхоза посылали на работу в Южаковскую МТС. Он там жёг "кучёнки" из берёзовых дров, готовил уголь для кузницы. В то время там работали пленные немцы, они и строили здания в МТС. И тятя с ними разговаривал, угощал их табаком-самосадом. Тятя в своём огороде обязательно садил полосу табака, сам его обрабатывал, сушил и так далее. Был тятя заядлым курильщиком. Табак – это было единственное, чем он был богат в то время. Когда меня и других девок из колхоза отправляли на лесозаготовки, то к нам из колхоза иногда с оказией привозили посылочки. Девкам матери каких-нибудь постряпушек вышлют, а у меня мамы уже не было живой, так тятя мне всегда посылал одно и то же – мешочек самосаду. То ли он думал, что я курю, как другие девки многие. Но я сама не курила, попробовала один раз, но мне не понравилось. Так я этот табак променивала курящим девкам на еду. А может тятя так и предполагал, что я догадаюсь обменять.

        Из плена тятя неодинова пытался бежать, но его ловили, били, держали в какой-то яме без еды. Но в конце концов он всё же сумел приехать домой в Зырянку. А здесь жена Арина Тимофеевна умерла. И опять стал тятя батрачить. Нанимался он не только по крестьянским работам, но и к горщикам, копавшим камешки самоцветные, и к золотарям. Где-то они с нашей мамой встретились и тятя её «оболтал». Стал её сватать, но родители мамины ему отказали наотрез. Причину отказа сначала высказали уважительную – так как мама была хрёсной тятиной дочери Елене, значит была она тяте кумой. А на куме жениться было нельзя по церковным порядкам. Но по правде они и вообще не хотели отдавать свою единственную дочь, за которой приготовили хорошее приданное, за такого голытьбу, да ещё и вдовца. Но тятя не отступился – пошёл пешком в Екатеринбург к архиерею с прошением. И принёс от архиерея «бумагу» - разрешение жениться на куме. Но родители мамины ни в какую. Особенно бабушка Оксинья упёрлась. И тогда тятя сговорил маму убёгом уйти за него замуж. Дело было летом. Санушка спала в горнице на полу. Кровати имелись в горнице заправленные, но на них не спали, они были для красоты. А сами старики спали на палатях. Мама своё приданное из сундуков потихоньку «сподавала» в окошко тяте. (А тятя квартиру снял в пустовавшем доме наискосок от маминых родителей). Тятя приданное вытаскал, а старики крепко спали – не слышали. Мама свернула шубу, положила под одеяло на свою постелю, а сама в окошко вылезла. Утром родительница пришла её будить: «Что долго спишь, Санушка?» А Санушки и след простыл. Шума было много на всю Алабашку. Где искать беглянку – догадались сразу. Баушка Оксинья осерчала не на шутку, приказала приданное вернуть. Таскать обратно своё добро бабушка послала деда Василия Ивановича. Тятя-то не дурак, не стал обратно таскать. Опять мама стала своё приданное стала из избы в окошко подавать родителю, чтобы он домой уносил. А дед Вася подсказал дочери: «Ты, Санушка, не плошай, ты всё то не отдавай, ты от кусков отматывай себе (холсты и ткани были в кусках), бабка-то ведь не помнит, в каком куске сколько метров». И верно, мама кое-что на отматывала на первое время. Баушка Оксинья долго сердилась на маму. Только когда стала умирать старушка, приказала, чтобы мама с ребятишками к ней приехала. Помню, как нас, всех троих, мама привезла в Алабашку. Татьяна в то время была ещё маленькая, годов полутора-двух, ходила она ещё плохо, больше ползала. Баушка лежала на кровати, мама нас всех посадила к ней на кровать, баушка нас всех к себе прижимала, старалась всех сразу к себе пригрести, а Татьяна всё от неё отползала. Тут уж баушкино сердце совсем растаяло, совсем она простила маму. А приданное мамино она ещё раньше отдала, когда тятя с мамой в Маленькой Зырянке построили дом. Где они денег взяли, чтобы строиться, не знаю, но построились быстро, за одно лето. Думаю, что это был запас у мамы. Тятя конечно молодец, один всё выстроил, но ведь на что-то надо было строить. А ему скопить было некогда.

К осени дед Василий сам привёз мамино приданное на телеге. И лошадь отдал, и корову привёл. И прочим всем, что для хозяйства требуется, обеспечили родители маму. Что было нажито стариками в Алабашке, то и отдали. Тятя не зря так за мамой вязался, знал он, что с этой невестой можно будет зажить. А сам-то тятя был «гол, как сокол».

        В Алабашке мама с тятей после её «убёга» жили не долго, уехали в Маленькую Зарянку. Там тятя и срубил дом. Днём в поле работали, а ночью строились. Тятя рубил сруб, а мама ему лучиной светила. Когда построились, забрали к себе Елену. Кроме нас – Веры, Анны и Татьяны были у мамы ещё дети, умершие в младенчестве. Родились у них Оля, Граня и один мальчик Егор.

        Пока жили единолично, зажили не плохо. Перед коллективизацией было у тяти с мамой в хозяйстве 2 лошади хороших, 2 коровы и прочая всякая скотина.  Дед Вася приезжал из Алабашки, помогал тяте по хозяйству. Так, например, дед загородил в логу большой загон для скота, сделал через лог мостик в Большую Зырянку. Когда началась коллективизация, помню, как тятя пришёл с собрания ночью, стал маме рассказывать, как и что будет в колхозе. Мама заревела, не соглашаясь отдавать в колхоз коней и коров, но тятя её не послушал – и коров, и коней свёл в колхоз на другой день. Когда повёл, мама пала не порог, лежала и голосила. В колхозе тятю одно время поставили бригадиром. А как раз летом был голод. В то время в Мурзинке была «глубинка» - т.е. склады, в которых хранилось зерно. Из-за плохой дороги или по каким-то другим причинам, но хлеб на «глубинке» лежал, а люди по всей округе голодали. Заведовал складами Евграф Ильич – а он был тятин дружок давний. У тяти в каждой деревне были дружки, и люди у него в друзьях всегда были хорошие, уважаемые. Умел тятя дружбу водить. Не мало я в жизни встречала хороших людей, которые знали нашего тятю, уважали его и называли дружком.

Так вот от этого дружка Евграфа Ильича тятя и узнал про хлеб на «глубинке» и договорился с ним взять в долг сколько-то мешков зерна до нового урожая. Это зерно тятя привёз в колхоз, раздали по колхозникам. И кто-то нашёлся завистник и сообщили, куда следует. Тятю и Евграфа Ильича арестовали. Сперва их посадили в «каталажку» в Мурзинке. Там в полуподвале в сельсовете был маленький чуланчик без окон, в котором и держали арестованных. Возможно это помещение и сейчас есть в здании сельсовета. Несколько ночей их там продержали. Помню, как мы с мамой ходили в Мурзинку в совет. Мама просила «свиданку» с тятей, ревела сама и мы вместе с ней ревели. Но никакой «свиданки» мы не выревели, нас выгнали. Затем тятю осудили выездным судом и увезли в Невьянск, отбывать в лагерях. Первую зиму без тяти жили очень тяжело. Дров у нас не было. Тогда этой моды не было, чтобы дрова заранее готовить. Осенью, когда похолодает, ехали мужики в лес и валили на дрова сухарник. А тятю летом арестовали. У мамы от переживания отнялись ноги. Помню, как мы все трое девок тянулись гуськом по снегу за мамой, а мама впереди ползла на коленках к нашему мостику через лог. Там мама с Верой пилили, рубили. А мы с Танёхой мешались только. Но нагрузим на санки, что сумеют мама с Верой оторвать от мостика и везём домой. А мама опять на коленках ползёт. Позже пришёл из Алабашки дед Вася уже пешком, видимо свою лошадь он тогда в колхоз отдал, у них в Алабашке свой колхоз был. Но дед по-мужицки разобрал не только мостик, но и загон в логу, который он же и городил раньше. В общем наладил нам дров. Зиму кое как протянули.

А тятя той порой в лагере под Невьянском опять выбился в бригадиры. На каком производстве тятя работал, точно не знаю, но начальство тяте разрешило перевезти семью поближе. Тятя из Невьянска приехал на лошади с телегой, сгрузил всю семью и мамины сундуки с приданным. Уехали под Невьянск в деревню Обжорину. Там ходили с квартиры на квартиру. Тятя с работы к нам приходил только по выходным. Приносил ли он что-то из еды или денег – не помню такого. Мама тоже вроде бы нигде не работала, ведь у ней не было паспорта. Только помню, что мама ходила каждый день на базар – продавала или променивала на хлеб тряпки из своего приданного. Утром достанет из сундука какую-либо скатёрку или подшалок, спросит нас: «Продадим, девки?» А мы ей хором кричим: «Продавай, продавай мама!» А нам тряпок не жаль было, нам лишь бы поесть.

По церковным праздникам мама ходила в церковь в Шуралу. И нас, девок, с собой водила, даже на всенощных службах мы бывали неодинова. Мама с верой всю службу отстаивали на ногах, а нас с Танёхой мама ночью под стол заталкивала (в церкви был длинный высокий стол, накрытый большой скатертью). И мы с Танёхой проспим там всю ночь вповалку с другими ребятишками. А перед утром нас разбудят.

Ну а тятя с нами в церковь не ходил. Когда нас провожал с мамой в церковь, показывал нам махонькие золотиночки – размером со спичечную головку. И уйдёт куда-то с этой золотиночкой. А когда мы с мамой вернёмся из церкви, тятя уже нас ждёт дома с гостинцами – и хлеба принесёт, и конфет каких-нибудь. И обязательно покупал бутылочку когора. Нальют нас девкам по рюмке когора. Мы как выпьем сделаемся весёлые, дурим. А тяте с мамой над нами забавно было.

В Обжориной был пруд очень длинный, и сейчас он, наверное, есть. А дорога в Невьянск проходила вокруг этого пруда, делала большую дугу. А если напрямик через пруд переправиться, то дорога была много короче. А ходили в Невьянск люди чаще всего пешком. У кого есть лодка, те переплавлялись через пруд и не в ту пору они в Невьянске. Один дедушка перевозил на своей лодке пассажиров туда-обратно за какие-то копеечки. И вот мы ехали с мамой однажды с этим дедком. Я пригляделась, как он веслом правит, мне интересно стало, и я попросила у него, мол дай дедко, я погребу. Я ещё не велика была, но видно старик устал и дал мне погрести. А у меня и получилось ловко, я проворная была. Вот дед и придумал, что мол приходи Нюрушка, будешь на моей лодке переправлять, а копеечки мы с тобой пополам поделим.  Я несколько дней ходила к старику, сначала мы с ним вдвоём плавали с пассажирами – я гребу, дед приглядывает, подучивает меня. А потом уже одну меня стал отпускать на другой берег перевозить. Но один раз плыла обратно с пассажирами, и вдруг поднялся ветрище, волны большие по пруду заходили. Лодку начало качать, бросать, относить по течению. Пассажиры у меня перепугались, запаниковали. Старухи завизжали, парнишко бестолковый какой-то запрыгал, заметался по лодке и вопил: «Девятый вал, девятый вал!». Лодку ещё больше стало бросать. Я вижу, что дедко по берегу бегает, руками машет, кричит что-то. А я никак не могу лодку к берегу выправить. Еле-еле причалила к берегу уже далеконько от того места, где дедко лодку ставил. Я бросила лодку и вёсла, все копеечки по дну из коробочки рассыпались. Я убежала домой и больше к дедку на переправу не ходила.

Тятю за хорошую работу освободили досрочно, поехали мы из Обжориной домой. Некоторое время жили сначала в Алабашке, примерно одну зиму. Домик наш в Маленькой Зырянке был видимо продан на слом. Или колхоз его давал куда-то, или мама с тятей сами его продали, уезжая в Обжорину, этого я точно не знаю. Долго стояла в Маленькой Зырянке на угоре (в огороде у Шуры Виноградовой) только баня, которую рубил когда-то тятя. Конечно стояли только стены. Мы с Татьяной и Володей Ульгиным ездили туда, сфотографировались у стен тятиной бани. А теперь уже всё в Маленькой Зырянке сгорело.

В Алабашке тятя покупал какой-то домишко, когда приехали из Обжориной, даже он этот домик что-то ремонтировал, перестраивал. И при ремонте он где-то на вышке опять нашёл спрятанное кем-то из прежних владельцев домика золотишко. Скорей всего получилось так, что тот человек, который его спрятал, как-то неожиданно умер, никому, не сказав о золоте. Нам, конечно, это золото мама с тятей не показывали, сколько его было - не знаю. Но помню, как ночью мама с тятей шептались про эту находку, даже предполагали, кто его спрятал, но между собой они договорились, что никому не будут сказывать, дескать хозяина уже всё равно нету живого. Я этот ихний разговор подслушала. Вскоре тятя куда-то уезжал из дому, не на один день, вот тогда он видимо сумел это золото сбыть. Когда зиму мы жили в Алабашке, Вера училась в школе в Кайгородке, жила там на квартире у какого-то тятиного дружка, а я ходила в школу в Мурзинку пешком. В то время в лесу водились волки, поэтому мы в школу и из школы бегали всей гурьбой с факелами. Ребята эти факелы делали сами даже не знаю из чего, вроде бы из каких-то тряпок промасленных. Один факел догорает, другой зажигают. Зима была очень холодная. Вот тогда тятя и устроил меня на квартиру к Ивану Марковичу. От него было ближе в школу, чем из Алабашки. Весной опять поехали на житьё в Зырянку. Опять тятя стал строиться, теперь уже в Большой Зырянке, здесь у нас с тёткой Тоней огороды задами сходились.

Горевал тятя только о том, что нет у него помощника – одни девки в семье. Помню, как тятя рубил сруб-то на баню, то ли на хлев. А в доме мы уже жили. Рубил он по утрам, только чуть рассветает, до работы, примерно до 8 часов утра. Мама уже прихварывала, Вера пошла работать в колхоз, Татьяна была ещё мала. И всегда будил тятя только меня, чтобы помогала ему верхние венцы поднимать. Посадит меня на сруб, один конец бревна поднимает верёвкой, верёвку эту подаст мне в руки и скажет: «Ну, Нюрка, не выдай, держи крепко». А сам другой конец бревна поднимает. Меня подхваливал, чтобы не дремала: «Ты, Нюрка, толковая, надо было тебе родиться парнем».

        Тятя у нас был главный в семье. Мама сколько не ворчит, а тяте она подчинялась. Если мы с сёстрами что-нибудь провинимся у мамы, когда ещё жили в Обжориной, мама нас сама не наказывала, а всегда жаловалась тяте.

А у тяти разговор короткий. Садится на табуретку, снимает ремень и командует: «Подходи по одному!» Вера была старшая, но самая боязливая. Она сразу в слёзы и безропотно подставляет заднее место под ремешок. А Татьяна не боялась тяти, она никогда не заревёт, а наоборот улыбается и хохочет, ведь её, как маленькую, тятя не бил, а только гладил легонько ремешком, ей совсем не больно было. А я никогда не давалась, я всё равно вокруг печи отбегаюсь, мама меня не может догнать. Тяте ждать надоест, он оденет ремень, а маме скажет: «Нюрка не пропадёт, ото всех отобьётся. Танёха хитростью выкрутится. А Верке достанется». Всегда так приговаривал, видно уже тогда у нас характеры были разные.

Когда вернулись снова в Зырянку, Вера начала работать в колхозе и у мамы она от рук отбилась. Вроде бы и не спорит с ней, все упрёки молча выслушивала, но всё равно по-своему делала, а не так, как ей мама наказывала.

Бывало по церковным праздникам (Пасха или Троица) мама Танёху с собой уведёт, а нас с Верой отправит в Путилову к тёткам (с работы старые доярки молоденьких отпускали по случаю праздника). Вот мы отгостимся у тётки Анны, домой возвращаемся к вечеру, и как будем к Зырянке подходить, Вера обязательно от меня смоется, убежит к подружкам в Сизикову или в Зырянку мимо дома. Вера уже барышня была тогда, у них с подружками уже кавалеры были. Я явлюсь домой одна и все шишки мне достанутся. Мама запричитает: «Где вас блудень носит до потёмок, я уже всех богов собрала». А Вера мне накажет, чтобы я не сказывала, к кому она убежала, вот я и выкручивалась перед мамой. А утром тятя придёт с дежурства, мама ему жалуется на нас с Верой: «Та опять утекла, дома не ночевала (это про Веру), а эта огрызается (это про меня). Я была не такая молчунья, как Вера, я с мамой спорила, перечила. А тятя переведёт разговор: «А Танёха-то чо, всё подлизывается?» Мама сразу и успокоится, скажет: «На Танёху не пожалуюсь, она послушная да ласковая». Танёха была у мамы «милая дочь».

Ну а Елена к тому времени уже давно была замужем, у неё уже двое или трое было детей. Но Елену нам мама всегда ставила в пример. Станет на нас ругаться: «Вы некулёпы все, ни на что вас с дела не вижу. Вот у Ельки учитесь. Елька в избе выметет, да как языком вылижет, ни одной хламинки, ни одной пылинки не оставит. Не то, что вы, растрёпы». Но некулёпами да растрёпами мама нас зря называла. Многому нас она успела научить, а чему она не научила, тому уже добрые люди выучили. Мы се трое и Елена так же были стряпки, все хлеб пекли хороший. Я, когда замуж вышла, на другой же день мне мамаша Георгиева проверку устроила – заставила блины печь в русской печи. И я испекла, накормила и Георгия, и мамашу. И больше мне проверок не устраивала мамаша, с первого раза я её убедила. Татьяна, хотя и в городе жила, но тоже всегда стряпала. Рыбные пироги она часто пекла (Володя у ней рыбак был, каких поискать). Но особенно у Татьяны были знаменитые пирожки – луковики. Вера тоже была хорошая стряпка – особенно удачно она выпекала булки высокие, сдобные и кральки на яйцах. У Веры я научилась грибы консервировать. Бесподобные у ней получались рыжики. Я у ней взяла рецепт и вроде бы всё по рецепту делала, но такие вкусные, как у Веры, у меня не получались. Георгий у меня смеялся: «Придётся съездить за рыжиками в Зырянку, может там почва другая и грибы рождаются другого вкуса». А у Елены Яковлевны непревзойдённый был каравай («дружной семейкой» называют эту стряпню). Елена масла коровьего в сковородку много лила и у ней каравайчики получались – сами во рту таяли. Пироги с солёными грибами она пекла знатные. У всех у нас у сестёр четверых было ещё одно общее увлечение – комнатные цветы. У Веры роскошные цвели бегонии и картовки. Она их поливала настоем куриного помёта – в этом и был её секрет. А у Елены Яковлевны на всех окошках очень яркие и пышные цвели синелки и невестки. Я и у Веры, и у Елены брала отводки, но у меня, как я ни старалась, по долгу эти цветы не жили – ни бегонии, ни синелки. Единственно что картовки я по долгу держала. У Татьяны были садинки городские – декоративно-лиственные. А я много всяких перепробовала, лучше всего у меня росли картовки и фиалки.

        В школу я начинала ходить в Сизиковой, ещё до тятиного ареста. Там были учителя – супруги Куклины Сергей Иванович и Надежда Ивановна. С ними мама и тятя дружились, гостились. Помню, как Надежда Ивановна угощала меня булочками-завитушками из сдобного квашеного теста, иначе «плюшками» называют эту стряпню. На перемене Надежда Ивановна выйдет из учительской, кликнет меня: «Анюта, иди сюда!» Больше меня никто в жизни не называл Анютой. И угостит булочкой. Я потом уже замужем часто стряпала такие же булочки с такими же по форме завитками. Как стряпала, так и поминала Надежду Ивановну. Учителя Куклины похоронены в Мурзинке, но на могилы к ним никто сейчас не ходит. Их единственный сын Ваня уехал после войны куда-то далеко, и они умирали в Сизиковой в одиночестве.

Я училась в Мурзинской школе. В то время там был директором Давыдовский – он был очень строгий. Из учителей помню хорошо Коневу Марию Александровну, которая позже работала воспитателем в интернате, уже когда учились мои ребята.

А Вера училась почему-то не в Мурзинской, а в Кайгородской школе, вроде бы там школа считалась лучше, чем в Мурзинке. Из Зырянки в Кайгородку, была по лесу дорожка прямо, минуя Южаково.

Последние годы перед войной тятя работал в колхозе, а мама не работала по болезни, у ней часто болел желудок. Вечерами у ней делались приступа. Вера прямо с фермы убегала на вечёрки. Даже Танёху мама отпускала побегать с ребятнёй. А меня мама не отпускала, заставляла с ней отваживаться. Тятя уходил дежурить ночью на ферме. А я должна была маму караулить. Как начнётся приступ у мамы, я доставала из печи котёл с тёплой водой, наливала в таз, брала мыло (всегда у мамы был припасён обмылок). И вот тёплой водой с мылом я растирала маме желудок и живот. И боли у ней утихали. В Башкарской больнице маме врачи поставили диагноз «катар желудка». Мне тогда обидно казалось, что Вера и Танёха на вечёрках, а я дома сижу. Когда и зареву. А мама меня успокаивала: «Не реви, дура. Я вот скоро умру, потом посидели бы с мамой, хватитесь, а мамы уже не будет».

Но по церковным праздникам, по родительским дням мама про болезни забывала. Она ходила с корзинкой в длинной юбке на кладбища в Мурзинку и в Алабашку, а иногда ещё и в церковь в Сусану. Нас с Верой она не брала с собой, а водила за собой повсюду только Татьяну. Из этих их странствий Татьяне запомнилось только то, что все встреченные ими с мамой знакомые бабы и старухи любовались Танёхой, все говорили одно и то же: «Какая у вас Александра Васильевна, девочка ладненькая, прямо загляденье». А была тогда Танёха действительно красивенькая – полненькая, сбитая, гладенькая. Коса у ней бывала хорошая, ниже пояса. Танёха была у мамы любимица. Мы с Верой росли сухопарыми, нам с Танёхой было не сравниться.

Перед самой войной у Веры родился Юрий. Ради него из Зырянки Веру в войну колхоз не дёргал. Только одну зиму, уже после войны, Вера вместе с Егором Екимовичем ездили на лесозаготовки. Ну а меня, как началась война, в первую же осень ещё с несколькими девками отправили от колхоза сначала в ФЗО. Это только такое было название ФЗО – фабрично-заводское обучение. А на самом деле никакого обучения не было, сразу нас поставили работать на Коксохиме в горячий цех. Мне было 14-15 лет. Работа была очень тяжёлая. В цеху на транспортёр кидали лопатами раскалённый кокс, который выпадывал с ленты. Девки ещё шутили: «Мы как в аду – пляшем как черти на сковородке». Было очень тяжело, жарко. И всё время хотелось есть.

Тятя в начале осени 1941 года повредил глаз. Ехал в лесу на возу и приглядывал, где сухарки стоят, чтобы на дрова срубить. Загляделся на верхушки деревьев и ветка ему по глазу сильно хлеснула. В то время Володя – муж Елены Яковлевны, находился в Тагиле в труд. армии на заводе. А в действующую армию он был уже не годен, так как здоровье своё он подорвал на финской войне в 1940 году. И вот тятя приехал сперва ко мне в общежитие, я отпросилась и повела его до Володи. Сама я ещё ничего в Тагиле не знала, где какие больницы есть. А Володин адрес мы знали. И вот уже с Володей мы повели тятю в больницу на Вагонке. Там Володя с врачом договорился и тятю положили, сделали ему операцию на глазу. И после этой операции тятя хотя и не на сто процентов, но всё же глазом он сколько-то видел, да и боли этой в глазу не стало. Володя тятю в больнице проведывал и потом домой его отправил уже без меня. А мы с девками зырянскими – с Финкой и с Валькой в начале лета 1942 года надумали убежать с завода домой. Шли мы из Тагила пешком, прячась. Если какая-то лошадь или машина едет, мы услышим и в кусты спрячемся. Притопали в Зырянку, а туда уже позвонили в колхоз с завода, что мы сбежали. Недолго мы побыли дома и нам принести повесточки в милицию в Петрокаменск. Явились мы в милицию и нам предъявили по законам военного времени как саботаж. Девки обе были старше меня на два года, их без разговоров арестовали и в Тагил в тюрьму отправили, осудили и в лагеря. Финку в Норильск убуровили, а Вальку в другое место поближе. А мне ещё было 15 лет и меня следователь отпустил и строго-настрого приказал: «Езжай немедленно обратно в ФЗО, иначе вслед за подружками загремишь». Я пошла на край Петрокаменска, где позже был аэродром, чтобы какую-нибудь попутку до Тагила поймать, пешком одна идти побаиваюсь, да и не дойти до вечера. Гляжу, а девок – моих подружек уже помчал «воронок». Финка после войны вернулась в Зырянку, а Валька где-то на производстве осталась. Но однажды мы с Валькой встретились, уже были обе пенсионерки. Она приезжала на машине с племянником на могилы в Мурзинку, в Зырянку заезжала, а потом нашла меня в Новой деревне - повидались.

В ФЗО я пробыла до весны 1943 года. Помню, что был у нас мастер в цеху по фамилии Убоженко, он был эвакуированный в Тагил. Так этот мастер сутками и неделями в цеху проживал. Рабочих не хватало, мастер нас после смены умолял Христом-богом, чтобы мы остались на вторую смену, совал нам дополнительные талончики на питание в заводской столовой. А мы за смену так накидаемся, что даже есть уже не хотелось, только бы до постели добраться. Со слезами мы отбивались от вторых-то смен. Но бывало, что и приходилось на две смены оставаться. А весной 1943 года однажды мне приснился сон, что зубы у меня выпадывают изо рта с кровью, так и выплёвывала я зубы во сне, как шелуху от семечек. Комендантша общежития мне сон растолковала» «Кто-то родной помер». Я после смены пошла на квартиру, которую колхоз снимал для своих колхозников, приехавшим в город. Вот там я и узнала, что маму уже схоронили. А схоронили её в чью-то могулу, в которой с осени был кто-то похоронен. А маму положили сверху того гроба, так было легче копать. Каким-то чудом я сумела выпроситься, отпустили меня в колхоз из ФЗО. Приехала домой, но на долго задержаться дома не пришлось. Начался сенокос – на всё лето нас в лес за буровили на дальние покосы. Назывались Липовские покосы. На покосе отдохнуть удавалось только тогда, когда дождь проливной лил – тогда мы лежали в балагане. И до самых «белых комаров» в лесу нас продержали. Косили мы вручную литовками. А осенью мы ещё на покосе были, а уже в колхоз приехал вербовщик – на лесозаготовки набирал. В Зырянку мы с покосу приехали, кое-как успели в бане помыться и опять нас умчали в лес – березник ломать. И так я подряд пять зим выездила на лесозаготовки. Кормили нас там очень плохо. Назывался «грибной суп» - в горячей воде мох плавал, никаких грибов не видывали, картовка мороженая редко-редко попадалась в супе. С супом пайка хлеба невеликая. И так голодные, холодные, полураздетые – но нормы должны были выполнять. Бригадир кричал каждое утро: «Кто норму не выполнит, того мы самого изломаем». Бараки были большие, спали мы на нарах. А печки-буржуйки стояли одна в одном конце барака, другая - в другом конце. С вечера их топили, а к утру у нас ресницы смерзались. Да до середины барака тепло и не доходило. Жаловаться нельзя было на холод, бригадир кричал так: «Пердячьим паром согреетесь». Во время войны на лесозаготовки привозили очень много узбеков-мужиков, их сразу видно было по одёже – по стёганым халатам. Так этих узбеков каждое почти утро вывозили мёртвых из барака на специальной тележке. Умирали они как мухи – с холоду и с голоду. Но болтали, что как вывезут мёртвого узбека, халат его стёганый распорют, и там всегда находили в халатах зашитые деньги. Видно они голодали, но деньги берегли на дорогу до дому. Работа на лесозаготовках была такая – либо пилой валить березник (пилы были разные ручные), либо топором сучки рубить. Либо таскать сваленный березник до штабеля. Пробовала я все эти работы, но в основном я таскала. С осени, пока снег мелкий, было полегче, а когда навалит снегу до задницы, вот тогда тяжело приходилось. У каждого был свой штабель, а вечером бригадир принимал, кто сколько кубометров натаскал. Хлысты мы таскали, конечно, не во всю длину дерева, а их вальщики уже раскряжёвывали на трёхметровые. Если березник тонкий попадался, то такой легче таскать, но опять надо много раз сходить, чтобы норму натаскать.

Как зима пройдёт, на лето нас отпускали домой. Шли мы обычно по самой распутице – снег тает, ручьи бегут, а у нас на ногах валенки худые. За зиму так их износим, что уже и заплаты пришивать не за что – дыра на дыре. Ни за что было не дойти от Тагила до Зырянки одним днём до потёмок. Обычно ходили до Мокроусски. Там заночёвывали. В Мокроусске жила старуха – мамина подружка старая и она нас пускала на ночлег. Зайдём к ней, разденемся и на печь залезем. А она всегда печку русскую быстрей затопит и сварит в печи картошку в мундире. Подаст нам на печь котлушку горячую. И мы лежим на печи, как у Христа за пазухой – в тепле и сытые. Эта картошка горячая нам слаще всяких конфет казалась. Бывают же добрые-то люди на свете. Старуха эта долго жила в Мокроусске, избушка у ней стояла по «зимнику» - т.е. на улице, по которой зимой ездили. Я к ней забегала, когда ездила в Петрокаменск на лошади с Георгием. Я ей гостинцев заносила.

А дорога длинная от Тагила до дому, идём – разговариваем. И всегда разговор заходил только про еду. Рассказываем друг другу, кто что вкусное едал, про всякую стряпню вспоминаем. Я, например, всегда говорила, что самая вкусная еда – горячим испечённым хлебом свежих сливок из-под сепаратора помакать. В общем кто что вспомнит. Но когда выйдем утром чуть свет из Мокроусски в Зырянку, обязательно которая-нибудь скажет: «Ну что, девки, что вкусней всего на свете?» И хором все крикнем: «Картошка в Мокроусске».

Когда война закончилась, жизнь не на много стала легче. Всё то же самое – зимой лесозаготовки, летом – в полевой бригаде или на покосе. А одну осень поставили меня в грузчики в колхозе. Намолоченное зерно из Зырянки возили на грузовики в город Реж на элеватор. На складе в колхозе нагрудят зерно в мешки. Шофёр стоит в кузове – принимает, укладывает, укрывает мешки. А я как грузчик ношу мешки из склада, подаю ему в кузов, возили примерно мешков по 40. В Зырянке из склада не далеко таскать, а вот в Реже надо было из грузовика таскать мешки на второй этаж не по ступенькам, а по наклонному как бы мосту вверх. Шофёр только подаёт из кузова, а я тащу на второй этаж по этому мосту, да не дай бог уронишь! В Зырянке погружу, потом дорогу еду в кабинке, как бы отдыхаю. По деревням едем я в окошко поглядываю – любуюсь, где у кого наличники красивые висят, или садинки особенные цветут. А в Реже натаскаюсь на второй этаж, обратно едем – у меня и руки, и ноги дрожат и ни на какую красоту глаза не глядят. И так ездила я всю уборочную, начиная с августа и до середины октября, наверное, месяца два почти каждый день. А была я тогда «сухарка», одежду носила 44 размера.

У тяти здоровье всё хуже становилось, в колхозе он работал уже только в пожарке дежурным по-стариковски, хотя было тяте меньше 60 лет.

        Когда Вера собралась замуж за Егора Екимовича, тятя её благословил. Хотя знали мы, да и все в деревне, что Екимович мужик драчливый. Он ещё до войны одну свою «матаню» так «угостил», что она на всю жизнь калекой осталась – хромой стала. Но тятя приметил, как Егор Екимович работает и оценил его: «Робит Егорко с умом. За любое дело не хватается с маху, он сперва обмозгует, как и что, а уж потом и сробит так, что комар носу не подточит. Так, чтобы и самому себя не наджабить». Тятя мужиков по работе ценил. Да и то понимал тятя, что выбирать некогда. Мужиков – Верину ровню по годам много на войне поубивало, а вернулось с войны мало. А девок после войны полно было, молодые на подрастали, друг дружку мяли, чтобы мужика отхватить.

Только наказывал тятя Вере: «Ваша сестра сама напрашивается, сами злите мужиков-то. А ты потерпи, помолчи лишний раз, не скобли на хребёт. Но уж если напросишь и увидишь, что мужик гневается, дак ты бока-то не подставляй, убегай сразу». Женился Егор Екимович на Вере. Увёл их с Юркой.

Меня поставили работать на ферму, за телятами. А там приехали из Тагила девки из племенной службы, проводили какую-то учёбу с доярками. Я с ними подружилась, и они мне пообещали, что договорятся насчёт работы для меня на осеменаторном пункте. Вскоре пришло письмо, что мол договорились, приезжай. Но тятя слезами заревел, стал меня просить, чтобы я от него не уезжала, до покоила его. Сказал, что пусть лучше Танёха поедет, а ты мол, Нюрка, оставайся за хозяйку в доме. А когда мол я помру, то и дом тебе достанется. Но я не из-за дому осталась, уступила тяте, а просто я его пожалела и не посмела ему перечить. Почему тятя на Татьяну не понадеялся, не знаю точно, но думаю потому, что она была в то время молодая-зелёная. Это позже самостоятельная жизнь в городе научила Татьяну уму-разуму и стала она такая серьёзная и рассудительная. А в первую зиму в Тагиле жила Танёха на квартире в частном доме – во флигеле с отдельным входом. Девки все подобрались боевые, весёлые. Прибегут с работы к вечеру – поедят или не поедят, а на фуфырятся и на танцы шоркнут в какой-нибудь клуб. Все клубы и танцплощадки они знали. Хотя дома у них ещё не топлено, и дров ни полена, но это их не держало. Пока бегут до клуба, приглядывают, где можно какую-либо доску или жердь оторвать от заборов на дрова. А обратно с танцев возвращаются, какого-нибудь кавалера с собой прихватят, а то и не одного и пока люди добрые-хозяева домов спят, девки с кавалерами на отрывают и бегом убегут, пока не поймали. Прибегут, топором порубят и сожгут в печке той же ночью. А на другой день уже другой улицей бегут на танцульки, меняли маршруты. И так всю зиму прожили без дров. А на другую зиму Татьяне дали комнатку при осеменаторном пункте. Очень хорошие люди попались ей там соседи. Это была пожилая пара, она бала техничкой, а он сторожем и конюхом. Муж называл жену «сама», а жена мужа «сам». Этим словам Татьяна от них научилась, и всю жизнь потом эти слова использовала. Володю Ульгина называла «сам». Были эти люди по-житейски очень мудрые, и Татьяне они много хорошего в голову вложили.

А в то время после войны, когда жила Татьяна ещё дома в Зырянке, бывало так, что тятя лежит хворает (у него болело сердце), а к Танёхе полна изба подружек на собираются, сидят – гыгают.  А тяте видно уже покой нужен был. Да ещё Егор Екимович доставлял беспокойство тяте. Добром не жил с Верой, гонял частенько их с Юркой. Один раз Вера не успела убежать, Егор догнал её на крылечке. А у крылечка у них лежал большой камень-плита. И вот на этот камень он и уронил Веру. Когда я прибежала, весь камень был улит кровью, голова тогда у Веры была пробита. Ещё хорошо, что зажило быстро, без последствий. Тятя дежурил в пожарке, туда прибегут, скажут ему, что Егор воюет (а случалось это обычно вечерком, после работы), а тятя уже по меня бежит, если я дома, кричит издалека: «Нюрка, беги скорей, опять Егорко Верку бьёт». Сам-то тятя уже не смел против Екимовича махаться. Поначалу он пробовал за Веру заступиться, но Екимович его быстро с ног столкнул, показал свою силёнку. И уж больше тятя с ним не тягался. А я Егора Екимовича не боялась. Прибегу, как раскрою рот: «Ты что это творишь такой-сякой, миром не мазанный?» Матьками я Екимовича останавливала, в чувство приводила. Как завяжу матом, Екимович и рот раскроет, сразу утихнет, за отпирается: «Я мол чо, я ничо». Бывало, что я его и огревала, если что под руку попадало. Но Екимович виду не показывал, что обижается на меня и драться со мной он никогда не связывался. Когда уже успокоимся, помиримся, он всё посмеивался надо мной: «И где это ты, Нюрашка, так матькаться научилась?» А нас на лесозаготовках чему-чему, а матькам в первую очередь выучили. Это я ещё при тяте маленько стеснялась матькаться, но в горячах из меня много лишних слов вылетало.

А Егор Екимович, если бы не его гомнистый характер, был бы мужик не плохой. Была в нём мастеровая жилка. Когда работал он пастухом, пас коров в лесу, то он, чтобы без дела не сидеть, не скучать, так он мастерил из бересты туеса. Были у него большие туеса, почти с ведро, и поменьше размером- с кринку, и даже совсем махонькие делал – под спичечный коробок. И никакого инструмента у него не было, кроме ножика. А туеса у него получались хорошие и с виду аккуратные, и воду не пропускали. Любил Егор Екимович чтобы дома у него был порядок. Как-то они с Верой приехали к нам в Новую деревню, и я показала им, какие мне половики Трофимовна выткала. И вот Егору Екимовичу загорелось, что им тоже надо новые половики к Пасхе, к ним на Пасху должны были приехать гости-Егоровы братовья. Быстрёхонько они тряпьё приготовили, привезли мне. А я той порой с Трофимовной поговорила. Правда она твёрдо не пообещала, сказала надвое: «Постараюсь, но не знаю, успею-не успею». И не успела. А перед самой Пасхой Екимович приехал на вершной за половиками. Когда узнал, что не готовы, громко за разговаривал: «Как так не готовы? Обещали-подайте!» Я думаю про себя, что если сейчас Екимовичу едет попусту, то он дома задаст Вере жару. Что делать? А я свои новые половики уже разрезала и постелила в горнице. Ну и пришлось мне половики в горнице снять и отдать их Егору Екимовичу ради Веры. Подала ему свои половики: «Повези, стели». Сразу нормально за разговаривал, увёз. А через некоторое время Трофимовна доткала Верины половики. Я свезла их в Зырянку, а свои забрала. Настойчивый был Егор. Но он и буянил с умом. Как-то раз приехали в Зырянку к Егору с Верой мы с Георгием и Татьяна с Володей. Выпили, спать улеглись. И ночью слышим, что хозяин за выступал, начал Веру шпынять, она заревела. Володя Ульгин встал, лампочку включил и припугнул Екимовича: «Если ты кого-нибудь из этих дам хоть пальцем тронешь, то тебе мало не покажется!» И пальцем Володя пригрозил. В общем убедительно он хозяина предупредил. И наш хозяин притих, как будто умер сразу, даже дыхания не слышно стало. А утром встали, Егор Екимович, как шёлковый. Вера стала блины печь, а Екимович знай подтаскивает нам блины с кухни: «Угощайтесь, гости дорогие». Но думаю, что, когда мы разъехались, вот тогда он, наверное, отыгрался.

        Пока мы с тятей жили в Зырянке, Вера с Юркой домой к нам убегали. А как тятя умер, да я ушла замуж в новую деревню, Вере стало хуже – к кому убегать-то? Чужие-то люди не больно рады.

А о тяте я заботилась больше, чем другие сёстры, хотя я и дома зимами не жила. Но как приеду с лесозаготовок, я в первую очередь топлю баню и перетрясаю, перестирываю тятину постель. Как ни приеду, всегда вижу, что у тяти и простынь, и наволочки на подушке грязные, как дорога. В баню тятя сходит вечером, я ему обязательно чистую постель налажу. Он придёт из бани ляжет на чистое и такой бывал довольный. Бывало скажет: «Ой, Нюрка, я как царь лежу».

Вот это всё тятя обдумал видно и не отпустил меня в город. Так я осталась в Зырянке, а Татьяна уехала в Тагил. Вера с Юркой часто к нам приходили. Когда пришла пора родиться Шуре, Вера пришла домой рожать. А дома тятя лежал-хворал. Тут набежали старухи-соседки, увели Веру почему-то в пригон. И там в пригоне Вера родила Александру в коровиной кормушке на сене. Принесли новорожденную в избу, тятя спросил о том, кто родился. Сказали, что девчонка. «Значит, Шурка будет» - имя Александре тятя нарёк.

        Когда тятя сильно захворал, я его свезла в Башкарскую больницу (а мама в войну тоже в Башкарке умерла). Каждый вечер после работы я к тяте ходила, навещала его. Последний раз он мне велел принести докторице яиц, чтобы лечила его получше. Договорились, что я утром на следующий день схожу в Сусану с продажей (была тропка из Зырянки прямо в Сусану по лесу). Носила я на продажу молочные продукты на коромысле в вёдрах. А вечером, как договорились с тятей, я должна была сначала зайти в Новую деревню к Елене, забрать с собой Томку и с ней в Башкарку к тяте, а потом бы мы с Томкой ушли в Зырянку, чтобы Тамара у нас погостила, пока тятя в больнице лежит, да и мне чтобы не тоскливо было одной дома. Тятя ещё мне наказывал: «Только ты смотри, не обижай Томку». Последний это был тятин наказ, как оказалось. Возвращаюсь я к вечеру из Сусаны, а уж меня на берегу Амбарки Юрка встречает, кричит издалека, только я на берег вышла: «Нянька, старый папка помер». Юрка тятю папкой звал. Домой захожу, а тятя уже в гробу лежит в избе. Я уходила утром, дом на замок закрыла и ключ с собой унесла в кармане. А когда в Зырянку сообщили из Башкарской больницы о тяте, то Егор Екимович съездил в Башкарку, привёз тятю уже в гробу. А чтобы замок на дверях не ломать, он догадался окошко выставить, тятю в гробу и затолкнул в избу в окошко. В общем Егор Екимович пособил нам с Верой тятю схоронить. Положили его в Мурзинке, рядом с мамой. Елена приходила из Новой деревни, а вот Татьяна на похороны к тяте не приехала, хотя и сообщали ей. Но что-то ей помешало, какие-то у ней были соревнования, из-за которых она не посчитала нужным с тятей попрощаться.

        После смерти тяти я год жила одна, дрова сама себе заготовила с одной подружкой на пару (она тоже одна жила), вот мы с ней пошли в лес с ручной пилой и навалили сухарнику на дрова и мне и ей. Потом взяли в колхозе лошадь и вывезли осенью. Держала корову, настрадовала сена на зиму, а зимой корова отелилась. Телёнка я подкормила, на мясо пустила. И поехала я в Тагил с продажей. Продалась и на обратном пути зашла в Новую деревню к Елене переночевать. Шла я пешком из Петрокаменска, а до Петрокаменска из Тагила уже тогда начинали ходить «душегубки». Елена была мне Хрёсна, и я с ней всегда жила дружно, по-родственному. Можно сказать, что мы с Еленой Яковлевной всегда были тесно связаны, хотя и были мы сёстры только по отцу.

Ещё до войны, когда у Елены родилась Тамара в 1937 году, они с Володей и ещё тремя детьми жили всё ещё с Володиными родителями в старой избе, а новый дом ещё только строился. Строили они новый дом всей семьёй. У Елениных свёкра и свекрови было два женатых сына, один ещё холостой и дочь. И вот они всей семьёй все сыновья и снохи ездили в бор куда-то далеко от деревни, валили лес на дом. Недели две они жили в бору, спали на телегах по-походному. Целая эпопея у них была. Позднее, уже в 70-х годах мы с Георгием этот выстроенный дом и старую избу покупали у Володиного брата Николая Михайловича. Вова наш жил в этом доме со своими жёнами, и некоторое время в нём жила Анна с Павлом Южаковы.

А в 1937 году всё многочисленное семейство – старики, сын Николай и дочь Фаста жили все в старой избе на четыре окна. Да и внучата их старшего сына Якова Михайловича частенько здесь же толкались у дедки с бабкой. Были сделаны большие полати почти на половину избы. Спали вповалку – кто на полатях, кто на полу. Тамара родилась 05 июля, а Елена работала в колхозе и это была самая страда. Елене была нужна нянька, вот меня 10-летнюю тятя и привёз водиться с Тамарой. Водилась я с ней целый день до потёмок, пока бабы с полей не вернутся. Помню, как вечером сидим на завалинке с ребятнёй, я Томку качаю. Прислушиваемся в сумерках. Как услышим, что бабы поют (а вечером далеко слышно), все обрадуются: «Едут!» Бабы с полей всегда ездили с песнями. Чаще всего они пели красивую песню «Расцветала сирень». В Зырянке я эту песню не слыхивала.

Днём за мной, нянькой, конечно приглядывала баушка Александра – Еленина свекровушка. А они со свёкром Михаилом Трифоновичем были строгие, у них не разбалуешься. Сами дедко Миша и баушка Шура были уже старенькие, да и видно им уже с внуками надоело водиться (у ихнего старшего женатого сына Якова, жившего тогда уже отдельно в избушке за речкой, тоже было пятеро детей, да у Елены с Володей тогда трое, да у дочери Фасты был уже сынок Павлик. Вот поэтому меня и привёз тятя в няньки. У Михаила Трифоновича была в Сизиковой родная сестра Парасковья Трифоновна, муж у ней был Михаил Калистратович. Так вот наш тятя с этим Мишей-Каменкой (по-уличному) друг друга уважали и звали друг друга сватком. Ну а я, когда сдам Томку с рук на руки Елене, ещё выпрошусь у Елены на часок побегать. Как раз напротив ихнего дома была поляна большая, а на поляне чьи-то срубы стояли. Вот на этих срубах вечерами собиралась ново-деревенская молодёжь, там у них был рядом со срубами «пятачок», на котором плясали. И гармонь там играла. Вот там я уже слыхала это имя – Егор Савич. Он уже был гармонистом в свои 17 лет. Но на лицо его тогда я не запомнила, я-близко-то не лезла, со стороны глядела. И вот я выгостила у Елены почти два месяца, до самой школы. А когда после войны Елене свой большой дом выменяла, я и вовсе к ней часто заходила по пути из Тагила. Елена была очень гостеприимной. Зайдёшь к ней вечером, когда уже семья отужинала, что было сварено – всё съедено. Тогда ведь электрических плиток ещё не было в деревнях, варили и пекли в печах зимой и летом. А значит и кормить неожиданную гостью нечем. Но Елена всегда фуфайку или пиджак надёрнет и убежит куда-то по соседкам и обязательно что-нибудь, да и выпросит варёное либо печёное, принесёт за пазухой и обязательно накормит с дороги. Вот и тогда, когда я шла из Тагила после продажи мяса в конце марта 1950 года, я тоже зашла к Елене переночевать. Валенки у меня насквозь промокли. А Павел – старший Еленин сын пристал ко мне как репей: «Пойдём на вечёрку». Скинул с печи сухие валенки – белые с чёрными запятниками (а запятники пришиты были из старых коженых ботинок, даже петельки не обрезаны). В общем были валенки смешные. Не могла я от Павла отвязаться, пошла с ним на вечёрку. А Павел уже был жених тогда, он был меня моложе на два года. На вечёрке гармонист играет, девки вокруг него так и вьются: «Егор Савич, Егор Савич». Заиграл кадрелку. Я хоть и была в смешных валенках, но не стушевалась. Пошла с Павлом кадрелку плясать. Вот тут гармонист и заметил мою рыжую косу. А когда вечёрка закончилась, Павел убежал с какой-то подружкой, а ко мне увязался гармонист в провожатые. Постояли на перекрёстке, познакомились. Поболтали-разбежались. Утром я рано встала и ушла в Зырянку. А Егор Савич где-то Ивана встретил – второго сына Елены и стал его про Маруську пытать: «Когда к вам ещё Маруська приедет?»

- «Какая Маруська?»

- «Которая вчера кадрелку плясала».

- «Какая тебе, дурак, Маруська, Нюрка она» - проболтался Иван Егору Савичу про меня. Недолго думая, Егор с Павлом да с Иваном договорился, как Маруську-Нюрку вызвать в Новую деревню. Павел поехал в МТС, зашёл ко мне в Зырянку и наврал, что мол мать тебе велела в Новую деревню прийти в воскресенье. Я и явилась к Елене. А тут Егор Саввич сразу со сватовством пришли со своей мамашей к Елене. Елена жениха одобрила, посоветовала соглашаться.

Перед майскими праздниками приехали на телеге в Зырянку Егор Саввич с мамашей и с Еленой Яковлевной. Мы с Верой подготовились, что-то постряпали. Собрали стол. Мы с ближайшей роднёй сидим за столом, а любопытное бабьё все окошки облепили, заглядывают на нас. Посидели, пошли по деревне с гармошкой всей компанией. Раньше была такая мода – посидят на гулянке за столом, а потом идут по деревне – себя показать и народ повеселить. Идём, а я слышу, что бабы сзади шушукаются: «Уж больно у жениха рубаха бедняцкая». А рубаха у Егора и правда была вся выношена, особенно на спине почти как марля. Рубаху ему шила мамаша и видно товару было маловато, она ему подоплёку (второй, нижний слой на плечах сзади) сшила из цветочной ткани, а рубаха сама была розовая в белую полоску. И вот над этой цветастой подоплёкой, которая просвечивала на плечах, и смеялись наши зырянские бабы. Вернулись мы домой, вынесли сундук с моим приданым, поставили на телегу, сверху положили мамину перину, свёрнутую в рулон, и сами все уселись на эту же телегу. А в сундуке у меня почти ничто и не было, так – рубаха с перемывахой. Было у меня два шёлковых стареньких платья, одно ситцевое и один подшалок шёлковый розовый (У Веры был жёлтый, у Татьяны –белый, у Елены – зелёный. Эти подшалки были у нас куплены ещё при тяте, как бы его подарки нам последние. У меня этот подшалок и сейчас жив, я его передала Нэле. Был ещё у нас мамин поминок – отрез пестряди домотканой, ещё из маминого приданого сохранился. Его мы на троих разрезали. Татьяна с Верой эту пестрядь мамину издержали на полотенца, а я всю жизнь хранила и тоже Нэле передала). Перина мамина тоже у меня всю жизнь служила и сейчас лежит на моей кровати. Один раз и на всю жизнь я её перемывала – распорола, всё перо высыпала в корыта в бане, промыла, просушила в жарко натопленной бане - перо расправилось и склала в новый наперник.

Вот такое было моё приданное. В «глухом возу» - один сундук и перина. Но зато за телегой мы привязали корову и увели её в Новую деревню. А второго мая, в день рождения Георгия, когда ему исполнилось 30 лет, мы и в Новой деревне собрали вечерок вроде свадьбы. Егор Саввич всегда говорил, что он на мою косу обзарился. А я своим умом думаю, что не в косе дело. Были и в Новой деревне косы не хуже. А обзарился он скорей всего на то, что я была невеста с домишком и с коровой. Это Иван Владимирович всё Егору Саввичу выболтал.

Пришла я замуж с коровой, которую мы продали в деревню Савину – это деревушка была маленькая на берегу Нейвы между Новой и Луговой. У мамаши Георгиевой была своя корова. А позднее и домишко в Зырянке я продала. Покупателей нашла Татьяна в Тагиле. Домик наш был перевезён на Сухоложский посёлок. Мы с Татьяной однажды уже в конце 60-х годов ходили смотреть на него. Дом стоял около больницы, почти напротив центрального входа. Сейчас, конечно, его уже нет наверняка под снос ушёл. Вот на эти деньги от продажи коровы и дома мы начали жить с Георгием Саввичем, перекатали старую дедовскую избу. В этом домишке я и прожила свой век. И ещё думаю, что попала я замуж за Георгия Саввича ещё и благодаря Елене Яковлевне. Георгий мне рассказывал неодинова о том, что когда он в 1933 году буквально умирал от голода, живя один в 13 лет в Новой деревне (его мамашу и старшего брата посадили по оговору так же, как и нашего тятю, а сестра его старшая ушла работать на золотой прииск), то тогда Елена Яковлевна одна-единственная из всей деревни сжалилась над ним. Она каждый день, придя на работу на колхозный ток, приносила в кармане какой-нибудь кусочек и тихонько совала Егору, чтобы никто не видел. Она это делала украдкой, наверное, от своих свёкра и свекрови, скорей всего она отрывала от своего желудка, она ведь тогда была не хозяйка в доме, в снохах жила.

Егор Савич, когда мне об этом рассказывал, то никак не мог удержаться от слёз. Елене он был всю жизнь благодарен. И узнав, что я сестра Елены Яковлевны, да ещё и её Хресница, он и решил на мне жениться, хотя и в Новой деревне, и в Луговой у него много было подружек, которые за него замуж мечтали.

А вскоре после моего замужества женился и Павел Владимирович – старший сын Елены. С женой Татьяной Лавёровной он нажил пятерых детей – Владимира, Алевтину, Александра, Сергея и Веру. Умер Павел 13.04.1983 года после инсульта, не дожив до пенсии, а работал он всю жизнь шофёром на грузовике и трактористом на колёснике. Старший его сын Вова долго жил в городе Ангарске, уезжал он туда после армии к Галине – Павловой младшей сестре. Но в 90-х годах Галина его отправила из Ангарска к матери Татьяне Лавёровне (стал Вова там выпивать, потерял работу и жильё). И сейчас Владимир Павлович живёт в отцовом доме, на пенсии уже, попировывает. Сергей Павлович умер 12.01.2011 года – замёрз по пьянке. Александр Павлович тоже живёт в Новой деревне с женой и тёщей. У него с Тамарой Ивановной двое детей, трое внуков. Алевтина Павловна живёт в Белоярском районе, у ней три дочери, внуков четверо или больше. Младшая Вера Павловна тоже проживают в Новой деревне с мужем Алексеем. У ней две дочери и две внучки.

        Второй сын Елены – Иван Владимирович женился на Галине Николаевне Корсуковой, родиной она была башкарская. Сейчас Нэля моя дружит с Галининой двоюродной племянницей. Жили Иван с Галиной в Тагиле. Галина заведовала магазином одежды, дочь родилась Ирина примерно в 1958 году. Иван работал монтажником-высотником, хорошо зарабатывал, но часто ездил в командировки. Семья распалась. Галина с дочерью и другим мужиком уехали на севера, а сейчас её дочь с мужем нерусским и детьми живёт на югах, где-то и Галина около них. А Иван вернулся в Новую деревню, так как квартиру в Тагиле он оставил жене и дочери, а те сумели её продать каким-то образом. Последние годы своей жизни Иван жил с Анной Фёдоровной, которая позднее уже без Ивана умерла в Южаковой у Люды Агинских (Люда увела её к себе ради Анниной пенсии, но рассказывала, что как бы жалела Анну Фёдоровну ради того, что та в молодости была подружкой Людиной матери – Гали Агинских. А с Иваном Владимировичем Анна Фёдоровна жила как барыня. Иван у ней и скотину управит, и выстирается, и на реке выполощется, и в избе вымоет и похлёбку сварит. Анна придёт с работы из Луговского сельсовета – у ней дома тепло и все дела переделаны. Иван был, как говорится, «не горшок, а угодник». Когда у нас одно время перед смертью Георгия не было коровы, а Яша был маленький, то Иван Владимирович как увидит, что Георгий Яшу привёз, он обязательно придёт и принесёт трёхлитровую банку молока для Яши. Они с Анной Фёдоровной тогда держали корову.

Вот этим я всегда и поминала Ивана. И когда Яша только родился, Иван пришёл ко мне и убеждал меня: «Не ругай Нэлю, радуйся, что ещё один внук родился». Иван умер 24.01.1993 года.

А Костю – третьего сына Елены, хоть он и пьянствовал, и мать свою обижал, но тоже поминаю добром. Когда Георгий умер, он неодинова приходил мне на помощь, ездил на покос с Вовой, грузил с ним сено в телегу тракторную, а потом дома на сарай отмётывал. Как скажу Косте, что завтра по сено надо ехать, он никогда меня не подведёт – окажется трезвый. Костя-бедолага страшной смертью умер – сгорел в пожаре. Я и нашла его останки на пепелище, склала в коробку из-под печенья, так и в морг его увезли. Хоронил Костю брат Иван. У Кости осталась одна дочь Вера, она и получила страховку за сгоревший дом Елены Яковлевны и на эти деньги курила себе норковую шапку. Сейчас Вера Константиновна живёт в посёлке Горноуральском очень неблагополучно – пьёт.

        Тамара Владимировна прожила 59 лет, умерла 28.11.1996 года. У ней единственный сын Валерий, а у него с женой Татьяной Георгиевной двое детей – Юля и Евгений. У Юли у самой уже двое деток Яна и Артём. Евгений, вроде бы ещё не женат, он всё учится и учится в архитектурном институте, он с детства очень хорошо рисовал. Живут они все в Николопавловске. Внуки у Тамары очень хорошие – красивые, особенно Женя, он ростом высокий, а лицом – вылитая баушка Тома. Юля больше похожа на Киселёвскую родню, на сестёр Тамариного мужа Николая Васильевича. Николай пережил Тамару на 16 лет. Она умерла 28.11.1996г., а он умер 20.11.2012 года.

Дольше всех из Елениных детей живёт младшая дочь Галина, ей уже 75 лет. У ней два сына, у обоих семьи, четверо внуков. Все внуки сейчас студенты. Вообще Галина из всей нашей родни самая, наверное, образованная, она работала инженером-конструктором на мебельной фабрике, даже каким-то руководителем была. Муж у ней Гурий тоже инженер очень высокой квалификации, работал на предприятии Атомпрома. Сейчас оба на пенсии, летом занимаются на даче , а зимой Гурий до последнего времени занимался спортом (лыжи, туризм), хотя ему уже под 80, он постарше Галины. Но теперь уже обоих начинают одолевать болячки. Старший их сын Вадим инженер-электрик, живёт тоже в Ангарске, а младший сын Евгений живёт в Нижнем Новгороде, работает в системе Газпром каким-то руководителем.

        Георгий Саввич к моим сёстрам и племянникам ко всем относился хорошо, как с своим родным, хотя у него родных было 10 племянников. Из Елениных детей больше всех он уважал Киселёвых Тамару и Николая, а также всю Николаеву родню. И мы у Киселёвых в гостях бывали, и они, как приедут к матери в Новую деревню, так обязательно к нам зайдут. По праздникам приезжали они частенько не одни, а ещё и в компании с дружком Николаевым Васей Орловым и его женой Галиной Александровной – фельдшером Мурзинским. Когда Егор Савич умер, эти две пары Киселёвы и Орловы очень меня поддержали, приезжали вместе меня проведовать неодинова.

        Веру Яковлевну Георгий очень уважал за её добросовестный труд. Когда в районной газете упоминали о Вериных успехах на ферме, Георгий всегда эти заметки вырезал, хранил их и гордился, мол вот как свояченица порабатывает. Чем мог, он старался Вере помочь. Как приедем в Зырянку, когда уже вера разошлась с Екимовичем и жила на Одиной, он сразу заглядывает в треног и, если видит, что не полон, он берёт коромысло на плечи и по воду к Амбарке. С дровами неодинова помогал Вере, когда работал зимами мастером на лесосеке. Приедут Вера на тракторе с санями ночью (днём не давали трактора), и Егор Савич безо всяких оговорок в любую стужу одевается и едут в лесосеку за Нейву. Там нагрузят дров на сани, отправит их на тракторе прямо на Мурзинку, а сам пешком пришагает домой.

Александру жалел Георгий, особенно тогда, когда после 8 класса она робила в совхозе – возила опил с Мурзинской фабрики в Зырянку на ферму. А Георгий по работе едет из Южаковой и опять встретит Шуру с опилом – сидит в коробке, нахохлится.

Георгий приедет домой расстроенный, мне настойчиво выговаривает: «Поговори с Верой, пусть она не посылает Шуру на эту работу, ведь простынет вся девчонка, не столь заробит, сколь здоровья потеряет. А когда вышла Александра замуж за Андрея Евдокимовича Фетисова, то ему Андрей сразу понравился, очень он одобрил это замужье: «Хороший мужик попал Шуре – и работяга, и не обидит её». У Шуры с Андреем родились дети: Татьяна, работает учительницей в школе (вышла замуж за Котова Сергея Юрьевича, он работает инженером-энергетиком, хороший мужик - у них дочь Мария), Роман, Наталья (замужем за Севрюгиным Павлом Вячеславовичем, он инженер на заводе в Тагиле, у них две девочки: Юля и Света), Галина (умерла младенцем). Андрей Евдокимович умер в 2005 году, теперь Шура живёт одна в Южаково.

Юрия мы однажды увозили из Зырянки к нам в Новую деревню, мы ещё первое время жили с Георгием, ещё в старой избе, Юрке было лет 11 или 12. И что-то он провинился у Екимовича, тот Юрку можно сказать, что выгнал из дому. Вот мы и увезли его к себе, даже в школу в Мурзинку он от нас бегал, но недолго это было, может месяц или два. Приехал Екимович и увёз Юрку домой – там Вера об нём ревела. А когда уже из армии Юрий вернулся, они с Раисой приехали к нам в деревню вроде как в гости, а я лежу – хвораю (у меня, тогда ноги не ходили совсем). И Рая показала себя с хорошей стороны – принесла воды и вымыла у меня в избе как следует – и полы, и потолки. Больше у меня никогда никто не мывал – ни снохи, ни племянницы. Только я сама и мои девки. А Раиса не побрезговала, вымыла и даже постиралась в корыте – детские рубашонки. Вот так у меня Рая погостила. А после, когда я уже поправилась, мы с Еленой Яковлевной ездили в Тагил с продажей на рынок, вроде бы картошку продавали. А как продались, надумали посмотреть, как Юрий поживает. Адрес нам Татьяна сказала. Поехали на Вагонку, Юрий с Раей и с Раиной матерью жили тогда в бараке. И нас встретили хорошо, угостили, соседи там присоединились. Дело дошло до песен. В общем выгостились – заночевали у них. Со сватьей мы нашли общий язык. Любимая у ней была поговорка: «Не имей сто рублей, а имей сто друзей».  Даже Вову моего, тогда ещё дошкольника, Юрий в гости к себе брал, на грузовике его катал, угощал его кефиром городским. Почему Юрий с Раисой разошёлся, я не знаю точно. Но думаю, что там какие-то ревности были, Тоня их развела. Конечно Тоня была веселее, интереснее, чем Рая. С братовьями Тониными мы познакомились позже где-то на гулянках – люди не плохие, компанейские. И Тоня тоже неплохая. Но в гостях я у Тони не бывала. Первый и последний раз побывала я у ней в квартире, когда приезжала проведывать Юрия, когда он уже лежал. Увидел меня и заплакал.

        Анну, пока она была маленькая, любили и я и Георгий, и все мои ребята. Частенько мы привозили её на каникулы и летом, и зимой. Она была тогда танцорка, на «перстиках» умела плясать. Николай Иванович – дружок Георгиев всегда спрашивал: «Когда у вас приедет артистка зырянская?» Ну а когда выросла Анна, она уже много воли взяла, командовала матерью. Характер у ней был как мне кажется Егора Екимовича – вспыльчивый, но не злопамятный. Между нами с Верой она греха завела, рассорила нас, а сама быстро на меня сердиться перестала. Ей хоть бы хны. Встретимся в магазине, когда ещё они жили в Новой деревне, она всегда поздоровается и разговаривает как ни в чём не бывало. Как за язык привязанная: «Тёа Аня, да тёа Аня». Дочь её Людмилу я редка встречала, а вот сына её Алёшку почти каждый день видела летом. Он корову в пасево гонял утрами и встречал вечером. Как догонит корову до нас по дороге, крикнет мне издалека: «Баушка, не ходи, я угоню твою корову». А вечером он с ребятнёй встречал коров на краю деревни. А я стою около дома, жду. И мне Алёшка кричит: «Баушка, забирай свою корову» и направит мою корову с дороги ко мне на елань.  А вот Паша – Аннин муж и мне, и Георгию, не очень нравился, сравнивали мы его с Андреем и делали вывод, что у Паши характер тяжёлый и с Андреем ему не сравниться. Но похлопотать за Анну с Павлом я Георгия заставила, когда они приехали на житьё в Новую деревню. Договор на квартиру им не сразу подписали, что-то всё тянули, ждали видимо, как себя проявят на работе. Вот я и послала Георгия в контору к управляющему Шебловскому. А этот Шебловский был справедливый мужик, Георгия Саввича он знал и относился к нему уважительно, они встречались на партсобраниях. И он Георгию не отказал, заверил его: «Не переживай, Савич, поможем твоей племяннице, обязательно заключим договор». И вскоре подписали Паше договор, хотя тогда уже не всем договора подписывали, а выборочно. Конечно, скорей всего им и без Георгиевой просьбы подписали бы, всё же Паша на большом тракторе стал работать, но лишний раз надпомнить никогда не помешает. И если бы жив был Георгий подольше, он бы ещё не раз надпомнил управляющему про племянницу, не смотря на нашу с Верой рассорку.

        Георгий считал, что мы посердимся-посердимся и все равно помиримся. И может быть – тогда квартира Анне с Пашей досталась бы полегче. Но Георгий умер, да и Шебловский потом уехал из деревни в Тагил. Так и пришлось анне самой добиваться. Знали ли они с Павлом, что дядя Егор за них когда-то хлопотал, или не знали – мне неизвестно.

        Татьяну Яковлевну Георгий считал очень умной, всегда к ней прислушивался. Когда первый раз Татьяна привезла Володю Ульгина знакомится, то мы при встрече угощали гостей, выпили видно лишковато, Володя что-то за выступал, руками стал махаться, за ружьё стал хвататься (он как охотник приехал в гости с ружьём, мол по дороге от Мокроусски до Новой поохотиться). Еле-еле уговорили мы его не стрелять дома, но всё же он ружьё у нас выхватил и убежал в Мокроусску пьяный ловить попутку до Тагила. В общем нехорошо наша первая встреча закончилась. Мы с Георгием думали, что рассохнется у Татьяны это замужье. Но видимо Володя одумался, помирился с Татьяной. И когда мы вскоре приехали к Татьяне в Тагил, то Володя жил у неё и всё у них было тихо-мирно и полюбовно. Володя долго извинялся у меня, ручки целовал, заключили мир и дружбу. С тех пор Володя с Егором Савичем жили душа в душу, подружились крепко свояки. И когда Георгий умер, Володя мне очень много помог. Женю тоже мы с Георгием полюбили, как и Анну, ведь наши ребята уже были большие. У Татьяны с Володей за жизнь бывали ещё рассорки, даже уходил он от неё на некоторое время к какой-то матане. Но Татьяна сообразила, как его вернуть. Она взяла себе путёвку на курорт в Усть-Качку, а к Володе пришла на работу и сообщила ему, что мол так и так, я уезжаю лечиться, Женя остаётся один дома (а Жене было лет 11 или 12 тогда), мол имей в виду.  А мне она перед тем, пока не уехала, этот план сообщила. И я, как только Татьяна уехала, на другой же день поехала в Тагил проверить, как Женя один справляется. Приехала, а Володя уже дома, кашеварит. Я с ним в шутку поговорила, мол не валяй дурака. Володя, мол лучше Танёхи ты бабу не найдёшь. Всё по-хорошему мы с ним поговорили, и он мне пообещал, что пока Татьяны нет дома, он будет трезвый и за Женей досмотрит. И так всё утряслось. Когда Женя собрался жениться, она приезжала с Лилей к нам не один раз при жизни Георгия. Лиля Георгию понравилась, он одобрил Женин выбор. А когда у них родилась Юля, Георгий очень обрадовался, что, Женя стал папой. И мне Лиля нравилась, очень мне было жаль, когда они развелись.

        Я прожила дольше всех из нашей семьи. Мама умерла на 54-м году, тятя на 61-м. Сёстры: Елена – на 75-м, Вера – на 84-м, Татьяна – на 81-м. Георгий мой умер на 68-м году, Володя Ульгин – на 70-м, Егор Екимович – на 49-м, Володя у Елены муж – 35 лет. Племянник Юрий – на 70-м, Анна на 49-м, Павел – на 55-м, Иван на 62-м, Тамара- на 60-м, Костя – на 50-м.

Думаю, что я прожила так долго потому, что родилась я «в рубашке». И потому, что по маминым молитвам взял меня в жёны Георгий Саввич. Этим мужем меня бог и наградил за все мои лишения и трудности, пережитые в юности. Татьяна Яковлевна Георгия уважала и всегда говорила, что по сравнению с нами – дурами зырянскими Георгий был благородный человек.

2012 год.

Р.S.

Деревни Алабашка Верхняя и Нижняя существовали с 850 года.

Деревни Сизикова и Зырянка существовали с 1734 года.

Помянник (Дни смерти и ангельская память)