рябину рубили зорькою
видеоурок по литературе (11 класс)

«Рябину рубили зорькою.

Рябина – судьбина горькая»

Кто создан из камня, кто создан из глины,-

А я серебрюсь и сверкаю!

Мне дело - измена, мне имя - Марина,

Я - бренная пена морская.

Кто создан из глины, кто создан из плоти –

Тем гроб и нагробные плиты... –

В купели морской крещена - и в полете

Своем - непрестанно разбита!

Сквозь каждое сердце, сквозь каждые сети

Пробьется мое своеволье.

Меня - видишь кудри беспутные эти?-

Земною не сделаешь солью.

Дробясь о гранитные ваши колена,

Я с каждой волной - воскресаю!

Да здравствует пена - веселая пена –

Высокая пена морская!

Марине – морской стихии, поэту-пророку, грешной и неподсудной женщине, мятущейся душе, всю свою земную жизнь ищущей понимания,

человеку, чья судьба вершилась на страшном фоне революций и войн,

Марине Ивановне Цветаевой,

мы посвящаем сегодняшнюю встречу

Красною кистью

Рябина зажглась.

Падали листья,

Я родилась.

Спорили сотни

Колоколов.

День был субботний:

Иоанн Богослов.

Мне и доныне

Хочется грызть

Жаркой рябины

Горькую кисть.

колокола

Я родилась 10 октября (по новому стилю) 1892 г. в Москве,

Домашний мир и быт моей семьи были пронизаны постоянным интересом к искусству. Моя мать, Мария Александровна, была талантливой пианисткой, восхищавшей своей игрой самого А. Рубинштейна. Отец – профессор искусствоведения, создатель Музея изобразительных искусств (ныне имени А. С. Пушкина).

Споры филологов из папиного кабинета и мамин рояль…, питали детство, как земля питает росток. От матери я унаследовала музыку, Романтизм и …Всю себя.

Писать стихи я начала с шести лет, причем – сразу по-русски, по-немецки и по-французски. Этому способствовала  атмосфера семьи  и дома, где на книжных полках размещалась большая домашняя  библиотека.

Моим стихам, написанным так рано,

Что и не знала я, что я – поэт,

Сорвавшимся, как брызги из фонтана,

Как искры из ракет,

Ворвавшимся, как маленькие черти,

В святилище, где сон и фимиам,

Моим стихам о юности и смерти,

– Нечитанным стихам! –

Разбросанным в пыли по магазинам

(Где их никто не брал и не берет!),

Моим стихам, как драгоценным винам,

Настанет свой черед.

Каждая женщина в тайниках своей души носит образ единственной роковой встречи, этот образ рождается в детстве и определяет потом всю жизнь.

Для меня началось все одним рождественским вечером. В музыкальной школе давали сцену из «Онегина» и, шести лет отроду, я влюбилась в этот роман.

Я не в Онегина влюбилась, а в Онегина и Татьяну, в них обоих вместе, в любовь. Эта первая моя любовная сцена предопределила все мои последующие, всю страсть во мне несчастной, невзаимной, невозможной любви. Я с той самой минуты не захотела быть счастливой и этим себя на нелюбовь — обрекла. Тогда я для себя поняла, что вся жизнь делится на три периода:  предчувствие любви, действие любви и воспоминание о любви.

Под лаской плюшевого пледа

1911 год, Коктебель…Я гостила у друга семьи – Максимилиана Волошина. Здесь я познакомилась с Сергеем Эфроном. Все было, как в сказке: на пустынном берегу я ищу красивые камни. Высокий тонкий незнакомец с огромными серо-голубыми глазами просит разрешения  помочь. Я соглашаюсь и загадываю (в шутку или всерьез?): если молодой человек найдет и подарит мне любимый генуэзский сердолик, то я выйду за него замуж. Сергей дарит мне именно этот камень – сердоликовую бусину…

Через полгода мы поженились.

Сережу я люблю бесконечно и навеки…Я постоянно дрожу над ним…Мы никогда не расстанемся. Наша встреча – чудо…Он мой родной. На всю жизнь!

Я с вызовом ношу его кольцо!

-Да, в Вечности - жена, не на бумаге! - 
Чрезмерно узкое его лицо

Подобно шпаге.

Безмолвен рот его, углами вниз. 
Мучительно-великолепны брови. 
В его лице трагически слились 
Две древних крови.

Он тонок первой тонкостью ветвей. 
Его глаза - прекрасно-бесполезны! - 
Под крыльями раскинутых бровей - 
Две бездны.

В его лице я рыцарству верна.

-Всем вам, кто жил и умирал без страху! - 
Такие - в роковые имена -

Слагают стансы - и идут на плаху.

Вы, чьи широкие шинелиНапоминали

Аля - Ариадна Эфрон - родилась 5 сентября 1912 года, в половине шестого утра.

под звон колоколов.

Девочка! - Царица бала!

Или схимница - Бог весть! 
- Сколько времени? - Светало. 
Кто-то мне ответил: - Шесть. 
Чтобы тихая в печали,

Чтобы нежная росла, - 
Девочку мою встречали 
Ранние колокола.

"Я назвала её Ариадной, - вопреки Серёже, который любит русские имена, папе, 
который любит имена простые, друзьям, которые находят, что это салонно ... Назвала от 
романтизма и высокомерия, которые руководят всей моей жизнью. Мне говорили:

"Ариадна. - Ведь это ответственно!" Я отвечала: "Именно потому".

ЧАСТЬ 2

Семейное счастье моё было недолгим. Началась Первая мировая война, революция, гражданская война…Сергей Эфрон выбрал путь воина-белогвардейца: в 1915 году поступил братом милосердия в санитарный поезд, потом с остатками  Добровольческой армии эмигровал за границу. Несколько лет от него не было никаких известий. Я жена белого офицера в красной Москве. Голод. Нищенское существование и страх за детей – у меня на руках две дочери – Ариадна и Ирина. Ирина позже умрет в приюте от голода и болезней. Однажды ко мне в дом проник грабитель, ужаснувшись нищете, в которой я жила с детьми, вор предложил мне денег… В такие дни спасали стихи

Стихи растут, как звезды и как розы,
Как красота — ненужная в семье.
А на венцы и на апофеозы —
Один ответ: «Откуда мне сие?»

Мы спим — и вот, сквозь каменные плиты,
Небесный гость в четыре лепестка.
О мир, пойми! Певцом — во сне — открыты
Закон звезды и формула цветка. 

Я терпеливо ждала хоть каких-нибудь известий о муже и надеялась на то, что он жив…В этот  период я записала в дневнике: «Если Бог сделает это чудо – оставит вас в живых – я буду ходить за вами, как собака»

Романс  «Мне нравится» 

В 1922 году я вместе с дочерью уехала за границу к мужу, Сергею

Эфрону, оказавшемуся в рядах белой эмиграции.

Эмиграция встретила меня как единомышленницу. Но затем всё изменилось. 
я стала раздражать своей независимостью. неуступчивостью, уверенностью в 
своём даре.

- Пишите понятнее, - говорили мне, -Вас нелегко воспринимать, ориентируйтесь на среднего читателя.

- Я не знаю, что такое средний читатель, никогда его не видела ... Мой читатель остаётся в России, куда мои стихи ... не доходят 

В июне 1922 года Борису Пастернаку случайно попала в руки моя книга «Вёрсты», которая его потрясла. Он пишет мне в Берлин, где я находилась в то время в эмиграции восторженное и покаянное письмо, сокрушаясь, что проглядел мой талант прежде, и высылает мне свою книгу «Сестра моя – жизнь». Так между двумя нами началась дружба-любовь в письмах. Из письма  Пастернаку:

«…Когда я думаю о своём смертном часе, я всегда думаю: кого? Чью руку? И только – твою!…Я хочу твоего слова, Борис, на ту жизнь. Наши жизни похожи, я тоже люблю тех, с кем живу, но это – доля. Ты же – воля моя, та, пушкинская, взамен счастья.»

Рас-стояние: версты, мили…
Нас рас — ставили, рас — садили,
Чтобы тихо себя вели
По двум разным концам земли.

Рас-стояние: версты, дали…
Нас расклеили, распаяли,
В две руки развели, распяв,
И не знали, что это — сплав

Вдохновений и сухожилий…
Не рассорили — рассорили,
Расслоили…
Стена да ров.
Расселили нас как орлов —

Заговорщиков: версты, дали…
Не расстроили — растеряли.
По трущобам земных широт
Рассовали нас как сирот.

Который уж, ну который — март?!
Разбили нас — как колоду карт!

В эмиграции я не прижилась. Нищета, унижение, бесправие окружили меня со всех сторон, и лишь с помощью нескольких друзей, мы могли сводить концы с концами. “В Париже бывали дни, когда я варила суп на всю семью из того, что удалось подобрать на рынке”, 

 Быстрее всех ощутил трагедию изгнания в эмиграции Сергей , он стал к этому времени советским разведчиком. Он захотел вернуться на Родину, выхлопотал советский паспорт  и в 1937 году уехал вслед за дочерью Ариадной в Москву.

 Хотела ли я вернуться? Нет, я понимала, что той России, в которой прошло моё сказочное детство, больше нет. “Здесь я не нужна, там я невозможна»

Тоска по родине!

Давно разоблаченная моро̀ка!
Мне совершенно всё равно —
Где совершенно-одинокой
Быть, по каким камням домой
Брести с кошелкою базарной
В дом и не знающий, что — мой,
Как госпиталь, или казарма.
Мне всё равно, каких среди
Лиц ощетиниваться пленным
Львом, из какой людской среды
Быть вытесненной — непременно —
В себя, в единоличье чувств.
Камчатским медведём без льдины —
Где не ужиться (и не тщусь!)
Где унижаться — мне едино.
Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст,
И всё — равно, и всё — едино.
Но если по дороге — куст
Встает, особенно — рябина...

ЧАСТЬ 3

И всё-таки, оставаясь верной своему слову, – (помните?) «буду ходить за  вами, как собака», я пошла за мужем, понимая что это путь к гибели.

Вернулась я в Россию с сыном 18 июня 1939 года, По прибытии в НКВД мне предложили стать информатором, "стукачом": " ... я не предатель, низости во мне нет",-ответила я. В августе того же года арестовали дочь, в октябре – мужа. Тех, кто приезжал из-за рубежа, считали потенциальными шпионами.

 Мы остались с сыном без квартиры, без средств к существованию. “Уж коль впустили, то нужно дать хоть какой-то угол! И у дворовой собаки есть конура. Лучше бы не впускали: если так…” Чтобы хоть как-то зарабатывать на жизнь, я занималась переводами, переводила Гарсиа Лорка, Ицхока Лейбуша Ивана Франко, Гёте, Шекспира и других.

На этой земле я невольный жилец,
Зато самовольно ее не оставлю!
Единственный долг мой — прожить как боец
И мир целовать огневыми устами.

Как жизнь ни черна — не страшусь ее туч,
Тоска тяжела — отрясу ее бремя.
Кипит в моем сердце серебряный ключ,
Надежда на лучшее близкое время.

Одно лишь сокровище есть у меня:
То — сердце, которое все возлюбило!
Чтоб вольною стала родная земля,
Его я с размаху бросаю в горнило.

Я жить не просился, я вынужден жить,
Зато самовольно земли не оставлю!
Единственный долг человека — творить
И мир целовать огневыми устами.

Началась война. Страх за сына погнал меня в эвакуацию, в небольшой городок Елабугу на Каме, где надо мной навис ужас остаться без работы. Надеясь получить что-нибудь, я написала заявление: “В Совет Литфонда. Прошу принять меня на работу в качестве судомойки в открывающуюся столовую Литфонда.

26 августа 1941 года”

«Воздух, которым я дышу – воздух трагедии… У меня сейчас определённое чувство кануна – или конца… мне БОЛЬНО, понимаете? Я ободранный человек, а вы все в броне… Я ни в одну форму не умещаюсь – даже в наипросторнейшую – своих стихов! Не могу жить. Всё не как у людей. Что мне делать – с этим?! – в жизни».

“… Я постепенно утрачиваю чувство реальности: меня – все меньше и меньше… Никто не видит, не знает, что я год ищу глазами – крюк… Я год примеряю смерть. Все уродливо и страшно… Я не хочу умереть. Я хочу не быть…”

Моцарт реквием

Знаю, умру на заре! На которой из двух,
Вместе с которой из двух – не решить по заказу!
Ах, если б можно, чтоб дважды мой факел потух!
Чтоб на вечерней заре и на утренней сразу!
Нежной рукой отведя нецелованный крест,
В щедрое небо рванусь за последним приветом.
Прорезь зари – и ответной улыбки прорез…
– Я и в предсмертной икоте останусь поэтом!

Под гнётом личных несчастий, в одиночестве, в состоянии депрессии, она покончила с собой 31 августа 1941 года.

Уж сколько их упало в эту бездну, 

Перелистаем ещё раз семейный альбом Цветаевых, вглядимся в эти прекрасные лица и помолимся о неприкаянной душе Марины…

.