Архетипический образ Дома в романе Т.Н. Уайлдера "День восьмой"
учебно-методический материал по литературе

УДК: 821.111 (73)

Е.И. Пыжова^[1] 

Архетипический образ Дома в романе Торнтона Уайлдера

«День восьмой»

Первая половина XX века ознаменовалась в США массовым процессом глобализации, расширением городского пространства. Социально-политические условия изменялись так быстро, что одним из основных вопросов была необходимость сохранения национальной идентичности американцев, их национального единства. Поиск пути решения проблемы затронул все сферы жизни общества, в том числе и литературу. В это время особое значение приобретает и архетипическое понимание Дома, как центра всего мироустройства. Войны, экономические потрясения, социальные проблемы, технический прогресс подорвали привычное и размеренное течение жизни. Люди потеряли ценностные опоры. Постоянный поиск приводит к тому, что спасение обретается только в своей семье и родном доме. К теме национального единства, идентичности обращался и Торнтон Найвен Уайлдер. Одной из центральных тем его творчества неизменно оставался поиск себя, поиск истинного дома-Души, своего очага.

Как в русской литературе, так и в мировой, особую роль приобрел архетипический образ Дома. С древнейших времен дом был символом семейного очага. Наши предки бережно хранили память о своих корнях, традициях. В некотором смысле пространство дома становилось моделью мироустройства, и оно не только было тесно связано с национальным сознанием, но и видоизменялось в соответствии с исторической эпохой.

Образ дома в американской культуре, в частности, литературе начала ХХ века, стал явлением символичным. Дом – один из главных архетипов американской культуры. Он неразрывен с архетипом семьи, с которым часто ассоциируется. Дом американцев – это подобие «гнезда», в котором люди, словно птицы, собираются по праздникам. Согласно традиции, главный день американцев – День Благодарения – отмечается в «семейном гнезде», там, где живет самая старшая представительница рода. Именно этот дом будет считаться семейным очагом, «истоком» всех дальнейших поколений.

Обычай ставить Дом-Гнездо во главе всего сущего нашел отражение и в национальной игре – бейсболе, где каждый игрок обязательно должен добежать до «дома», т.е. проделать заранее установленный путь. Это позволяет говорить о связи архетипов Дом и Странник. В культуре США мотив дороги и путешествия, а, главное, возвращения в родной дом – один из ведущих. Прежде всего, это связано с тем, что государство было образованно небольшой группой переселенцев из заокеанских стран. По сути дела США стали для них Ноевым Ковчегом, объединившим людей в единое целое. Переселенцы прибыли в поисках Дома, и они его обрели. Жажда к объединению, образованию народа настолько закрепилась в сознании американцев, что нашла отражение и в девизе: «Из многих – одно» [1]. В основу национальной традиции американцев легли культ Декларации независимости, день принятия которой стал одним из первых общенациональных праздников.

В конце XIX – первой половине XX веков, происходят сложные социально-экономические, политические, демографические и этнокультурные процессы. Они «не только влияли на состояние и содержание общественного мнения, но и находили в нем свое отражение, давая импульс к активной деятельности людей во всех сферах жизни социума. В это время совершается модернизация всех сфер жизни американцев, становление государственности, консолидация нации, формирование национальной идентичности, развитие новой ментальности» [2]. Старые установки «белые-черные», «раб-хозяин», «несвобода-свобода» видоизменялись, на их место были выдвинуты новые социальные иерархии, уничтожавшие рабовладельческий строй, а фактически, устанавливающие новые разногласия и раздвигающие рамки социальной несправедливости. Разделение единства происходило по принципу близости социальных страт. Человек попал в новые условия, однако никто не объяснил, как жить дальше, в сердцах людей зарождается духовное бездомье. Именно в это время как никогда обнажается вся полнота настоящей «американской мечты» – желания обрести подлинный дом, где обрушившееся на людей одиночество и растерянность будут уничтожены.

В сознании американцев образ дома не замыкается в четырех стенах, в которых человек родился и вырос. Дом – вся страна. Америка никогда не находилась под оккупацией, вот почему так велико в сознании граждан США чувство патриотизма. Американский писатель Клотер Рапай в книге «Культурный код. Как мы живем, что покупаем и почему» отмечает, что с архетипом Дом, прежде всего, ассоциируются такие действия как возвращение, воссоединение, возобновление отношений, восстановление традиций [1]. Небезынтересен и тот факт, что большинство американцев стремятся «оживить» свои дома, давая им имена.

Все эти особенности нашли отражение и в романе Торнтона Уайлдера «День восьмой» («The Eighth Day»). Архетипический образ Дома формируется как микрокосмос: от Дома-Америки – до Дома-Души. Следует отметить, что из прозаических произведений Т. Уайлдера только действие романов «День восьмой», «Теофил Норт» и «Небо – наша обитель» происходят в Америке. Его неоднократно упрекали, в том, что такой выдающийся писатель отказывается изображать в своих романах Родину. Возможно, что это связано с тем, что Торнтон Уайлдер, хотя по своей национальной принадлежности и является американцем, но юные годы провел за пределами США. Отсюда такая глубокая привязанность к семье, которая долгое время жила порознь. Связывали их только воспоминания, искренняя, неподдельная любовь друг к другу и письма. Привязанность к семье у Торнтона Уайлдера была гораздо глубже, нежели к дому, так как его по сути дела заменила вначале немецкоязычная школа-пансион в Гонконге, а затем Оберлинский колледж, Принстонский и Йельский Университеты.

Торнтон Уайлдер находился в постоянном поиске своего дома. Он мечтал о нем, но не находил. Вот почему, по свидетельству его племянника Таппана, Уайлдер долго не засиживался на одном месте, а дома и отели, где он останавливался, всегда называл офисами. Исключение составлял особняк в Род-Айленде, в городе Ньюпорт (именно здесь разворачиваются события «американского» романа «Теофил Норт», который в большей степени считается биографичным, чем остальные произведения Уайлдера). Только здесь Уайлдер находил покой и так необходимое ему уединение.

Подобные настроения Торнтон Уайлдер передал и героям романа «День восьмой». Семья Эшли, потерявшая возможность беззаботного существования после обвинения отца семейства в предумышленном убийстве, вынуждена искать дорогу к обретению спокойствия. Именно спокойствия, так как в понимании семьи Эшли дом был неким нерушимым объектом, с которым связана вся жизнь. Дом «Вязы»: четыре стены и крыша над головой – целый мир. Он являлся некой миромоделью, где во главе всего существующего стоял Джон Эшли. Поэтому «Вязы» – дом-мечта, воплощенная в реальность, стал, прежде всего, отражением внутреннего мира своего хозяина.

Мечта Джона Эшли, настоящая «американская мечта» о своем доме, своей семье и успехе, получила продолжение. Из Дома-Жилища «Вязы» превращаются в Дом-Гнездо, в котором рождаются дети семьи Эшли, где царит домашний уют и спокойствие, где вся семья дружно собирается к столу.

Если говорить непосредственно об «американской мечте», то точного определения этого понятия нет до сих пор. Ученые и культурологи, философы и социологи так и не пришли к единому мнению. Возникшая не в Америке, а в Европе, мечта вместе с первыми переселенцами прибыла на новый неведомый континент. «Как состояние ума и как мечта Америка существовала задолго до того, как ее открыли. С самых ранних дней западной  цивилизации люди мечтали о потерянном рае, о Золотом веке... С первыми сведениями о Новом Свете возникло ощущение, что эти мечты и стремления становятся фактом, географической реальностью, открывающей неограниченные возможности... Американская мечта стала культурной традицией Европы» [3, с. 268], – писал Джилберт Чайнард. Культурная традиция Старого Света стала частью американской культуры, но закрепилась, естественно, в переосмысленном виде. Однако стремление к счастью не оправдало себя. «Американская мечта» стала иллюзорным подобием мифа о «Золушке», превратившейся из нищенки в миллиардершу.

В романе четко проступает и так называемая линия идентификации дома, когда жилище определяется хозяином, а хозяин определяем жилищем. Так «Вязы» не позволяли своему бывшему владельцу Эрли Макгрегору управлять ими. Дом, построенный в злобе, отвечал злобой тем, кто жил в нем: не было ни большой дружной семьи, ни веселого детского смеха. По длинным лестницам носили гробы, а горе наполняло комнаты огромного особняка.

Но «Вязы» приняли добродушного Джона Эшли и стали настоящим родовым гнездом, где Беата и Джон создали уютный домашний очаг, где тело и душа пребывали в гармонии. Дом Эшли стал его вторым «Я». Но в жизни самого Джона Эшли был особый, присущий только ему одному смысл. Именно он служил тем невидимым двигателем, благодаря которому жизнь в «Вязах» не стояла на одном месте. Не случайно дети Джона – и Роджер, и Лили, и Софи, и Констанс, неоднократно вспоминают, как поутру Эшли-старший будил всю семью, напевал песенки «Нита-Жуанита» и «Китайская прачечная», как он неслышно приоткрывал двери в детские комнаты. Благодаря отцу семейства у Эшли появились друзья: и доктор Гиллиз, и Вильгельмина Томс, и Ольга Дубкова. Его дом не только оживляет скучные серые будни, он одухотворяет каждого живущего и пребывающего в нем. Символично в романе и убежденность Джона в необходимости воздержания от соблазнов. Уже будучи в Антофагасте, «Эшли остро ощущал то, чего был лишен; на замену он создал себе суеверное, фантастическое убеждение: если он сорвется хоть раз, стены «Вязов» задрожат, пошатнутся и рухнут» [4, с. 176]. Таким образом, сам Эшли-старший ассоциировал себя с частью дома-особняка, семейного гнезда. «Вязы» были Домом-Душой Джона.

Все меняется после ареста Эшли. И если «Вязы» Джона символизировали собой крепкое жилище, надежные родственные связи, семью, очаг, дающий тепло, понимание, гармонию и уют, то, с его уходом из дома, «Вязы» словно распадаются на несколько частей: «В атмосфере “Вязов” недоставало тепла. Каждый из членов семьи существовал сам по себе» [4, с. 84].

Так для Беаты Эшли бывший особняк Макгрегоров, уютное гнездышко, которое она свивала вместе с мужем в течение 17 лет, превращается в неприступное убежище, где она надежно укрывается и от осуждающий взглядов людей, и от постоянных пересудов, и от оскорблений, и даже от тех, кто желал семейству Эшли только добра. Она противопоставляет свой Дом-Убежище социальным невзгодам. Но по собственному неведению Беата изменяет и жизнь детей, превращая «Вязы» в настоящую Дом-Клетку для Лили и Констанс. Девочкам категорически запрещается покидать стены «убежища». Тем самым Лили, словно бабочка во время холодов, пребывает в сонном оцепенении. Она не только теряет интерес ко всему происходящему, но и добровольно прячется в своей уютной «куколке». Дом-клетка, ограниченный забором, но позволяющий не беспокоится о жизненных невзгодах, взращивает в ее юном наивном сердце бесконечную любовь к матери и отцу, брату и сестрам. И эта «куколка» уютна для Лили, она не ощущает того дискомфорта, который тяготит самую младшую Эшли. Для Констанс «Вязы» становятся золотой клеткой, где за мнимым покоем скрывается боль и отчаяние матери, страдание и горечь Софи, равнодушие к жизни и отрешенность Лили.

Пространство семьи Эшли без Джона строго ограничивается стенами особняка Макгрегоров. Для них мир остается за пределами доступности. Извне поступают нечастые сведения: письма Роджера, приезжающие в открытый для постояльцев пансион, рассказы Софи о событиях в Коултауне. Таким образом, дом без Эшли трансформируется в новый мир, где нет места жизни ушедшей вместе с отцом семейства, но в то же время «Вязы» остаются проекцией внутреннего мира героя. Коултаун отвергает Беату и ее детей, но она создает свой собственный Дом-Город (не без помощи Софи), в котором время останавливается. Прошлое, будущее, настоящее – все смешалось. Так же, как и до ареста Джона Эшли, дети и мать собираются вечерами в гостиной и читают, также соблюдается традиционный ужин, Лили все также играет на фортепьяно и поет все те же песни.

Однако Беата Эшли, превратившаяся в вечную «вдову на похоронах» [4, с. 74], вынуждает и Дом, ставший теперь проекцией ее внутреннего мира, умирать медленной смертью. Свет в комнатах не включали, мебель была распродана, одиночество и скорбь наполнили комнаты. «Вязы» словно укутались в траур. Убежище Беаты было шатким, временным. Приближался скорый конец: «На глазах у всего города из Сомервилла прибыл торговец подержанными вещами. Он увез в своем фургоне мебель, посуду гардины, столовое и постельное белье, дедовские часы из холла, старинное фортепьяно, под звуки которого столько раз танцевали виргинскую джигу, даже банджо Роджера» [4, с. 37]. Но убежище Беаты несколько иное, чем «куколка» Лили. Беата сознательно отвергает внешнее воздействие на ее жизнь. Она отказывается от прогулок, ограничивая себя пространством «Вязов», воздвигая из стен барьер. Ее поступками руководит страх, но не за жизнь своей семьи. Беата страшится услышать осуждения, боится сделать шаг в неизвестность. Мир без Джона Эшли невообразим для нее, поэтому Беата так стремится сохранить «Вязы» такими, какими они были, когда семья представляла собой единое целое.

«Куколка»-убежище Лили совсем иного порядка. Она не только не понимает всего ужаса разрушения прежнего семейного уклада, но и не стремится что-то изменить. Между тем в ее «куколке», в отличие от убежища Беаты, время продолжает свой ход, только это движение практически незаметно для окружающих. Сонное заточение продолжается, пока Лили не встречает своего спасителя – мистера Малкома. Ему удается невозможное: «куколка» разрывается. Ее убежище, основанное на чувстве самосохранения, больше не нужно. Лили покидает родовое гнездо, постепенно создавая его альтернативную проекцию.

Но полузамерший мир «Вязов» готов уничтожить его обитателей. Софи, средняя дочь Эшли, единственное «живое», что может противостоять приближающейся гибели. Именно она спасает положение, на свои ещё детские плечи она взваливает заботы о потерявшей интерес к жизни матери, сестрах, словно разбудив мать от горького сна. Но Софи, к сожалению, не обладает той живучестью, которая была присуща Джону Эшли. Для Софи дом – олицетворение семьи, последняя ниточка, связывающая их с беззаботным прошлым, и только в нем девушка видела спасение, ради него была готова пожертвовать всем. Здесь прослеживается аналогия с архаичными сюжетами религиозных верований, когда вселение в дом сопровождалось кровавой жертвой. Так, например, человеческие жертвоприношения были традицией для жителей острова Борнео. Кровью окроплялись столбы и основание дома. Кровная связь дом-Беата требует свою кровавую жертву – Софи. Для нее «Вязы» становятся символом Жертвенного Алтаря, на который она восходит как послушный агнец.

Беата, не задумываясь, отдает дочь на заклание. Жертва принята. Семья спасена, очаг восстановлен. Только очаг пуст: Роджер переселяется в Нью-Йорк, Лили – оперная звезда, у которой есть свое собственное маленькое семейное гнездышко, Констанс, словно мифическая Медея, путешествует по миру; для нее каждый – ребенок, брат, мать, отец; дом Констанс – целый мир. Только Софи остается за кругом новой жизни, ее худшие опасения становятся реальностью. Всю жизнь боявшаяся дома призрения – Гошена, который девочка воспринимала как символом краха, конца всему – Софи, выполнившую свою миссию, вследствие тяжелого психического расстройства Беата определяет именно туда. И главной причиной своих несчастий Софи видит мать. Жертва до конца своих дней интуитивно помнит «палача»: «Один только был человек, от которого она пряталась и которого никогда не просила приходить еще. Софи не переносила запаха лаванды» [4, с. 430] (Беата любила класть в белье подушечки с лавандой).

Литературное воплощение архетипического образа Дома в романе «День восьмой» неразрывно и с общенациональным архетипом. Ядром, центром которого являлась кухня – место, где горит огонь, где приготавливается пища, где семья собирается каждый день к традиционной трапезе [1]. Первобытные устои здесь проявляются наиболее четко. В древнем мире очаг не только символизировал собой огонь и начало хозяйственной деятельности первобытного человека, но и объединял древнейший социум. Огонь стал идентифицироваться с самой мощной защитой человека и стал ассоциироваться с источником жизни. Именно очаг был поставлен во главу религиозного культа, преобразовавшись впоследствии в хранителя семьи. Отсюда и выражение: «Семейный очаг».

После того как Беата согласилась открыть в своем особняке пансион с питанием, ритуал приема пищи в «Вязах» достиг своего апогея: «Она требовала, чтобы к столу являлись точно в назначенное время, чтобы никто не начинал есть, пока не будет прочитана молитва, чтобы мужчины были в пиджаках и при галстуке, не забывали бы пропускать дам вперед, соблюдали приличия в разговоре и воздерживались от неумеренных комплиментов прислуживающим за столом» [3, с. 70–71]. Кроме того, именно «обеды» становятся главным достоянием нового пансиона.

Как мы уже говорили, для Джона Эшли «Вязы» были, прежде всего, уютным домом-«гнездом», надежным домашним очагом. Но, в сущности, Джон, так никогда и не повзрослевший ребенок в душе, как и все дети, покидает отчий дом. Вслед за ним из «Вязов» один за другим уходят и его дети. Но для семейства Эшли расставание с «гнездом» – шаг вынужденный. Эшли-старший, как и его дети, отправляется на поиски своего собственного дома, Дома-Души. После бегства Эшли «Вязы» становятся символом разрушающейся жизни, к которой больше нет возврата. Они, так же как и шахты Коултауна, «отслужили» свой срок. Символично, что семейство Эшли – и дети, и Беата, окончательно покидают «гнездо» к тому моменту, когда шахты прекращают функционировать. Постепенно умирает и изгнавший Джона Эшли, Коултаун. В этой связи дом семейства Эшли можно считать микромоделью отслуживших свое промышленных городов. Природа восторжествовала, вновь вступая в свои владения. И если в «Вязах» «В разбитые окна заливал дождь и валил снег; птицы вили гнезда и в верхних этажах, и в нижних; ограда покосилась и висела над тротуаром… Беседка… рухнула в пруд» [3, с. 24], то в Коултауне «Весной, после сильных дождей, слышались непонятные глухие удары (разрушающиеся угольные шахты)… Зрелище было скорей похоже на развалины каких-нибудь памятников былого величия, чем на тюрьмы, где сотни и сотни обреченных надрывались,… выкашливая и выхаркивая остатки легких» [3, с. 24]. Но за год обнажившиеся «клетки» для рабов угольных шахт зарастали травой. «Клетка», сооруженная Беатой, схожа с той, которую создали для рабочих владельцы шахт. И в том, и в другом случае Дом-«Вязы» и Дом-Шахты Коултануна, как и сам Город, становятся жертвенным алтарем для тех, кто не обладал ни живучестью Эшли-старшего, не бесконечной любовью к ближним Лили Эшли, ни благоразумием и упорством Роджера, ни жаждой свободы Констанс.

Поневоле Джон Эшли исторгается домом. Но дом как «центр мира, защищающее пространство, обеспечивающее выход во вне и контакты с внешним миром» [4, с. 265], навсегда потерян для Эшли-старшего. Он становится недосягаемой мечтой, к которой герой стремится, но не может достигнуть. Точка опоры, заключенная в «Вязах», в семье, утеряна. Происходит децентрализация, вследствие чего Джон Эшли обрекается на вечные скитания. Он «новый Енох Арден или Улисс» [3, с. 127], стоящий неузнанный на пороге своего дома, непринятый. Но и это только иллюзия. Расставшись с домом-гнездом, Джон изменяется вместе с новой для него реальностью. Исчезают заурядные черты лица. Теперь он больше похож на «апостолов, Иоанна или Иакова» [3, с. 126]. Здесь воедино сливаются архетипические образы Дома и Странника. Путь Эшли-старшего – путь поиска Дома-Бога, дома для души. Не случайно Джон строит церковь на руднике Рокас-Вердес, не случайно он помогает миссис Уикиршем в отстройке ее больниц и школ в Манантьялесе. Это лишь часть пути к Богу, познанию внутреннего мира, настойчивое желание человека найти настоящий Дом, т.е. точку опоры. Но Джон Эшли окружен бесконечной пустотой, он, словно слепой, кружится на одном месте: «Тебе кажется, ты уже не согреешься никогда. И по всюду – пустота, nada, nada, nada (ничто)» [3, с. 140], – рассказывает Мария Икаса о снах Эшли.

Мотив странничества проходит через весь роман. В повествовании присутствуют такие элементы как дорога, тропа, железнодорожный путь, речные суда, поезда и прочие. Все это создает чувство постоянного движения, стремления к какой-то высокой цели. Дом-«Вязы» – статика, Странник-Джон Эшли – динамика. Две противоположности, которые находятся в постоянном взаимодействии. Но путь Джона Эшли – это путь к Дому-Богу. Частью этого поиска становятся и беседы с «повитухой, занимавшейся и абортами, сводницей, maga (ворожеей), гадалкой, толковательнице снов и мастерицей изгонять дьявола» [3, с. 136], Марией Икаса. Именно она помогает растерявшемуся Эшли-старшему идти правильным путем, путем веры и любви к ближним. Это долгое странничество к «вышнему Иерусалиму»:

В Вифлеем ли лежит ваш путь,

Сыновья мои, дочери мои [3, с. 139].

Образом Дома-Бога для Эшли-старшего становится и мечта-утопия доктора фон Стрелова, Тиконненов о городе в пустыне. Джон с энтузиазмом поддерживает иллюзорные идеи своих новых друзей. Но Дом-Город в пустыне – только еще один мираж, до которого нужно дойти в бесконечных поисках. Эшли мечтает высадить деревья, ведь это, как утверждает доктор фон Стрелов, «акт чистой веры» [3, с. 202]. Только один человек понимает всю утопичность идеи – миссис Уикиршем. Новые Афины – город на песке, Дом, который всегда будет недостижим.

Здесь нельзя не вспомнить еще одного известного американского писателя Томаса Вулфа и его романы «Домой возврата нет» и «Взгляни на дом свой, ангел». Так же, как и в «Дне восьмом» Торнтона Уайлдера, дом в романах Вулфа – мираж, удаляющийся с каждым шагом. И Гант (юность), и Уэббер (зрелость) – вечные Странники. Их поиск заключается в возвращении к наиболее значимым моментам в жизни, событиям, эмоциональным связям с близкими людьми.

Как и у Торнтона Уайлдера, основное значение архетипа у Томаса Вулфа – дом разрушающийся. И это бездомье вынужденное, связанное с крахом привычного уклада жизни героев: Гражданская война 1861–1865 годов, Великая депрессия 1930-го года, утверждение власти фашизма в Германии. Дом Вулфа – иллюзия, «дом на песке». Это – мечта о возрождении прожитой эпохи, о возврате к истокам. Мечта так и остается мечтой, ведь в прошлое вернуться невозможно.

Однако в романе «День восьмой», говоря языком Новалиса, «обыденному придается высший смысл». Все обусловлено, и каждая случайность – символична. Художественное повествование распадается на части фантастичное-реальное (например, отождествление людей с древними богами в речах доктора Маккензи, где четко прослеживается сюжетная линия «Каббалы», жизнь семьи Эшли и других героев). Понимание Уайлдером мира Божьего как онтологической сферы бытия человека, как вечного пути к Богу приближает роман «День восьмой» к жанру притчи.

Испанский исследователь Луис Перес в статье «Уайлдер и Сервантес: душа гобелена» отмечал, что жизнь, словно разноцветный гобелен, соединяет человеческие жизни и поступки. Путь к Богу Джона Эшли ассоциируется с вечным поиском замысла Творца, а притчевость романа «День восьмой» позволяет говорить о скрытом влиянии «изнанки» ковра, обратной стороны «гобелена» человеческой жизни [6].

Тем не менее, образ дома один из самых постоянных художественных образов. Связанный со своим владельцем на эмоциональном уровне, дом может выступать в разных ипостасях: быть убежищем, ограждающим от воздействий социальной среды, клеткой, ограничивающей личную свободу, домом-гнездом, создавая семейный уют и гармонию, домом-жертвенным алтарем. В романе «День восьмой» образ дома неразрывен и с мотивом странничества, поиском точки опоры – вышнего Иерусалима – дома-души, следовательно, Бога. Но, зачастую, он оказывается и вечным миражом.

Архетипический образ Дома в романе Торнтона Уайлдера «День восьмой», являясь одним из центральных архетипов, не только имеет высокий ценностный статус, но и связывает жизнь отдельного человека с окружающими его людьми. Дом – неотъемлемая часть человеческого бытия и выступает центральным звеном в вечном поиске. Путь, который проделывает человек – это не просто движение в пространстве, но формирование идентичности с окружающим миром. Дорога к дому – путь, который просто необходим каждому человеку, так как это возвращение не только к семейному очагу, но и, безусловно, к истокам формирования индивида. Ведь дом всегда остается важнейшей частью человеческой личности.

Таким образом, мы пришли к выводу, что архетип, попадая в поле конкретного художественного произведения, как правило, изменяется или дополняется новыми смыслами, что, как мы видим, было реализовано в романе Торнтона Уайлдера «День восьмой». Так, наряду с традиционным значением домашнего очага – символа стабильности, архетип дом приобретает характер места, которое необходимо покинуть. Образ наполняется амбивалентным смыслом. Это объясняется как национальными особенностями американской культуры, так и своеобразием художественного мышления Уайлдера – писателя философского склада, в творчестве которого ключевое место занимает мотив поиска истины.

Литература

1. Клотер Р. Культурный код. Как мы живем, что покупаем и почему / пер. с англ. У. Саламатовой. 2-е изд. М.: СКОЛКОВО, 2010. – 168 с.
2. Алентьева Т.В. Феномен американской цивилизации в конце XVIII – первой половине XIX века. URL: http://www.scientific-notes.ru/pdf/sa17.pdf (дата обращения: 13.02.2014).
3. Литературная история Соединенных Штатов Америки / под ред. Р. Спиллера, У. Торпа, Т.Н. Джонсона, Г.С. Кэнби. М.: Прогресс, 1977. Т. 1. – 603 с.
4. Уайлдер Т. День восьмой / пер. с англ. Е. Калашниковой. М.: АСТ: Астрель, 2011. – 476 с.
5. Маковский М.М. Сравнительный словарь мифологической символики в индоевропейских языках. М.: Владос, 1996. – 415 с.
6. Pérez Louis C. Wilder and Cervantes: In the Spirit of the Tapestry // From Symposium 25 (Fall 1971): 249–59. Reprinted by permission of the Helen Dwight Reid Educational Foundation. Published by Heldref Publications, 4000 Albemarle St., N.W., Washington D.C. / by Martin Blank. Critical Essays on Thornton Wilder. N.Y.: G.K. Hall and Co, An Imprint of Simon and Schuster Macmillan, 1996. – P. 44–53.