Дорога-то у нас одна, да едут все по-разному… Образ гражданской войны в «Донских рассказах» М.А. Шолохова
статья по литературе (11 класс) на тему

Дорога-то у нас одна, да едут все по-разному…

Образ гражданской войны в «Донских рассказах» М.А. Шолохова

Урок по данной теме, предваряющий изучение романа-эпопеи «Тихий Дон», призван расставить важнейшие эмоциональные и смысловые акценты в рассмотрении образа гражданской войны и проблемы места человека в мире, охваченном  ею.  В центре нашего внимания три рассказа цикла: «Родинка», «Продкомиссар» и «Чужая кровь». В каждом из произведений крушение попранных войной семейных устоев раскрывается с разных сторон: невольное убийство сына в «Родинке», сознательная расправа над отцом в «Продкомиссаре» и, наконец, спасение осиротевшим отцом белогвардейца чужого сына, служившего в Красной Армии, в рассказе «Чужая кровь».

Таким образом, от рассказа к рассказу ученики и учитель вместе с героями Шолохова проходят путь от ненависти к милосердию и прощению.    Выделять наиболее существенную информацию в тексте позволяет использование опорной таблицы, записи в которой учащиеся делают на протяжении всего урока. Она состоит из трёх частей:

• портретные детали;
• черты характера, психологическое состояние героя;
• отношение к врагу, к войне.

В конце урока составляется сводная таблица.

Вначале размышляем о том, что такое гражданская война, что ассоциируется с этим сочетанием слов.

Человеческие страдания, невинно пролитая кровь многочисленных жертв, страх, близкие люди, оказавшиеся во враждующих лагерях, противостояние красных и белых…

Выясняем, чьи интересы защищают  красные? белые?

(Итак, с одной стороны оказываются выступающие за власть рабочих и крестьян, с другой – вставшие на защиту   имущих классов, духовенства).

Подчёркиваем, что обратились к этому понятию не случайно: образ гражданской войны является центральным в цикле М.А. Шолохова «Донские рассказы», который мы будем рассматривать на уроке. 

Итак, тема урока – Образ гражданской войны в «Донских рассказах» М.А. Шолохова.

Имя урока - Дорога-то у нас одна, да едут все по-разному… (слова Григория Мелехова из «Тихого Дона»)

Размышляя над смыслом этих слов, одиннадцатиклассники рассуждают о том, что каждый человек должен пройти свой путь от рождения до смерти… В жизни изначально заложена  трагедия… Война эту трагедию усугубляет.

Наша задача – выявить характерные черты образа войны у Шолохова и проследить эволюцию взаимоотношений героев, оказавшихся в двух враждующих лагерях.

Предлагаем подумать, как связана личная биография писателя с темой нашего урока. Учащиеся, познакомившиеся с биографией писателя на предыдущем уроке, вспоминают назначение Шолохова продовольственным инспектором в станицу Букановскую, работу в продотряде, участие в продразверстке, приговор к расстрелу за то, что «шибко комиссарил», и замену расстрела условным сроком наказания – трибунал принял во внимание его несовершеннолетие...

Приступая к изучению произведений, останавливаемся на вопросе о том, кто является центральными героями цикла «Донские рассказы».  Обращаем внимание учащихся на особое положение донского казачьего войска,  первого по старшинству и самого многочисленного из казачьих войск Российской империи.

Отмечаем отличительные черты казачества как сословия:

• особый порядок отбывания воинской повинности,
• освобождение от подушной подати, от государственного земского сбора,
• право беспошлинной торговли в пределах войсковых территорий,
• особые права на пользование государственными землями и другими угодьями.

Обращаем внимание учащихся на нравственные ценности, которые были святы для казаков:

• свобода;
• воинская доблесть;
• близость к земле;
• близость к природе;
• религиозность.

Такая работа необходима не только для углубления восприятия «Донских рассказов», но и для более глубокого понимания проблематики «Тихого Дона».

Итак, открывается цикл рассказом «Родинка». Беседуем с учащимися о том, как они поняли смысл его названия. Кто его главные герои? Обратим внимание на самые важные черты, необходимые для их характеристики.

- Что главное в портрете Николки? (занесем в опорный конспект). (Не по летам выглядит. Старят его глаза в морщинках лучистых и спина, по-стариковски сутулая).

- Что мы можем сказать о его характере? Психологическом состоянии? (Стыдится своих восемнадцати годов. От отца унаследовал любовь к лошадям, неизмеримую отвагу и родинку с голубиное яйцо)

- Что особенно важно отметить? (герой устал от войны, понимает, что ему нужно учиться, но: «Опять кровь… Уморился так жить… Опостылело все…»

- Почему так важно отношение героя к врагу?

Именно в нём раскрываются нравственные качества героя.

- Что необходимо выделить в портрете атамана? На кого он похож?

Отмечаем возникающую ассоциацию с озлобленным одиноким волком.

- Что случилось с его душой? Почему? Как он относится к своим врагам – красным, к войне? (Его душа зачерствела, тоска и боль, неприкаянность порождают жестокость к старику Лукичу, непримиримую ненависть к красным, одним из которых оказался его сын Николка…)

• Почему он стреляет в себя в финале рассказа? Ведь он убил врага?

• Что объединяет отца и сына? Мертва ли душа атамана? Что победило в нём?

Отца и сына сближают ненависть к врагам и тоска по мирной жизни. Тяжёлая жизнь, война искалечили человека, превратили его в волка, но отцовское чувство оказывается сильнее классовой ненависти.

На следующем этапе обращаемся к рассказу «Продкомиссар».

- На чём построен его основной конфликт?

- Что сближает его с «Родинкой»? Сколько лет главному герою? (14 лет было, когда отец выгнал его из дома, 6 лет они не виделись)

- Обратите внимание на название. Как вы понимаете его смысл?

(Игнат Бодягин – продкомиссар, – расстреливая родного отца,  выполняет свой долг).

- Найдите наиболее характерные черты главного героя. Почему нет портретных деталей – кроме одной – посеревших скул? («кожа на острых изломах скул посерела»). Нет ярких внешних черт – Бодягин становится одним из многих на этой страшной войне, где брат идёт на брата, а сын – на отца.

- Что происходит с душой Игната в родной станице? (Он вспоминает свои 14 лет и страшную обиду, нанесённую отцом, и всё-таки станица для него «родная». «Шесть лет ее не состарили»).

- Как он относится к врагам, к необходимости пролить кровь собственного отца? (Непримиримость позиции воплощена в жестоких словах, обращённых к отцу: «… тех, кто чужим по́том наживался, метем под гребло; на распыл пойдешь!»)

- Что мы можем сказать об образе старика Бодягина? Выпишем самые важные детали для его характеристики. («Рыжая борода только по краям заковылилась сединой»; «морщинистая, загорелая шея»)

Его портрет типичен для крестьянина; обратим внимание на глагол «заковылилась» - это говорящая деталь, свидетельствующая о близости к природному миру.  

- Какие чувства он испытывает при встрече с сыном?

Обращаем внимание на глаза, в которых что-то «горячее блеснуло и потухло»).

- Раскаялся ли Игнат? Для чего Шолохов включает в рассказ эпизод со спасением мальчика-сироты? («Не серчай, батя», - в этих последних обращённых к отцу словах присутствует чувство вины, но долг пересиливает сыновнюю любовь).

Отмечаем, что в эпизоде спасения ребёнка Игнат раскрывается с совсем иной стороны: жертвуя собой, он спасает мальчика; лишив жизни родного отца, он дарит её чужому сыну.

• В чем смысл заключительной части рассказа?
• Как раскрывается в ней образ гражданской войны?

Рассказ завершается жутким описанием изуродованных тел Бодягина и его товарища. Жестокость, таким образом, порождает ответную жестокость, однако нравственно искалеченный герой оказывается способным на самопожертвование во имя спасения ребёнка.

Заключительный рассказ цикла – «Чужая кровь». Беседа проводится по следующим вопросам:

- Кто является его главным героем?

Как вы понимаете смысл его названия?

- Чем этот рассказ отличается от «Родинки» и «Продкомиссара»?

- Обратимся к образу старика Гаврилы. Назовите детали портрета, характеризующие отношения героя к новым порядкам.

- Что мучает его?

- Какие чувства он испытывает к красным? К войне, отнявшей у него единственного сына?

- Как и почему это отношение меняется?

        Обратите внимание на описание убитых продотрядников («До вечера за бугром…»), на чувства, которые испытывает Гаврила:  «уже не

ощутил  Гаврила в дрогнувшем от ужаса сердце той злобы, что гнездилась там с

утра», они видел теперь не врагов, а «изрубленных людей».  

     - Каким он увидел теперь «белокурого»? «Белокурый  лежал,  неестественно  отвернув  голову, и если б не голова, плотно  прижатая к снегу, можно было бы подумать, что лежит он отдыхая – так беспечно были закинуты его ноги одна за одну».

- Почему Гаврила с ужасом чувствовал, что привязывается к чужому человеку? (его мучает чувство вины перед погибшим сыном). Как объяснить то, что они со старухой женой стали звать его Петром? (так они «усыновили» его).

- Почему он всё-таки отпускает Николая-Петра на уральский завод? (стремления названого сына для него важнее собственного покоя и счастья).

- В чем принципиальное отличие во взаимоотношениях между героями рассказа «Чужая кровь» и другими «Донскими рассказами»? Что возвышает деда Гаврилу над всеми остальными героями?

Уже в названии рассказа подчёркивается отсутствие кровного родства между героями. Дед Гаврила спасает чужого сына, и это не просто акт милосердия, а настоящая отцовская любовь, высшее проявление нравственности.

- Почему именно этим рассказом завершается цикл?

  Вернемся к сделанным нами выводам.

- Что сделала с героями война? Какой изображает войну ШОЛОХОВ? (это страшная народная трагедия). Объективен ли он?

- Какой выход предлагает писатель-гуманист из непримиримого конфликта гражданской войны?

Только любовь, милосердие, покаяние, умение прощать. Образцом является Гаврила.

Подчёркиваем, что это гуманистическая позиция писателя, свойственная всей русской литературе. Шолохов рассказал суровую правду о гражданской войне, о классовой борьбе, которая оборачивается  войной против своих, разбивая семьи, разделяя отцов и детей.

- Как судьба героев связана с именем нашего урока?

ЭТО СЛОВА ГРИГОРИЯ МЕЛЕХОВА – ГЛАВНОГО ГЕРОЯ РОМАНА «ТИХИЙ ДОН», прологом к которому и послужили «Донские рассказы». Разрушение родственных связей, классовая "червоточина", разъедающая семью, - тема, которая перекочевала из "Донских рассказов" в "Тихий Дон".

Жизнь человека – дорога, которая однажды заканчивается. Война не прошла бесследно ни для одного из героев «Донских рассказов». Каждый выбирает свой путь, однако он ведет к гибели героев рассказов «Родинка» и «Продкомиссар», а в «Чужой крови» любовь побеждает смерть. При этом писатель никого не изображает зверьми, его герои способны к возрождению, к покаянию. 

Так же сурово и правдиво воплотила лик братоубийственной войны М.И. Цветаева.

Все рядком лежат -
Не развесть межой.
Поглядеть: солдат.
Где свой, где чужой?

Белый был — красным стал:
Кровь обагрила.
Красным был — белый стал:
Смерть побелила.

В качестве домашнего задания предлагаем учащимся поразмышлять над словами французского исследователя: «Шолохов — писатель, для которого творчество — по преимуществу утверждение жизни и человечности». Жан Катала.

http://sholohov.lit-info.ru/review/sholohov/003/200.htm

ПРОДКОМИССАР

I

В округ приезжал областной продовольственный комиссар.

Говорил, торопясь и дергая ехидными, выбритыми досиня губами:

— По статистическим данным, с вверенного вам округа необходимо взять сто пятьдесят тысяч пудов хлеба. Вас, товарищ Бодягин, я назначил сюда на должность окружного продкомиссара как энергичного, предприимчивого работника. Надеюсь. Месяц сроку... Трибунал приедет на днях. Хлеб нужен армии и центру вот как... — ладонью чиркнул по острому щетинистому кадыку и зубы стиснул жестко. — Злостно укрывающих — расстреливать!..

Головой, голо остриженной, кивнул и уехал.

II

Телеграфные столбы, воробьиным скоком обежавшие весь округ, сказали: разверстка.

По хуторам и станицам казаки-посевщики богатыми очкурами покрепче перетянули животы, решили разом и не задумавшись:

34

— Дарма хлеб отдавать?.. Не дадим...

На базах, на улицах, кому где приглянулось, ночушками повыбухали ямищи, пшеницу ядреную позарыли десятками, сотнями пудов. Всякий знает про соседа, где и как попрятал хлебишко.

Молчат...

Бодягин с продотрядом каруселит по округу. Снег визжит под колесами тачанки, бегут назад заиндевевшие плетни. Сумерки вечерние. Станица — как и все станицы, но Бодягину она родная. Шесть лет ее не состарили.

Так было: июль знойный, на межах желтопенная ромашка, покос хлебов, Игнашке Бодягину — четырнадцать лет. Косил с отцом и работником. Ударил отец работника за то, что сломал зубец у вил; подошел Игнат к отцу вплотную, сказал, не разжимая зубов:

— Сволочь ты, батя...

— Я?!

— Ты...

Ударом кулака сшиб с ног Игната, испорол до крови чересседельней. Вечером, когда вернулись с поля домой, вырезал отец в саду вишневый костыль, обстрогал, — бороду поглаживая, сунул его Игнату в руки:

— Поди, сынок, походи по́ миру, а ума-разума наберешься — назад вертайся, — и ухмыльнулся.

Так было, — а теперь шуршит тачанка мимо заиндевевших плетней, бегут назад соломенные крыши, ставни размалеванные. Глянул Бодягин на раины в отцовском палисаднике, на жестяного петуха, раскрылатившегося на крыше в безголосном крике; почувствовал, как что-то уперлось в горле и перехватило дыхание. Вечером спросил у хозяина квартиры:

— Старик Бодягин живой?

Хозяин, чинивший упряжку, обсмоленными пальцами всучил в дратву щетинку, сощурился:

— Все богатеет... Новую бабу завел, старуха померла давненько, сын пропал где-то, а он, старый хрен, все по солдаткам бегает...

И, меняя тон на серьезный, добавил:

— Хозяин ничего, обстоятельный... Вам разве из знакомцев?

35

Утром, за завтраком, председатель выездной сессии ревтрибунала сказал:

— Вчера двое кулаков на сходе агитировали казаков хлеб не сдавать... При обыске оказали сопротивление, избили двух красноармейцев. Показательный суд устроим и шлепнем...

III

Председатель трибунала, бывший бондарь, с приземистой сцены народного дома бросил, будто новый звонкий обруч на кадушку набил:

— Расстрелять!..

Двух повели к выходу... В последнем Бодягин отца спознал. Рыжая борода только по краям заковылилась сединой. Взглядом проводил морщинистую, загорелую шею, вышел следом.

У крыльца начальнику караула сказал:

— Позови ко мне вот того, старика.

Шагал старый, понуро сутулился, узнал сына, и горячее блеснуло в глазах, потом потухло. Под взъерошенное жито бровей спрятал глаза:

— С красными, сынок?

— С ними, батя.

— Тэ-э-эк... — В сторону отвел взгляд.

Помолчали.

— Шесть лет не видались, батя, и говорить нечего?

Старик зло и упрямо наморщил переносицу:

— Почти не к чему... Стёжки нам выпали разные. Меня за мое ж добро расстрелять надо, за то, что в свой амбар не пущаю, — я есть контра, а кто по чужим закромам шарит, энтот при законе? Грабьте, ваша сила.

У продкомиссара Бодягина кожа на острых изломах скул посерела.

— Бедняков мы не грабим, а у тех, кто чужим по́том наживался, метем под гребло. Ты первый батраков всю жизнь сосал!

— Я сам работал день и ночь. По белу свету не шатался, как ты!

36

— Кто работал — сочувствует власти рабочих и крестьян, а ты с дрекольем встретил... К плетню не пустил... За это и на распыл пойдешь!..

У старика наружу рвалось хриплое дыхание. Сказал голосом осипшим, словно оборвал тонкую нить, до этого вязавшую их обоих:

— Ты мне не сын, я тебе не отец. За такие слова на отца будь трижды проклят, анафема... — Сплюнул и молча зашагал. Круто повернулся, крикнул с задором нескрытым: — Нно-о, Игнашка!.. Нешто не доведется свидеться, так твою мать! Идут с Хопра казаки вашевскую власть резать. Не умру, сохранит матерь божия, — своими руками из тебя душу выну.

***

Вечером за станицей мимо ветряка, к глинищу, куда сваливается дохлая скотина, свернули кучкой. Комендант Тесленко выбил трубку, сказал коротко:

— Становитесь до яру ближче...

Бодягин глянул на сани, ломтями резавшие лиловый снег сбочь дороги, сказал придушенно:

— Не серчай, батя...

Подождал ответа.

Тишина.

— Раз... два... три!..

Лошадь за ветряком рванулась назад, сани испуганно завиляли по ухабистой дороге, и долго еще кивала крашеная дуга, маяча поверх голубой пелены осевшего снега.

IV

Телеграфные столбы, воробьиным скоком обежавшие весь округ, сказали: на Хопре восстание. Исполкомы сожжены. Сотрудники частью перерезаны, частью разбежались.

Продотряд ушел в округ. В станице на сутки остались Бодягин и комендант трибунала Тесленко. Спешили отправить на ссыпной пункт последние подводы с хлебом. С утра пришагала буря. Понесло, закурило,

37

белой мутью запорошило станицу. Перед вечером на площадь прискакало человек двадцать конных. Над станицей, застрявшей в сугробах, полыхнул набат. Лошадиное ржание, вой собак, надтреснутый, хриплый крик колоколов...

Восстание.

На горе через впалую лысину кургана, понатужась, перевалили двое конных. Под горою, по мосту, лошадиный топот. Куча всадников. Передний в офицерской папахе плетью вытянул длинноногую породистую кобылу.

— Не уйдут коммунисты!..

За курганом Тесленко, вислоусый украинец, поводьями тронул маштака-киргиза.

— Черта с два догонят!

Лошадей «прижеливали». Знали, что разлапистый бугор лег верст на тридцать.

Позади погоня лавой рассыпалась. Ночь на западе, за краем земли, сутуло сгорбатилась. Верстах в трех от станицы в балке, в лохматом сугробе, Бодягин заприметил человека. Подскакал, крикнул хрипло:

— Какого черта сидишь тут?

Мальчонка малюсенький, синим воском налитый, качнулся. Бодягин плетью взмахнул, лошадь замордовалась, танцуя подошла вплотную.

— Замерзнуть хочешь, чертячье отродье? Как ты сюда попал?

Соскочил с седла, нагнулся, услышал шелест невнятный:

— Я, дяденька, замерзаю... Я — сирота... по́ миру хожу. — Зябко натянул на голову полу рваной бабьей кофты и притих.

Бодягин молча расстегнул полушубок, соскочил с седла, в полу завернул щуплое тельце и долго садился на взноровившуюся лошадь.

Скакали. Мальчишка под полушубком прижух, оттаял, цепко держался за ременный пояс. Лошади заметно сдавали ходу, хрипели, отрывисто ржали, чуя нарастающий топот сзади.

Тесленко сквозь режущий ветер кричал, хватаясь за гриву бодягинского коня:

38

— Брось пацаненка! Чуешь, бисов сын? Брось, бо можуть споймать нас!.. — Богом матюкался, плетью стегал посиневшие руки Бодягина. — Догонят — зарубают!.. Щоб ты ясным огнем сгорив со своим хлопцем!..

Лошади поравнялись пенистыми мордами. Тесленко до крови иссек Бодягину руки. Окостенелыми пальцами тискал тот вялое тельце, повод уздечки заматывая на луку, к нагану тянулся.

— Не брошу мальчонку, замерзнет!.. Отвяжись, старая падла, убью!

Голосом заплакал сивоусый хохол, поводья натянул:

— Не можно уйти! Шабаш!..

Пальцы — чужие, непослушные; зубами скрипел Бодягин, ремнем привязывая мальчишку поперек седла. Попробовал, крепко ли, и улыбнулся:

— За гриву держись, головастик!

Ударил ножнами шашки по потному крупу коня, Тесленко под вислые усы сунул пальцы, свистнул пронзительным разбойничьим посвистом. Долго провожали взглядами лошадей, взметнувшихся облегченным галопом. Легли рядышком. Сухим, отчетливым залпом встретили вынырнувшие из-под пригорка папахи...

***

Лежали трое суток. Тесленко, в немытых бязевых подштанниках, небу показывал пузырчатый ком мерзлой крови, торчащей изо рта, разрубленного до ушей. У Бодягина по голой груди безбоязненно прыгали чубатые степные птички; из распоротого живота и порожних глазных впадин не торопясь поклевывали черноусый ячмень.

1925

Михаил Шолохов. Чужая кровь

     В  Филипповке,  после  заговенья,  выпал  первый снег. Ночью из-за Дона

подул  ветер,  зашуршал  в  степи  обыневшим  краснобылом, лохматым сугробам

заплел косы и догола вылизал кочковатые хребтины дорог.

     Ночь спеленала  станицу  зеленоватой  сумеречной  тишиной.  За  дворами

дремала степь, непаханая, забурьяневшая.

     В полночь в ярах глухо завыл волк, в станице откликнулись собаки, и дед

Гаврила проснулся. Свесив с печки ноги, держась  за  комель,  долго  кашлял,

потом сплюнул и нащупал кисет.

     Каждую  ночь  после  первых  кочетов  просыпается  дед,  сидит,  курит,

кашляет,  с  хрипом  отрывая  от  легких  мокроту,  а  в  промежутках  между

приступами удушья думки идут в голове привычной, хоженой стежкой.  Об  одном

думает дед - о сыне, пропавшем в войну без вести.

     Был один - первый и последний. На него работал не покладая  рук.  Время

приспело провожать на фронт против красных,- две пары быков отвел на  рынок,

на выручку купил у калмыка коня строевого, не конь - буря степная,  летучая.

Достал из сундука  седло  и  уздечку  дедовскую  с  серебряным  набором.  На

проводах сказал:

     - Ну, Петро, справил я тебя,  не  стыдно  и  офицеру  с  такой  справой

идтить... Служи, как отец твой  служил,  войско  казацкое  и  тихий  Дон  не

страми! Деды и прадеды твои службу царям несли, должен и ты!..

     Глядит  дед  в  окно,  обрызганное  зелеными отсветами лунного света, к

ветру,-   какой   по   двору  шарит,  неположенного  ищет,-  прислушивается,

вспоминает те дни, что назад не придут и не вернутся...

     На проводах служивого гремели казаки под камышовой  крышей  Гаврилиного

дома старинной казачьей песней:

          А мы бьем, не портим боевой порядок.

          Слу-ша-ем один да приказ.

          И что нам прикажут отцы-командиры,

          Мы туда идем - рубим, колем, бьем!..

     За  столом  сидел  Петро,  хмельной,  иссиня-бледный,  последнюю рюмку,

"стременную",  выпил,  устало  зажмурив  глаза, но на коня твердо сел. Шашку

поправил  и, с седла перегнувшись, горсть земли с родимого база взял. Где-то

теперь лежит он и чья земля на чужбинке греет ему грудь?

     Кашляет  дед  тягуче  и   сухо,   мехи   в   груди   на   разные   лады

хрипят-вызванивают,  а  в  промежутках,  когда,  откашлявшись,   прислонится

сгорбленной спиной к комелю, думки идут в голове знакомой, хоженой стежкой.

x x x

     Проводил сына, а  через  месяц  пришли  красные.  Вторглись  в  казачий

исконный быт  врагами,  жизнь  дедову,  обычную,  вывернули  наизнанку,  как

порожний карман. Был Петро по ту сторону фронта,  возле  Донца,  усердием  в

боях заслуживал урядницкие погоны, а в станице дед Гаврила на  москалей,  на

красных вынашивал, кохал, нянчил - как Петра, белоголового сынишку, когда-то

- ненависть стариковскую, глухую.

     Назло им носил шаровары с лампасами, с красной казачьей волей,  черными

нитками простроченной вдоль суконных с напуском шаровар. Чекмень  надевал  с

гвардейским оранжевым позументом, со следами ношенных когда-то вахмистерских

погон. Вешал на грудь медали и кресты, полученные за то, что служил  монарху

верой и правдой; шел по воскресеньям в церковь,  распахнув  полы  полушубка,

чтоб все видали.

     Председатель Совета станицы при встрече как-то сказал:

     - Сыми, дед, висюльки! Теперь не полагается.

     Порохом пыхнул дед:

     - А ты мне их вешал, что сымать-то велишь?

     - Кто вешал, давно небось в земле червей продовольствует.

     - И пущай!.. А я вот не сыму! Рази с мертвого сдерешь?

     - Сказанул тоже... Тебя же жалеючи, советую, по мне, хоть спи  с  ними,

да ить собаки... собаки-то штаны тебе облагают! Они, сердешные,  отвыкли  от

такого виду, не признают свово...

     Была обида горькая, как полынь в цвету. Ордена снял, но обида  росла  в

душе, лопушилась, со злобой родниться начала.

     Пропал сын - некому стало  наживать.  Рушились  сараи,  ломала  скотина

базы, гнили стропила раскрытого бурей катуха. В конюшне, в  пустых  станках,

по-своему захозяйствовали мыши, под навесом ржавела косилка.

     Лошадей  брали  перед  уходом  казаки,  остатки  добирали  красные,   а

последнюю, лохмоногую и ушастую, брошенную красноармейцами в  обмен,  осенью

за один огляд купили махновцы. Взамен оставили деду пару английских обмоток.

     -  Пущай  уж  наше  переходит!  -  подмигивал  махновский  пулеметчик.-

Богатей, дед, нашим добром!..

     Прахом  дымилось  все  нажитое  десятками лет. Руки падали в работе; но

весною,-  когда  холостеющая степь ложилась под ногами, покорная и истомная,

манила  деда  земля,  звала  по  ночам  властным,  неслышным  зовом.  Не мог

противиться,  запрягал быков в плуг, ехал, полосовал степь сталью, обсеменял

ненасытную черноземную утробу ядреной пшеницей-гиркой.

     Приходили  казаки от моря и из-за моря, но никто из них не видал Петра.

В  разных  полках с ним служили, в разных краях бывали,- мала ли Россия? - а

однополчане-станичники  Петра  полком  легли  в бою со Жлобинским отрядом на

Кубани где-то.

     Со старухой о сыне почти не говорил Гаврила.

     Ночами слышал, как в подушку точила она слезы, носом чмыкала.

     - Ты чего, старая? - спросит кряхтя.

     Помолчит та немного, откликнется:

     - Должно, угар у нас... голова что-то прибаливает.

     Не показывал виду, что догадывается, советовал:

     - А ты бы рассольцу из-под огурцов. Сем-ка, я слазю в погреб, достану?

     - Спи уж. Пройдет и так!..

     И снова тишина расплеталась  в  хате  незримой  кружевной  паутиной.  В

оконце месяц нагло засматривал, на чужое горе, на материнскую тоску любуясь.

     Но все же ждали и надеялись,  что  придет  сын.  Овчины  отдал  Гаврила

выделать, старухе говорит:

     - Мы с тобой перебьемся и так, а Петро придет, что будет  носить?  Зима

заходит, надо ему полушубок шить.

     Сшили  полушубок  на Петров рост и положили в сундук. Сапоги расхожие -

скотину убирать - ему сготовили. Мундир свой синего сукна берег дед, табаком

пересыпал,  чтобы  моль  не  посекла, а зарезали ягненка - из овчинки папаху

сшил  сыну  дед  и  повесил на гвоздь. Войдет с надворья, глянет, и кажется,

будто  выйдет  сейчас  Петро  из горницы, улыбнется, спросит: "Ну как, батя,

холодно на базу?"

     Дня через два после этого перед сумерками пошел скотину убирать. Сена в

ясли наметал, хотел воды из колодца почерпнуть - вспомнил, что забыл варежки

в хате. Вернулся, отворил дверь и видит:  старуха  на  коленях  возле  лавки

стоит, папаху Петрову неношеную к груди прижала, качает, как дитя баюкает...

     В глазах потемнело, зверем кинулся к ней, повалил  на  пол,  прохрипел,

пену глотая с губ:

     - Брось, подлюка!.. Брось!.. Что ты делаешь?!

     Вырвал из рук папаху, в сундук  кинул  и  замок  навесил.  Только  стал

примечать, что с той  поры  левый  глаз  у  старухи  стал  дергаться  и  рот

покривило.

     Текли дни и недели, текла вода в  Дону,  под  осень  прозрачно-зеленая,

всегда торопливая.

     В  этот  день  замерзли  на  Дону  окраинцы.  Через  станицу  пролетела

припозднившаяся  ватага  диких  гусей.  Вечером прибежал к Гавриле соседский

парень, на образа второпях перекрестился.

     - Здорово дневали!

     - Слава богу.

     - Слыхал, дедушка? Прохор Лиховидов из Турции пришел. Он  ить  с  вашим

Петром в одном полку служил!..

     Спешил Гаврила по проулку, задыхаясь от кашля и быстрой ходьбы. Прохора

не застал дома: уехал на хутор к брату, обещал вернуться к завтрему.

     Ночь не спал Гаврила. Томился на печке бессонницей.

     Перед светом зажег жирник, сел подшивать валенки.

     Утро - бледная немочь - точит с сизого восхода  чахлый  рассвет.  Месяц

зазоревал  посреди  неба,  сил  не  хватило  дошагать  до  тучки,  на   день

прихорониться.

x x x

     Перед завтраком глянул Гаврила в окно, сказал почему-то шепотом:

     - Прохор идет! Вошел он, на казака не похожий, чужой обличьем. Скрипели

на  ногах  у  него  кованые  английские  ботинки,  в мешковато сидело пальто

чудного покроя, с чужого плеча, как видно.

     - Здорово живешь, Гаврила Василич!..

     - Слава богу, служивый!.. Проходи, садись.

     Прохор снял шапку, поздоровался со старухой и сел на лавку, в  передний

угол.

     - Ну, и погодка пришла, снегу надуло - не пройдешь!..

     - Да, снега нынче рано  упали...  В  старину  в  эту  пору  скотина  на

подножном корму ходила.

     На минутку тягостно замолчали. Гаврила, с виду равнодушный  и  твердый,

сказал:

     - Постарел ты, парень, в чужих краях!

     - Молодеть-то не с чего было, Гаврила Василич! - улыбнулся Прохор.

     Заикнулась было старуха:

     - Петра нашего...

     -  Замолчи-ка,  баба!..-  строго  прикрикнул  Гаврила.-  Дай   человеку

опомниться с морозу, успеешь... узнать!..

     Поворачиваясь к гостю, спросил:

     - Ну как, Прохор Игнатич, протекала ваша жизня?

     - Хвалиться нечем. Дотянул до дому, как кобель с отбитым задом, и то  -

слава богу.

     - Та-а-ак... Плохо у турка жилось, значится?

     -  Концы  с  концами  насилу  связывали.-  Прохор  побарабанил по столу

пальцами.-  Однако  и  ты,  Гаврила  Василич,  дюже постарел, седина вон как

обрызгала тебе голову... Как вы тут живете при Советской власти?

     -  Сына  вот  жду...  стариков,  нас  докармливать...-  криво улыбнулся

Гаврила.

     Прохор торопливо отвел глаза в сторону. Гаврила приметил  это,  спросил

резко и прямо:

     - Говори: где Петро?

     - А вы разве не слыхали?

     - По-разному слыхали,- отрубил Гаврила.

     Прохор свил в пальцах грязную бахромку скатерти, заговорил не сразу:

     - В  январе,  кажись...  Ну  да,  в  январе,  стояли  мы  сотней  возле

Новороссийского... Город такой у моря есть... Ну, обнакновенно стояли...

     - Убит, что ли?..- нагибаясь, низким шепотом спросил Гаврила.

     Прохор, не поднимая глаз, промолчал, словно и не слышал вопроса.

     -  Стояли,  а  красные  прорывались  к  горам: к зеленым на соединенье.

Назначает  его,  Петра  вашего, командир сотни в разъезд... Командиром у нас

был подъесаул Сенин... Вот тут и случись... понимаете...

     Возле  печки звонко стукнул упавший чугун, старуха, вытягивая руки, шла

к кровати, крик распирал ей горло.

     -  Не  вой!!-  грозно  рявкнул  Гаврила  и, облокотясь о стол, глядя на

Прохора в упор, медленно в устало проговорил: - Ну, кончай!

     -  Срубили!..-бледнея,  выкрикнул  Прохор  и  встал, нащупывая на лавке

шапку.-  Срубили  Петра...  насмерть...  Остановились  они возле леса, коням

передышку  давали,  он  подпругу  на  седле  отпустил, а красные из лесу...-

Прохор,  захлебываясь  словами,  дрожащими  руками мял шапку.- Петро черк за

луку,  а седло коню под пузо... Конь горячий... не сдержал, остался... Вот и

все!..

     - А ежели я не верю?..- раздельно сказал Гаврила.

     Прохор, не оглядываясь, торопливо пошел к двери.

     - Как хотите, Гаврила  Василия,  а  я  истинно...  Я  правду  говорю...

Гольную правду... Своими глазами видал...

     -  А  ежели я не хочу этому верить?!- багровея, захрипел Гаврила. Глаза

его  налились кровью и слезами. Разодрав у ворота рубаху, он голой волосатой

грудью  шел  на  оробевшего  Прохора,  стонал,  запрокидывая потную голову:

     -  Одного  сына убить?! Кормильца?! Петьку мово?! Брешешь, сукин сын!..

Слышишь ты?! Брешешь! Не верю!..

     А ночью,  накинув  полушубок,  вышел  во  двор,  поскрипывая  по  снегу

валенками, прошел на гумно и стал у скирда.

     Из  степи  дул  ветер,  порошил  снегом;  темень,  черная  и   строгая,

громоздилась в голых вишневых кустах.

     - Сынок! - позвал Гаврила вполголоса. Подождал немного и, не  двигаясь,

не поворачивая головы, снова позвал: - Петро!.. Сыночек!..

     Потом лег плашмя на притоптанный возле  скирда  снег  и  тяжело  закрыл

глаза.

x x x

     В станице поговаривали о продразверстке, о бандах, что шли  с  низовьев

Дона. В исполкоме на станичных сходах шепотом  сообщались  новости,  но  дед

Гаврила ни разу не ступнул на расшатанное исполкомское  крыльцо,  надобности

не было, потому о многом не слышал, многое  не  знал.  Диковинно  показалось

ему, когда в воскресенье после обедни заявился председатель, с  ним  трое  в

желтых куценьких дубленках, с винтовками.

     Председатель поручкался с Гаврилой и сразу, как обухом по затылку:

     - Ну, признавайся, дед: хлеб есть?

     - А ты думал как, духом святым кормимся?

     - Ты не язви, говори толком: где хлеб?

     - В амбаре, само собой.

     - Веди.

     - Дозволь узнать, какое вы имеете касательство к мому хлебу?

     Рослый, белокурый, по виду начальник, постукивая на  морозе  каблуками,

сказал:

     - Излишки забираем в пользу государства. Продразверстка. Слыхал, отец?

     - А ежели я не дам? - прохрипел Гаврила, набухая злобой.

     - Не дашь? Сами возьмем!..

     Пошептались  с  председателем,  полезли  по  закромам,   в   очищенную,

смугло-золотую  пшеницу  накидали  с  сапог  снежных  ошлепков.   Белокурый,

закуривая, решил:

     - Оставить на  семена,  на  прокорм,  остальное  забрать.-  Оценивающим

хозяйским взглядом прикинул количество  хлеба  и  повернулся  к  Гавриле:  -

Сколько десятин будешь сеять?

     - Чертову  лысину  засею!..  -  засипел  Гаврила,  кашляя  и  судорожно

кривляясь.- Берите, проклятые!.. Грабьте!.. Все ваше!..

     - Что ты, осатанел,  что  ли,  остепенись,  дед  Гаврила!..-  упрашивал

председатель, махая на Гаврилу варежкой.

     - Давитесь чужим добром!.. Лопайте!..

     Белокурый содрал с усины оттаявшую сосульку, искоса умным,  насмешливым

глазом кольнул Гаврилу, сказал со спокойной улыбкой:

     - Ты, отец, не прыгай! Криком не поможешь. Что ты визжишь, аль на хвост

тебе  наступили?..-  и,  хмуря  брови,  резко  переломил  голос:-  Языком не

трепи!..  Коли  длинный  он  у  тебя - привяжи к зубам!.. За агитацию...- Не

договорив,  хлопнул ладонью по желтой кобуре, перекосившей пояс, и уже мягче

сказал: - Сегодня же свези на ссыппункт!

     Не  то  чтобы испугался старик, а от голоса уверенного и четкого обмяк,

понял,  что  в  самом  деле  криком  тут не пособишь. Махнул рукой и пошел к

крыльцу. До половины двора не дошел - дрогнул от крика дико-хриплого:

     - Где продотрядники?!

     Повернулся  Гаврила  -  за  плетнем,  вздыбив  приплясывающую   лошадь,

кружится конный. Предчувствие чего-то необычайного  дрожью  подкатилось  под

колени. Не успел рта раскрыть, как конный,  увидев  стоявших  возле  амбара,

круто осадил лошадь и, неуловимо поведя рукой, рванул с плеча винтовку.

     Сочно треснул выстрел, и в  тишине,  вслед  за  выстрелом  на  короткое

мгновение облапившей двор, четко сдвоил затвор, патронная гильза вылетела  с

коротким жужжаньем.

     Оцепененье прошло: белокурый, влипая в притолоку, прыгающей рукой долго

до  жути  тянул  из  кобуры  револьвер,  председатель,  приседая  по-заячьи,

рванулся через двор к гумну, один из продотрядников упал на колено, выпуская

из карабина обойму в черную папаху, качавшуюся за плетнем. Двор  захлестнуло

стукотнею выстрелов. Гаврила с трудом оторвал от снега словно прилипшие ноги

и тяжело затрусил к крыльцу.  Оглянувшись,  увидал,  как  трое  в  дубленках

недружно, врассыпную, застревая в сугробах, бежали  к  гумну,  а  в  радушно

распахнутые ворота хлынули конные.

     Передний, в кубанке, на рыжем  жеребце,  горбатясь,  приник  к  луке  и

закружил над головой шашку. Перед  Гаврилой  лебедиными  крыльями  мелькнули

концы его белого башлыка, в лицо кинуло снегом, брызнувшим  изпод  лошадиных

копыт.

     Обессиленно прислонясь к резному  крыльцу,  Гаврила  видел,  как  рыжий

жеребец, подобравшись, взлетел через плетень и закружился  на  дыбках  возле

початого скирда ячменной соломы, а кубанец, свисая  с  седла,  крест-накрест

рубил ползавшего в корчах продотрядника...

     На  гумне  обрывчатый,  неясный  шум, возня, чей-то протяжный, рыдающий

крик.  Через  минуту гулко стукнул одинокий выстрел. Голуби, вспугнутые было

стрельбой  и  вновь  попадавшие на крышу амбара, сорвались в небо фиолетовой

дробью. Конные на гумне спешились.

     По станице неумолчно плескался  малиновый  трезвон.  Паша  -  станичный

дурачок - взобрался на колокольню и, по глупому своему разуму, хватил во все

колокола, вместо набата вызванивая пасхальную плясовую.

     К Гавриле подошел кубанец в наброшенном на плечи  белом  башлыке.  Лицо

его, горячее и потное, подергивалось, углы губ слюняво свисали.

     - Овес есть?

     Гаврила трудно  двинулся  от  крыльца,  подавленный  виденным,  не  мог

совладать с онемевшим языком.

     - Оглох ты, черт?! Овес есть?-спрашиваю. Неси мешок!

     Не успели подвести лошадей к корыту с кормом,в ворота вскочил еще один.

     - По коням!.. С горы пехота...

     Кубанец с проклятием взнуздал облитого дымящимся потом жеребца и  долго

тер  снегом  обшлаг  своего  правого  рукава,   густо   измазанного   чем-то

багровокрасным.

     Со двора их выехало пятеро, в тороках последнего угадал Гаврила желтую,

в кровяных узорах дубленку белокурого.

x x x

     До  вечера за бугром в терновой балке погромыхивали выстрелы. В станице

побитой  собакой,  приниженно  лежала  тишина. Уже заголубели сумерки, когда

Гаврила решился пойти на гумно. Вошел в настежь открытую калитку, увидел: па

гуменном  прясле,  уронив голову, повис настигнутый пулей председатель. Руки

его, свисая, словно тянулись за шапкой, валявшейся по ту сторону прясла.

     Неподалеку от скирда на снегу, притрушенном объедьями и половой, лежали

раздетые  до  белья  продотрядники,  все трое в ряд. И, глядя на них, уже не

ощутил  Гаврила в дрогнувшем от ужаса сердце той злобы, что гнездилась там с

утра.   Казалось   небывальщиной,   сном,  чтобы  на  гумне,  где  постоянно

разбойничали  соседские  козы,  обдергивая  прикладок  соломы, теперь лежали

изрубленные  люди;  и от них, от талых круговин примерзшей пупырчатой крови,

уже струился-тек запах мертвечины...

     Белокурый  лежал,  неестественно  отвернув  голову, и если б не голова,

плотно  прижатая к снегу, можно было бы подумать, что лежит он отдыхая - так

беспечно были закинуты его ноги одна за одну.

     Второй, щербатый и черноусый, выгнулся, вобрав голову в плечи, оскалясь

непримиримо и злобно. Третий, зарывшись головою в солому, недвижно  плыл  по

снегу: столько силы и напряжения было в мертвом размахе его рук.

     Нагнулся Гаврила над  белокурым,  вглядываясь  в  почерневшее  лицо,  и

дрогнул от жалости:  лежал  перед  ним  мальчишка  лет  девятнадцати,  а  не

сердитый, с колючими глазами продкомиссар. Под желтеньким пушком усов  возле

губ стыл иней  и  скорбная  складка,  лишь  поперек  лба  темнела  морщинка,

глубокая и строгая.

     Бесцельно тронул рукою голую грудь и качнулся от неожиданности:  сквозь

леденящий холодок ладонь прощупала потухающее тепло...

     Старуха ахнула и, крестясь, шарахнулась к печке, когда Гаврила,  кряхтя

и стоная, приволок на спине одеревеневшее, кровью почерненное тело.

     Положил на лавку, обмыл холодной водой, до устали, до пота тер  колючим

шерстяным чулком ноги, руки,  грудь.  Прислонился  ухом  к  гадливо-холодной

груди и насилу услышал глухой, с долгими промежутками стук сердца.

x x x

     Четвертые  сутки  лежал  он  в  горнице,  шафранно-бледный,  похожий на

покойника.  Пересекая  лоб  и  щеку,  багровел  запекшийся кровью шрам, туго

перевязанная грудь качала одеяло, с хрипом и клокотаньем вбирая воздух.

     Каждый   день   Гаврила   вставлял   ему  в  рот  свой  потрескавшийся,

зачерствелый палец, концом ножа осторожно разжимал стиснутые зубы, а старуха

через камышинку лила подогретое молоко и навар из бараньих костей.

     На  четвертый  день  с  утра  па  щеках белокурого зарозовел румянец, к

полудню  лицо  его  полыхало,  как куст боярышника, зажженный морозом, дрожь

сотрясала все тело, и под рубахой проступил холодный и клейкий пот.

     С этой поры стал он несвязно и тихо  бредить,  порывался  вскакивать  с

кровати. Днем и ночью дежурили около него Гаврила поочередно со старухой.

     В  длинные зимние ночи, когда восточный ветер, налетая с Обдонья, мутил

почерневшее  небо  и низко над станицей стлал холодные тучи, сиживал Гаврила

возле  раненого,  уронив  голову  на  руки,  вслушиваясь,  как  бредил  тот,

незнакомым,   окающим   говорком  несвязно  о  чем-то  рассказывая;  подолгу

вглядывался  в  смуглый треугольник загара на груди, в голубые веки закрытых

глаз,  обведенных  сизыми  подковами.  И когда с выцветших губ текли тягучие

стоны,  хриплая команда, безобразные ругательства и лицо искажалось гневом и

болью,-  слезы  закипали у Гаврилы в груди. В такие минуты жалость приходила

непрошеная.

     Видел  Гаврила,  как с каждым днем, с каждой бессонной ночью бледнеет и

сохнет  возле  кровати  старуха,  примечал  и  слезы на щеках ее, вспаханных

морщинами,  и  понял, вернее - почуял сердцем, что невыплаканная любовь ее к

Петру, покойному сыну, пожаром перекинулась вот на этого недвижного, смертью

зацелованного, чьего-то чужого сына...

     Заезжал как-то командир проходившего  через  станину  полка.  Лошадь  у

ворот оставил с ординарцем, сам взбежал на крыльцо, гремя шашкой и  шпорами.

В горнице шапку снял и долго молча стоял у кровати. По липу раненого бродили

бледные тени, из губ, сожженных жаром,  точилась  кровица.  Качнул  командир

преждевременно  поседевшей  головой,  затуманясь  и   глядя   куда-то   мимо

Гаврилиных глаз, сказал:

     - Побереги товарища, старик!

     - Поберегем! - твердо ответил Гаврила.

     Текли дни и недели. Минули святки. На шестнадцатый день  в  первый  раз

открыл белокурый глаза, и услышал Гаврила голос, паутинно-скрипучий:

     - Это ты, старик?

     - Я.

     - Здорово меня обработали?

     - Не приведи Христос!

     Во  взгляде,  прозрачном  и  неуловимом,  почудилась  Гавриле  усмешка,

беззлобно-простая.

     - А ребята?

     - Энти того... закопали их на плацу.

     Молча пошевелил по одеялу пальцами и перевел взгляд на некрашеные доски

потолка.

     - Звать-то тебя как будем? - спросил Гаврила.

     Голубые с прожилками веки устало опустились.

     - Николай.

     - Ну, а мы Петром кликать будем... Сын у нас был...  Петро...-  пояснил

Гаврила.

     Подумав, хотел еще о чем-то спросить, но услышал ровное, в нос  дыхание

и, удерживая руками равновесие, на цыпочках отошел от кровати.

x x x

     Жизнь возвращалась к нему медленно, словно нехотя. На  другой  месяц  с

трудом поднимал от подушки голову, на спине появились пролежни.

     С каждым днем с ужасом чувствовал Гаврила, что кровно  привязывается  к

новому Петру, а образ  первого,  родного,  меркнет,  тускнеет,  как  отблеск

заходящего солнца на слюдяном оконце хаты. Силился вернуть прежнюю  тоску  и

боль, но прежнее уходило все дальше,  и  ощущал  Гаврила  от  этого  стыд  и

неловкость... Уходил на баз, возился там часами, но, вспомнив, что с  Петром

у кровати сидит неотступно старуха, испытывал ревнивое чувство. Шел в  хату,

молча топтался у изголовья кровати, негнущимися пальцами  неловко  поправлял

наволочку подушки и, перехватив сердитый взгляд старухи, смирно  садился  на

скамью и притихал.

     Старуха  поила  Петра  сурчиным  жиром,  настоем  целебных трав, снятых

весною,  в  майском цвету. От этого ли или от того, что молодость брала верх

над  немощью,  но  раны  зарубцевались, кровь красила пополневшие щеки, лишь

правая  рука,  с  изуродованной  у  предплечья  костью срасталась плохо: как

видно, отработала свое.

     Но все же на второй неделе поста в первый раз присел Петро  на  кровати

сам, без посторонней  помощи,  и,  удивленный  собственной  силой,  долго  и

недоверчиво улыбался.

     Ночью в кухне, покашливая на печке, шепотом:

     - Ты спишь, старая?

     - А что тебе?

     - На ноги подымается наш...  Ты  завтра  из  сундука  Петровы  шаровары

достань... Приготовь всю амуницию... Ему ить надеть нечего.

     - Сама знаю! Я ить надысь достала.

     - Ишь ты, проворная!.. Полушубок-то достала?

     - Ну, а то телешом, что ли, парню ходить!

     Гаврила  повозился  на  печке,  чуть  было  задремал,  но  вспомнил  и,

торжествуя, поднял голову:

     - А папах? Папах небось забыла, старая гусыня?

     - Отвяжись! Мимо сорок разов прошел и не  спотыкнулся,  вон  на  гвозде

другой день висит!..

     Гаврила досадливо кашлянул и примолк.

     Расторопная весна уже турсучила Дон.  Лед  почернел,  будто  источенный

червями, и ноздревато припух. Гора облысела. Снег ушел  из  степи  в  яры  и

балки. 06донье млело, затопленное солнечным половодьем. Из степи ветер щедро

кидал запахи воскресающей полынной горечи.

     Был на исходе март.

x x x

     - Сегодня встану, отец!

     Несмотря  на  то что все красноармейцы, переступавшие порог Гаврилиного

дома,  глянув на его волосы, опрятно выбеленные сединой, называли его отцом,

на этот раз Гаврила почувствовал в тоне голоса теплую нотку. Казалось ли ему

так,  или  действительно  Петро вложил в это слово сыновью ласку, но Гаврила

густо побагровел, закашлялся и, скрывая смущенную радость, пробормотал;

    - Третий месяц лежишь... Пора уж, Петя!

     Вышел  Петро  на  крыльцо,  ходульно  переставляя  ноги, и чуть было не

задохнулся   от  избытка  воздуха,  втолкнутого  в  легкие  ветром.  Гаврила

поддерживал  его  сзади, а старуха томашилась возле крыльца, утирая завеской

привычные слезы.

     Подвигаясь мимо нахохленной крыши амбара, спросил названый сын - Петро:

     - Хлеб отвез тогда?

     - Отвез...- нехотя буркнул Гаврила.

     - Ну, и хорошо сделал, отец!

     И опять от слова "отец" потеплело у Гаврилы в груди. Каждый день ползал

Петро по двору, прихрамывая и опираясь на костыль. И  отовсюду  -  с  гумна,

из-под  навеса  сарая,  где  бы  ни  был,-  провожал  Гаврила  нового   сына

беспокойным, ищущим взглядом. Как бы не оступился да не упал!

     Говорили между собою мало, но отношения увязались простые и любовные.

     Как-то, дня два спустя после того, как в  первый  раз  вышел  Петро  на

двор, перед сном, умащиваясь на печке, спросил Гаврила:

     - Откель же ты родом, сынок?

     - С Урала.

     - Из мужицкого сословия?

     - Нет, из рабочих.

     - Это как же? Рукомесло имел какое, навроде чеботарь али бондарь?

     - Нет, отец, я на заводе работал. На чугунолитейном заводе. С  мальства

там.

     - А хлеб забирать это как же пристроился?

     - Из армии послали.

     - Ты, что же, у них за командира был?

     - Да, им был.

     Было трудно спрашивать, но к этому вел:

     - Значится, ты партейный?

     - Коммунист,- ответил Петро, ясно улыбаясь.

     И от улыбки этой  бесхитростной  уже  не  страшным  показалось  Гавриле

чуждое слово.

     Старуха, выждав время, спросила с живостью:

     - А семья-то есть у тебя, Петюшка?

     - Ни синь пороха!.. Один, как месяц в небе!

     - Родители, должно, померли?

     -  Еще  махоньким был, лет семи... Отца при пьянке убили, а мать где-то

таскается...

     - Эка сучка-то! Тебя, жалкенького, стало быть, кинула?

     - Ушла с одним подрядчиком, а я при заводе вырос.

     Гаврила  свесил с печки ноги, долго молчал, потом заговорил, раздельно,

медленно:

     -  Что ж, сынок, коли нету у тебя родни, оставайся при нас... Был у нас

сын,  по нем и тебя Петром кличем... Был, да быльем порос, а теперь вот двое

с  старухой  кулюкаем...  За  это  время  сколько  горя с тобой натерпелись;

должно,  от  этого и полюбился ты нам. Хучь и чужая в тебе кровь, а душой за

тебя  болишь,  как  за  родного...  Оставайся!  Будем  с  тобой  возле земли

кормиться,  она у нас на Дону плодовитая, щедрая... Справим тебя, женим... Я

свое  отжил,  правь  хозяйством  ты. По мне, лишь бы уважал нашу старость да

перед смертью в куске не отказывал... Не бросай нас, стариков, Петро...

     За печкой верещал сверчок, трескуче и нудно.

     Под ветром тосковали ставни.

     -  А  мы со старухой тебе уже невесту начали приглядывать!..- Гаврила с

деланной   веселостью  подмигнул,  но  дрогнувшие  губы  покривились  жалкой

улыбкой.

     Петро  упорно  глядел  под  ноги  в  выщербленный пол, левой рукой сухо

выстукивал  по  лавке.  Звук  получился  волнующий  и  редкий:  тук-тик-так!

тук-тик-так!.. тук-тик-так!..

     Как  видно,  обдумывал  ответ.  И,  решившись,  оборвал  стук,  тряхнул

головой:

     -  Я,  отец,  останусь  у  вас с радостью, только работник из меня, сам

видишь,  плоховатый...  Рука  моя,  кормилица, не срастается, стерва! Однако

работать буду, насколько силов хватит. Лето поживу, а там видно будет.

     - А там, может, навовсе останешься! - закончил Гаврила.

     Прялка под ногою старухи радостно зажужжала, замурлыкала, наматывая  на

скало волокнистую шерсть.

     Баюкала ли, житье ли привольное сулила размеренным, усыпляющим стуком -

не знаю.

x x x

     Вслед за весной пришли дни, опаленные  солнцем,  курчавые  и  седые  от

жирной степной пыли. Надолго стало ведро. Дон, буйный, как смолоду, бугрился

вихрастыми  валами.  Полая  вода  поила  крайние  дворы  станицы.   Обдонье,

зеленовато-белесое, насыщало ветер медвяным запахом цветущих тополей, в лугу

зарею  розовело  озеро,  покрытое  опавшим  цветом  диких   яблонь.   Ночами

по-девичьи перемигивались зарницы,  и  ночи  были  короткие,  как  зарничный

огневый всплеск. От длинного рабочего дня  не  успевали  отдыхать  быки.  На

выгоне пасся скот, вылинявший и ребристый.

     Гаврила с Петром жили в степи неделю. Пахали, боронили, сеяли, ночевали

под арбой, одеваясь одним тулупом, но никогда не говорил Гаврила о том,  как

крепко, незримой путой, привязал к себе его новый сын.  Белокурый,  веселый,

работящий, заслонил собою образ покойного Петра. О нем вспоминал Гаврила все

реже. За работой некогда стало вспоминать.

     Дни шли воровской, неприметной поступью. Подошел покос.

     Как-то с утра провозился Петро с косилкой. На диво  Гавриле  оправил  в

кузне ножи и сделал новые, взамен поломанных, крылья. Хлопотал над  косилкой

с утра, а смерклось - ушел в исполком: позвали на какое-то совещание. В  это

время старуха, ходившая по  воду,  принесла  с  почты  письмо.  Конверт  был

замусленный и старый, адрес на имя  Гаврилы:  с  передачей  товарищу  Косых,

Николаю.

     Томимый неясной тревогой,  Гаврила  долго  вертел  в  руках  конверт  с

расплывчатыми буквами, размашисто набросанными чернильным карандашом.

     Поднимал и глядел на свет, но конверт ревниво хранил  чью-то  тайну,  и

Гаврила невольно чувствовал нарастающую злобу к  этому  письму,  изломавшему

привычный покой.

     На мгновение пришла мысль - изорвать его, но,  подумав,  решил  отдать.

Петра встретил у ворот новостью:

     - Тебе, сынок, письмо откель-то.

     - Мне? - удивился тот.

     - Тебе. Иди читай!

     Засветив в хате огонь, Гаврила острым, нащупывающим взглядом следил  за

обрадованным лицом Петра, читавшего письмо. Не вытерпел, спросил:

     - Откель оно пришло?

     - С Урала.

     - От кого прописано? - полюбопытствовала старуха.

     - От товарищей с завода.

     Гаврила насторожился.

     - Всчет чего же пишут?

     У Петра, темнея, померкли глаза, ответил нехотя:

     - Зовут на завод... Собираются его пускать. С семнадцатого года стоял.

     - Как же?.. Стало быть, поедешь? - глухо спросил Гаврила.

     - Не знаю...

x x x

     Угловато осунулся и  пожелтел  Петро.  По  ночам  слышал  Гаврила,  как

вздыхал он и ворочался на кровати. Понял, после  долгого  раздумья,  что  не

жить Петру в станице, не лохматить плугом степную целинную черноземь. Завод,

вскормивший Петра, рано или поздно, а отымет его,  и  снова  черной  чередой

заковыляют безрадостные, одичалые дни.  По  кирпичику  разметал  бы  Гаврила

ненавистный завод и место с землею сровнял бы, чтобы росла на нем крапива да

лопушился бурьян!..

     На третий день на покосе, когда сошлись  у  стана  напиться,  заговорил

Петро:

     - Не могу, отец, оставаться! Поеду на завод... Тянет, душу мутит...

     - Аль плохо живется?..

     - Не то... Завод свой, когда шел Колчак, мы  защищали  полторы  недели,

девятерых колчаковцы повесили, как только заняли поселок, а теперь  рабочие,

какие пришли из армии, снова поднимают завод  на  ноги...  Смертно  голодают

сами и семьи ихние, а работают... Как же я могу жить тут? А совесть?..

     - Чем пособишь-то? Рукой ить неправ.

     - Чудно говоришь, отец! Там каждой рукой дорожат!

     -  Не  держу.  Поезжай!..- бодрясь, ответил Гаврила.- Старуху обмани...

скажи,  что  возвернешься...  Поживу,  мол,  и  вернусь...  а  то затоскует,

пропадет... один ить ты у нас был...

     И, цепляясь за последнюю надежду, шепотом, дыша порывисто и хрипло:

     - А может, в самом деле  возвернешься?  А?  Неужли  не  пожалеешь  нашу

старость, а?..

x x x

     Скрипела арба, разнобоисто шагали быки, из-под колес,  шурша,  осыпался

рыхлый мел.  Дорога,  излучисто  скользившая  вдоль  Дона,  возле  часовенки

заворачивала влево. От поворота видны  церкви  окружной  станицы  и  зеленое

затейливое кружево садов.

     Гаврила всю дорогу говорил без умолку. Пытался улыбаться.

     - На этом  месте  года  три  назад  девки  в  Дону  потопли.  Оттого  и

часовенка.- Он указал кнутовищем на унылую верхушку часовни.- Тут мы с тобой

и простимся. Дальше дороги  нету,  гора  обвалилась.  Отсель  до  станицы  с

версту, помаленечку дойдешь.

     Петро поправил на ремне сумку с  харчами  и  слез  с  арбы.  С  усилием

задушив рыдание, Гаврила кинул на землю кнут и протянул трясущиеся руки.

     -  Прощай,  родимый!..  Солнышко ясное смеркнется без тебя у нас...- И,

кривя  изуродованное  болью,  мокрое  от  слез лицо, резко, до крика повысил

голос:  -  Подорожники  не забыл, сынок?.. Старуха пекла тебе... Не забыл?..

Ну, прощай!.. Прощай, сынушка!..

     Петро, прихрамывая, пошел, почти побежал по узенькой каемке дороги.

     - Ворочайся!..- цепляясь sa арбу, кричал Гаврила.

     "Не вернется!.." - рыдало в груди невыплаканное слово.

     В последний раз мелькнула  за  поворотом  родная  белокурая  голова,  в

последний раз махнул Петро картузом, и на том месте, где ступила  его  нога,

ветер дурашливо взвихрил и закружил белесую дымчатую пыль.

1926

Дорога-то у нас одна, да едут все по-разному…

Образ гражданской войны в «Донских рассказах» М.А. Шолохова.

   Фамилия, имя 

М.А. Шолохов «Донские рассказы»: «человек должен оставаться человеком»

Лауреат Нобелевской премии М. Шолохов начал писать рассказы с 1923 г. В1925 г. вышел сборник его рассказов «Донские рассказы», где автор отразил весь трагический накал классовой борьбы на Дону, когда революция разделила казачество на резко полярные силы. В «Донских рассказах» Шолохов передал всю жестокость и противоречивость времени.

Автор неоднократно подчеркивает в сборникенеобходимость сохранения морально-нравственных «человеческих» качеств – благородства, благодушия и соблюдения этических заветов.

Кровопролитная война больше поражает автора даже не своей жестокостью, а именно противоречием общепринятым нормам. Так, часто героями становятся родственники, разведенные войной, революцией или идеологическими взглядами по разные стороны «баррикад». Трагизм таких конфликтов состоит в необходимости выбора – или уничтожить и остаться верным своим идеалам (часто искусственным и надуманным) или отступиться от них, но сохранить святость родственных уз. В таком антигуманистическом ключе изображаемые события становятся еще более ужасающими и жестокими.

В рассказе «Родинка» 18-летний Николка Кошевой, отец которого в войну пропал без вести, славится своей активной борьбой против банд. Параллельно раскрывается образ бывалого атамана банды, долгие годы жившего вдали от родных куреней. Оба героя встречаются в роковой для них схватке. И только по характерной родинке атаман узнает в уже убитом им «командире» собственного сына. Со всем трагизмом Шолохов изображает разрешение внутреннего конфликта героя: не выдержав содеянного им, атаман заканчивает жизнь самоубийством.

Рассказ «Продкомиссар» развивает линию, заявленную в «Родинке». Здесь тоже имеет место параллельное повествование, но образы «Продкомиссара» еще более контрастны. Первая история – это история молодого продкомиссара, который расстреливает собственного отца у помойной ямы за «несовпадение» идеологий и нежелание «раскулачиваться». Другая история – история солдата, спасшего ребенка. Автор не может смириться с действительностью, в которойродные становятся хуже чужих, а чужие – напротив – роднее и ближе родственников.

Идея родства чужих людей раскрыта и в рассказе «Чужая кровь». В центре – дед Гаврила, потерявший в войну сына и спасший белокурого юношу от «красной» расправы. Вся любовь пожилой пары была излита на незнакомого парня: «Оставайся с нами. Хоть и чужая в тебе кровь, а душой болеешь за тебя, как родного. Крепко, незримой путой привязал ты нас к себе».

Еще более трагическим становится рассказ «Чевоточина», где один из главных мотивов – мотив родительского проклятия. «Собака ты! Каин», – говорит отец младшему сыну – комсомольцу Степке. Идеология Степана не дает ему права покрывать ложь, даже если она высказана отцом в надежде сохранить свое имущество от раскулачивания. Напряженнейшим моментом в рассказе является эпизод убийства отцом младшего сына из-за якобы кражи быков. Рассказ, в духе Шолохова, обрывается на неожиданном повороте: быки, будто бы украденные Степаном, возвращаются домой.

В «Донских рассказах» М. Шолохов вырабатывает свою систему ценностей, основанную на гуманизме, которая после со всей силой реализовалась в рассказе «Судьба человека».