Приемы комизма
учебно-методический материал по литературе (11 класс)

Приемы комизма в рассказах А.Т. Аверченко

Содержание

Введение………………………………………………………………………… 3

Глава I. Литературная деятельность А.Т. Аверченко и журнал

 «Сатирикон»…………………………………………………………………… 9

Глава II. Сатирическая направленность послереволюционного

творчества Аверченко………………………………………………………... 28

2.1. Политическая проблематика в сатирических

рассказах А.Т. Аверченко……………………………………………………..28        

2.2. Поэтика сборника «Дюжина ножей в спину революции»……………..33

2.3. Жизнь эмигрантов в сборнике «Записки Простодушного»…………..... 43

Заключение……………………………………………………………………...55

Список использованной литературы…………………………………………59

Введение

Развитие русской сатиры в начале двадцатого века отразило сложный, противоречивый процесс борьбы и смены разных литературных направлений. Новые эстетические рубежи реализма, натурализм, расцвет и кризис модернизма своеобразно преломились в сатире. Специфика сатирического образа делает подчас особенно сложным решение вопроса о принадлежности сатирика к тому или другому литературному направлению. Тем не менее, в сатире начала двадцатого века прослеживается взаимодействие всех перечисленных школ.

Некоторые древние мыслители считали, что человека можно определить как «животное, умеющее смеяться». И думается, в какой-то степени были правы, ибо не только умение  ходить на двух ногах и трудовая  деятельность выделили людей из животного мира, помогли выжить  и пройти через все мыслимые и немыслимые испытания многотысячелетней истории, но и способность смеяться. Умевшие рассмешить пользовались популярностью во все века и у всех народов. Короли могли себе позволить держать при дворе шутов, а простой люд собирался на площадях, чтобы посмотреть представления странствующих комедиантов или скоморохов.

Интересно, что со временем появился титул короля смеха. Им награждали тех, кто достигал наибольших успехов в этом искусстве.

С конца первого десятилетия нашего века в России нигде официально не утвержденный титул короля смеха принадлежал Аркадию Аверченко.

         Я помню дни: в веселой нашей роще

         Царил и властвовал ремесленников цех,

         Цвел трафарет и гарцевал на теще

         Замызганный, лишенный хмеля смех.

         И в эти дни, которые я вправе

         Брезгливо выкинуть из памяти моей,

         Явился – Он, с могучим словом «Ave»,

         И развенчал всех наших королей.

         Он был как вихрь. Влюбленный в жизнь и солнце,

         Здоровый телом, сильный молодой,

         Он нас пьянил, врываясь к нам в оконце,

         И ослеплял, блестя меж нас звездой.

         Горя в огне безмерного успеха,

         Очаровательно дурачась и шаля,

         Он хохотал, и вся страна, как эхо,

         Ликуя, вторила веселью короля.

         О, как он был в те дни России дорог!

         О, как мы верили, что он наш светлый Феб!

        Мы, изглодавшие мильоны черствых корок,

        Давно забывшие, что значит свежий хлеб… (3; 33).

Так писал поэт Василий Князев о первых годах восхождения Аркадия Аверченко к вершинам писательской  славы.

Аркадий Тимофеевич Аверченко занимает особое место в истории русской литературы. Современники называют его «королем смеха», и определение это абсолютно справедливо. Аверченко по праву входит в когорту признанных классиков отечественной юмористики первой трети двадцатого века. Редактор и бессменный автор пользовавшегося большой популярностью журнала «Сатирикон», Аверченко обогатил сатирическую прозу яркими образами и мотивами, отображающими жизнь России в эпоху трех революций. Художественный мир писателя вбирает в себя многообразие сатирических типов, поражает обилием специфических приемов создания комичного. Творческая установка Аверченко и «Сатирикона» в целом заключалась в выявлении и осмеянии общественных пороков, в отделении подлинной культуры от разного рода подделок под нее.

Значительную часть каждого номера «Сатирикона» Аверченко заполняет своими сочинениями. Имя Аверченко знали не только любители литературы, не только профессиональные читатели, но и самые широкие круги. И это было результатом не потакания вкусам толпы, не погони за популярностью, а последствием действительно подлинного своеобразного таланта. 

К настоящему моменту достойный вклад в изучение творчества русского «короля смеха» начала XX века внесли исследовательские работы  Д.А. Левицкого (США), Л.А. Спиридоновой, О.Н. Михайлова,                     Д.Д. Николаева, Е.К. Гуровой, Е.Н. Брызгаловой и других. Диссертация    Д.Д. Николаева «Творчество Н.А. Тэффи и А.Т. Аверченко: («Две тенденции развития русской юмористики») явила собой новый этап в изучении русской юмористики начала XX века, поскольку в исследовательской работе была представлена попытка вписать творчество Тэффи и Аверченко в единый литературный процесс, выявить традиции, новаторство и преемственность художественных достижений этих писателей. Не акцентируя внимание на анализе конкретных  произведений, Д.Д. Николаев стремится дать общее представление о самобытности юмора Н. Тэффи и А. Аверченко. Заслуга Д.Д. Николаева видится нами и в привлечении богатого систематизированного критического материала, относящегося к началу XX века о творчестве писателя.

 Диссертационное исследование Е.К. Гуровой «Особенности сатирического дискурса (на материале рассказов и фельетонов                    А.Т. Аверченко»)  посвящено изучению стиля писателя в лингвистическом аспекте. В частности, Е.К. Гурова обращает внимание на роль метафор и сравнений в юмористических произведениях Аркадия Аверченко, анализирует характерные для творческой манеры писателя синтаксические конструкции и типы повествования. Однако в работе не дается литературоведческого анализа конкретных произведений. Автор акцентирует свое внимание исключительно на стилевом своеобразии дореволюционных рассказов Аверченко, не затрагивая его послереволюционное творчество.

Особую ценность представляет книга Д.А. Левицкого «Жизнь и творческий путь Аркадия Аверченко», которая является на сегодняшний день единственной монографией об А.Т. Аверченко. Изданная в Вашингтоне в 1973 году с несколько иным названием («Жизненный путь Аркадия Аверченко»), монография была дополнена новыми данными и вышла в свет уже в России. В исследовании Д.А. Левицкого собран огромный биографический материал. В значительной степени представлена зарубежная критика о литературной деятельности писателя. Использование архивных источников, личных свидетельств современников писателя позволяют автору исследования во многом решить проблему «белых пятен» в биографии и творчестве Аверченко. Большое внимание уделяется эмигрантскому периоду творчества (анализируются юмористический роман «Шутка Мецената», повесть «Подходцев и двое других», а также ряд фельетонов Аверченко).     Д.А. Левицкий делает наблюдения и над поэтикой дореволюционных рассказов писателя, при этом оговаривая, что его замечания о художественности произведений Аверченко не носят характер завершенности. Автор выражает надежду на дальнейшее исследование литературного наследия писателя.

 В учебном пособии Е.Н.  Брызгаловой «Русская сатира и юмористика начала XX века» (2002) одна из глав посвящена литературной деятельности А.Т. Аверченко. Автор ставит целью показать бытование сатирических жанров в творчестве писателя, а также проанализировать особенности воплощения комического начала в его произведениях.

Наше обращение  к изучению литературного наследства  А.Т.   Аверченко обусловлено актуальным звучанием ряда проблем в творчестве писателя, которые либо вообще не были обозначены, либо были затронуты  в некоторых  исследовательских  работах, но не получили достаточно широкого освещения.

Вопрос о жанровом своеобразии новеллистики А.Т. Аверченко  остается, насущным и по сей день. Общеизвестно, что в русской литературе начала XX века одним из самых распространенных жанров был рассказ. «Поиски новых возможностей жанра, стиля - характерная черта литературного процесса рубежа века и начала XX столетия». А.Т. Аверченко, отдавая предпочтение жанру короткого юмористического рассказа, также был озабочен поиском новых возможностей этого жанра.

В ВКР «Приемы комизма в рассказах Аркадия Аверченко» рассматриваются рассказы писателя в дореволюционный и послереволюционный период, определяется назначение сатиры исследуемого времени.

Смех Аверченко не искореняет исконных человеческих слабостей и пороков, а лишь таит в себе иллюзорную надежду на их искоренение. И поскольку эти слабости и пороки долговечны, долговечен и порождаемый ими смех, о чем свидетельствуют многочисленные издания юмористики, сатиры Аверченко, осуществленного после длительного перерыва у нас и беспрерывно возобновляемые во многих странах мира, в том числе и Чехии, ставшей прибежищем недюжинного писателя.

Цель исследования: раскрыть приемы комизма в рассказах               А.Т. Аверченко.

Объект исследования: рассказы А.Т. Аверченко 

Предмет исследования: приемы комизма в рассказах               А.Т. Аверченко.

Задачи:

1. выявить основные способы и приемы сатиры Аверченко;

2. проследить тематику рассказов;

3. определить индивидуальные черты в творчестве писателя.

Структура нашей работы определяется этапами жизни и творчества Аверченко, эволюцией его художественного метода.

Выпускная квалификационная работа состоит из введения, двух глав и заключения и использованной литературы.

Во введении определяются цели и задачи работы.

В первой главе говорится о  творчестве и деятельности А. Т. Аверченко в журнале «Сатирикон», о значении данного журнала в общественной жизни начала двадцатого века.

Во второй главе представлено послереволюционное творчество Аверченко, где в основном акцент делается на рассказы политической проблематики, затрагиваются темы ревизора, закона, обнажается социально-политическая сфера жизни. В этой главе дается анализ сборников Аверченко: «Дюжина ножей в спину революции», «Записки Простодушного».

В заключении  подводятся итоги работы, делаются выводы и обобщения.

К работе прилагается список использованной литературы.

 Глава I. Литературная деятельность А.Т. Аверченко и журнал «Сатирикон»

Аркадий Тимофеевич Аверченко (1881-1925) - яркий и самобытный русский писатель-юморист, завоевавший еще при жизни титул «короля смеха». На сегодняшний день ни у кого не вызывает сомнений тот факт, что творчество А.Т. Аверченко занимает особое место в контексте отечественной литературы начала XX века, поскольку новеллистика писателя явила собой новый этап в развитии русской юмористики. Начало XX века - уникальная, неповторимая в своем роде эпоха для России. На фоне кризиса в общественно-политической жизни страны (поражение в войне с Японией, революционные события 1905 года, возрастающее противостояние политических партий и т.д.) наблюдается всплеск ярких творческих достижений, проявлений «культурного ренессанса» (Н.А. Бердяев) практически во всех областях искусства и прежде всего в литературе (31; 76).

Литературный процесс того времени был явлением многогранным, противоречивым, во многом обусловленным разнообразием художественных исканий как модернистов (В. Брюсов, К. Бальмонт, 3. Гиппиус,                          Д. Мережковский, Н. Гумилев), так и реалистов (JI. Андреев, И. Бунин,            А. Куприн, М. Горький  и др.). Однако в произведениях практически всех писателей того времени в той или иной степени отразились характерные настроения эпохи (трагичность бытия, зыбкость мироощущений, предчувствие надвигающейся катастрофы). Яркую страницу в реалистическую литературу того времени смогли вписать сатирики, на все катаклизмы, парадоксы общественной жизни откликающиеся злой иронией, язвительной насмешкой. Они высмеивали действия чиновников и политиков, весьма непопулярных в обществе, разоблачали пошлость и глупость, скрывающихся за привычным, повседневным.

С 1908 года Аверченко возглавляет известнейший юмористический еженедельник «Сатирикон», а с 1913 – «Новый Сатирикон». Начиная, с 1910 года регулярно издаются, и переиздаются сборники его юмористических рассказов; одноактные пьесы и скетчи ставятся по всей стране. Аверченко почти не писал «серьезных» произведений – таковых единицы; крайне редко он обращался к стихам. Основу его богатейшего литературного наследия составляет комическая проза - рассказы и фельетоны, а также драматические произведения - как инсценировки собственных рассказов, так и оригинальные пьесы. Его веселые рассказы публиковались на первых полосах и неизменно привлекали читательское внимание. Приверженность Аверченко американскому и западноевропейскому юмору с сохранением традиций чеховского смеха стало отличительной чертой не только творческого метода Аверченко, но и самого журнала «Сатирикон». О том, что юмор писателя был качественно новым явлением для русской литературы, свидетельствуют многочисленные воспоминания современников. Так, А.И. Куприн писал: «Беззлобен, чист был его первый смех, и легкие уколы не носили в себе желчного льда. Всего труднее определить характер юмора. Надо сказать, что от гоголевского юмора у нас не осталось наследия, шестидесятые и семидесятые годы передали лишь кривую, презрительную, саркастическую усмешку» (21; 45). Сатириконцы первые засмеялись простодушно, ото всей души, весело и громко, как смеются дети. В то смутное, неустойчивое, гиблое время «Сатирикон» был чудесной отдушиной, откуда лил свежий воздух» С. Горный поддерживает эту мысль А.И. Куприна: «В его юморе было что-то простое, хрустящее, свежее - точно арбуз на зубах» (21; 58).  Веселые аверченковские рассказы, построенные на комизме положений, быстро сделали автора популярнейшим писателем - юмористом той эпохи, а ведение постоянных рубрик журнала «Почтовый ящик «Сатирикона» и «Волчьи ягоды» позволило проявить талант Аверченко как «природного юмориста» (П. Пильский, М. Корнфельд). Комедии положений, характерные для рассказов-анекдотов Аверченко, прекрасно гармонировали с комедиями характеров в рассказах «о человекообразных» Н.А. Тэффи, а талантливые стихи Саши Черного вкупе с сатирическими сказками П. Потемкина и фельетонами Аркадия Бухова дополняли неповторимый орнамент из произведений сатиры и юмора в каждом номере журнала. Заслугу «Сатирикона» сам редактор журнала        (А. Аверченко) видел в следующем: «Мы подняли упавший, скитавшийся до того по задворкам портерных русский юмор на недосягаемую              высоту» (26; 3).

 Аверченко одним из первых в России откровенно встал на защиту «смеха ради смеха», поставил перед собой задачу рассмешить, развеселить читателя, притом самого взыскательного. «В час душевной боли, в минуту усталости русский читатель обращался к Аверченко, и я хорошо помню, как во время войны в госпиталях на всех столах я видел его книги и книжечки, изданные «Новым Сатириконом», - вспоминал Петр Пильский (26; 110).

Характер творчества писателя резко изменился в середине 1917 года. В его  рассказах и фельетонах присутствует ужас и боль, страдание и презрение, злость и тоска, но уж никак не та «беспредметную веселость», которой так любили попрекать юмориста критики. На смену добродушно-снисходительной улыбке Тэффи приходит беспощадная сатира. Перелом, произошедший в душе писателя, очень точно отражает диалог из его миниатюры: «Слушайте, отчего же вы не смеетесь?.. – Спасибо. Я уже года два как не смеюсь» (26; 98). Парадоксально на первый взгляд, но одним из самых убежденных и последовательных оппонентов сначала Временного правительства (с середины 1917 года), а затем большевиков, не жалевшим ни сил, ни времени, рисковавшим, не смирившимся до самой смерти, оказался юморист, чьи миниатюры на протяжении десяти лет заставляли хохотать всю Россию. «Беззаботному, свежо и вкусно, как ломоть арбузный, надкусывающему жизнь «батьке» там не было места. И он не стал приспособляться. Он - ушел, - вспоминал Сергей Горный о тех временах, «когда пришли злые сумерки и потушили смех на Руси». - И ушел непримиримо, резко и ясно очертив то место, куда стал.  И мы узнали, что его смех не был легким, скользящим: он был «честным», идущим из глубин здоровой и солнечной целины. Когда ее не стало, и не стало здоровья, и в испарениях скрылось русское солнце - стало труднее и смеху. Этот «хохол», наш «батька», не умел быть злым, и последние годы ему было труднее»      (17; 115).

Начало творческого пути А.Т. Аверченко достаточно традиционно для юмориста, пришедшего в литературу в начале ХХ века. Работа в ежедневной прессе, сатирические журналы периода «свободы печати» (1905-1907 гг.), затем «Сатирикон»… Первым его опубликованным рассказом, является напечатанный в 1902 году в журнале «Одуванчик» (Харьков) рассказ «Уменье жить». Сам Аверченко в автобиографии указывает, что дебютировал рассказом «Праведник». Эта миниатюра - его первая публикация в столичной прессе - появилась в 1904 году в апрельском номере «Ежемесячного Журнала для Всех», редактор которого - В.С. Миролюбов - уделял значительное внимание работе с начинающими литераторами. Она написана в традиционной манере, напоминает бытовую зарисовку. Излишнее стремление к правдоподобию, сохранение настоящего времени (что подчеркивало достоверность изображаемого), обилие подробностей, бытовых деталей в какой-то мере заслоняет здесь комизм повествования. «Праведник» был воспринят слишком «всерьез», и для Аверченко это не прошло незамеченным. Критиков, писавших о «глубокой безысходной трагедии», что разыгрывается на протяжении нескольких страниц «презабавного», по мнению автора, юмористического рассказа, он впоследствии высмеял в рассказе-монологе «Мальчик с затекшим глазом» , а для себя сделал необходимые выводы. В дальнейшем юморист стремится исключить возможность сопереживания, за счет активного использования гиперболизации, фантастики, буффонады, явной неправдоподобности ситуаций показывая «выдуманность» описываемых событий. Среди  ранних рассказов харьковского периода есть и миниатюры в духе М. Твена, и бытовые юмористические зарисовки, и сатирические произведения. Если говорить о литературных влияниях, то сказывается внимательное чтение столичных юмористических еженедельников В.М. Дорошевича, М. Твена, А.П. Чехова возможно, Джером К. Джерома. Однако именно отсутствие рядом признанных авторитетов – а в начале ХХ века, ведущие юмористические журналы контролировались «традиционалистами»:          Н.А. Лейкиным, В.В. Билибиным, И.И. Мясницким, И.Ф. Василевским и др., чья творческая манера уже выглядела архаично, – позволяло Аверченко осваивать самые разнообразные приемы, вырабатывать свой, довольно необычный для современной ему юмористики, стиль. «Счастьем для таланта Аверченко было то, что его носитель провел начало своей жизни не в Петербурге, в созерцании, сквозь грязный туман, соседнего брандмауэра, а побродил и потолкался по свету, – отмечал А.И. Куприн. – В его памяти запечатлелось ставшее своим множество лиц, говоров, метких слов и оборотов, включая сюда и неуклюже - восхитительные капризы детской речи. И всем этим богатством он пользовался без труда, со свободой дыхания» (21; 75). Несмотря на то, что его – провинциала – в 1904 году напечатали в авторитетном столичном журнале, Аверченко все же принадлежит к поколению литераторов, по-настоящему заявивших о себе в эпоху первой русской революции, в недолгий период цензурных послаблений, связанных с объявлением Манифеста 17 Октября. Именно в 1905 году мечтает бежать писатель из разрушенной России 1920 года. «Самым счастливым моментом во всей нашей жизни» называет он тот день, когда народу были дарованы свободы слова, печати, союзов и собраний, вспоминая в рассказе «Фокус великого кино» «ликующую толпу», «тысячи шапок, летящих кверху», «счастливые лица, по которым текут слезы умиления». Аверченко редактирует в Харькове журнал «Штык», а после его запрещения выпускает три номера журнала «Меч» (1907 году), являясь в то же время и основным автором данных изданий. В юмористической «Автобиографии» он так описывает этот период своей жизни: «Написав за два годы четыре рассказа, я решил, что поработал достаточно на пользу родной литературы и решил основательно отдохнуть, но подкатился 1905 год и, подхватив меня, закрутил меня, как щепку. Я стал редактировать журнал «Штык», имевший в Харькове большой успех, и совершенно забросил службу… Лихорадочно писал я, рисовал карикатуры, редактировал и корректировал, и на девятом номере дорисовался до того, что генерал-губернатор Пешков оштрафовал меня на 500 рублей, мечтая, что немедленно заплачу их из карманных денег» (1; 6). Поскольку публиковать сатирические произведения становилось все труднее и труднее, а роль обличителя провинциальных нравов не устраивала писателя, в конце 1907 года он переезжает в Петербург.

Начинается новый – «сатириконский» – этап творчества Аверченко. «Я приехал в столицу в наиболее неудачный момент – не только к шапочному  разбору, но даже к концу этого шапочного разбора – когда уже почти все получили по шапке», – иронизировал он впоследствии в юмористическом очерке «Мы за пять лет» (1; 17). Аверченко рассчитывал пристроиться в какой-нибудь юмористический журнал, но «Стрекозу» – один из старейших петербургских юмористических еженедельников, в редакцию которого он нанес первый визит, – выбрал, по собственному признанию, скорее случайно. Выбор оказался удачным. Издатель «Стрекозы» М.Г. Корнфельд, унаследовавший журнал недавно, пытался его реорганизовать. Ко времени появления Аверченко в «Стрекозе» уже работали Н. Ремизов (Ре-Ми),            А. Юнгер (Баян), А. Радаков, А. Ремизова (Мисс), А. Яковлев – ведущие художники будущего «Сатирикона», но литературный отдел выглядел слабо. Именно с приходом Аверченко начался решающий период трансформации «Стрекозы» в «Сатирикон». Уже на втором заседании он «предложил парочку тем для рисунков», а через неделю «был приглашен в качестве секретаря редакции и торжественно вступил в исполнение своих обязанностей» (19; 58).

При Аверченко в журнал пришли ведущие прозаики-юмористы «новой волны» – Н.А. Тэффи, О.И. Дымов, О.Л.Д’ Ор; он настоял и на смене названия (сам заголовок придумал А. Радаков). Аверченко сумел сделать из старой «Стрекозы» не просто хороший юмористический журнал, но журнал новой юмористики, своеобразный журнал-манифест нового поколения писателей и художников-юмористов. Он объединил в одном издании все самое примечательное, что существовало в русской юмористике на тот момент, и продолжал собирать вокруг себя лучших и лучших на протяжении десяти лет. Собственно «Сатирикон» – еженедельный литературно-художественный журнал сатиры и юмора – начал выходить в Петербурге в апреле 1908 года (первые номера – до июня – как бы дублировали «Стрекозу»). Интерес к быту и человеческим характерам древнеримского писателя Петрония должен был сочетаться в новом издании с сатирическим обличением пороков. Но в заглавии еженедельника скрывался и иной смысл. Переосмысление роли сатиры и юмора в литературе было связано с новейшими европейскими учениями, и прежде всего с философией               Ф. Ницше, воспринятой в качестве философии самоиронии и комического приятия мира. «Смех признал я священным; о высшие люди, научитесь же у меня – смеяться!» (14; 87) – клич дионисийского чудовища Заратустры нашел отклик и в России. Признание комического в качестве высшего синтеза привело к тому, что комическая литература перестала восприниматься как нечто второсортное.

«Сатирикон», «Аполлон» и «Маски» – эти журналы выступали единым фронтом, заставляя по-новому взглянуть на понятие художественного. Переосмысление роли комического сказалось не только на отношении к сатире и юмору читателей, издателей и критиков, но, что гораздо более важно, на отношении писателей к своему творчеству.

 Господствовавшим во второй половине XIX века взглядам было противопоставлено, по сути, новое направление в литературе, для которого главным в комическом была не возможность отрицания, а возможность утверждения. И во главе этого направления встал Аркадий Аверченко. «Сатирикон» совсем неотделим от Аверченко», – писал А. Куприн. Жизнь «Сатирикона» почти равняется жизни Аверченко. Покуда был жив «Сатирикон», дотоле жил и расцветал Аверченко, умер «Сатирикон» – и выбитый из седла Аверченко начал умирать, – писал в некрологе                   П. Потемкин (17; 3).

«Сатирикон» в русской литературе сыграл роль не меньшую, чем когда-то «Искра» Курочкина. «Сатирикон» создал направление в  русской литературе и незабываемую в ее истории эпоху. Это заслуга Аверченко в своем «Сатириконе» он был не только центральной фигурой редактора, не только создателем нового журнального типа, но и основой редакционной спайки, строителем  редакционной семьи, ее цементом, ее душой, символом ее единства, взаимодоверия и слитности» (18; 45), – справедливо утверждал               П. Пильский.  Сатириконцы действительно ощущали себя одной семьей, и в этом заслуга Аверченко. Потом, когда многие из них оказались в эмиграции, старая, многолетняя дружба стала особо значимой. Смерть каждого из бывших сотрудников «Сатирикона» вызывала серию некрологов, лейтмотивом которых было: «Ушел еще один из нас». «Сиротеет семья «сатириконцев»! – восклицал Валентин Горянский после смерти Петра Потемкина. – К могилам Аверченко, Рославлева и Сергея Михеева прибавилась еще одна» (24; 41).  Единство сатириконцев проявилось и в 1913 году, в момент разрыва с издателем М.Г. Корнфельдом. Заявление о выходе из состава сотрудников они подписали «in corpore», тут же основав свой журнал, издаваемый «Товариществом «Новый Сатирикон». И редакцию возглавил, естественно, Аверченко. Реалисты и символисты, акмеисты и футуристы, художники и писатели, сотрудники дешевых газет и изысканного журнала «Мир Искусства» – здесь они были, прежде всего «сатириконцами».

В 1910 году в Петербурге выходят первые книги Аверченко – «Веселые устрицы», «Рассказы» в двух книгах. В течение нескольких месяцев Аверченко стал одним из самых читаемых русских прозаиков. Людям нравилось «соединение простого здравого смысла с веселым характером, наблюдательностью и любовью к жизни», так привлекавшее самого Аверченко в творчестве М. Твена.  

На появление сборников откликнулись критики, придерживавшиеся разных политических и эстетических взглядов, и все они признали: в литературе произошло значительное событие. «Ни такого писателя, как Аверченко, ни такого журнала, как «Сатирикон», в России никогда еще не было. Наши весельчаки или были безнадежно пошлы, или смеялись тем горьким смехом, от которого мороз подирает по коже. У нас совершенно не было того смеха, о котором Свифт говорил, что он «укрепляет здоровье»     (4; 29), – писал в «Речи» один из сатириконцев, Влад Азов «Я боюсь быть пристрастным к этому писателю, боюсь преувеличить размах и глубину его таланта, - замечал Вячеслав Полонский. - Но, право, перечитывая его рассказы уже не первый раз (большая часть их печаталась в «Сатириконе» и других изданиях), я убеждаюсь, что книжки эти представляют крупное литературное явление» (30; 17). Умение писателя быть «разнообразным», его стремление находить каждый раз новый поворот темы, использовать различные средства создания комического привлекали уставших от стилистического однообразия читателей. Именно широту творческих возможностей Аверченко в рецензии на первые книги прозаика отмечал (хотя почему-то с неодобрением) В. Кранихфельд: «Что ни рассказ, то иная форма, иной стиль, как будто книгу писал не один Аркадий Аверченко, а вся его семья, состоящая, по крайней мере из пяти-шести юмористов разных темпераментов и вкусов» (24; 269).

Обратили внимание на сборники Аверченко и модернистские критики. М. Кузмин в «Заметках о русской беллетристики» предполагал, что «г. Аверченко сможет дать нам вполне серьезные (не по тону, ради Бога, не по тону!) и не совсем слыханные в России произведения» (24; 75). Подобной  реакции на первые книги молодого писателя-юмориста ранее никогда в России не было. Ни Н.А. Лейкин, ни И.И. Мясницкий, ни В.М. Дорошевич, ни даже А.П. Чехов не смогли вызвать столь пристальный интерес. Чем же Аверченко поразил критиков? Прежде всего – своей «непохожестью» на других. Юморист не стремился к правдоподобию. Он любил странные, удивительные происшествия и характеры. Комическое у него строилось на нарушении нормы, причем, на нарушении иногда фантастическом, нереальном.

Об невероятных происшествиях автор рассказывал зачастую от первого лица, создавая иллюзию достоверности, что само по себе дает подчас комический эффект. Значительно чаще своих предшественников Аверченко использовал резкую гиперболизацию фантастику, доводил комическое до абсурда, до эксцентрики. Буффонада при этом была не самоцелью, а средством, позволяющим ярче раскрыть характеры, заострить конфликт, увлечь читателя. Его юмор стали называть «американским», но в этом определении на самом деле отразилось лишь стремление подчеркнуть отличие манеры Аверченко от традиционной «очерковой» стилистики русской юмористики XIX века. Об американском юморе в это время судили главным образом по подборке лучших рассказов М. Твена. Но те же приемы в русской литературе уже использовали в отдельных произведениях и        А.П. Чехов, и В.М. Дорошевич, и некоторые другие юмористы.  Американский юмор (вернее то, что так называли) все же в большей степени строится на внешнем комизме, «комедии положений» в чистом виде (по принципу «торт – это всегда смешно!»).

 У Аверченко же –  и в этом он продолжает развивать русские традиции – в центре внимания остается комический характер. Для него первична не ситуация, заставляющая любого вести себя определенным образом, а тот или иной человеческий тип, вокруг которого вырастает цепочка ситуаций. «Американизм» же – если использовать данное слово – проявлялся у Аверченко в стремлении ориентироваться на максимально широкую аудиторию, писать для всех, а не для какой-то определенной группы читателей.

«Имя Аркадия Тимофеевича Аверченко, было, может быть, одним из самых популярных литературных имен последних десятилетий. Его знали не только любители литературы, не только профессиональные читатели, но и самые широкие круги. И это было результатом не потакания вкусам толпы, не погони за популярностью, а последствием действительно подлинного своеобразного таланта» (27; 54),– писала газета «Сегодня» в 1925 году. Аверченко старался сделать рассказ или фельетон равно смешным для людей с разным уровнем образования, с различными взглядами и различным жизненным опытом. Кого-то должна была рассмешить ситуация, кого-то характеры, кто-то получал удовольствие от языковой игры, интонации, иронии. Ну а идеальный читатель мог прочувствовать комическое на всех уровнях – и по достоинству оценить не просто художественное, а высокохудожественное произведение! Да, именно высокохудожественное, хотя до сих пор многие отказывают юмористике вправе называться настоящей литературой. К. Джером, М. Твен, П.Г. Вудхаус, О. Генри –  все они давно признаны классиками, в том числе и в России. А вот русских юмористов, среди которых есть фигуры не менее значительные – тот же Аверченко или Н.А. Тэффи, – пока стесняются ставить в один ряд с европейскими и американскими знаменитостями. Это какая-то наша природная особенность – восхищаться любым «надрывом», трагедией, пусть и коряво написанной, и пренебрежительно относиться к искусству, создавать смешное. «Глаз Аверченко как бы защищен некоторым приспособлением, охраняющим его от трагичного в жизни. Он замечает лишь то, что смешно, а над смешным – как же не посмеяться!» (26; 117) – подчеркивал один из рецензентов. Аверченко действительно выделялся уникальным умением подмечать комическую сторону явлений. Но он вовсе не был огражден от трагического: просто в своих произведениях он рассматривал и показывал жизнь именно с юмористической точки зрения. Н.А. Тэффи однажды очень точно сказала, что каждый ее смешной рассказ, «в сущности, маленькая трагедия, юмористически повернутая». Конечно, человеческие недостатки в любой момент могут привести к трагедии, но нельзя все время жить в ожидании катастрофы. И положения, в которых оказываются персонажи Аверченко, вызывают у нас не страх, не желание их спасти, защитить.

Писатель заставляет героев перейти границу, до которой еще возможно сострадание. Они не просто выглядят смешно, но и сами виноваты в этом. К традиционному набору главных героев – дураков, растяп, неудачников – у Аверченко прибавляется новый. Он олицетворяет собой столь любимый писателем Здравый Смысл. Именно в столкновении с ним отчетливо проявляются глупость, пошлость, серость. И Аверченко не только «замечает» то, что смешно, он придумывает дурацкие положения. Но при этом самая неожиданная ситуация с безупречной логикой вырастает из характера персонажа: писатель доводит до конца ту линию, которую в жизни чаще всего останавливают на полпути. И он, писатель, не собирается проявлять снисхождение и сочувствовать тем, кто сочувствия не достоин. «Быть может, это только пишется «Аркадий Аверченко», а читать належит «Фридрих Ницше»? – вопрошал в статье «Устрицы и океан» Корней Чуковский. – В самом деле, вы только подумайте, какая гордая ненависть к среднему, стертому, серому человеку, к толпе, к обывателю…» (6; 212). Но Чуковский преувеличивал: ненависти в творчестве Аверченко еще не было, она появится позже - в эмиграции.  И это будет ненависть к тем, кто теряет облик человеческий и уничтожает всех, кто стремится оставаться человеком. А до революции Аверченко скорее не ненавидел, а удивлялся. «К  вам пришел человеческий гений, явился настоящий Здравый смысл – и вы готовы, убогий вы человек, надавать ему оплеух!!!» (11; 95) – в недоумении восклицал он в миниатюре 1911 года, названной «Под лучом здравого смысла» и напечатанной с посвящением «Человечеству». Желание растормошить окружающих, заставить их задуматься над происходящим не оставляет писателя. Если люди не желают прислушаться к голосу Здравого Смысла, тогда он попробует придать новый смысл их существованию: они пригодятся для того, чтобы над ними посмеяться. Ведь волшебная сила юмора заключается в том, что пороки и недостатки из источника потенциальной опасности превращаются в источник комического, заставляют окружающих не страдать, а веселиться.

Аверченко любит парадоксы, но многие из них – лишь кажущиеся. На самом деле он восстанавливает естественную связь вещей, помогает увидеть за повседневной суетой суть происходящего. Люди не желают вновь обрести Истину, всячески противодействуют тем, кто напоминает им о Здравом Смысле. «Люди хотят бродить во тьме, хотят быть слепыми, беспомощными, глупыми щенками, и горе тому, кто попытается показать им ослепительный свет истины, – с сожалением констатирует писатель в рассказе «Стакан чаю». – Что ж… как им угодно». Довольно самонадеянно для юмориста – говорить об «ослепительном свете истины»? (2; 112). Конечно, Аверченко иронизирует, но если мы сейчас, через сто лет после появления первых книг писателя, сравним его рассказы с произведениями многих так называемых «серьезных» авторов, то увидим: за иронией часто скрывается та самая Истина – с большой буквы. Аверченко отказывается от принципа «экономии» комического, которым руководствовалось большинство его предшественников. Лейкину для сценки хватало одного смешного слова – второе он приберегал для следующей публикации. Аверченко наоборот, старается добиться максимальной концентрации комического. Смешно должно быть все – сюжет, характеры, реплики, текст от автора… Как удавалось писателю, столь «расточительно» относившемуся к своему остроумию, на протяжении десяти лет публиковать по несколько произведений в каждом номере «Сатирикона» («Нового Сатирикона»), регулярно печататься при этом в других периодических изданиях, да еще выпускать каждый год по нескольку книг? На этот вопрос исчерпывающе ответил М.Г. Корнфельд: «Когда я познакомился поближе с Аркадием Тимофеевичем, я убедился, что юмор был его природной стихией и что он воспринимал и комментировал любой факт, любую ситуацию не иначе как в плане безмятежного юмора» (24; 102). К словам издателя «Сатирикона» можно добавить лишь то, что Аверченко мог не только добродушно посмеиваться над человеческими недостатками, но и «бичевать общественные пороки». Он мгновенно реагировал на все, что заслуживало насмешки. Общественная жизнь и литература, театр и коммерция, путешествия и бытовые заботы, семья и школа, история и современность – от его остроумного взгляда ничего не ускользало.

 Если бы сейчас опубликовали полное собрание сочинений Аверченко, оно бы вполне могло заменить учебники истории, во многих событиях минувших лет разобраться было бы гораздо проще. Даже близость сатириконцев и редакции «Аполлона» не помешала Аверченко поиронизировать над началом программной статьи И. Анненского в первом номере «Аполлона». «Мне отчасти до боли сделалось жаль наш бестолковый русский народ, а отчасти было досадно: ничего нельзя поручить русскому человеку… – откликнулся он в миниатюре «Аполлон». – Дали ему в руки жасминовый тирс, а он обрадовался и ну – махать им, пока примахал этот инструмент окончательно» (11; 57). Подобная позиция – человека «объективного», смеющегося над всем, что смешно, невзирая даже на дружеские связи, – позволяла Аверченко сохранять хорошие отношения со многими из тех, кому доставалось на страницах «Сатирикона». Н.А. Тэффи вспоминала: «Обиженные и осмеянные им относились к нему без злобы. Еще недавно один банкир сказал мне: «Треплет меня Аверченко без конца! Я ему говорю: «Оставьте вы меня, наконец, в покое!» А он говорит: «Не могу! Обидно такую хорошую тему не использовать. Уж вы не сердитесь». Ну, что поделаешь! Я уж и не сержусь» (8; 48).

В «Сатириконе» Аверченко придумал для себя целую систему псевдонимов, собственным именем подписывая, как правило, лишь юмористические рассказы. Для каждой из постоянных рубрик, которые он вел («Перья из хвоста», «Волчьи ягоды», «Почтовый ящик», театральный фельетон) существовал специальный псевдоним – Ave, Фальстаф, Волк, Меду за Горгона. Сатирические произведения подписывались именем «Фома Опискин». Изначально это делалось, чтобы создать иллюзию большего количества сотрудников. Однако тексты Аверченко настолько просто было отличить от всех остальных и без подписи, что псевдонимы постепенно превратились в комические маски. Не случайно Фома Опискин даже был указан в качестве автора в сборнике сатирических  рассказов и фельетонов «Сорные травы» (1914), а подпись Аркадия Аверченко стояла лишь под предисловием, в котором расхваливалась новая «замечательная» книга. Иронизирующий Аверченко дал на редкость точную и справедливую характеристику своим произведениям: «Блеск, сила, темперамент, сжатость выкованного мастерской рукой слога, ошеломляющий своей неожиданностью юмор – все это должно поставить эту книгу в ряд интереснейших книг последних лет» (21; 110).

Мало кто из русских юмористов работал с такой интенсивностью, как Аверченко. Его «комический» взгляд на вещи позволял превращать в юморески случайные наблюдения, отдельные фразы, газетные заметки, выводить в качестве персонажей своих знакомых и известных всей стране людей; он использовал малейшую возможность иронического комментария, пародировал литературные и театральные произведения, учебники и путеводители. Даже из обвинений в «многописании» Аверченко сумел сделать юмористическое предисловие ко второй книге «Юмористических рассказов»: «Упрек в многописании – если в него вдуматься – упрек, не имеющий под собой никакой солидной почвы. И вот почему: я пишу только в тех случаях, когда мне весело. Мне часто очень весело. Значит, я часто и пишу» (21; 121). Впрочем, настроение писателя начинает меняться еще до революции. Уже по названиям дореволюционных книг Аверченко видно, что постоянно веселиться и веселить других ему становится все сложнее. Там, где были «Круги по воде» (1912 год), теперь «Волчьи ямы» (1915 год), уходят «Шалуны и ротозеи»(1915 год) – появляются «Караси и щуки». Если раньше Аверченко писал «Рассказы для выздоравливающих», то теперь его «Позолоченные пилюли» адресованы тяжело больным. При этом Аверченко не отказывается от юмористического взгляда на мир и еще старается исправлять чужие ошибки, силой своего остроумия превращая неприглядное в забавное. Но того оптимизма, той радости жизни, что были в ранней прозе Аверченко, в произведениях времен Первой мировой войны нет.

До 1918 года Аверченко отдавал предпочтение динамичному повествованию с активно действующим главным героем. Пейзаж, бытовые подробности редко использовались юмористом. Зачастую он специально прибегал к штампам, рисуя портрет, пейзаж, бытовой фон, дабы тем самым подчеркнуть фантастичность разворачивающихся на этом фоне событий. В Крыму и позднее в эмиграции бытовые подробности играют все большую роль в его миниатюрах – прежде всего сатирических. Он старается сделать текст живописнее, часто противопоставляет не предметы, а качества, делает акцент на эпитетах и определениях. Любая подробность превращается в художественную деталь, помогает раскрыть проблематику произведения. Противопоставление России и Современной власти, старого и нового, живого и мертвого становится ключевым мотивом творчества Аверченко. Чаще всего писатель сталкивает две реальности – до революции и после. Практически любое сопоставление – будь то сравнение ресторанного меню с содержимым ростовских помойных ям («Петерс») или старого фрака и новых пальто с иголочки («Старый Сакс и Вертгейм») - дает необходимый сатирический эффект. Вернуть прошлое для писателя - значит вернуть подлинное, истинное. Лишь прошлое оставляет писателю надежду на будущее; лишь оно несет спасение, поскольку нет настоящего и негде больше укрыться от той страшной бездны, что разверзлась пред душой человеческой. В одних рассказах Аверченко подчеркивает холодную безжизненность тех, кто почему-то считает себя вправе именоваться людьми, - оборотней, нечистой силы, в других – показывает те вещи, что сохранили теплоту жизни, теплоту рук и души человеческой. Это и книги, и старый, порыжевший фрак, и обветшавшие, но изящные, художественно помятые, мягкие шляпы, и старинные, лопнувшие даже кое-где, ботинки, и платье из серебристого фая, отделанное валансьенскими кружевами и лионским бархатом, и старая шкатулка палисандрового дерева, и монетница белого металла с пружинками, и многое, многое другое.

В произведениях писателя послереволюционного периода сталкиваются три мира. Мир прошлого - гармоничный, уютный, несмотря на все недостатки. Две реальности, противопоставленные прошлому, – это противостоящие друг другу реальность большевиков и реальность их противников. Повествователь Аверченко живет в этом, последнем, мире – отсюда и основная проблематика его творчества, стремление сохранить прошлое, передать еще не забытое окончательно ощущение гармонии, уюта, вспомнить мелкие детали старого быта, и ненависть – ненависть к тем, кто уничтожил столь любимый русский мир, разрушил Россию.  Герой Аверченко живет настоящим, жизнь и его превратила в «бывшего человека», но он, как может, цепляется за последнее, что осталось от России, – за воспоминания (30; 78).

До революции именно дети были для писателя воплощением чистоты, искренности, собственного достоинства и здравого смысла. Он сочинял «о маленьких – для больших» (так называется один из сборников рассказов), заставляя взрослых задумываться, во что они превратили свое существование. «У детей всегда бывает странный, часто недоступный понимаю взрослых уклон мыслей, - писал Аверченко в очаровательной  миниатюре «О детях». – Мысли их идут по какому-то своему пути; от образов, которые складываются в их мозгу, веет прекрасной дикой свежестью. В годы гражданской войны детская тема звучит по-новому. Аверченко показывает, как взрослые в безумии своем калечат детские души. Дети остаются для писателя средоточием всего самого хорошего, но теперь его герои – дети, лишенные детства. Счастливы те, кто еще помнит прежнюю жизнь, для кого «бризантные снаряды» еще не заслонили окончательно голубую ленточку с малюсеньким золотым бубенчиком («Трава, примятая сапогом»). Но все чаще и чаще персонажами рассказов становятся дети, с недоверием выслушивающие воспоминания об обедах, железных деньгах и игрушках, дети, для которых нормальная жизнь не более чем сказка («Русская сказка»). Они не знают, что такое «завтракать» («Урок в совдепской школе»), не могут решать задачи из старых учебников, ибо их детское сердце отказывается воспринимать написанную там «неправду», и живой интерес вызывают у них уже не цветы, выросшие на поляне, а совсем другое: «Детская деликатность мешает ему сказать, что самое любопытное из всего виденного сегодня – человек с желтым лицом, висящий посреди улицы на тонкой веревке» (6; 119) («Золотое детство»). Шестилетний Костя, герой рассказа «Античные раскопки», уже не знает, что когда-то была «старая» жизнь, что на пару рублей, на рынке можно было купить «мясо, картошку, капусту, яблоки... разные там яйца», даже металлические деньги он видит впервые. Книги им заменили выдранные страницы, в которые рыбник заворачивает свой товар («Володька»), а самым ненавистным сказочным героем становится Красная Шапочка («Новая русская сказка», «Русская сказка»). Все детство держится на традициях, на уютном, как ритмичный шелест волны, быте.

«Ребенок без традиций, без освященного временем быта – прекрасный материал для колонии малолетних преступников в настоящем и для каторжной тюрьмы в будущем», – пишет Аверченко в рассказе «Миша Троцкий» (1; 24). Уничтожив прошлое, большевики не просто погубили настоящее – они убивают будущее («Отрывок будущего романа»). Революция не только убивает физически, она калечит духовно. Дети, у которых отняли детство, дети, на слух различающие шрапнель и обыкновенную трехдюймовку, – вот еще одно следствие происходящего. Но если Аверченко в глубине души разуверился в способности взрослых проявить благоразумие, то в детей он продолжает верить. В  рассказах на эту тему тоже используется контраст – несмотря на весь ужас происходящего, детская душа сохраняет свою искренность и чистоту. Рассуждающая о «реагировании Ватикана» и «бризантных снаряд» восьмилетняя девочка из рассказа «Трава, примятая сапогом» еще способна умиляться «комичной козявке», стихам из старого журнала «Задушевное Слово», умению знакомой девочки доставать нижней губой до носа и мечтать о маленьком котеночке с розовеньким носиком и черными глазками: «По зеленой молодой травке ходят хамы в огромных тяжелых сапожищах, подбитых гвоздями. Пройдут по ней, примнут ее. Прошли – полежал, полежал примятый, полу раздавленный стебелек, пригрел его луч солнца, и опять он приподнялся и под теплым дыханием дружеского ветерка шелестит о своем, о малом, о вечном» (14; 41). Именно к рассказам о детях обращается писатель, почувствовав необходимость отрешиться от ужасов последних лет.

 Таким образом, влияние, которое А.Т. Аверченко оказал на советскую сатиру и юмористику, огромно, хотя долгие годы его как бы ни было в русской литературе. Сегодня со всей очевидностью мы убеждаемся, что высший суд  - суд времени - творчество Аверченко выдержало. Потому что в лучших своих произведениях писатель с изяществом и внешней простотой вскрывал глубинные пласты человеческой души. Потому что он обнажал и привлекал внимание к тем общественным порокам и нравственным изъянам, которые сохранились в людях на протяжении тысячелетий и, конечно же, ещё долго будут давать свои вспышки, цветы и плоды - зависть, угодничество, клевету, подлость, ложь, беспринципность, стяжательство, властолюбие.

 Значимость Аркадия Аверченко еще и в том, что его многогранное, многообразное творческое наследие - юмористическо-сатиричесая энциклопедия русской жизни первых  десятилетий XX столетия, той прошлой жизни, представляющейся сегодня такой туманно-далекой, но знание которой, даже в веселой и легкой форме, помогает осмыслить настоящее и задуматься о грядущем (1; 71).

Глава II.  Сатирическая направленность послереволюционного творчества А. Т. Аверченко

2.1. Политическая проблематика в сатирических рассказах Аверченко

Переломным в творчестве Аверченко стал 1917 год. В начале года возглавляемый им «Новый Сатирикон» приветствует свержение монархии. Стоявший всегда в оппозиции к царскому правительству Аверченко видел в Николае II и в абсолютизме источник многих бед России и, в первую очередь, военных поражений. Не радовала его и достаточно жесткая цензура, существовавшие ограничения гражданских прав и свобод.

У Аркадия Аверченко был псевдоним – «Фома Опискин», которым он чаще всего подписывал рассказы-фельетоны на политические темы. Автор выступал и против демагогической болтовни в Государственной думе, и против многочисленных партий – крайне левых, крайне правых, а заодно и центристских. Многий, в том числе и Аверченко, искренне верили, что с падением династии Романовых начнется эпоха всеобщего процветания.

Однако, демократическая эйфория продлилась недолго. Наблюдательность и здравый смысл позволили писателю быстро разобраться в сложившейся ситуации. Позже, в фельетоне «Две власти», прозвучит скорбное признание писателя: «Так после такого со мной обращения «рабоче-крестьянской», для меня золотопогонник приятнее родного любимого дяди! Потому, что ежели, что выбирать из двух, то я предпочитаю, чтобы мне на ногу наступили, чем снесли пол черепа наганом» (3;115).

В «Новом Сатириконе» начинают появляться все более резкие выпады в адрес Временного правительства и лично новоявленного «вождя и спасителя отечества» – А.Ф. Керенского. Пожалуй, никому так не доставалось от Аверченко. Были люди, которых Аверченко сильно ненавидел, но не было человека, которого бы он глубже презирал. «Много есть людей, у которых ужасное прошлое, но ни одного я не знаю, у кого бы было такое стыдное прошлое, как у вас» (1; 110), - напишет Аверченко в 1923 г. в книге «12 портретов» (в формате «будуар»). Именно Керенский, как пишет Аверченко, «тщательно, заботливо и аккуратно погубил одну шестую часть суши, сгноил с голоду полтораста миллионов хорошего народа, того самого, который в марте 1917 года выдал» ему «авансом огромные, прекрасные векселя». За считанные месяцы Председатель Временного правительства и Верховный Главнокомандующий сумел полностью подготовить почву большевикам для захвата власти. Троцкому было за что благодарить «Сашку-какашку».

Летом 1917 года еще сохранялись какие-то надежды на изменение к лучшему, окончательно развеянные октябрьскими событиями.

«За гробом матери» - так называется фельетон, опубликованный в 43 номере «Нового Сатирикона» 1917 года, с которого начинается «новый Аверченко». «Мы не можем смеяться, - пишет он от имени сатириконцев. - мы могли бы плавать в смехе, в этом чудовищном бурлящем океане смеха, а мы, беспомощные, лежим на берегу этого океана, на песке, и только судорожно открываем рот» (1; 31).

Когда серость пришла к власти, когда толпа начала диктовать, у Аверченко действительно родилась ненависть, и если б он был холерой, то не побоялся бы устроить эпидемию. Но ненависть сама по себе вряд ли способна создать значительные художественные произведения. Яркими рассказы Аверченко делает любовь - любовь к России, любовь к жизни, любовь к искренности, чистоте, справедливости, уму и глубоким чувствам, любовь к настоящим людям - любовь, породившая ненависть к силе, утверждающей грязь, обман, бесправие и безверие, вознесшей звериные инстинкты выше искры Божьей. Аверченко уже не снимает траурной повязки, не смолкнут проклятья, не затянется рана в сердце, не высохнут слезы, и надолго исчезнет прежний веселый, беззаботный, радостный, вдохновенный смех.

После Октябрьского переворота сатира окончательно вытесняет юмористику со страниц «Нового Сатирикона». Рядом с заглавием журнала, там, где раньше - с 1914 года - была надпись «Война!», теперь появились слова «Отечество в опасности».

«Самое важное» - так называется фельетон Аверченко, опубликованный в первом номере за 1918 год. Политика властно вторгается в жизнь простых растерявшихся людей, и они уже сами не ведают, что творят. Они уже не люди - они кадеты и социал-демократы, имперцы и федералисты, правые и левые… Доктор, прежде чем лечить маленькую девочку, придирчиво расспрашивает отца о его политических взглядах – как тот смотрит на отделение Украины, за какой список голосовал в Учредительное; влюбленные сорятся, потому что ему нравится Керенский, а ей - большевики.

«Трусливая, крадущаяся, как шакал, фигура штатского» подходит к стройной шеренге солдат, «начинает нашептывать что-то - одному, другому, третьему…», и рота солдат превращается в кучу разбойников.

В детстве для автора «не было на свете чудеснее человека, чем черноморский матрос», «но… из грязного вонючего переулка, вихляя задом выполз шакал, шепнул вам два спутанных по своей простоте и доступности словечка - и вот уже полетели на Малаховом кургане головы ваших благородных офицеров, и носите вы по притихшим от ужаса славным севастопольским улицам эти головы, вонзив их на обагренные святой кровью штыки…» (5; 83).

В рассказе «Болотная кровь» Аверченко не обвиняет солдат, ему еще кажется, что те могут одуматься, ужаснуться содеянному. Большевики виноваты в страшном превращении орлов в коршунов-стервятников: «Нет! Нет! Пусть не на них кровь мучеников – бедные они, темные, задуренные, затуманенные люди! Видите вы эту шакальную морду, которая хохочет во мраке? На ней кровь» (4;35).

После прихода к власти большевиков юмор Аверченко стал менее добродушным и бесшабашным. В его рассказах, зарисовках, фельетонах звучали нотки горестно-саркастические, а то и злые, свидетельствующие о душевной боли писателя. «Гляжу я искоса в зеркало… – и нет больше простодушия в выражении лица моего», - признавался Аверченко в «Заключении» к сборнику «Записки простодушного» (3; 332).

Озлобленным «почти до умопомрачения к белогвардейцам» назвал Ленин Аркадия Аверченко. Только кто же на самом деле сошел с ума - Аверченко, его персонажи, или те, и другие?.. Русский человек, задумавшийся о судьбе России, попадает в сумасшедший дом. «Все там будем» (33; 102), – с грустью говорит сатирик.

В 1918 году Аркадий Аверченко сравнительно мало пишет, пытаясь осмыслить происходящее. Более того, с середины года с редактором «Нового Сатирикона» объявляется Аркадий Бухов. Веселый смех сатириконцев смолк, но это время Аверченко впоследствии будет вспоминать с гордостью: «Смеялся мой «Сатирикон», смеялся мой «Барабан», смеялся мой «Бич» Аркадия Бухова, и от каждой нашей улыбки, от каждой смешинки - на упитанном большевистском теле оставались розовые, долго не заживавшие царапины» (30; 270). Было очевидно, что большевики не собираются долго терпеть враждебную прессу, да и само пребывание в Петрограде становилось небезопасным. 18 июля 1918 года «Новый Сатирикон» запретили. Конец журнала знаменует и завершение сатирического периода творчества писателя.

 Аверченко преследовали власти. Он решительно осудил Октябрьскую революцию семнадцатого года. Ленина, Троцкого он заклеймил на страницах «Сатирикона» как германских провокаторов, «жуликов и убийц».

Однажды к его дому по Троицкой улице (ныне улица Рубинштейна) подкатил грузовик с незваными гостями, - им надлежало арестовать писателя и препроводить его в ЦК на Гороховую. Но Аверченко, который назовет «чрезвычайку» самым ярким порождением. Третьего Интернационала, а лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» переиначил в «Палачи всех стран, соединяйтесь!» (рассказ «Чертово колесо»), в Петрограде уже не было. Узнав о готовящейся над ним расправе, он спешно уехал в Киев.

Таким образом, за писателем началась настоящая охота «Ты гонял меня по всей России как соленого зайца» - вспомнит Аверченко в «Приятельском письме Ленину», полном едкого сарказма (14; 146).  Из Киева Аверченко перебрался в Харьков, потом в Ростов, в Екатеринодар, Новороссийск, Севастополь, Мелитополь, затем в Константинополь. Остановился же он в Праге, где долгие годы продолжал театральное и писательское творчество.

               2.2. Поэтика сборника «Дюжина ножей в спину революции»

Лучший из своих рассказов Аверченко собирает в две книги – «Нечистая сила: Книга новых рассказов» и «Дюжина ножей в спину революции». Последняя вышла в 1921 году в парижском издательстве. Однако в 1920 году в симферопольской газете «Таврический Голос» было опубликовано объявление, в котором желающим приобрести новую книгу Аверченко «Дюжина ножей в спину революции» предлагалось обращаться в издательство «Таврический голос». Таким образом, можно предположить, что сборник составлен еще в первой половине 1920 года и его следует рассматривать при анализе данного периода творчества писателя. «Нечистая сила» же вышла в Севастополе в 1920 году.

В предисловии книги «Дюжина ножей в спину революции» писатель восторженно пишет о революции: «Революция – сверкающая прекрасная молния, революция – божественно красивое лицо, озаренное гневом рока, революция – ослепительная яркая ракета, взлетевшая радугой среди сырого мрака!...», «рождение революции прекрасно, как появление на свет ребенка, его первая бессмысленная улыбка, его первые невнятные слова, трогательно умилительные, когда они произносятся с трудом лепечущим, неуверенным в себе розовым язычком…» (11; 129).

Писателю хочется верить, что вот-вот остановится русский человек, схватится за голову, прогоняя пьяный угар. Тяжелым будет похмелье, но все же закончится, наконец бессмысленное буйство: «Сейчас русский человек еще спит… Спит, горемыка, тяжким похмельным сном. Но скоро откроет заплывшие глаза, потянется и, узрев в кривом зеркале мятое, заспанное, распухшее лицо – истошным голосом заорет:

— Человек! Бутылку сельтерской! послушай, братец, где это я?» Начиная с рассказа «Человек! Бутылку сельтерской» в произведениях Аверченко звучит безысходность. Миниатюра состоит из двух частей, и если начало второй части, процитированное выше, сулит надежду, то в финале настроение меняется:

«Широка, ой как широка натура у русского человека…

Разойдется – соловьев на шпильках в каминах жарит, стерлядь кольчиком вместо галстука носит, а проспится, придет в себя – только ладонями об полы хлопает.

— Мать честная чего же я тут надрызгал?!

Да поздно уж.

Вон там, в туманной дали уж и счет за выпитое, съеденное и попорченное – не суд…

— Видишь?» (2; 23).

Революция здесь понимается как «переворот и избавление», «светлое, очищающее пламя», в котором за несколько дней сгорает все уродливое, старое, скверное. Аверченко принимает февральскую революцию, гордится, что боролся «против уродливости минувшего царизма». В том же предисловии Аверченко пытается развести революцию и ее последствия – «хорошую» по определения революцию испортили «плохие» люди. Еще в Петрограде писатель задумывается над истоками происходящего, да и в самом названии сборника, несмотря на попытки «оправдаться» в предисловии, слышны несколько иные ноты. В дальнейшем сатирик перестанет разделять революцию и ее последствия – и именно февральская революция (не октябрьская) станет рассматриваться как переломный момент.

Сборник «Дюжина ножей в спину революции» стоит ближе всего к творчеству писателя «сатирического» периода. Аверченко стремится создать в книге целостную, объемную картину жизни, собирая под одной обложкой очень разные произведения, объединенные лишь общей проблематикой и авторским восприятием.

«Фокус великого кино» – попытка на нескольких страницах описать весь период «меж двух революций», заведомая неправдоподобность приема – «прокрутить» жизнь назад, как кинематографическую ленту, – подчеркивает безвозвратность утерянного. Роль внешней сюжетно-оппозиционной рамки повествования играет обращение автора к воображаемому или реальному собеседнику с предложением «отдохнуть от жизни», помечтать. Далее следует авторское воспоминание об удивительной картине, виденной однажды в кинематографе, - комическом зрелище, возникающим при демонстрации, пущенной в обратную сторону пленки.

       «Ах, если бы наша жизнь была похожа на послушную кинематографическую ленту!» - восклицает взволнованный повествователь. и вот уже сверкает сталью убийственного авторского сарказма первый из обещанной дюжины ножей: «…Все новое и новое мелькание ленты: Ленин и Троцкий с компанией вышли, сели в распломбированный вагон, тут же его запломбировали, и -  укатила вся компания задним ходом в Германию»          (2; 199).

Повинуясь воле киномеханика, стремительно сворачивается, движется вспять кровавое революционное действо с его разрухой, голодом, расстрелами и демагогическими декретами. И лишь один эпизод требует немедленной остановки - день объявления царского манифеста, направленного на успокоение растревоженной революционными бурями страны. На этом этапе повествования забавное путешествие во времени уступает место грустным думам о потерянной родине: «Ах, сколько было надежд, и как мы любили, и как нас любили…» (2; 200). В связи с этим можно вспомнить блоковские строки:

Рожденные в годы глухие

Пути не помнят своего.

Мы – дети страшных лет России –

Забыть не в силах ничего (20; 6).

В «Поэме о голодном человеке» действие происходит в большевистском Петрограде. Но автор пишет не о зверствах большевиков, а о судьбе простых, измученных людей, цепляющихся за свои воспоминания о еде, как за последние кусочки старого мира. Тема «еды» становится одной из центральных в творчестве писателя. Именно это сравнение, по мысли Аверченко, наиболее ярко, наглядно, убедительно опровергает все теоретические разглагольствования большевиков, всю бессмысленность демагогических рассуждений о защите эксплуатируемых от эксплуататоров. «Поэма о голодном человеке» – еще один «нож возмездия», зажатый в костлявой руке голодающего и напоминающий о праве любого человека на жизнь.

«То, о чем я хочу сейчас написать, ужасно трудно выразить в словах… Так и подмывает сесть за рояль, с треском опустить руки на клавиши – и все, как есть, перелить в причудливую вереницу звуков, грозных, тоскующих, жалобных, тихо стонущих и бурно проклинающих» (2; 204). Это скорбно – патетическое вступление предваряет рассказ о том, как компания голодающих из «бывших» собирается на одной из петербуржских квартир, чтобы поделиться воспоминаниями о безвозвратно ушедшей эпохе заказных вин и изысканных закусок. От подобной завязки веет щедринским сарказмом: генералы из известной сказки, очутившись на необитаемом острове, тоже предаются гастрономическим воспоминаниям. Улыбку вызывает и сам характер диалога действующих лиц:

«— Начнем, что ли? Сегодня, чья очередь?

— Моя.

— Ничего подобного. Ваша позавчера была. Еще вы рассказывали о макаронах с рубленой говядиной.

— О макаронах Илья Петрович рассказывал. Мой доклад был о панировочной телячьей котлете с цветной капустой…» (2; 205).

И вновь проявляется идейная многоплановость прозы Аверченко: комическое действо постепенно перерастает в вопль души, растоптанной новым режимом. Доведенные до безумия голодные люди поднимают «комнатный» мятеж, грозя карой идеологам пролетарского государства. И здесь в повествование врывается грустно-саркастическая нота: сил у «восставших» хватает лишь на то, чтобы добежать до порога гостиной. Отдышавшись, обессиленная компания возвращается к прерванному вспышкой негодования занятию… Финал «Поэмы…» возвращает нас к мрачной патетике пролога: «Тысяча первая голодная ночь уходила… ковыляя, шествовало на смену тысяча первое голодное утро» (2; 208). Аверченко показывает людей, доведенных до крайней степени отчаяния, людей, для которых уже не существует политических, деловых, научных проблем – все их силы тратятся на выживание. Но сатирические стрелы писателя направлены как в тех, кто узурпировал власть, так и в тех, кто допустил это.

«Ровно десять лет тому назад рабочий Пантелей Грымзин получил от своего подлого гнусного хозяина кровопийцы поденную плату за девять часов работы – всего два с полтиной!!!» (2; 213). Так начинается рассказ «Черты из жизни рабочего Пантелея Грымзина». Это пародийно-ироническая завязка воспроизводит известную формулу ограбления рабочих капиталом. Но далее следует подробный перечень покупок, сделанных «беднягой Пантелеем» на упомянутые деньги: выделив часть их на ремонт сапог, он приобрел «пол фунта ветчины, коробочку шпрот, булку французскую, пол бутылки водки, бутылку пива и десяток папирос» (2; 213), и все это на суточный заработок! Одновременно с этим включается «естественный» механизм пролетарской ненависти: Пантелей гневно клеймит богачей-эксплуататоров, наживающихся на труде бесправного народа. Герой мечтает о свободе для трудящихся «То-то мы бы пожили по-человечески!..».  С той «безотрадной» картиной перекликается второй сюжет, рисующий положение рабочего Грымзина после обретения «свободы» в результате победившей революции: о ветчине и шпротах теперь можно лишь мечтать, а на суточный заработок «гегемон» приобретает лишь фунт «полубелого» хлеба и бутылку ситро. В финале рассказа звучит авторская оценка происходящего в России: «Эх, Пантелей, Пантелей… Здорового ты дурака свалял, братец ты мой!..»  (2; 214). В дальнейшем сбитые с толку пантелеи, приученные к «новым» условиям жизни, составят слой «полуинтеллигентных» граждан, психология которых станет объектом изображения другого талантливого сатирика – Михаила Зощенко.

От рассказа к рассказу Аверченко убеждает читателя в том, что в классовой борьбе не может быть победителей и побежденных: от революции в равной степени пострадали и представители господствующих классов, и те, ради кого было раздуто пламя революционного мятежа. Все общество оказалось вовлечено в разрушительное действо, а огромная страна уподобилась поезду, сошедшему с рельс. Определяя сущность происходящего, Аверченко находит яркий ассоциативный образ – «Чертово колесо». Именно так называется еще один рассказ из «Дюжины ножей…»

«Чертово колесо» начинается диалогом двух обывателей:

«— Усаживайся, не бойся. Тут очень весело.

— Чем же весело?

— Ощущение веселое.

— Да чем же веселое?

— А вот как закрутится колесо, да как дернет тебя с колеса, да как швырнет о барьер, так глаза в лоб выскачут! Очень смешно!» (2; 231).

Далее следует описание Петербургского «Луна-парка», изобилующего разного рода аттракционами и развлечениями для зевак.

Воображение художника безошибочно угадывает в этой череде глупых забав аналогии с далеко небезобидными «забавами» русской революции. Как можно заметить, очередной «нож» авторской иронии попадает в точно обозначенную цель. Катание в грохочущей «Веселой Бочке» напоминает путешествие русского человека с семьей из Чернигова в Воронеж в «наше веселое революционное время», а стояние перед кривым зеркалом – чтение «непримиримой чужепартийной газеты». «Веселая кухня» с битьем старой посуды наилучшим образом иллюстрирует процесс «отречения от старого мира», а «Таинственный Замок» ассоциируется с чрезвычайной, объединившей «палачей всех стран»: «…самое одуряющее, схожее – это «чертово колесо!»» (2; 237). Что это, как не головокружительный аттракцион русской политической жизни? Бешеное вращение колеса истории завораживает, притягивает к себе внимание политических авантюристов всех мастей.

«Радостно посмеивается Керенский, бешено вертясь в самом центре – кажется, и конца не будет этому сладостному ощущению…» (2; 242). Но финал этого в высшей степени рискованного развлечения, увы, предсказуем: один за другим вылетают, будто пущенные из пращи камни, «комиссары чертового колеса». Однако неудачи одних не ослабляют политического энтузиазма других: дьявольское колесо революционной смуты манит к себе новых «ловцов удачи». Но наступает время горького осмысления трагических последствий очередного большого политического аттракциона:

«Горяч русский дурак – ох, как горяч,… Что толку с того, что потом, когда очухается он от веселого азарта, долго и тупо будет плакать свинцовыми слезами и над разбитой церковью, и над сокрушенными вдребезги финансами, и над мертвой уже наукой, зато все теперь смотрят на дурака! Зато теперь он центр веселого внимания, этот самый дурак, которого прежде и не замечал никто» (2; 210). Безотрадная перспектива не пугает политических игроков, одержимых идеей власти. В этом шумном историческом спектакле интеллигенции отведена роль пассивного зрителя: «А мы сейчас стоим кругом и смотрим, кто первый поползет окорач по гладкой полированной поверхности, где не за что уцепиться, не на чем удержаться…» (2; 212).

Обозначенная в «Чертовом колесе» авторская пассивность вызывает сомнения: само содержание рассказов являет собой активную критику извращенной революционной идеи. Автор-повествователь не скрывает своих симпатий и антипатий. Вот он подзадоривает киномеханика («Крути, Митька, крути!»), пытаясь с помощью кинофокуса на миг вернуть Россию в спокойное предреволюционное прошлое («Фокус великого кино»), а вот он уже за столом голодающих, решившихся возвысить свой голос против разрухи и хаоса («Поэма о голодном человеке»).

Революция не только убивает физически, она калечит духовно. Дети, у которых отняли детство, дети, на слух различающие шрапнель и обыкновенную трехдюймовку, – вот еще одно следствие происходящего. Но если Аверченко в глубине души разуверился в способности взрослых проявить благоразумие, то в детей он продолжает верить. В рассказах на эту тему тоже используется контраст – несмотря на весь ужас происходящего, детская душа сохраняет свою искренность и чистоту. Напоминание об искалеченных войной детских душах – еще один «нож», оставляющий в железном теле революции незаживающую рану. В рассказе «Трава примятая сапогом» авторская позиция показана через диалог повествователя с маленькой девочкой. Здесь ощущается все тот же неповторимый колорит аверченковой прозы «Знаешь, ты ужасно комичный», – замечает в адрес собеседника маленькая героиня. Диалог ребенка и взрослого, в совершенстве владеющего умением шутя - серьезно говорить с детьми, изобилует трогательными деталями и подробностями разговор о здоровье «многоуважаемой куклы», обещание автора расправиться с обидчиком комаром, стихи о Максе, который «вечно ноет». На фоне этой легкой словесной игры резким диссонансом звучат поражающие своей не детскостью рассуждения восьмилетнего ребенка. «Какая же это шрапнель? Обыкновенную трехдюймовку со шрапнелью спутал. Ты знаешь, между прочим, шрапнель, когда лежит, так как-то особенно шуршит. А бризантный снаряд воет, как собака» (2; 250).

Трагическое соединение несоединимого подчеркивает бесчеловечную, абсурдную сущность эпохи классовой борьбы. Например, вспоминая о бубенчике для котенка, героиня сетует на то, что «бубенчик был с маминым золотом в сейфе и коммунисты его по мандату Минфина реквизировали». Самоочевидным возражением этому жестокому миру вражды и насилия является беззащитное детство, подобное молодой травке, примятой тяжелым кованым сапогом: «По зеленой молодой травке ходят хамы в огромных тяжелых сапожищах, подбитых гвоздями. Пройдут по ней, примнут ее. Прошли – полежал, примятый, полураздавленный стебелек, пригрел его луч солнца, и опять он приподнялся и под теплым дыханием дружеского ветерка шелестит о своем, о малом, о вечном» (2; 252).

Наряду с безысходностью в книге подчас звучит и уверенность в грядущей победе здравого смысла. Большевики для Аверченко лишь временщики, более того, они и сами это понимают. В рассказе «Усадьба и городская квартира» Аверченко сравнивает старую, русскую Россию и новую, интернациональную. Идиллическая картина жизни в усадьбе противопоставляется грязи, хламу и пустоте временно занятой городской квартиры. С одной стороны – «каменные, прочно сложенные, почерневшие от столетий ворота» длинная липовая алея, фасад «русского, русского, русского – такого русского, близкого к сердцу дома с белыми колоннами и старым-престарым фронтоном», «вальяжный, улыбающийся хозяин», «Объятья, троекратные поцелуи, по русскому обычаю», березовая роща, еле слышная песня косарей, сотни прочных кожаных книжных переплетов, белоснежная скатерть, наваристый борщ и «пухлая, как пуховая перина, кулебяка», «бледные русские звезды», «скромные, застенчивые русские березки и елочки», «разнокалиберная шумливая птица», «золотой хлеб» – «так необходимый простому русскому сердцу уют»; с другой – «голые стены, с оторванными кое-где обоями», «выбитое окно», «сырой ветерок», «обрывки веревок, окурки, какие-то рваные бумажки», «поломанный, продавленный стул», «десятки опорожненных бутылок, огрызков засохшей колбасы», «ружья, в углу обрывок израсходованной пулеметной ленты и старые полуистлевшие обломки», «угрюмые латыши», «вонючие китайцы» – «неприютно» живут, «по-собачьему» (2; 254).

«Никто не верит в возможность устроиться в новой квартире хоть года на три…

Стоит ли? А вдруг придет хозяин и даст по шее» (2; 256).

В данном рассказе наиболее ярко проявилась еще одна черта, отличающая послереволюционное творчество писателя.

 Таким образом, проанализированные нами особенности поэтики сборника рассказов «Дюжина ножей в спину революции» позволяют сделать предположение о стереотипном мнении относительно данной книги, которое во многом было определено рецензией В.И. Ленина, - как несостоятельном и устаревшем. Исследование структуры «образа автора» в «Дюжине ножей» позволяет охарактеризовать писателя не как «озлобленного до умопомрачения белогвардейца», а прежде всего как гражданина, патриота своей страны, глубоко и искренне переживающего за судьбу России, за судьбу ее национальной культуры.

2.3. Жизнь эмигрантов в сборнике «Записки Простодушного»

В январе-марте 1920 года, когда армия генерала  А.И. Деникина отступала  на всем фронте и из российских черноморских портов, хлынул поток беженцев в Турцию и на Балканы, британские оккупационные власти в Константинополе организовали регистрацию прибывающих из России, система которой была далека от совершенства. В ноябре 1920 года, после прибытия в Константинополь гражданских лиц, эвакуировавшихся из Крыма вместе с остатками русской армии  генерала  П.Н. Врангеля,  картотека бюро стала быстро пополняться и в конце 1920 года достигла 190 тысяч имен с адресами.

В городе резко обострились продовольственная и жилищная проблемы, безудержно росли цены, возникла угроза массовых эпидемий. Далеко не всем удавалось находить работу, даже временную и самую тяжелую, за самую мизерную плату. Наиболее предприимчивые и удачливые, вывезя из Крыма некоторые средства и сохранив нужные связи, открыли множество ресторанов, кафе, клубов и увеселительных заведений. Уже в начале 1921 года среди эмигрантов выделилась своеобразная элита, которая могла позволить себе жить на широкую ногу и не спешила уезжать в Европу, наживаясь на нужде и отчаянии своих соотечественников. Основную же массу, напротив, быстро охватил беспощадный процесс пролетаризации и люмпенизации. Офицеры работали грузчиками и открывали мастерские, дамы из «общества» служили официантками и кельнершами, нередко зарабатывая на жизнь и проституцией. Немало было и таких, кто влачил жалкое существование, прося милостыню, ночуя в общежитиях и питаясь по талонам в столовых, организованных наскоро Российским обществом Красного Креста. Эти люди за кусок хлеба соглашались на любую работу. Беженцы, потерявшие последнюю надежду выжить, имели возможность попасть в лагеря (стать «гостями английского короля», как они горько иронизировали), где союзниками выдавались продовольственные пайки и старое военное обмундирование. Однако жизнь там была сопряжена с выполнением тяжелых работ по нарядам и моральным унижением, которым попавшие в лагерь подвергались как со стороны колониальной охраны, так и русских комендантов и их помощников.

Именно такую картину застал в Константинополе А. Аверченко, прибывший туда в ноябре 1920 года. И уже через год выходит сборник рассказов «Записки Простодушного», общая тема сборника - тяжелая и безрадостная жизнь русских беженцев в Константинополе и их попытки  приспособиться к новым и незнакомым условиям существования. В описываемых веселых и грустных эпизодах и заключениях принимает участие сам автор под псевдонимом «Простодушный», повествующий о пережитом. Здесь автор использует прием отстранения, т.е. создает особое восприятие предмета, создание «видения», а не «узнавания». При отстранении вещь не называется своим именем, а описывается как в первый раз виденная.

Герой - естественный человек, который все воспринимает обострен. В рассказе «Тоска по родине» - горькое ощущение оторванности от своей родины проявляется в диалоге героев: « - Да, мы, русские, больше к русскому привыкши. Какая тут в Константинополишке была пасха? Греческая мизерия! А там, — как колокола зальются, забухают, залепечут, — век бы слушал! Хорошие времена...

— У меня во время светлой заутрени, помню, какой-то хлюст портмоне из кармана выдернул. Тогда, я помню, поймал его за руку да так похристосовался, что он у меня волчком завертелся, а теперь бы...

— Чего теперь бы?

— А теперь бы я все карманы ему сам растопырил: бери, тащи, мил человек, - только бы мне еще полчасика у Василия Блаженного со свечкой постоять, колоколов послушать» (2; 395).

Смех обогащен лирической нотой: с одной стороны - сатира, а с другой - тоска по России. Герои вспоминают разные неприятности, случавшиеся с ними в России, с чувством ностальгии и печали; они готовы на любые трудности, главное, чтобы это происходило на родине.

В другом рассказе, «Люди - братья», героями произведения становятся три случайно встретившихся петербуржца в «ресторане на Приморском бульваре». В ходе беседы выясняется, что их судьбы пересекались, и они знакомы. Мужчины очень рады неожиданной встрече и прямо в ресторане «все трое обнявшись и, сверкая слезинками на покрасневших от волнения  глазах, расцеловались» (2; 392).  

Название рассказа конкретно, утвердительно и очень ёмко: «люди - братья». Причём, тут нет восторженного восклицательного знака, который выражал бы радость этого открытия. Фраза является как бы констатацией факта. Синтаксическая конструкция заголовка отражает структуру текста, который условно можно разделить на две части. Первая половина рассказа содержит в себе основные композиционные элементы. Завязкой можно считать первую фразу бывшего пристава: « Не разрешите ли подсесть к вашему столику? Верите, ни одного свободного места!»(2; 391). С этого момента начинается не только развитие сюжета, но и развитие чувств героев, начальным этапом которых была вежливость («вежливо поклонившись»), сочувствие («сочувственно покачал головой») и грусть («бывший шулер вздохнул»). Следующая часть композиции начинается снова со слов бывшего полицейского пристава: «второго участка Александро-Невской части»: «Позвольте! Да вы разве петербуржец?!» (2; 391). Эта фраза - кульминационная в рассказе (экспрессию, резкий всплеск чувств усиливает комбинация из восклицательного и вопросительного знаков). Далее чувства героев тоже «оттаивают»: «я чуть не плачу от радости». Официальный тон приветствия стремительно переходит в дружескую беседу с общими воспоминаниями. Действия развиваются дальше, и следующим композиционным и эмоциональным всплеском является вторая кульминация, а именно фраза актёра: «Позвольте… Мне ваше лицо знакомо!!» (2; 392) (смесь чувств снова отражают знаки препинания: замешательство в начале - многоточие, безудержную радость в конце – два восклицательных знака). На этом первая большая часть рассказа завершается. В начале её герои были лишь «людьми» - незнакомыми, чужими, а уже в конце они стали «братьями». Вторая половина состоит из воспоминаний героев событий, связывающих жизненные истории мужчин. Завершается она логической развязкой – неописанным признанием героев (распитием «Абрау» на «ты» шулера и пристава) и финальной фразой актёра, в которой кроется смысл рассказа: «Не плачьте! И для нас когда-нибудь небо будет в алмазах! И мы вернёмся на свои места!.. Ибо все мы, вместе взятые, - тот ансамбль, без которого немыслима живая жизнь» (2; 393).  Последние слова рассказа говорят о том, что Аверченко не потерял веры в лучшее, писатель надеется, что Россия освободится от гнета большевиков.

Положение русских беженцев очень хорошо определено Аверченко в рассказе «Улитки», в котором писатель делит русских на две категории, а саму страну представляет в виде пустынного пространства: «Голое, неприветливое, холодное поле... И по нему расползлись во все стороны сотни тысяч, миллионы улиток. Ползет этакая маленькая беззащитная штучка, таща на своей спине хрупкий, прихотливо завивающийся спиралью домик, вдруг услышала шум, втянула внутрь свои рожки, втянулась вся  - и нет как будто ее. А по полю шагают, тяжело ступая, чьи-то огромные ноги в корявых, подбитых железом и медью сапожищах. Ступил сапог раз - сотни улиток нет, ступил сапог другой раз - двух сотен нет... Вместо прехорошенького домика, вместо хрупкого клейкого тельца, - бесформенная слизь, перемешанная с мелкими осколками. Вся наша Россия распалась на два лагеря: на лагерь улиток, ползущих куда-то в неведомую даль с крохотным домиком на спине... И на лагерь огромного, корявого, подбитого железом и медью сапога, шагающего по улиткам, стремящегося тоже черт его знает куда, черт его знает зачем» (2; 303).

У Аверченко в «константинопольских» рассказах впервые появляются  типы «бывшего» (экс-представители дворянства и интеллигенции) и «русского эмигранта», впоследствии широко представленные в сатирической литературе 1920-х годов. Эти типы взаимосвязаны, ибо каждый эмигрант автоматически являлся «бывшим». Бывшая петербургская драматическая актриса, а ныне горничная, в совершенстве изучившая язык «дна» («Русское искусство»); бывший боевой генерал, работающий теперь в Константинополе швейцаром («Деловая жизнь»); бывший барон, продающий на Пере «тещины языки»(«Русские в Византии»), - таковы «рядовые» герои константинопольских рассказов  Аверченко.

В рассказе «Русские в Византии»  присутствуют реминисценции из «Войны и мира» Л. Толстого, героям даны такие же имена: граф Безухов, корнет Ростов, князь Болконский, но это лишь пародия на роман, так как герои, решив стреляться, не могут найти денег на дуэльные пистолеты. Автор высмеивает героев: « Полковник Н. пошел к корнету Ростову и потребовал, чтобы его доверитель, князь Болконский, заплатил свою часть за пистолеты - сорок лир. Корнет пошел к князю, у князя нашлось только двадцать пять лир. Корнет отправился к полковнику, но полковник нашел, что шансы не равны, и предложил взять доктора за счет князя; потом оба пошли в комиссионный магазин и стали торговаться» (2; 185).

«Русское искусство» - печальное повествование о судьбе одной петербургской актрисы, вынужденной работать горничной, чтобы прокормиться.  Интеллигентная, образованная женщина говорит на языке «дна», для того, чтобы хозяева ничего не узнали и не выгнали ее: « - А кто тебя за язык тянет, эфиоп, - с досадой пробормотала Аннушка.  - Места только лишишься из-за вас, чертей. Видите ли, барыня... Ихняя фамилия - Аверченко» (2; 158).

В сборнике «Записки Простодушного» автор высмеивает также тех, кто сумел разбогатеть нечестным путем в Константинополе. Это нувориши, те, кто, спекулируя на трудностях земляков, создали себе «роскошную» жизнь. «Раньше, - каламбурит Аверченко, - на добром стяге было, написано «Сим победивши!» Теперь, вместо Сима, пришла пора другого Ноева сына…  На  русском стяге красуется по новому правописанию: «Хам победиши!». При этом писатель   не проводит различия между хамами-эмигрантами и новой советской знатью. И те, и другие шагнули из грязи в князи, оставшись пошляками и невеждами. Галерея таких типов проходит в рассказах «Константинопольский зверинец», «Второе посещение зверинца, «Русские женщины в Константинополе» и др. «Хозяевами жизни», важно сидящими в заграничных ресторанах, стали известные всему Петербургу   Динка -Танцуй и Манька-Кавардак, бывший торговец бычачьими шкурами и солеными кишками Филимон Бузыкин, мошенник Христофор Христолидис. В России тем временем устраивают «шикарный» бал портные Еремей Обкорналов и Птахин, сапожник Сысой Закорюкин, слесарь Огуречный, торговка Голендуха Паскудина («Аристократ Сысой Закорюкин»).

В константинопольских ресторанах швейцаром служит бывший профессор бесстужевских курсов; «человеком у вешалки» - генерал, официантками - графини и баронесса. Из разночинцев, иронизирует автор, - один буфетчик: бывший настоятель Покровского собора.

Та же картина у советских «аристократов»: играть на балу наняты голодающие профессиональные музыканты экстра - класса; мороженое делает бывший профессор химии. Развозят по домам участников вечеринки кучер барон Менгден, шофер князь Белопольский, извозчик граф Гронский. («Развороченный муравейник»). В презрении рассказчика к новоявленным «хозяевам жизни» нет даже оттенка высокомерия. «Если бы твоя рука по-прежнему оставалась красной рабочей рукой, - обращается Аверченко к «подвальному мальчику», явившемуся делать маникюр, - я, если хочешь, поцеловал бы ее благоговейно, потому что на ней написано святое слово «труд» («Старый сакс и Вертгейм»). Однако этот новоявленный джентльмен с маникюром редко моется, но при этом проявляет завидное проворство, занимая в жизни первые места. И писатель обрушивает на него весь свой сарказм. Сатирик с гневом говорит, что «подвальные мальчики» уже потеряли право называть себя рабочими, так как ненавидят и презирают работу («Дневник одного портного»).

Если в описаниях «новых русских» А. Аверченко сохраняет фельетонный стиль, то, обращаясь к портретам рядовых эмигрантов, он более тонко нюансирует свое отношение к ним, создает многообразие лиц и типов русского человека в эмиграции.

С наибольшим уважением писатель относился к тем, кто и в условиях трудной жизни сохранил интеллигентность, чувство собственного достоинства. «Я не Маруся, - гордо «отшивает» наглого Филимона Бузыкина официантка из рассказа «Русские женщины в Константинополе». – Я баронесса Тизингаузен. Меня зовут Елена Павловна» (2; 154). На наглые притязания ухажера баронесса отвечает звонкой пощечиной. По-старому любит девушку некий Молодой Человек; писатель пишет эти слова с заглавных букв именно потому, что его персонаж из рассказа «Сентиментальный роман» действительно сохранил все качества человека.

Интерес писателя вызывают и те, чья доброта, широта характера и непрактичность приводит их к краху. Отношение к ним Простодушного неоднозначно: здесь и насмешка, и сочувствие («Аргонавты и золотое руно», «Утопленники»). За веселыми ситуациями у Аверченко проступает суровый трагизм. Казалось бы, забавно, что хиромант - гадатель по руке дает 24- летнему человеку 52 года, предсказывает, что тот доживет до 240 лет, и в противоречии самому себе утверждает, что его посетитель занимал два королевских престола 70 лет и что умрет он от родов. Но за этой смешной сценой - драма, даже две драмы: молодой человек - инвалид войны, его рука - протез, а пошл он к хироманту,  побоявшись признаться, что у него нет руки, потому что «боялся потерять две (предложенные за это) лиры. Вы знаете, когда пять дней подряд питаешься одними бубликами…» (2; 169) («Оккультные тайны Востока»). Еще более драматичен финал фельетона «Развороченный муравейник»: если у одного из участников диалога родственники разбросаны по всем концам России и многие погибли, то у другого «все вместе, все девять человек», но как выясняется, радоваться нечему - «они на Новодевичьем кладбище в Москве рядышком лежат»            (2; 192 ).  

Не менее драматично, хотя и смешно, рассказывает писатель о тех, кто сумел приспособиться, но потерял то ценное, что составляло сущность русской духовности. В рассказе «Трагедия русского писателя» воспроизводится профессиональная деградация преуспевшего в эмиграции беллетриста. Через год после эмиграции он «перемещает» одесскую Дерибасовскую улицу в Петербург, а его персонажи начинают объяснятся на ломаном языке: «Я есть большой замерзавец на свой хрупкий организм… Подай мне один растягай с немножечком poison bien frais и одну рюмку рабиновка» (2; 196). Еще через год он пишет: «Была большая дождика. Погода был то, что называй веритабль петербуржьен! Одни молодой господин ходил по одна улица, по имени сей улица: Крещиатик. Ему очень хотелось manger. Он заходишь на Конюшню сесть за медведь и поехать в restaurant, где скажешь: garson, une tasse de рабинович и одна застегайчик aveс тарелошка с ухами» (2; 197).

Впрочем, самому Аверченко такая опасность не грозила. Его герой рассказчик – Простодушный сохранил лучшие черты русского национального характера и языка. Он сохранил благородство и лукавую наивность («Бриллиант в три карата»), верил в идеалы («Русские женщины в Константинополе», «О гробах, тараканах и пустых бабах»), а самое главное – верит в будущее России.

Эмигрантская жизнь диктовала свои жестокие законы. В целях  художественного осмысления реалий новой действительности Аверченко, скорее всего даже не осознавая этого,  обратился к жанру пикарески - «продукту» любой переходной эпохи. Как известно, жизненным  аналогом этого древнего испанского жанра являются пореволюционные состояния общества, сопровождающиеся распадом сложившихся социальных иерархий, ломкой аксиологической и идеологической систем, духовным и физическим «бродяжничеством» масс. 

Создавая трагикомическое летописание жизни «белой эмиграции», Аверченко  обратился к изображению биографического перелома, случившегося в судьбе русского человека после 1917 года и превратившего его в авантюриста. Писатель показал, как беженцы, странствуя в поисках крова, пищи, средств к существованию, вынуждены вступать во взаимодействие с криминальным миром,  неизбежно становясь  мошенниками. Жизненное кредо героев плутовских рассказов писателя – «Какая там честь, когда нечего есть!» (1; 115). Подобная нравственно-философская проблематика абсолютно традиционна для жанра пикарески.

Заслуга Аверченко и в том, что  он  выделил и художественно осмыслил конкретно-исторические плутовские типы «спекулянта», «бывшего» и  «русского эмигранта», порожденные  революционной эпохой.

Д. Николаев – автор новейшей монографии «Русская проза 1920 - 1930 - х годов. Авантюрная, фантастическая и историческая проза» - указывает, что «в начале 20-х годов «героем эпохи» был объявлен спекулянт-авантюрист»,  и в доказательство анализирует парижские книги очерков А. Ветлугина «Авантюристы Гражданской войны» и «Третья Россия». Однако Аркадий Аверченко гораздо раньше журналиста Ветлугина обратился к художественному изображению  героя- спекулянта. В рассказе  «Торговый дом «Петя Козырьков»» сатирик изложил типичную историю «воцарения» спекулянта эпохи крымского «врангелевского сидения». Герой - «ушибленный жизнью молодой человек» -  устав выслушивать упреки от квартирной хозяйки, идет на сделку со своей совестью и принимает решение  заняться «коммерцией». Предварительно просчитав и оценив темпы инфляции, он закупает в кафе пятьсот коробок сгущенного молока,  приносит их домой, ставит под кровать, выжидает месяц и продает эти коробки в три раза дороже… Затем покупает спички, кладет под кровать, ложится сверху и снова ждет… Вскоре Петя смог разбогатеть  настолько, чтобы открыть торговый дом. В традициях плутовского жанра  авторское морально-оценочное начало: Аверченко не только не осуждает своего героя, но и подчеркивает практическую ценность рассказа об этой «операции, которую любой из читателей может проделать в любой день недели и которая несет благосостояние на всю остальную жизнь…» (5; 132).  

Но есть и более яркие персонажи, каждый из которых вполне мог бы стать центральным в крупном плутовском произведении: это те, кого писатель изобразил в рассказах «Константинопольский зверинец» и «Второе посещение зверинца». Рассказы имеют сквозной сюжет:  Аверченко, сидя в «препошлейшем ресторане» Константинополя, созерцает «паноптикум» мошенников, карточных шулеров и авантюристов и слушает рассказ  приятеля об их  прошлом. Есть в этом «константинопольском зверинце» жулик, который организовывал концерты Шаляпина, но ему  «всегда не хватало одной маленькой подробности: самого Шаляпина» (3; 162).   Есть  бывший русский солдат,  которому удалось в годы войны, переодевшись в австрийскую форму, сдаться в русский плен и ни дня не воевать.   Наконец, есть бандит «с каменным, неискусно высеченным лицом», который отслеживает на улицах влюбленные пары, отзывает в сторонку мужчину и шепчет ему на ухо: «Лиру или в морду!». Чтобы не опозориться на глазах любимой девушки, любой  готов отдать ему последние деньги.

Аркадий Аверченко, которому удалось избежать печальной участи многих своих соотечественников (он ни дня не голодал и не нуждался), с болью признавал, что Константинополь «выковал» из русских эмигрантов «прочное железное изделие»,  что путь авантюризма и мошенничества оказался единственно возможным для многих  из них. В предисловии к рассказу «О гробах, тараканах и пустых внутри бабах»  писатель приводит  дореволюционный анекдот: еврей просит у царя право жительства, а царь отказывает  под предлогом, что еврей не ремесленник. Не растерявшись, еврей говорит:

      - Ну, так я ремесленник.

     - Какой же ты ремесленник? Что ты умеешь делать?

     - Уксус умею делать.

      - Подумаешь, какое ремесло, - усмехнулся скептически государь, - это и я умею делать уксус.

     - И вы умеете? Ну, так вы тоже будете иметь право жительства!» (3; 173).

  Сравнивая русских беженцев с героем этого анекдота, Аверченко замечает, что человек, который «умеет делать уксус», не пропадет в Константинополе и приводит истории выживания трех своих петербургских знакомых. Один из них, бывший журналист, нанялся к гадалке в оккультный кабинет лежать в гробу и отвечать на «идиотские вопросы клиентов». Другой – бывший поэт – «ходит в женщине», то есть носит на себе чучело картонной бабы с рекламой элитного ресторана. Третью знакомую «кормит» зеленый таракан, ибо она служит «на записи в тараканий тотализатор».

   Финал рассказа проникнут  горечью автора: «Отошел я от них и подумал:

- Ой, крепок еще русский человек, ежели, ни гроб его не берет, ни карнавальное чучело не пугает, ежели простой таракан его кормит….»          (3; 174).

Таким образом, именно  Аркадий Аверченко, который свыше десятилетия «задавал тон» всей российской сатирико-юмористической литературе,  положил начало художественной разработке  проблемы авантюризма, первым обратился к традиционной  проблематике плутовской прозы, выделил новые конкретно-исторические плутовские типы.  После него  к жанру плутовской повести и плутовского романа обращались           М. Булгаков,  В. Иванов,  А. Толстой,   И. Эренбург, Ю. Берзин, М. Ройзман,  И. Ильф и Е. Петров… Тип «бывшего» впоследствии был широко представлен, к примеру,  в произведениях М. Булгакова (вплоть до инфернального плута-«бывшего» Коровьева в романе «Мастер и Маргарита»).  Тип «русского эмигранта» уже в 1923 году  появился в повести А. Толстого «Похождения Невзорова, или Ибикус» (Невзоров, Ртищев), а 1926-1928 годах – в   пьесе «Бег» М. Булгакова (бывший генерал Чарнота, «тараканий царь» Артур Артурович) и др. Закономерно, что эти типы заняли свое место и на страницах новейших российских плутовских повестей и романов, ибо постсоветская переходная эпоха вновь вызвала к жизни различные проявления авантюризма (см., например: В. Кунин «Иванов и Рабинович», Л. Вяземский «Аля эш! или Лучше наличными» и др.). 

Общая тема сборника «Записки Простодушного» — тяжелая и безрадостная жизнь русских беженцев в Константинополе и их попытки приспособиться к новым и незнакомым условиям существования. В описываемых веселых и грустных эпизодах и злоключениях принимает участие сам автор под псевдонимом «Простодушный», повествующий о пережитом и о встречах с представителями разных групп  русской эмиграции. Горькое ощущение оторванности от своей родины проявляется в этом и последующих сборниках писателя .

Заключение

А.Т. Аверченко был по праву признан современниками русским «королем смеха». Работая в жанре короткого юмористического рассказа, Аверченко культивировал в русской литературе жанр рассказа-анекдота, доведя его форму до совершенства. Кольцевая композиция, или последовательно развивающийся сюжет с неожиданным финалом, или многократное повторение одного и того же эпизода с обязательным доведением ситуации до абсурда, - все это создавало удивительно мощный комический эффект. Это было новшеством для русской юмористики. «Сочный юмор» рассказов-анекдотов был призван вызывать исключительно веселый, добрый смех читателя.

В работе над выпускным квалификационным сочинением по теме «Приемы комизма в рассказах Аркадия Тимофеевича Аверченко» мы проследили эволюцию его творческого пути, познакомились с его политическими воззрениями, показали зависимость тематики рассказов от политической и социальной обстановки в стране.

Мы рассмотрели творчество сатирика до революции 1917 года и после. Изучив рассказы дореволюционного периода, мы можем отметить удивительное многообразие их тематики. До 1918 года Аверченко отдавал предпочтение сюжетным рассказам, динамичному повествованию с активно действующим главным героем. Пейзаж, бытовые подробности редко использовались юмористом. В Крыму и позднее в эмиграции бытовые подробности, детали играют все большую роль в его миниатюрах – прежде всего сатирических. Он старается сделать текст живописнее, часто противопоставляет не предметы, а качество, делает акцент на эпитетах и определениях.

Писатель не стремился создавать достоверные характеры и следовать официальным биографиям политических деятелей, за что обижались на него в свое время и власть не удержавшие, и власть не захватившие. Им владело в большой мере непосредственное чувство восприятия зла – сродни детскому переживанию при встрече с ним в сказке.

Важным средством сатирического изображения в творчестве становится портрет. Описывая того или иного «политического деятеля», Аверченко через портрет раскрывает сущность человека, дает портрет «типа».

Автор высмеивает реалии социального быта, частные человеческие пороки, показывает жизнь большого года, буржуазную культуру, высмеивает ничтожность проблем городского обывателя. Аверченко обнажает и социально-политическую сферу жизни, затрагивает тему ревизора и закона – рассказы «Виктор Поликарпович», «История болезни Иванова». Персонажи Аверченко напоминают нам героев Гоголя, Салтыкова-Щедрина, Чехова.

Аверченко вскрывает абсурдность обывательского сознания («Робинзоны», «Октябрист Чикалкин», «Борцы»), высмеивает жандармов, чиновников, взяточников, лицемеров. Обращение писателя к теме искусства, бездарных творцов, теме живописи показывают нам неприятие писателем модернистских течений («Ихневмоны», «Изумительный случай», «Крыса на подносе»).

Не обошел Аверченко и извечные темы мужчин и женщин («День человеческий», «Жена», «Мужчины»), взаимоотношения поколений («Отец», «Старческое»), много писал о детях.

В целом, в этот период смех Аверченко веселый, «добрый», беззаботный, вдохновенный, мы встречаем много сатирических типов, рассказы завлекают быстротой прочтения, интересно следить за развитием сюжета, рассказы отличаются запоминающимся финалом, речь героев полна остроумных афоризмов и крылатых фраз. Смех Аверченко не искореняет исконных человеческих слабостей и пороков, а лишь таит в себе иллюзорную надежду на их искоренение. И поскольку эти слабости и пороки долговечны, долговечен и порождаемый ими смех, о чем свидетельствуют многочисленные издания юмористики, сатиры Аверченко, осуществленного после длительного перерыва у нас и беспрерывно возобновляемые во многих странах мира, в том числе и Чехии, ставшей прибежищем недюжинного писателя.

В ВКР отражен переломный момент в творчестве писателя. К нему относится послереволюционный период. Показано его отношение к революции, неприятие власти, большевиков, временного правительства, Керенского, мы узнали о причинах эмиграции писателя, о его отношениях с властями.

Изучив произведения данного периода, мы можем сделать вывод, что автор сочувствует  событиям в стране, он не приемлет  людскую глупость, пошлость, «серость».

Мы, наблюдая за сюжетом рассказов, приходим к выводу о том, что писатель пытается своим смехом излечить людей. В рассказах этого периода чувствуется гневный сарказм, грустный смех, радостный смех исчезает.

В работе подробно проанализированы сборники данного периода «Дюжина ножей в спину революции», «Записки простодушного» Это  сборники политической сатиры, они отражают отношение Аверченко к революционным событиям. В сборнике «Дюжина ножей в спину революции» рассмотрены рассказы: «Человек, бутылку сельтерской», «Фокус великого кино», «Поэма о голодном человеке», «Черты из жизни рабочего Пантелея Грымзина», «Чертово колесо», «Трава, примятая сапогом», «Усадьба и городская квартира», «Короли у себя дома». В рассказах показаны отчаявшиеся люди, преобладает тема «еды», тема «детей», искренних, чистых душ, которые губит жестокость и грубость.

Аверченко почти не писал «серьезных» произведений, их единицы. Очень редко он обращался к стихам. Основу его богатейшего литературного наследия составляет комическая проза – рассказы и фельетоны, а также драматические произведения – как инсценировки собственных рассказов, так и оригинальные пьесы. Аверченко одним из первых в России откровенно встал на защиту «смеха ради смеха», поставил перед собой задачу рассмешить. развеселить читателя, притом самого взыскательного. «В час душевной боли, в минуту усталости русский читатель обращался к Аверченке, и я хорошо помню, как во время войны в госпиталях на всех столах я видел его книги и книжечки, изданные «Новым Сатириконом» (19;21), – вспоминал Петр Пильский. Русская критика иногда упрекала Аверченко в бесцельности и бессодержательности его смеха. И он сам никогда не хотел слыть политическим сатириком. Но Аверченко имел мужество прославить этот смех, поставить его целью, а не средством, открыто служить его свободной и независимой стихии.

Можно сказать, что имя Аверченко было одним из самых популярных литературных имен начала двадцатого века, таковым оно является и до сих пор.

Список использованной литературы

1. Аверченко А. Автобиография. - М., 1990. – 240 с.
2.  Аркадий Аверченко. Избранные рассказы. - М., 1985. – 345 с.
3. Аверченко А. Записки Простодушного. – М., 1992. – 369 с.
4. Аверченко А. Тэффи. Юмористические рассказы. - Минск, 1990.- 401 с.
5. Аверченко А.Т. Собр. соч.: В 6 т. - М., 1999. Т. 1.- 399с.
6. Афанасьев А. Литература русского зарубежья.  Антология. В 6-ти т. - Т. 1. М., 1990. – 344 с.
7. Борев Ю. Сатира // Теория литературы. Роды и жанры. - М., 1964. –  323 с.
8. Борев Ю. О комическом или о том, как смех казнит несовершенство мира, очищает и обновляет человека и утверждает радость. – М., 1970. - 268 с.
9. Брызгалова Е.Н. Русская сатира и юмористика начала XX века. - Тверь, 2002. – 145 с.
10.  Виноградов В.В. Сюжет и стиль. - М., 1975. - 235 с.
11.  Дальние берега. Портреты писателей эмиграции. - М., 1994. – 266 с.
12.  Долгов А. Великий комбинатор и его предшественники: Заметка о прозе А. Аверченко. // Лит. учеба. – 1980. – № 3. – 175 с.
13.  Долгов А. Творчество Аверченко в оценке  дореволюционной и советской критики. – Фрунзе, 1975. – 200 с.
14.  Горный С. «Сатирикон» (Силуэт). Аркадий Аверченко // Руль - 1925 - 14 марта.- 329 с.
15.  Гурова Е.К. Лексические средства создания «Образа автора» в сатирическом произведении // Вестник МГУ. Сер. 10. Журналистика. -- 1999.-№ 6.-С. 35-48.
16.  Гурова Е.К. Особенности сатирического дискурса (на материале рассказов и фельетонов А.Т. Аверченко). - М., 2000. - 202 с.
17.  Евстигнеева А. А. Журнал «Сатирикон» и поэты – сатириконовцы. – М., 1968. – 187 с.
18.  Ершов Л.Ф. Советская сатирическая проза. — М. - 1966. - 298 с.
19.  Зинин С.А. Грустный смех Аркадия Аверченко. // Литература в школе. – 2001. – № 1. – 101 с.
20.  Куприн А. И. Аверченко и «Сатирикон» // Куприн А. И. о литературе. - Минск, 1969. – 210 с.
21. Ковальский П.Е. Зарубежная Россия: История и культурно-просветительская работа русского зарубежья за полвека (1920-1970). - Париж, 1995. - 230 с.
22.  Левицкий Д. А. Жизнь и творческий путь Аркадия Аверченко. - М.,1999. – 168 с.
23.  Миленко В.Д. Аркадий Аверченко. - М., 2010. – 101 с.
24.  Михайлов О. Аркадий Аверченко. // Аверченко А. Тэффи. Юмористические рассказы. – Минск, - 1990. - 283 с.
25.  Николаев Д.Д. Творчество Н. А. Тэффи и А. Т. Аверченко: (Две тенденции развития русской юмористики). М., 1993. - 171 с.
26.  Пильский Петр  А.Т.Аверченко // Сегодня. – 1925. – №60. – 57 с.
27.  Полонский В. Смех и горечь // Всеобщий Ежемесячник. - 1910. - №7. -170 с.
28.  Русские писатели. 1880-1917: Библиографический словарь. – М., 1989. – 245 с.
29.  Соколов А.Г. Судьбы русской литературной эмиграции 1920-х годов. М., 1991. - 180 с.
30.  Спиридонова Л. Бессмертие смеха. Комическое в литературе русского зарубежья. М., 1999. – 256 с.
31. Спиридонова Л. А. (Евстигнеева) Русская сатирическая литература начала XX века. – М., 1977. – 217 с.
32.  Свердлов Н. Дополнение к «Автобиографии» Аркадия Аверченко. // Аврора. – 1988. –  № 4. – 143 с.
33.  Шевелев Э.На перекрестках, или размышления у могилы Аркадия Тимофеевича Аверченко, а также после ее посещения с напоминаниями о том, что писал он и что писали о нем.//Аврора.–1987.–№ 3. – 89 с.
34.  Шевелев Э. Ответы правды. // Аврора. – 1988. – № 4.- 57 с.
35.  Эсалнек А.Я. Актуальные задачи изучения жанров // Вестник МГУ. - 1985. - № 1. - 79 с.