Произведения для чтения на весенних каникулах
книга по чтению (4 класс) по теме

Леонид Андреев. Петька на даче

    Осип  Абрамович,  парикмахер,  поправил  на  груди  посетителя  грязную

простынку, заткнул ее пальцами за ворот и крикнул отрывисто и резко:

     - Мальчик, воды!

     Посетитель, рассматривавший в зеркало свою физиономию с тою обостренною

внимательностью  и  интересом,  какие  являются  только  в   парикмахерской,

замечал,  что  у  него  на  подбородке  прибавился  еще  один  угорь,  и   с

неудовольствием отводил глаза, попадавшие прямо на худую, маленькую ручонку,

которая откуда-то  со  стороны  протягивалась  к  подзеркальнику  и  ставила

жестянку с горячей водой. Когда он поднимал глаза выше, то  видел  отражение

парикмахера, странное и как. будто  косое,  и  подмечал  быстрый  и  грозный

взгляд, который тот бросал вниз на чью-то голову, и безмолвное движение  его

губ от неслышного, но выразительного шепота. Если его  брил  не  сам  хозяин

Осип Абрамович, а кто-нибудь из подмастерьев, Прокопий или Михаила, то шепот

становился громким и принимал форму неопределенной угрозы:

     - Вот, погоди!

     Это значило, что мальчик недостаточно быстро  подал  воду  и  его  ждет

наказание. "Так их и следует", - думал  посетитель,  кривя  голову  набок  и

созерцая у самого своего носа большую потную руку, у которой три пальца были

оттопырены, а два другие, липкие и  пахучие,  нежно  прикасались  к  щеке  и

подбородку, пока туповатая бритва с неприятным скрипом снимала мыльную  пену

и жесткую щетину бороды.

     В этой  парикмахерской,  пропитанной  скучным  запахом  дешевых  духов,

полной надоедливых мух и грязи, посетитель был  нетребовательный:  швейцары,

приказчики, иногда мелкие служащие или рабочие, часто аляповато-красивые, но

подозрительные молодцы, с румяными  щеками,  тоненькими  усиками  и  наглыми

маслянистыми  глазками.  Невдалеке  находился  квартал,  заполненный  домами

дешевого разврата. Они господствовали над этою  местностью  и  придавали  ей

особый характер чего-то грязного, беспорядочного и тревожного.

     Мальчик, на которого чаще всего кричали, назывался Петькой и был  самым

маленьким из всех служащих в заведении. Другой мальчик, Николка,  насчитывал

от роду тремя годами больше и скоро должен был перейти в подмастерья. Уже  и

теперь, когда в парикмахерскую заглядывал посетитель попроще, а подмастерья,

в отсутствие хозяина, ленились  работать,  они  посылали  Николку  стричь  и

смеялись, что ему приходится подниматься на цыпочки, чтобы видеть  волосатый

затылок дюжего дворника. Иногда посетитель обижался за испорченные волосы  и

поднимал крик, тогда подмастерья кричали на Николку, но не всерьез, а только

для удовольствия окорначенного простака. Но такие  случаи  бывали  редко,  и

Николка важничал и держался, как большой: курил  папиросы,  сплевывал  через

зубы, ругался скверными словами и даже хвастался Петьке, что пил водку,  но,

вероятно, врал. Вместе с подмастерьями он бегал на соседнюю улицу посмотреть

крупную драку, и, когда возвращался оттуда,  счастливый  и  смеющийся,  Осип

Абрамович давал ему две пощечины: по одной на каждую щеку.

     Петьке было десять лет; он не курил, не пил водки и  не  ругался,  хотя

знал очень  много  скверных  слов,  и  во  всех  этих  отношениях  завидовал

товарищу. Когда не было посетителей и Прокопий, проводивший где-то бессонные

ночи и днем спотыкавшийся от желания спать, приваливался в  темном  углу  за

перегородкой, а Михаила читал "Московский листок" и среди  описания  краж  и

грабежей искал знакомого имени кого-нибудь из обычных посетителей, -  Петька

и Николка беседовали. Последний всегда становился добрее, оставаясь  вдвоем,

и объяснял  "мальчику",  что  значит  стричь  под  польку,  бобриком  или  с

пробором.

     Иногда они садились на окно, рядом с восковым бюстом женщины, у которой

были розовые щеки, стеклянные удивленные глаза и редкие прямые ресницы, -  и

смотрели на бульвар, где жизнь начиналась с раннего утра. Деревья  бульвара,

серые от пыли, неподвижно млели под горячим, безжалостным солнцем  и  давали

такую же серую, не охлаждающую тень. На  всех  скамейках  сидели  мужчины  и

женщины, грязно и странно одетые, без платков и шапок, как будто они  тут  и

жили и у  них  не  было  другого  дома.  Были  лица  равнодушные,  злые  или

распущенные,  но  на  всех  на  них  лежала  печать  крайнего  утомления   и

пренебрежения к окружающему.  Часто  чья-нибудь  лохматая  голова  бессильно

клонилась на  плечо,  и  тело  невольно  искало  простора  для  сна,  как  у

третьеклассного пассажира, проехавшего тысячи верст без отдыха, но лечь было

негде. По дорожкам расхаживал с палкой ярко-синий сторож  и  смотрел,  чтобы

кто-нибудь не развалился на скамейке или не бросился на траву, порыжевшую от

солнца, но такую мягкую, такую  прохладную.  Женщины,  всегда  одетые  более

чисто, даже с намеком на моду, были все как будто  на  одно  лицо  и  одного

возраста, хотя иногда попадались совсем старые или молоденькие, почти  дети.

Все они говорили хриплыми, резкими голосами, бранились, обнимали мужчин  так

просто, как будто были на бульваре совсем одни, иногда тут же пили  водку  и

закусывали. Случалось, пьяный мужчина  бил  такую  же  пьяную  женщину;  она

падала, поднималась и снова падала; но  никто  не  вступался  за  нее.  Зубы

весело скалились, лица становились  осмысленнее  и  живее,  около  дерущихся

собиралась  толпа;  но  когда  приближался  ярко-синий  сторож,  все  лениво

разбредались  по  своим  местам.  И  только  побитая   женщина   плакала   и

бессмысленно  ругалась;  ее  растрепанные  волосы  волочились  по  песку,  а

полуобнаженное тело, грязное и желтое при дневном  свете,  цинично  и  жалко

выставлялось наружу. Ее усаживали на дно извозчичьей  пролетки  и  везли,  и

свесившаяся голова ее болталась, как у мертвой.

     Николка знал по именам многих женщин и мужчин, рассказывал о них Петьке

грязные истории и смеялся, скаля острые зубы. А Петька изумлялся тому, какой

он умный и бесстрашный, и думал, что когда-нибудь и он будет  такой  же.  Но

пока ему хотелось бы куда-нибудь в другое место... Очень хотелось бы.

     Петькины дни тянулись удивительно однообразно и похоже один на  другой,

как два родные брата. И зимою и летом он видел все те же зеркала, из которых

одно было с трещиной, а другое было кривое и потешное. На запятнанной  стене

висела одна и та же картина, изображавшая двух голых женщин на берегу  моря,

и только их розовые тела становились  все  пестрее  от  мушиных  следов,  да

увеличивалась черная копоть над тем местом, где зимою чуть ли не  весь  день

горела керосиновая лампа-"молния". И утром, и вечером, и весь божий день над

Петькой висел один и тот же отрывистый  крик:  "Мальчик,  воды",  и  он  все

подавал ее, все подавал. Праздников не было. По  воскресеньям,  когда  улицу

переставали освещать окна магазинов и лавок, парикмахерская до поздней  ночи

бросала на мостовую яркий сноп света,  и  прохожий  видел  маленькую,  худую

фигурку, сгорбившуюся в углу на своем стуле и погруженную не то в  думы,  не

то в тяжелую дремоту. Петька спал много, но ему почему-то все хотелось спать

и часто казалось, что все вокруг него не правда, а длинный  неприятный  сон.

Он часто разливал воду или не слыхал резкого крика: "Мальчик, воды",  и  все

худел,  а  на  стриженой  голове  у  него  пошли  нехорошие  струпья.   Даже

нетребовательные посетители с брезгливостью смотрели  на  этого  худенького,

веснушчатого мальчика, у которого глаза всегда сонные,  рот  полуоткрытый  и

грязные-прегрязные руки и шея. Около глаз и под  носом  у  него  прорезались

тоненькие морщинки, точно проведенные острой иглой, и делали его похожим  на

состарившегося карлика.

     Петька не знал, скучно ему или весело, но ему хотелось в другое  место,

о котором он не мог ничего сказать, где оно и какое оно. Когда его  навещала

мать, кухарка Надежда, он лениво  ел  принесенные  сласти,  не  жаловался  и

только просил взять его  отсюда.  Но  затем  он  забывал  о  своей  просьбе,

равнодушно прощался с матерью и не спрашивал,  когда  она  придет  опять.  А

Надежда с горем думала, что у нее один сын - и тот дурачок.

     Много ли, мало ли жил Петька таким образом, он не знал. Но вот  однажды

в обед приехала мать, поговорила с Осипом Абрамовичем и  сказала,  что  его,

Петьку, отпускают на дачу, в Царицыно, где живут ее господа.  Сперва  Петька

не понял, потом лицо его покрылось тонкими морщинками от тихого смеха, и  он

начал торопить Надежду. Той нужно  было,  ради  пристойности,  поговорить  с

Осипом Абрамовичем о здоровье его жены, а Петька тихонько толкал ее к  двери

и дергал за руку. Он не знал, что такое дача, но полагал, что  она  есть  то

самое место, куда он так стремился.  И  он  эгоистично  позабыл  о  Николке,

который, заложив руки в карманы, стоял тут же и старался с обычною дерзостью

смотреть на Надежду. Но в глазах  его  вместо  дерзости  светилась  глубокая

тоска: у него совсем не было матери, и он в этот момент был бы не прочь даже

от такой, как эта толстая Надежда. Дело в том, что и он никогда  не  был  на

даче.

     Вокзал с  его  разноголосою  сутолокою,  грохотом  приходящих  поездов,

свистками паровозов, то густыми и сердитыми, как голос Осипа Абрамовича,  то

визгливыми  и  тоненькими,  как  голос   его   больной   жены,   торопливыми

пассажирами, которые все идут и идут, точно  им  и  конца  нету,  -  впервые

предстал  перед  оторопелыми  глазами  Петьки  и   наполнил   его   чувством

возбужденности и нетерпения. Вместе с матерью он боялся  опоздать,  хотя  до

отхода дачного поезда оставалось добрых полчаса; а когда они сели в вагон  и

поехали, Петька прилип к окну, и только стриженая голова  его  вертелась  на

тонкой шее, как на металлическом стержне.

     Он родился и вырос в городе, в поле был в первый раз в своей  жизни,  и

все здесь для него было поразительно ново и странно: и то,  что  можно  было

видеть так далеко, что лес кажется травкой, и небо, бывшее в этом новом мире

удивительно ясным и широким, точно с крыши  смотришь.  Петька  видел  его  с

своей стороны, а когда  оборачивался  к  матери,  это  же  небо  голубело  в

противоположном окне, и по нем плыли,  как  ангелочки,  беленькие  радостные

облачка. Петька то вертелся у своего окна, то перебегал  на  другую  сторону

вагона, с доверчивостью кладя  плохо  отмытую  ручонку  на  плечи  и  колени

незнакомых  пассажиров,  отвечавших  ему  улыбками.  По  какой-то  господин,

читавший газету и все время зевавший, то ли от чрезмерной усталости,  то  ли

от скуки, раза два неприязненно покосился на мальчика, и  Надежда  поспешила

извиниться:

     - Впервой по чугунке едет - интересуется...

     - Угу!.. - пробурчал господин и уткнулся в газету.

     Надежде очень хотелось рассказать ему, что Петька уже три года живет  у

парикмахера и тот обещал поставить его на ноги, и это  будет  очень  хорошо,

потому что женщина она одинокая  и  слабая  и  другой  поддержки  на  случай

болезни или старости у нее нет. Но лицо у господина  было  злое,  и  Надежда

только подумала все это про себя.

     Направо  от  пути  раскинулась  кочковатая  равнина,  темно-зеленая  от

постоянной сырости, и на краю ее были брошены серенькие домики,  похожие  на

игрушечные, и на высокой зеленой горе, внизу  которой  блистала  серебристая

полоска, стояла такая же игрушечная белая церковь. Когда  поезд  со  звонким

металлическим лязгом, внезапно усилившимся, взлетел на мост и точно повис  в

воздухе над зеркальной гладью  реки,  Петька  даже  вздрогнул  от  испуга  и

неожиданности и отшатнулся от окна, но сейчас  же  вернулся  к  нему,  боясь

потерять малейшую подробность  пути.  Глаза  Петькины  давно  уже  перестали

казаться сонными, и морщинки пропали. Как будто  по  этому  лицу  кто-нибудь

провел горячим утюгом, разгладил морщинки и сделал его белым и блестящим.

     В первые два дня Петькина пребывания на даче  богатство  и  сила  новых

впечатлений, лившихся на него и сверху,  и  снизу,  смяли  его  маленькую  и

робкую душонку. В противоположность дикарям минувших веков,  терявшимся  при

переходе из  пустыни  в  город,  этот  современный  дикарь,  выхваченный  из

каменных объятий городских громад,  чувствовал  себя  слабым  и  беспомощным

перед лицом природы. Все здесь было для него живым,  чувствующим  и  имеющим

волю. Он боялся леса, который покойно шумел над его головой  и  был  темный,

задумчивый и такой же страшный  в  своей  бесконечности;  полянки,  светлые,

зеленые, веселые, точно поющие всеми своими яркими цветами, он любил и хотел

бы приласкать их, как  сестер,  а  темно-синее  небо  звало  его  к  себе  и

смеялось, как  мать.  Петька  волновался,  вздрагивал  и  бледнел,  улыбался

чему-то и степенно, как старик, гулял по опушке и  лесистому  берегу  пруда.

Тут он, утомленный, задыхающийся, разваливался на густой сыроватой  траве  и

утопал в ней; только его маленький веснушчатый носик поднимался над  зеленой

поверхностью. В первые дни он часто Извращался к матери, терся возле нее,  и

когда барин спрашивал его, хорошо  ли  на  даче,  -  конфузливо  улыбался  и

отвечал:

     - Хорошо!..

     И потом снова шел к грозному лесу и тихой воде и будто допрашивал их  о

чем-то.

     Но прошло еще два дня, и Петька вступил в полное соглашение с природой.

Это  произошло  при  содействии  гимназиста  Мити  из  Старого  Царицына.  У

гимназиста Мити лицо было смугло-желтым, как вагон второго класса, волосы на

макушке стояли торчком и были совсем белые так выжгло их солнце. Он ловил  в

пруде рыбу, когда Петька увидал его, бесцеремонно вступил с ним в  беседу  и

удивительно скоро сошелся. Он дал Петьке  подержать  одну.  удочку  и  потом

повел его куда-то далеко купаться. Петька очень боялся идти в воду, но когда

вошел, то не хотел вылезать из нее и делал вид, что плавает: поднимал нос  и

брови кверху, захлебывался и бил по воде  руками,  поднимая  брызги.  В  эти

минуты он был очень похож на щенка, впервые попавшего в воду.  Когда  Петька

оделся, то был синий от холода, как мертвец, и, разговаривая, ляскал зубами.

По предложению того  же  Мити,  неистощимого  на  выдумки,  они  исследовали

развалины дворца;  лазали  на  заросшую  деревьями  крышу  и  бродили  среди

разрушенных стен громадного здания. Там было очень  хорошо:  всюду  навалены

груды камней, на которые с трудом можно  взобраться,  и  промеж  них  растет

молодая рябина и березки, тишина  стоит  мертвая,  и  чудится,  что  вот-вот

выскочит  кто-нибудь  из-за  угла  или  в  растрескавшейся  амбразуре   окна

покажется страшная-престрашная рожа. Постепенно Петька почувствовал себя  на

даче как дома и совсем забыл, что  на  свете  существует  Осип  Абрамович  и

парикмахерская.

     - Смотри-ка, растолстел как! Чистый купец! - радовалась  Надежда,  сама

толстая и красная от кухонного жара, как медный самовар. Она приписывала это

тому, что много его кормит. Но Петька ел совсем мало, не потому,  чтобы  ему

не хотелось есть, а некогда было возиться: если бы  можно  было  не  жевать,

глотать сразу, а то нужно жевать, а в промежутки  болтать  ногами,  так  как

Надежда ест дьявольски медленно, обгладывает кости, утирается  передником  и

разговаривает о пустяках. А у него  дела  было  по  горло:  нужно  пять  раз

выкупаться, вырезать в  орешнике  удочку,  накопать  червей  -  на  все  это

требуется время. Теперь Петька бегал босой, и это в тысячу раз приятнее, чем

в сапогах с толстыми подошвами: шершавая  земля  так  ласково  то  жжет,  то

холодит ногу. Свою подержанную гимназическую куртку, в  которой  он  казался

солидным  мастером  парикмахерского  цеха,  он  также  снял  и   изумительно

помолодел. Надевал он ее только вечерами, когда ходил на  плотину  смотреть,

как катаются на лодках господа: нарядные, веселые, они со смехом  садятся  в

качающуюся лодку, и та медленно  рассекает  зеркальную  воду,  а  отраженные

деревья колеблются, точно по ним пробежал ветерок.

     В исходе недели барин привез из города  письмо,  адресованное  "куфарке

Надежде", и когда прочел его адресату, адресат заплакал и размазал по  всему

лицу сажу, которая была на переднике. По отрывочным  словам,  сопровождавшим

эту операцию, можно было понять, что  речь  идет  о  Петьке.  Это  было  уже

ввечеру. Петька на заднем дворе играл сам с собою  в  "классики"  и  надувал

щеки, потому что так прыгать было значительно легче. Гимназист  Митя  научил

этому  глупому,  но  интересному  занятию,  и  теперь  Петька,  как  истый..

спортсмен, совершенствовался в одиночку. Вышел  барин  и,  положив  руку  на

плечо, сказал:

     - Что, брат, ехать надо!

     Петька конфузливо улыбался и молчал.

     "Вот чудак-то!" - подумал барин.

     - Ехать, братец, надо.

     Петька улыбался. Подошла Надежда и со слезами подтвердила:

     - Надобно ехать, сынок!

     - Куда? - удивился Петька.

     Про город он забыл, а другое место, куда ему всегда  хотелось  уйти,  -

уже найдено.

     - К хозяину Осипу Абрамовичу.

     Петька продолжал не понимать, хотя дело было ясно, как божий  день.  Но

во рту у него пересохло и язык двигался с трудом, когда он спросил:

     - А как же завтра рыбу ловить? Удочка - вот она...

     - Что поделаешь!.. Требует.  Прокопий,  говорит,  заболел,  в  больницу

свезли. Народу, говорит, нету. Ты не плачь:  гляди,  опять  отпустит,  -  он

добрый, Осип Абрамович.

     Но Петька и не думал плакать и все не понимал. С одной стороны был факт

- удочка, с другой - призрак - Осип Абрамович. Но постепенно мысли  Петькины

стали проясняться,  и  произошло  странное  перемещение:  фактом  стал  Осип

Абрамович, а удочка, еще не успевшая высохнуть, превратилась  в  призрак.  И

тогда Петька удивил мать, расстроил барыню и барина и удивился бы сам,  если

был бы способен к самоанализу: он не просто заплакал, как  плачут  городские

дети, худые и истощенные, - он закричал громче самого  горластого  мужика  и

начал кататься по земле, как те пьяные женщины на  бульваре.  Худая  ручонка

его сжималась в кулак и била по  руке  матери,  по  земле,  по  чем  попало,

чувствуя боль от острых камешков и  песчинок,  но  как  будто  стараясь  еще

усилить ее.

     Своевременно Петька успокоился, и барин говорил барыне, которая  стояла

перед зеркалом и вкалывала в волосы белую розу:

     - Вот видишь, перестал - детское горе непродолжительно.

     - Но мне все-таки очень жаль этого бедного мальчика.

     - Правда, они живут в ужасных условиях, но есть люди, которым живется и

хуже. Ты готова?

     И они пошли в сад Дипмана, где в этот вечер были назначены танцы и  уже

играла военная музыка.

     На другой день, с семичасовым  утренним  поездом,  Петька  уже  ехал  в

Москву. Опять перед ним мелькали зеленые поля,  седые  от  ночной  росы,  но

только убегали не в ту сторону, что раньше, а в противоположную. Подержанная

гимназическая  курточка  облекала  его  худенькое  тело,  из-за  ворота   ее

выставлялся кончик белого бумажного воротничка. Петька не вертелся  и  почти

не смотрел в окно, а сидел такой тихонький и скромный, и  ручонки  его  были

благонравно сложены на  коленях.  Глаза  были  сонливы  и  апатичны,  тонкие

морщинки, как у старого человека,  ютились  около  глаз  и  под  носом.  Вот

замелькали у окна столбы и стропила платформы, и поезд остановился.

     Толкаясь среди торопившихся пассажиров, они вышли на грохочущую  улицу,

и большой жадный город равнодушно поглотил свою маленькую жертву.

     - Ты удочку спрячь! - сказал Петька, когда мать довела  его  до  порога

парикмахерской.

     - Спрячу, сынок, спрячу! Может, еще приедешь.

     И снова в грязной и душной парикмахерской звучало отрывистое: "Мальчик,

воды", и посетитель видел,  как  к  подзеркальнику  протягивалась  маленькая

грязная рука, и слышал неопределенно угрожающий шепот:  "Вот,  погоди!"  Это

значило, что сонливый мальчик разлил воду или  перепутал  приказания.  А  по

ночам, в том месте, где спали рядом Николка и Петька,  звенел  и  волновался

тихий голосок и рассказывал о даче, и говорил о том, чего  не  бывает,  чего

никто не видел  никогда  и  не  слышал.  В  наступавшем  молчании  слышалось

неровное дыхание детских грудей, и  другой  голос,  не  по-детски  грубый  и

энергичный, произносил:

     - Вот черти! Чтоб им повылазило!

     - Кто черти?

     - Да так... Все.

     Мимо проезжал обоз и своим мощным громыханием заглушал голоса мальчиков

и тот отдаленный жалобный крик, который уже давно доносился с бульвара:  там

пьяный мужчина бил такую же пьяную женщину.

С.Я. Маршак «Ледяной остров»

1

Этот старинный поморский рассказ

В детстве слыхал я не раз.

В море затерян скалистый Удрест.

Волны бушуют окрест.

А на Удресте всегда тишина.

Там и зимою весна.

Вольным ветрам на Удресте приют.

Недруги в дружбе живут.

В гости к Норд-Осту приходит Зюйд-Вест,

Пьет у соседа и ест.

В гости к Зюйд-Весту приходит Норд-Ост,

Время проводит до звезд.

Только во мраке погаснет заря,

Оба летят на моря.

Мачты ломают, свистят в парусах,

Рвут облака в небесах

И, погуляв на просторе зимой,

Мчатся на остров - домой.

Буйный Норд-Ост и веселый Зюйд-Вест

Мчатся домой, на Удрест...

Много измеривших свет моряков

Бросили жен и невест.

Чтобы найти за грядой облаков

Солнечный остров Удрест.

Чайки кружились у них за кормой.

Чайки вернулись домой.

Но не вернулись домой корабли

Те, что на Север ушли.

Только один мореход уцелел.

Был он вынослив и смел.

Шхуну доверив движению льдин,

Цели достиг он один.

Он и донес до родных своих мест

Этот счастливый пловец

Вести про северный остров Удрест,

Пристань отважных сердец.

В книгах старинных встречал я не раз

Сказочный этот рассказ.

Книги покрыла столетняя пыль.

Червь переплеты их ест.

Лучше послушайте новую быль

Сказку про новый Удрест...

2

На севере северной нашей земли,

За мшистою тундрой Сибири,

От самых далеких селений вдали

Есть остров, неведомый в мире.

Тяжелые льдины грохочут кругом,

И слышится рокот прибоя.

Затерян на острове маленький дом.

Живут в этом домике двое.

В полярную стужу и в бурю они

Ведут, чередуясь, работу

Да книжки читают. А в ясные дни

Выходят с ружьем на охоту.

Добыча их - птица, тюлень иногда,

Порою медведь-северянин.

Но вот на зимовке случилась беда:

Один из полярников ранен.

Ружье ль сплоховало, патрон ли подсел

Кто знает? В глубоком сугробе

Его полумертвым товарищ нашел

В тяжелом бреду и в ознобе.

Над ним просидел он всю ночь напролет,

Гоня неотвязную дрему,

Повязки менял да прикладывал лед.

Но легче не стало больному.

Всю ночь на подушках метался больной,

А взломанный лед скрежетал за стеной,

И слышался грохот прибоя.

И снилось больному: он едет в Москву,

И где-то в дороге ложится в траву,

И слышит листву над собою...

Но чаще и громче удары колес,

Пронзительный скрежет железный,

И поезд несется с горы под откос.

Ломая деревья, летит паровоз

Со всеми вагонами в бездну...

Очнувшись, услышал больной наяву:

Ключом телеграфным стуча,

Товарищ его вызывает Москву

И требует срочно врача.

«Та-та! Та-та-та! Та-та-та! Та-та-та»

Радист отбивает тревожно:

Раненье серьезно. Грозит слепота.

Посадка на лед невозможна...

3

В любую погоду с утра до утра

По городу ходят к больным доктора.

Иль с красным крестом на стекле и борту,

Пугая прохожих гудком за версту,

Машина закрытая мчится

К бессонным воротам больницы.

А в дальнем краю, среди горных стремнин,

Куда не проникнут колеса машин,

Оседланный конь быстроногий

Бежит по отвесной дороге.

Песчаною степью кибитка ползет,

В полярных просторах летит самолет,

Да мчатся в упряжке собаки

По снежному насту во мраке.

Но может ли путник пробраться туда,

Где рушатся горы плавучего льда,

Куда не пройти пешеходу,

Куда не доплыть пароходу,

Где лодки своей не причалит рыбак,

Не ждет самолетов посадочный знак,

Где даже упряжке полярных собак

В иную погоду нет ходу!

4

Серьезное дело я вам поручу!

Начальник сказал молодому врачу.

Взгляните на карту с маршрутом.

Сюда предстоит совершить вам полет

В летающей лодке, откуда на лед

Вы прыгнуть должны с парашютом.

К полету готов! - отвечал капитан,

Потом оглядел деловито

Синевший на карте пред ним океан,

Где надпись была: «Ледовитый».

Мы знали, что лечат больных доктора,

Так было по прежним понятьям.

Но, видно, отныне настала пора

Не только лечить, но летать им.

К полету готов молодой капитан.

Ему-то летать не впервые.

Летал он с десантом в отряд партизан

В недавние дни боевые.

Не в залах, где свет отражен белизной,

Где пахнет эфиром, карболкой,

А и тесной и темной землянке лесной

Из ран извлекал он осколки.

Он смерть свою видел на каждом шагу,

Но был он душою не робок.

Не раз с партизанами ночью в снегу

Лежал он в засаде бок о бок...

5

Над тундрой сибирской гудит самолет.

Грозят ему вьюги и ветры.

Пять тысяч. Шесть тысяч. Шесть тысяч пятьсот

Легло позади километров.

И вот за спиною осталась Сибирь

В мохнатой овчине тумана.

Открылась пустынная, бледная ширь

Белесая муть океана.

Под солнцем базовым летит самолет,

Над бледно-зеленой страною.

Ложится он набок - и вздыбленный лед

Встает на мгновенье стеною.

Не видно нигде ни полоски земли.

Равнина мертва, нелюдима.

И вдруг померещилось где-то вдали

Ползущее облачко дыма.

На льду среди трещин и мелких озер

Блеснул в отдаленье сигнальный костер...

Кружит самолет над водою и льдом,

Изрезанным тысячей речек.

Уж виден в тумане игрушечный дом

И рядом на льду человечек.

Как он одинок, как беспомощно мал

В пустыне холодной и белой.

Но Родину-мать он на помощь позвал

И помощь к нему прилетела.

Крылатая лодка кружит над водой,

Десант она сбросить готова.

А этот десант - капитан молодой,

Летящий к постели больного.

Приказа последнего ждет капитан,

И вот наступила минута:

Он прыгнул с крыла в ледяной океан

И дернул кольцо парашюта...

6

В любую погоду с утра до утра

Повсюду - в горах, на равнинах

К постели больного спешат доктора

В телегах, в санях, на машинах.

Но в мире таких не бывало чудес,

Чтоб доктор на землю спускался с небес.

Верней, не на землю, а в воду

В такую дурную погоду...

Он дернул кольцо и над морем повис

Под белым шатром парашюта,

Но камнем тяжелым стремительно вниз

Его понесло почему-то.

Мгновеньем в опасности люди живут,

Оно не воротится снова...

Он понял, что прорван его парашют,

И дернул кольцо запасного.

Беду отвратил он движеньем одним.

Серебряный купол раскрылся над ним,

И снова могучая сила

Его на лету подхватила.

И, плавно спускаясь с холодных высот,

Услышал он вновь, как гудит самолет,

Плывущий по бледному своду.

Услышал, как лает на острове пес...

Но тут его ветер куда-то отнес

Он сел не на остров, а в воду.

Помог парашют человеку в беде,

Но стал его недругом лютым.

И долго, барахтаясь в талой воде,

Боролся пловец с парашютом.

Его парашют, словно парус, тянул.

Он вымок насквозь - до рубашки,

Но все же он встал и с трудом отстегнул

Застывшими пальцами пряжки.

Он вышел на лед, - утомленный борьбой,

Воды наглотавшись студеной,

И свой парашют потащил за собой...

Нельзя же оставить - казенный!

7

Возник этот остров из старого льда,

А почвенный слой его черный

Сюда нанесла по песчинке вода

Веками работы упорной.

Стоит здесь не больше недель четырех

Холодное, бледное лето.

Растет из-под снега один только мох

Седого и черного цвета.

Весною здесь пуночка робко поет,

Проворная, пестрая птичка.

Тепло возвещают утиный прилет

Да черных гусей перекличка.

Посылки и письма привозит сюда

Зимою упряжка собачья,

А летом дорогой, свободной от льда,

Приходит и судно рыбачье.

Но редки такие событья в году,

А год у полярников долог.

Живут одиноко в снегу и во льду

Два парня: радист и попавший в беду

Гидролог-метеоролог.

По радио только они узнают

О том, что творится на свете...

Но в самую злую из горьких минут

Пришел к ним на выручку третий.

8

Никто б не узнал офицера, врача

В продрогшем насквозь человеке.

Он шел, за собой парашют волоча,

И наземь текли с него реки.

Вошел и сказал он: - А где же больной?

Нельзя нам минуты терять ни одной!

Сменил он одежу, умылся, согрел

Над печкой озябшие руки.

Потом он больного, раздев, осмотрел

По правилам строгой науки.

В дорожном мешке инструменты нашел,

А вечером вместе с радистом

Он вымыл и выскоблил стены и пол,

Чтоб все было свежим и чистым.

И только тогда принялись за еду

И час провели в разговоре

Усталые люди - в избушке на льду

Среди необъятного моря...

9

А утром, когда за вспотевшим окном

На солнце капель зазвенела,

Приехавший гость, освежившийся сном,

Оделся и взялся за дело.

Не зря он вчера парашют приволок:

Теперь - после стирки и сушки

Он шелком блестящим покрыл потолок

И голые стены избушки.

Блестят серебром инструменты и таз.

Больному хирург оперирует глаз.

Бежит за мгновеньем мгновенье...

И в эти мгновенья бегущие спас

Товарищ товарищу зренье.

Придет катерок через восемь недель,

Доставит врача к самолету.

А раненый раньше покинет постель

И выйдет опять на работу.

На море и небо он будет смотреть,

На все, что нам дорого в мире...

Для этого стоило в бурю лететь

На край отдаленный Сибири.

Для этого стоило прыгать с высот

В седой океан, на изрезанный лед,

Куда не пройти пешеходу,

Куда не доплыть пароходу,

Где лодки своей не причалит рыбак,

Не ждет самолетов посадочный знак,

Где даже упряжке полярных собак

В такую погоду

Нет ходу!

Самуил Маршак. Сказка про козла.

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Дед.
Козел.
Баба.
Семь волков.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Изба
Дед
(входит в избу с вязанкой дров)

Ах, ах! Ох, ох, ох!
Что-то нынче стал я плох,
Слаб, ленив и нездоров.
Чуть донес вязанку дров.
Хорошо бы мне прилечь.
Затопи-ка, баба, печь.

Баба
(растапливая печь)

Ох, и я совсем стара.
На покой и мне пора!
Жалко, сына нет у нас:
Он дровишек бы припас,
Да огонь в печи развел,
Да сварил бы шей котел.

Козел
(заглядывает в окно)

Здравствуй, баба, здравствуй, дед!
Я сварю для вас обед.

Дед

Кто к окошку подошел?

Баба

Аль не видишь? Наш козел.

Дед

Он ли это?

Баба

Как не он!

Дед

Сон ли это?

Баба

Нет, не сон.

Дед

Жил я, баба, много лет.
Видел, баба, белый свет.
А таких разумных слов
Не слыхал я от козлов.

Козел
(появляясь на пороге)

Слушай, баба, слушай, дед.
Я сварю для вас обед.
Щей таких вам наварю,
Что не снились и царю.
Где капуста, где котел?

(Ставит котел в печь.)

Дед и баба

Ай да умница козел!

Козел

Сколько сору на полу, -
Надо взяться за метлу!
Тут подмел и там подмел...

Баба

Ай да умница козел!

Козел

Я лениться не люблю -
Дров на завтра наколю.
Хоть оброс я бородой,
А козел я молодой.
Раз-два, раз-два!
Ловко колются дрова.

Дед и баба

Ай да умница козел!
Сколько дров он наколол!

Козел

Сбегать по воду пора.
Дай-ка, баба, два ведра.

(Уходит по воду.)

Дед и баба

Ай да умница козел!
Он и по воду пошел!

Баба
(глядя в окошко)

Побежал к реке задворками.

Дед

На бегу звенит ведерками.

Баба

Не козел у нас, а клад...

Дед

Погляди - идет назад.

Козел
(входя)

Час обеденный пришел -
Накрывать пора на стол.
Сядьте рядом на скамью.
Накормлю вас, напою.

(Кормит деда и бабу.)

Баба, ешь, да не спеши!

Баба

Щи уж больно хороши!
Молча едят.

Козел

А теперь совет такой:
Пообедав - на покой.
Вы поспите нынче всласть.
Я же тихо буду прясть.
И за пряжей вам спою
Баю-баюшки-баю.

(Прядет и поет,)

Баю-баюшки-баю.
Я вам песенку спою,
Как мой дядюшка-козел
В огородники пошел,
В огородники пошел,
Всю капусту прополол.
Где была капуста,
Нынче стало пусто...
Спишь ли, баба? Спишь ли, дед?
Петь вам песню или нет?

Дед и баба молчат.

Видно, спят они давно...
Погляжу-ка я в окно.
За околицу народ
Все с лукошками идет.
Нынче дождик был с утра -
По грибы идти пора.
Наберу грибов в лесу
И на ужин принесу.

(Берет лукошко и уходит.)


ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ


Лес. Семь волков.

1-й волк
(вожак)

Я зубами щелк, щелк!

2-й волк

Пахнет мясом, серый волк!

3-й волк

Я давно не ел мясца!

4-й волк

Кабы встретилась овца!

5-й волк

Мне теленка бы унесть!

6-й волк

Мне - козлятники поесть!

7-й волк

Не зевай: идет козел!

Козел

В лес дремучий я забрел.
Заблудился... Нет дороги!..

Волки

А, попался, длиннорогий!
Нас здесь семеро волков.
Вкусный ужин нам готов!

Козел

Для чего козел вам нужен?
Дам грибов я вам на ужин...

2-й волк

Нет, грибов мы не хотим.
Мы тебя, козел, съедим!

Козел

Как же баба, как же дед?
Кто же сварит им обед?
Я и кашу им варил,
Я и по воду ходил...

1-й волк

Брось, козел, пустые толки!
Что ж, поужинаем, волки?
Пытаются схватить козла.

Козел

Если смерть моя пришла,
Вы попомните козла!
Растопчу я вас ногами,
Заколю я вас рогами!

(Дерется с волками.)

4-й волк

Ну и бешеный козел!

5-й волк

До чего рогатый зол!

6-й волк

Он мне ухо проколол!

7-й волк

Он мне брюхо распорол!

1-й волк

Что козла бояться волку?
Ты хватай его за холку!
Да неужто всемером
Мы не справимся с козлом?

Голоса деда и бабы
(издалека)

Ах, козел ты наш, козел!
Ты куда от нас ушел?

Козел
(волкам)

Что? Слыхали? Баба с дедом
В лес идут за мною следом.
Никуда вам не уйти.
С нашим дедом не шути!
Он несет с собой двустволку, -
Не уйти от смерти волку.
Да и баба наша - хват.
Как возьмется за ухват,
Не помогут волчьи зубы -
Все останетесь без шубы!

6-й волк

Волки, волки, я боюсь!

1-й волк

Раньше времени не трусь!
Мы уйти успеем в чащу
И козла с собой утащим.

Голоса деда и бабы
(немного ближе)

Где ты, где ты, наш козел?
Ты куда от нас ушел?

Козел

Здесь, хозяева, в лесу!
Семерых волков пасу!
Караулю волчью стаю,
Вас с подарком поджидаю.
Нынче на зиму для вас
Волчьи шубы я припас!

1-й волк

Замолчи ты, длиннорогий,
Уносите, волки, ноги!

2-й волк

Рад я ноги унести -
Не хотят они идти!

3-й волк

Нынче с голоду мы слабы.

6-й волк

Ох, боюсь я этой бабы!

4-й волк

С ней не сладишь натощак.

5-й волк

А всему виной - вожак!
Он повел нас на охоту
По зыбучему болоту.
Обещал он нам мясца,
Да козел-то - не овца:
Он брыкается ногами,
Он бодается рогами.
Не возьмешь его никак...
А всему виной - вожак!

2-й волк

Он - причина всех напастей.
Разорвем его на части!
Бросаются на 1-го волка.

1-й волк

Ну, прощайте, если так.
Я вам больше не вожак!

(Убегает.)

2-й волк

Эй, лови его, злодея!

3-й волк

Догоняй его скорее!
Бегут вслед за 1-м волком.

Козел

Волки, волки, по местам!
Шкуру портить я не дам.
Не деритесь, душегубы!
Пригодятся волчьи шубы!

(Бежит за волками.)

Дед и баба
(выходят из-за кустов),

Ах, козел ты наш, козел!
Ты куда от нас ушел?

Баба

Вот лукошко возле елки...

Дед

А козла загрызли волки!..

Баба
(плачет)

А уж умный был козел.
Он дрова для нас колол.

Дед

Колол!..

Баба

Он и по воду ходил.
Он и кашу нам варил.

Дед

Варил!..

Баба

Он и кашу нам варил,
Деда с бабою кормил...

Дед

Кормил!..

Баба

А теперь беда пришла.
Что нам делать без козла!..

Оба плачут навзрыд.

Козел

(появляется из-за деревьев)

Эй, не плачьте, баба с дедом!
Накормлю я вас обедом,
Испеку пирог грибной
В два аршина шириной!

Баба

Это кто сюда пришел?

Дед

Аль не видишь? Наш козел!

Баба

Он ли это?

Дед

Как не он!

Баба

Сон ли это?

Дед

Нет, не сон!

Козел

Я грибов набрал немножко...
Только где ж мое лукошко?

Дед и баба

Ай да умница козел!
Сколько рыжиков нашел!

Козел

Здесь, у этой старой елки,
На меня напали волки.
Да козел у вас хитер -
Нос разбойникам утер,
Дал попробовать копыта -
Две недели будут сыты.

Дед

Ай да умница козел!

Баба

Всех волков он поборол!

Дед и баба

Забодал он их рогами,
Затоптал он их ногами!
Мы о козлике своем
Детям песенку споем.

(Поют.)

Как у нашего козла
Шубка серая цела.
Целы глазки, целы ножки,
Борода, копытца, рожки.
Ай да умница козел -
Всех волков он поборол!

Рассказы Пришвина М.

Рассказ Ребята и утята

Маленькая дикая уточка чирок-свистунок решилась наконец-то перевести своих утят из леса, в обход деревни, в озеро на свободу. Весной это озеро далеко разливалось и прочное место для гнезда можно было найти только версты за три, на кочке, в болотистом лесу. А когда вода спала, пришлось все три версты путешествовать к озеру.

В местах, открытых для глаз человека, лисицы и ястреба, мать шла позади, чтобы не выпускать утят ни на минуту из виду. И около кузницы, при переходе через дорогу, она, конечно, пустила их вперед. Вот тут и увидели ребята и зашвыряли шапками. Все время, пока они ловили утят, мать бегала за ними с раскрытым клювом или перелетывала в разные стороны на несколько шагов в величайшем волнении. Ребята только было собрались закидать шапками мать и поймать ее, как утят, но тут я подошел.

- Что вы будете делать с утятами? - строго спросил я ребят.

Они струсили и ответили:

- Пустим.

- Вот то-то “пустим”! - сказал я очень сердито. - Зачем вам надо было их ловить? Где теперь мать?

- А вон сидит! - хором ответили ребята. И указали мне на близкий холмик парового поля, где уточка действительно сидела с раскрытым от волнения ртом.

- Живо, - приказал я ребятам, - идите и возвратите ей всех утят!

Они как будто даже и обрадовались моему приказанию, прямо и побежали с утятами на холм. Мать отлетела немного и, когда ребята ушли, бросилась спасать своих сыновей и дочерей. По-своему она им что-то быстро сказала и побежала к овсяному полю. За ней побежали утята - пять штук, и так по овсяному полю, в обход деревни, семья продолжала свое путешествие к озеру.

Радостно снял я шапку и, помахав ею, крикнул:

- Счастливого пути, утята!

Ребята надо мной засмеялись.

- Что вы смеетесь, глупыши? - сказал я ребятам. - Думаете, так-то легко попасть утятам в озеро? Снимайте живо все шапки, кричите “до свиданья”!

И те же самые шапки, запыленные на дороге при ловле утят, поднялись в воздух, все разом закричали ребята:

- До свиданья, утята!

Рассказ Моя родина

Мать моя вставала рано, до солнца. Я однажды встал тоже до солнца, чтобы на заре расставить силки на перепелок. Мать угостила меня чаем с молоком. Молоко это кипятилось в глиняном горшочке и сверху покрывалось румяной пенкой, а под той пенкой оно было необыкновенно вкусное, и чай от него делался прекрасным.

Это угощение решило мою жизнь в хорошую сторону: я начал вставать до солнца, чтобы напиться с мамой вкусного чаю. Мало-помалу я к этому утреннему вставанию так привык, что уже не мог проспать восход солнца.

Потом и в городе я вставал рано, и теперь пишу всегда рано, когда весь животный и растительный мир пробуждается и тоже начинает по-своему работать.

И часто-часто я думаю: что, если бы мы так для работы своей поднимались с солнцем! Сколько бы тогда у людей прибыло здоровья, радости, жизни и счастья!

После чаю я уходил на охоту за перепелками, скворцами, соловьями, кузнечиками, горлинками, бабочками. Ружья тогда у меня еще не было, да и теперь ружье в моей охоте необязательно.

Моя охота была и тогда и теперь - в находках. Нужно было найти в природе такое, чего я еще не видел, и, может быть, и никто еще в своей жизни с этим не встречался.

Перепелку-самку надо было поймать силками такую, чтобы она лучше всех подзывала самца, а самца поймать сетью самого голосистого. Соловья молодого надо было кормить муравьиными яичками, чтобы потом пел лучше всех. А поди-ка найди такой муравейник да ухитрись набить мешок этими яйцами, а потом отманить муравьев на ветки от своих драгоценных яичек.

Хозяйство мое было большое, тропы бесчисленные.

Мои молодые друзья! Мы хозяева нашей природы, и она для нас кладовая солнца с великими сокровищами жизни. Мало того, чтобы сокровища эти охранять - их надо открывать и показывать.

Для рыбы нужна чистая вода - будем охранять наши водоемы. В лесах, степях, горах разные ценные животные - будем охранять наши леса, степи, горы.

Рыбе - вода, птице - воздух, зверю - лес, степь, горы. А человеку нужна родина. И охранять природу - значит охранять родину.

Рассказ Изобретатель

В одном болоте на кочке под ивой вывелись дикие кряковые утята. Вскоре после этого мать повела их к озеру по коровьей тропе. Я заметил их издали, спрятался за дерево, и утята подошли к самым моим ногам. Трех из них я взял себе на воспитание, остальные шестнадцать пошли себе дальше по коровьей тропе.

Подержал я у себя этих черных утят, и стали они вскоре все серыми. После из серых один вышел красавец разноцветный селезень и две уточки, Дуся и Муся. Мы им крылья подрезали, чтобы не улетели, и жили они у нас на дворе вместе с домашними птицами: куры были у нас и гуси.

С наступлением новой весны устроили мы своим дикарям из всякого хлама в подвале кочки, как на болоте, и на них гнезда. Дуся положила себе в гнездо шестнадцать яиц и стала высиживать утят. Муся положила четырнадцать, но сидеть на них не захотела. Как мы ни бились, пустая голова не захотела быть матерью.

И мы посадили на утиные яйца нашу важную черную курицу - Пиковую Даму.

Пришло время, вывелись наши утята. Мы их некоторое время подержали на кухне, в тепле, крошили им яйца, ухаживали.

Через несколько дней наступила очень хорошая, теплая погода, и Дуся повела своих черненьких к пруду, и Пиковая Дама своих - в огород за червями.

- Свись-свись! - утята в пруду.

- Кряк-кряк! - отвечает им утка.

- Свись-свись! - утята в огороде.

- Квох-квох! - отвечает им курица.

Утята, конечно, не могут понять, что значит «квох-квох», а что слышится с пруда, это им хорошо известно.

«Свись-свись» - это значит: «свои к своим».

А «кряк-кряк» - значит: "вы - утки, вы - кряквы, скорей плывите!"

И они, конечно, глядят туда к пруду.

- Свои к своим!

И бегут.

- Плывите, плывите!

И плывут.

- Квох-квох! - упирается важная курица на берегу.

Они все плывут и плывут. Сосвистались, сплылись, радостно приняла их в свою семью Дуся; по Мусе они были ей родные племянники.

Весь день большая сборная утиная семья плавала на прудике, и весь день Пиковая Дама, распушенная, сердитая, квохтала, ворчала, копала ногой червей на берегу, старалась привлечь червями утят и квохтала им о том, что уж очень-то много червей, таких хороших червей!

- Дрянь-дрянь! - отвечала ей кряква.

А вечером она всех своих утят провела одной длинной веревочкой по сухой тропинке. Под самым носом важной птицы, прошли они, черненькие, с большими утиными носами; ни один даже на такую мать и не поглядел.

Мы всех их собрали в одну высокую корзинку и оставили ночевать в теплой кухне возле плиты.

Утром, когда мы еще спали, Дуся вылезла из корзины, ходила вокруг по полу, кричала, вызывала к себе утят. В тридцать голосов ей на крик отвечали свистуны.

На утиный крик стены нашего дома, сделанного из звонкого соснового леса, отзывались по-своему. И все-таки в этой кутерьме мы расслышали отдельно голос одного утенка.

- Слышите? - спросил я своих ребят. Они прислушались.

- Слышим! - закричали.

И пошли в кухню.

Там, оказалось, Дуся была не одна на полу. С ней рядом бегал один утенок, очень беспокоился и непрерывно свистел. Этот утенок, как и все другие, был ростом с небольшой огурец. Как же мог такой-то воин перелезть стену корзины высотой сантиметров в тридцать?

Стали мы об этом догадываться, и тут явился новый вопрос: сам утенок придумал себе какой-нибудь способ выбраться из корзины вслед за матерью или же она случайно задела его как-нибудь своим крылом и выбросила? Я перевязал ножку этого утенка ленточкой и пустил в общее стадо.

Переспали мы ночь, и утром, как только раздался в доме утиный утренний крик, мы - в кухню.

На полу вместе с Дусей бегал утенок с перевязанной лапкой.

Все утята, заключенные в корзине, свистели, рвались на волю и не могли ничего сделать. Этот выбрался. Я сказал:

- Он что-то придумал.

- Он изобретатель! - крикнул Лева.

Тогда я задумал посмотреть, каким же способом этот «изобретатель» решает труднейшую задачу: на своих утиных перепончатых лапках подняться по отвесной стене. Я встал на следующее утро до свету, когда и ребята мои и утята спали непробудным сном. В кухне я сел возле выключателя, чтобы сразу, когда надо будет, дать свет и рассмотреть события в глубине корзины.

И вот побелело окно. Стало светать.

- Кряк-кряк! - проговорила Дуся.

- Свись-свись! - ответил единственный утенок. И все замерло. Спали ребята, спали утята. Раздался гудок на фабрике. Свету прибавилось.

- Кряк-кряк! - повторила Дуся.

Никто не ответил. Я понял: «изобретателю» сейчас некогда - сейчас, наверно, он и решает свою труднейшую задачу. И я включил свет.

Ну, так вот я и знал! Утка еще не встала, и голова ее еще была вровень с краем корзины. Все утята спали в тепле под матерью, только один, с перевязанной лапкой, вылез и по перьям матери, как по кирпичикам, взбирался вверх, к ней на спину. Когда Дуся встала, она подняла его высоко, на уровень с краем корзины. По ее спине утенок, как мышь, пробежал до края - и кувырк вниз! Вслед за ним мать тоже вывалилась на пол, и началась обычная утренняя кутерьма: крик, свист на весь дом.

Дня через два после этого утром на полу появилось сразу три утенка, потом пять, и пошло и пошло: чуть только крякнет утром Дуся, все утята к ней на спину и потом валятся вниз.

А первого утенка, проложившего путь для других, мои дети так и прозвали Изобретателем.