Смеховой мир романа М.А. Шолохова «Поднятая целина»
статья по литературе

Смеховой мир романа М.А. Шолохова «Поднятая целина»

   М. Шолохов не только показывает то новое, что завоевывало себе позиции в жизни, входило в характеры людей, он  с огромным размахом и смелостью в художественных образах «производит на смерть» борьбу между старым и новым. Эта битва изображена писателем во всей ее социально-исторической значимости: то как ожесточенная классовая борьба между двумя отчетливо наметившимися лагерями  –  бедняцко-середняцким, возглавляемым коммунистами, воплотившими творческую силу народа, его страстную устремленность к лучшему, с одной стороны, и кулацко-белогвардейским, во главе с Половцевым и Островновым, воплотившими силы прошлого, - с другой стороны; то идет эта битва, упорная, незатихающая, в  душе Кондрата Майданникова, и никнет прошлое, подрезанное под самый корень колхозным плугом; то вдруг проглянет это прошлое в комической фигуре деда Щукаря, чтобы под веселый, раскатистый смех пристыжено оставить поле сражения.

   Шолохов обладает неистощимым даром юмора. Умение видеть в жизни и ярко воспроизводить в искусстве не только трагическое, но и смешное, составляет одну из самых драгоценных черт таланта писателя.

   Некоторые исследователи сводили категорию смешного у Шолохова к чисто служебной роли. Читателю необходимо отдохнуть после напряженных и драматических сцен, и Шолохов для этого с большим тактом вводит в соответствующих  местах комическое. Но нужно понимать, что значение смешного в его произведениях неизмеримо глубже и шире.

   М. Шолохов  не только обличает прошлое, показывает необходимость и неизбежность его гибели, он смеется над рабским прошлым, которое часто искривляло, уродовало человека. Смех у Шолохова полон уважения к трудовому человеку, он помогает людям сбросить обветшалые одежды прошлого, выпрямиться, стать полноценными созидателями новой жизни.

   Среди образов смешных стариков, созданных Шолоховым, бесспорно первое место принадлежит деду Щукарю. Этот герой как бы вобрал в себя все черты хуторского бахвала и враля. Эту «типологию» указал  И. Кравченко. Он же отмечал близость образа, созданного Шолоховым, устному народному творчеству. И. Кравченко пошел по пути отыскания сходства и параллелей в произведениях фольклора чуть ли не ко всем главным событиям, связанным со Щукарем (покупка кобылы у цыгана (стр.229 – 233, 1 книга), рассказ о том, как поп лишил причастия Демида Молчуна (стр.149 – 151, 1 книга) и т.д.).

   Через много лет Д. Молдовский, очевидно развивая и «углубляя»

И. Кравченко «с учетом» второй книги романа, прямо вел родословную Щукаря от «сказочных героев»: «Очень многие черты сказочного героя введены в образ Щукаря так, чтобы внимательный читатель увидел подчеркнутую связь этого героя с бесконечными героями народных сказок, веселыми победителями, забавными простаками, шутниками и балагурами. Дед Щукарь сродни этим забавным персонажам, которые одурачивают глупых помещиков и отвратительно жадных попов… Рассказ о лошади деда Щукаря – это известная сказка… от народного юмора – его стычки с собаками, с козами и пр. и пр.»

   Образ Щукаря нужен в романе не только для того, чтобы перемежать драматические сцены и эпизоды комическими рассказами деда и забавлять гремяченцев и читателей «Поднятой целины». Несомненно, что это образ глубоко реалистический, жизненный.

   Неизгладимые следы в характере Щукаря оставила прежняя его жизнь, нищая и бесправная жизнь бедняка и неудачника. Как ни комичны сами по себе эпизоды из прошлого деда Щукаря, которые он же сам и рассказывает, в них в не меньшей мере  отразились печаль и горечь проклятого прошлого.

   Это образ, своими корнями глубоко ушедший в прошлую жизнь народа. В изображении  судьбы смешного старика очень мног серьезного, печального, трогательного. В прошлой «бытности» не было ему, горемыке-бедняку, да и не могло быть удачи. Не было у него ни прочного места в жизни, ни малейшего просвета впереди, ни права на уважительное отношение к нему со стороны окружающих. Но в природе своей национальный русский характер из глубины веков пронес неистребимую способность и склонность к жизнелюбивому юмору, к незлобивой шутке, скрашивавшей безрадостные стороны жизни и отдельного человека, и целого народа. И всегда народ хранил мечту о лучшей судьбе, о справедливом устройстве жизни.

   Таким образом, мы видим, что образ деда Щукаря неоднозначен. И на необходимо понять этот образ прежде всего в главном, существенном его содержании. Комическое в этом герое возникает из разительного несоответствия между тем, каков он на самом деле, и тем, каким он себя представляет, между воображаемым и действительным.

   Хотя жизнь деда в прошлом не была хорошей, его образ в романе лишен оттенка страдания, нет драматического конфликта между личностью и действительностью. Наоборот, симпатии Щукаря на стороне новой действительности. Конфликт же создается между передовым идеалом и теми чертами отсталости, которые прошлое укоренило в человеке. Именно его

М. Шолохов в образе деда Щукаря облекает в юмористическую форму.

   Дед с первого дня появления Давыдова стал «активистом». Он всячески стремился показать близость к Давыдову, руководителям и активистам колхоза, к людям, наиболее уважаемым в хуторе. То, что с ним считаются, как с полноправным членом коллектива, составляло теперь главный предмет разговоров и бахвальства Щукаря. Уже на третий день после приезда Давыдова Щукарь говорил односельчанам: «Как мы с Давыдовым решим, так и будет. Он позавчера долго со мной калякал. Ну, были промеж сурьезного разговора и шутейные разговоры, а то все больше обсуждали с ним планты, как колхоз устраивать. Веселый он человек, как и я…» (стр.47, 1 книга). Дед «участвовал» в раскулачивании Тита Бородина. После того, как Титов пес распустил дедову шубу надвое, Щукарь называл себя «страдальцем за советскую власть» (стр. 130, 1 книга) и рассказывал всем о том, как он спас Давыдова от гибели: «Всем известно: Титка когда мы раскулачивали, он и напади с занозой на товарища Давыдова. «Пропадет,- думаю,- мой приятель!» Сей момент же кинулся на выручку, как герой, отбил. Не будь меня – труба бы Давыдову!» (стр. 131, 1 книга).

   Видно, что дед Щукарь хотел бы подражать дельным и достойным людям, но жизнь его была прожита в другие времена. Она сложилась так, воспитала его таким образом, что стал герой хуторским вралем, несусветным хвастуном, пустым человеком. Каковы же те условия жизни, которые определили такое нелепое развитии человеческого характера?

   «С мальства моя жизнь пошла наперекосяк, да и так до последних времен. Меня, кубыть, ветром несло всю жизнь, и то скособочит, то вдарит об какой предмет, а то и вовсе к ядренее матери ушибет…» (стр. 238, 1 книга) – начинает о себе рассказ дед Щукарь.

   В горькой своей жизни был Щукарь неудачником из неудачников, бедняком из бедняков. Даже плохонькой лошаденки не завел он в хозяйстве. Одни спивались в такой жизни, такие, как Демид Молчун, замыкались в угрюмом одиночестве, а Щукарь нашел защиту от несчастий в неумеренном бахвальстве. Хоть в славословиях самому себе находил Щукарь отраду в бедной действительными радостями жизни. Перед хуторским сходом или вечерком где-нибудь у плетня, на перекуре, развлекая казаков шутейными рассказами, Щукарь, сам того не осознавая, во внимании, в благодарном смехе слушателей возвращал себе уважение к самому себе. Писатель, рассказав о жизни Щукаря, показал, как и в каких исторически существовавших условиях возник несуразный разрыв между тем, каким человек хотел бы казаться, и тем, каким он был на самом деле.

   Хвастуном и вралем дед Щукарь был и до революции. Но характер его мог стать комическим исключительно, лишенным всякого оттенка страдания только в условиях полной и безусловной победы новых человеческих форм жизни. Не случайно в романе фигура Щукаря получает наиболее полное раскрытие уже после того, как самое трудное позади: колхоз создан, идет весенний сев.

   С появлением Давыдова в поведении этого суетливого и болтливого старика появились, как замечает писатель, новая черта: Щукарь  «стал важен с виду и даже менее разговорчив» (стр. 234, 1 книга), особенно с тех пор, как ему поручили двух жеребцов, оставленных для служебных разъездов: «Дед Щукарь с восторгом принял назначение его в постоянные кучера при правлении колхоза. Поручая ему двух бывших кулацких жеребцов, оставленных при правлении для служебных разъездов. Яко Лукич говорил: - Блюди их, как порох в глазу! Чтоб они у тебя были в теле, гляди, шибко не ездий, не перегони. Вот этот серый Титков жеребец – племенной, да и рыжий хороших донских кровей… Ты за них ответчик!» (стр. 229, 1 книга). С особым рвением стал он исполнять свои обязанности. С полным сознанием собственного достоинства он рассказывал хуторянам: «Ноне не царские времена, чтобы кучер на облучке, а седок сзади на мягкой подушке выкачивался. Ноне я вот кучер, а с товарищем Давыдовым рядом сижу на дрожках. Иной раз хочу покурить и прошу его: «А ну, подержи вожжи, я цигарку заделаю». «С нашим удовольствием»,- говорит. Берет вожжи и иной раз час правит, а я сижу важно и на природу интересуюсь…» (стр. 234, 1 книга).

   Затем мы видим, что дед на склоне лет вздумал вступать в партию: не крутиться же ему всю жизнь при жеребцах, а «партейные все на должностях» (стр. 316, 1 книга) и при «кожаной портфеле» (стр. 315, 1 книга). «Затем и пришел, - говорит он Нагульнову, - чтобы узнать, какая мне выйдет должность… Ты мне дай придмер: что писать и как писать?..» (стр. 315, 1 книга).

   М. Шолохов искусно создает юмористическую ситуацию. С одной

стороны – опутанный самыми темными предрассудками Щукарь – «балабон», «трепло», но глубоко уверенный в том, сто он активист, «герой», «страдалец за советскую власть» может рассчитывать на самое внимательное и заботливое отношение к своей особе; с другой стороны – резкий, несдержанный, угрюмо-суровый Нагульнов. Окажись на его месте Давыдов – и комического столкновения, вероятно, не произошло бы. Давыдов, посмеявшись, смог бы как-то доступно объяснить Щукарю, почему тот не может рассчитывать на вступление в партию. Не то Макар Нагульнов. Возвышенное представление о партии и коммунистах, ревниво-настороженное чувство его не может вынести даже того, что такой человек, как Щукарь, мог подумать о вступлении в партию. Сдержавшись на первых порах, он пытался переменить разговор: «На пасху поп к тебе заходил?» - «Само собой». – «Жертвовал ему?» - «Ну, конечно. Парочку яичков и, натурально, кусочек сальца, с полфунта». – «Так, стало быть, в бога веруешь и до се?» - «Так, конечно, не дюже чтобы крепко, но ежели захвораю, али ишо какое неудовольствие, али, к придмеру сказать, гром резко вдарит, то тогда молюсь, натурально прибегаю к богу» (стр. 316, 1 книга).

   В самой постановке вопросов видно, как постепенно накаляется Макар. Пространно-добродушные объяснения Щукаря окончательно взрывают Нагульнова: «На черта ты партии нужен, такое трепло? Ты сто это, смешки строишь? Думаешь, в партию всякую заваль принимают? Твое дело – только языком балабонить, брехни рассказывать. Ступай, не волнуй меня, а то я человек нервного расстройства. Мне здоровье не дозволяет с тобой спокойно гутарить. Иди, говорят. Ну?» (стр. 316, 1 книга).

   Дед Щукарь хорошо знал, что у Нагульнова слово не расходится с делом, а наоборот – дело часто следовало впереди слова. Поэтому он не мешкая выскочил из дома Нагульнова.

   Мы с улыбкой следим за разговором Щукаря с Нагульновым. Но трудно сдержать смех, когда мы видим Щукаря, который, торопливо захлопнув калитку, думает с сожалением: «Не в добрый час попал! Надо было посля обеда прийтить…» (стр. 316,1 книга). Именно здесь комическое напряжение достигает своей наибольшей силы. Не так-то легко поколебить Щукаря в его представлении о себе. В противном случае Щукарь престал бы быть Щукарем!

   Комическое в этом положении рождается из столкновения двух резко противоположных характеров, каждый из которых по отдельности заключает в себе какие-либо смешные черты. У Нагульнова в данном случае смешным оказывается несоответствие его намерения быть на этот раз спокойным, сдержанным, объяснить и растолковать Щукарю, почему тот не может быть в партии, со всегдашней сдержанностью, резкостью, которые одержали верх и теперь.

   Большую роль в создании комической ситуации играет речевая характеристика персонажа в прямом сопоставлении с его действительными поступками. Дед Щукарь, говоря о себе, часто употребляет слово «отчаянный»: «Удались, бабка! Сей момент удались отседова!.. Ты меня чуток жизни не решила! Об твою бы головешку этот горшок надо разбить! Удались, а то до смертоубийства могу дойти! Я на эти шутки отчаянный!» (стр. 126, 1 книга). «Отчаянный» вместе с определениями «как герой», «страдалец за советскую власть», которые дед Щукарь считал возможным с полным правом отнести к себе, должны были, по его мнению, самым выгодным образом характеризовать его особу.

   Чаще всего Щукарь повествует сам о себе. Писатель строит его рассказы на комическом «саморазоблачении»: в них ясно проступает и то, каков дед Щукарь на самом деле, и каким он хочет казаться. Временами кажется, что Щукарь сам над собой подсмеивается: «Простите, добрые люди, уж такой я уродился».

   Во время антисоветского выступления части гремяченцев Щукарь спрятался на сеновале. О своих переживаниях рассказывает он Давыдову. Слышит он, как кто-то лезет по сену: «Мать родимая! – думаю.- Не иначе, меня ищут, не иначе, за моей душой лезут». А оно все лезет себе и лезет, и вот уже на живот мне наступает…  Лежу! Душа с телом от страха расстается, а я лежу, как проклятый, затем, что мне, ну, разу же некуда податься! И вот оно наступает мне прямо на морду. Я рукой цап – копыто, и все в шерсте! Волосы на мне все наежились, и ажник кожа начала от тела отставать… Никак не воздохну от страху! Я что подумал, ущупамши шерстяное копыто? «Черт!» - думаю. На сеновале – страшная темень, а всякая нечисть темноту уважает. «Значится,- думаю,- зараз он меня зачнет кузюкать и защелыкчет до смерти… Уж лучше пущай бы бабы исказнили». Да-а-а-а, страху принял – нет числа! Будь на моем месте другой, трусого десятка парень, энтот в один секунд мог бы окочуриться от разрыва сердца и внутренностей. От скорого страха это завсегда разрывается. А я толечко похолодал трошки, а сам лежу» (стр. 275 – 276, 1 книга).

   Гиперболическое преувеличение действительной опасности, сочетание самых нелепых в устах «активиста» суеверий и предрассудков с непомерной трусоватостью создают комическое впечатление. В этом своем рассказе не оправившийся еще от «потрясения» Щукарь как на ладони.

   Мы видим, как он вел себя в действительности, и от этого еще более смешным кажется всегдашнее желание Щукаря прихвастнуть, показать, что, несмотря на все «ужасы», он не «трусого десятка парень». Сами «ужасы» (козел, принятый за черта) выглядят настолько отжившими, прямо-таки нелепыми, что серьезно взволновать они могли только Щукаря, сохранившего наряду с верой в Бога почтительный страшок перед «темными» силами. Происшествие с Щукарем описано с самыми невероятными подробностями, но все случившееся настолько в характере хвастливого деда, что всему веришь и смеешься всей душой. Правдивым оказывается самое невероятное на первый взгляд. Преувеличение, выделение отдельного, частного в характере, но так, что оно не нарушает правды образа, способствовало достижению комического эффекта.

   Характерно, что Щукарь ведет себя не как участник происходящих событий, а как наблюдатель. «Плохи наши дела, - думаю,- надо хорониться, а то Давыдова убьют и до меня доберутся, а кто же тогда про смерть товарища Давыдова следователю будет показывать?» 

(стр. 275, 1 книга), - и это говорится с важным, серьезным видом Давыдову, который, избитый бабами, едва держится на ногах. Эта позиция наблюдателя, которую чаще всего занимает дед Щукарь, еще более оттеняет комическое в фигуре незадачливого «активиста».

   Охочий до всяких побасенок и рассказов из своей жизни, Щукарь очень высоко ценит свое слово. Оно кажется ему полным мудрости и житейского опыта: «Уж я редко гутарю, да метко. Мое слово, небось, мимо не пройдет!» (стр. 127, 1 книга), «Хучь оно хорошее слово, как мое, и серебро…» (стр. 151, 1 книга) – «Ох, не балабонь, слыхали тебя!» (стр. 131, 1 книга), - досадливо отмахивается Нагульнов; «Кончай, дед! К делу не относящийся твой рассказ,- сурово приказал Давыдов» (стр. 150, 1 книга).

  Той же цели усиления комического впечатления служит введение в язык Щукаря ряда слов в весьма своеобразном их осмыслении. «…только мы с вами, товарищ Давыдов, со дня революции на платформе…» (стр. 275, 1 книга), - говорит Щукарь, желая показать словом «платформа» и свою «ученость»  и понимании происходящих политических событий. Распространенное в партийной жизни 20-х годов слово в устах Щукаря приобретает комический оттенок. Без соответствующего лексического окружения, придававшего ему переносный, политический смысл (борьба различных «платформ» в партии), оно буквально повисало в воздухе, приобретало прямое значении, не соответствующе общему смыслу предложения. «… мы и сочинили в Гремячем колхоз…» (стр.275, 1 книга), - продолжает Щукарь, и это слово «сочинили» сразу дорисовывает нам облик легкомысленного и лихого на словах деда, мало понимавшего действительные трудности и действительные опасности.

   В речи Щукаря мы находим примеры народной этимологии слова, весьма остроумной и точной: «при старом прижиме». Комизм его речи придает также употребление новых слов, имевших свой  определенны политически смысл, в неожиданно сниженном бытовом употреблении. Так, о Титковом козле он говорит: «Убил бы, вредителя, до смерти!» (стр. 275, 1 книга). Неправильное произнесение слов в речи Щукаря содействует усилению общего комического впечатления. «Ливольверт» (стр. 59, 1 книга) он требует от Макара после того, как его потаскал по двору Титков кобель. С Давыдовым, по его словам, он обсуждает «планты, как колхоз устроить» (стр. 47, 1 книга) и т.д.

   Речь Щукаря пересыпана поговорками, пословицами. Поражает меткость его сравнении: «Чего же стоишь молчком?! Говори! Ответствуй! Вот уродился человек от супругов – пенька да колоды»,- нетерпеливо подбадривает он кузнеца Шалого, который растерялся при премировании и никак не мог начать ту «просторную» речь, которую требовал от него Разметнов.

   Щукарь не только попадает сам в смешные положения, он одарен счастливой способностью подмечать смешное в жизни. Его выцветшие глазки частенько прижмуряются в умненькой лукавой улыбочке.

   Дед Щукарь решил «засветить» вопрос, почему Давыдова прозвали в хуторе Молчуном. В этом рассказе о Молчуне виден художник,  берущий за основу действительный факт и дорисовывающий остальную картину в своем воображении. Щукарь искусно создает живую сценку: вопросы попа во время причастия, молчание Демида, изобретательно их комментирует. Описывая удивление попа, не услышавшего ни одного слова в ответ, Щукарь нашел последний штрих в созданной им картине: осерчавший батюшка «ка-а-ак дюбнет Демида промеж глаз малым подсвечником!» - «Брешешь! Не вдарил »,- перебивает его рокочущий бас Демида Молчуна. «Неужели не вдарил? – страшно удивился дед Щукарь.- Ну, все одно, хотел, небось, вдарить…» (стр. 151, 1 книга). И это «хотел небось вдарить» лучше всего характеризует деда Щукаря, бесспорно талантливого рассказчика, одного из безымянных творцов фольклора. Должен был поп «дюбнуть Демида подсвечником», иначе картина была бы неполной, не вызвала бы ТОО взрыва хохота, который последовал за рассказом.

   И во второй книге Щукарь остается самим собой, лишь меняются ситуации, в которые он попадает благодаря своему характеру и фатальному нагромождению бед, которые валятся на его веселую, неунывающую глову. Но это лишь поверхностная сторона явлений.  И разве можно заявлять хотя бы с любыми оговорками, что Щукарь продолжает свое существование «по инерции», что характер этот не претерпевает существенных изменений.

   А как быть с другими, довольно очевидными фактами? Можно ли не видеть, сколько нового, неожиданно серьезного и красивого проступает сквозь чудачества, балагурство и задорное самовозвеличение невезучего деда? «Бесцветно-глубые старческие глазки», оказывается, способны видеть поэзию в картинах природы, его «душонка» отзывчиво воспринимает мир, а недалекий ум погружается в элегические философские размышления. Полно поэтической прелести описание мыслей Щукаря, порожденных зрелищем отцветших терновых зарослей, встреченных в степи: «… жизня протекает, как вода сквозь пальцев, и не приметишь, как она к концу подберется… Давно ли проезжал я по этой Червленой балке! Тогда терны цвели во всю ивановскую, бело кипенью вся балка взялась! Дунет тогда, бывало, ветер, и белый духовитый цвет летит по балке, кружится, как снег в сильную метель! Вся дорога внизу была укрытая белым, и пахло лучше любой бабьей помады, а зараз почернел этот вешний цвет, исчезнул, сгинул окончательно и неповоротно! Вот так и моя никудышняя жизня под старость взялась чернотой…» (стр. 241, 2 книга).

   Уж не это ли «инерция» в обрисовке столь памятного нам образа? Могли ли мы прежде заподозрить, подобный откровению, этот поворот в изображении характера Щукаря! Щукарь оказался гораздо зорче, а натура

его – гораздо глубже, чем это можно было предполагать прежде. Сумел же он почувствовать новизну колхозной жизни и то, что несет она народу. Сумел же он – по-своему, по-щукаревски – почуять, что за люди строят эту новую жизнь, всей душой привязаться к Нагульнову и Давыдову, с самозабвенной преданностью полюбить этих людей. Если в первой книге ему доставляло невинное удовольствие хвастать своей мнимой близостью к «товарищу рабочему», председателю гремяченского колхоза, и решениями, которые они якобы сообща принимали по колхозным вопросам, то теперь перед нами нечто совершенно иное. Пусть по-прежнему смешит нас трогательное подражание Макару и Давыдову в способе выражать свои мысли: в устах Щукаря звучат уже и Макарово «задача ясная?», и излюбленное давыдовское словечко «факт». Но сколько глубокого чувства раскрылось в Щукаре после гибели Нагульнова и Давыдова! Кто мог подумать, что так близко к сердцу примет он уход их из жизни, что это так сразу состарит его самого, что он способен на переживания такой силы!

   Дед Щукарь, тот самый дед Щукарь, который, кажется, знаком и известен был до каждой шерстинки его бабьей шубы, вдруг предстал перед нами в своем ином свете: нелюдимый, неразговорчивый, обретший спокойствие мудрости.

   А сколько душевного такта и деликатности находит писатель в своем герое, кода заставляет его оставить Варю одну у могилы Давыдова и еще объяснить свой уход самыми обыденными заботами! С высоким совершенством написана последняя встреча Щукаря и Вари:

   - Касатушка моя, пришла-таки? А я уж думал, что ты про нас забыла…  Ох, Варюха-горюха, как же он нас с тобой осиротил! Проходи, милушка, в калитку, вот его могилка, с краю… Ты побудь с ним, а я пойду лавку проведаю, замки проверю… Тут у меня всякие дела, сторожую, делов у меня хватает на мою старость… Хватает, моя добрая.

   Старик поспешно заковылял по площади и вернулся только через час. Варя стояла на коленях в изголовье могилы Давыдова, но, заслышав деликатно предупреждающее покашливанье деда Щукаря, встала, вышла из калитки, качнулась, испуганно оперлась рукою об ограду. Молча постояла. Молчал и старик. Потом она тихо сказала:

   - Спасибо тебе, дедуня, что дал мне побыть тут, с ним, одной…

   - Не за что. Как же ты теперича будешь, милушка?

   - Приехала совсем. Нынче утром приехала, а сюда пришла поздно, чтобы люди не видали…

   - А как же с ученьем?

   - Бросила. Наши без меня не проживут.

   - Сема наш был бы недовольный, я так разумею.

   - А что же мне делать, дедуня миленький? – Голос Вари дрогнул.

   - Не советчик я тебе, милушка моя, гляди сама. Только ты его не обижай, ведь он любил тебя, факт!

   Варя быстро повернулась и не пошла, а побежала через площадь, давясь рыданиями, она не в силах была даже попрощаться со стариком.

   А в непроглядно-темном небе до зари звучали стонущие и куда-то зовущие голоса журавлиных стай, и до зари, не смыкая глаз, сидел на скамеечке сгорбившийся дед Щукарь, вздыхал, крестился и плакал…

   Прощаясь с дедом Щукрем, последним мы слышим от него то самое давыдовское словечко «факт», которое здесь оказывается необычайно емким и ставит столь необходимую в художественном отношении точку, заканчивающую повествование о чудесном, смешном и трогательном, неудачливом и нашедшем что-то драгоценное в жизни, прежде болтливом и пустоватом, а под конец спокойном и мудром старике, милом всем нам человеке.

Библиографический список

1. Мурье А. Роман М.А.Шолохова «Поднятая целина». – Ленинград, 1958.
2. Петелин В. Творчество М.А.Шолохова. – М., 1965.
3. Творчество М.А.Шолохова. Сборник статей. / Составитель И.П.Павловский. – М., 1964.
4. Шолохов М.А. Поднятая целина [Текст]. – М., 1962.
5. Якименко Л. Творчество М.А.Шолохова. – М., 1956.