конкурс чтецов «Блокадная ласточка» Ольга Берггольц
учебно-методический материал (3 класс) на тему

В блокадное время многие ленинградцы носили на груди жетон, маленький жестяной значок – ласточку с письмом в клюве.

 Этот знак стал ответом на заявления фашистов о том, что теперь в город даже птица не пролетит.

Таким образом, жители осажденного Ленинграда показывали, что ждут хороших вестей с фронта, что не теряют связи со своей страной. «Блокадная ласточка» – символ надежды на лучшее, на скорую встречу с родными и близкими.

 Позже ласточки стали и живыми символами надежды блокадного города.

Осенью 41-го в целях маскировки на шпиль Адмиралтейства надели чехол. К лету 43-го в его парусине зияли дырки, прорванные осколками бомб и снарядов. В это время блокада уже была прорвана, но еще не снята, фашисты по-прежнему стояли у стен города и продолжали обстреливать и бомбить его. Для починки чехла на шпиль Адмиралтейства поднялись музыкант  и альпинист  — Ольга Фирсова и Михаил Шестаков.

Когда трудная и опасная работа была закончена, они увидели что под чехлом, чуть ниже шпиля под карнизом, оказались жилые гнезда ласточек. Верхолазы снова принялись за дело: распороли чехол снизу и затем зашили его выше гнезд. Обессилевшие люди потратили дополнительно несколько часов, чтобы спасти птенцов от голодной смерти – ради жизни птиц, которая стала символом жизни блокадного города. 

«Блокадная ласточка» Ольга Берггольц

Весной сорок второго года
множество ленинградцев
носило на груди жетон —
ласточку с письмом в
клюве.

Сквозь года, и радость, и невзгоды
вечно будет мне сиять одна —
та весна сорок второго года,
в осажденном городе весна.

Маленькую ласточку из жести
я носила на груди сама.
Это было знаком доброй вести,
это означало: «Жду письма».

Этот знак придумала блокада.
Знали мы, что только самолет,
только птица к нам, до Ленинграда,
с милой-милой родины дойдет.

…Сколько писем с той поры мне было.
Отчего же кажется самой,
что доныне я не получила
самое желанное письмо?!

Чтобы к жизни, вставшей за словами,
к правде, влитой в каждую строку,
совестью припасть бы, как устами
в раскаленный полдень — к роднику.

Кто не написал его? Не выслал?
Счастье ли? Победа ли? Беда?
Или друг, который не отыскан
и не узнан мною навсегда?

Или где-нибудь доныне бродит
то письмо, желанное, как свет?
Ищет адрес мой и не находит
и, томясь, тоскует: где ж ответ?

Или близок день, и непременно
в час большой душевной тишины
я приму неслыханной, нетленной
весть, идущую еще с войны…

О, найди меня, гори со мною,
ты, давно обещанная мне
всем, что было,- даже той смешною
ласточкой, в осаде, на войне…

Из письма жителя блокадного города.

Смерть хозяйничает в городе. Люди умирают и умирают. Сегодня, когда я проходила по улице, передо мной шёл человек. Он еле передвигал ноги. Обгоняя его, я невольно обратила внимание на жуткое синее лицо. Подумала про себя: наверное, скоро умрёт. Тут действительно можно было сказать, что на лице человека лежала печать смерти. Через несколько шагов я обернулась, остановилась, следила за ним. Он опустился на тумбу, глаза закатились, потом он медленно стал сползать на землю. Когда я подошла к нему, он был уже мёртв.

Люди от голода настолько ослабели, что не сопротивляются смерти. Умирают так, как будто засыпают. А окружающие полуживые люди не обращают на них никакого внимания. Смерть стала явлением, наблюдаемым на каждом шагу. К ней привыкли, появилось полное равнодушие: ведь не сегодня – завтра такая участь ожидает каждого. Когда утром выходишь из дому, натыкаешься на трупы, лежащие в подворотне, на улице. Трупы долго лежат, так как некому их убирать.

Письмо с фронта

Мама! Тебе эти строки пишу я,

Тебе посылаю сыновний привет,

Тебя вспоминаю, такую родную,

Такую хорошую, слов даже нет!

Читаешь письмо ты, а видишь мальчишку,

Немного лентяя и вечно не в срок

Бегущего утром с портфелем под мышкой,

Свистя беззаботно, на первый урок.

Грустила ты, если мне физик, бывало,

Суровою двойкой дневник украшал,

Гордилась, когда я под сводами зала

Стихи свои с жаром ребятам читал.

Мы были беспечными, глупыми были,

Мы все, что имели, не очень ценили,

А поняли, может, лишь тут, на войне:

Приятели, книжки, московские споры, -

Все - сказка, все в дымке, как снежные горы...

Пусть так, возвратимся - оценим вдвойне!

Сейчас передышка. Сойдясь у опушки,

Застыли орудья, как стадо слонов,

И где-то по-мирному в гуще лесов,

Как в детстве, мне слышится голос кукушки.

За жизнь, за тебя, за родные края

Иду я навстречу свинцовому ветру.

И пусть между нами сейчас километры -

Ты здесь, ты со мною, родная моя!

В холодной ночи, под неласковым небом,

Склонившись, мне тихую песню поешь

И вместе со мною к далеким победам

Солдатской дорогой незримо идешь.

И чем бы в пути мне война ни грозила,

Ты знай, я не сдамся, покуда дышу!

Я знаю, что ты меня благословила,

И утром, не дрогнув, я в бой ухожу!(1943г.)

Блокадный Новый Год

вспоминает житель блокадного Ленинграда Молчанов А.В.

Я с детства люблю наряжать новогоднюю елку. Здесь и предвкушение праздника с ожиданием чудес и подарков, и удовольствие от самого процесса украшения зеленой, пахучей гостьи, и радость от встречи со старыми елочными игрушками и знакомства с новыми. И каждый раз это еще и воспоминания о других елках. Одним из таких воспоминаний я поделился однажды со своими сынишкой и дочуркой во время украшения елки. Я рассказывал им о том, как 31 декабря 1941 года в блокадном Ленинграде мой дедушка устроил новогоднюю елку. Он был веселый и добродушный выдумщик. Настоящих елок не было, и он решил нарисовать елку на стене. Попросил у меня акварельные краски, залез на стул и прямо на обоях изобразил высокую ветвистую красавицу. Бабушка начала ворчать, что он испортил обои, а он, улыбаясь, сказал:

— Молчи, Ликсевна, – (он ее всегда так называл – Алексеевной, когда был в хорошем настроении), – эти обои после войны в музей возьмут! А нам все равно ремонт делать, блокадную копоть смывать… Потом он вбил гвоздики в концы нарисованных ветвей и достал коробки с елочными игрушками. Мы стали вешать их на гвоздики и произошло чудо: от настоящих игрушек нарисованная елка словно ожила! От нее, кажется, запахло хвоей. Но самая потрясающая новость ожидала нас впереди: в коробках, среди игрушек мы нашли клад! Да, это был волшебный новогодний клад: большие грецкие орехи в посеребренной скорлупе и конфеты в ярких фантиках – и какие конфеты! «Раковая шейка», «Мишка на севере»! Они висели в прошлом году на елке, их сняли и убрали вместе с игрушками. Мы придвинули стул к стене с нарисованной елкой. Тускло горела на столе коптилка, а над ней таинственно отсвечивали стеклянные шары и волшебно белели обертки конфет – настоящих конфет из мирного времени! Ровно в полночь дедушка торжественно снял их, и мы разделили их поровну. Пустые фантики мы снова повесили на елку… Когда я закончил свой рассказ, дочка засмеялась и сказала:

- А у нас на елке тоже есть конфеты! Потом она притихла, и глаза ее стали задумчивыми. Через две недели мы убирали елку, снимали с нее украшения. Вот это дело я не люблю – тоже с детства, потому что это и конец праздника, и прощание с зеленой волшебницей, которая была у нас в гостях, дарила радость, а теперь выбрасывается на свалку… Неожиданно я заметил, что дочка, сняв с елки большие шоколадные конфеты, прячет их в коробку с игрушками.

- Ты зачем это? – удивился я. Она виновато улыбнулась:

- Ты же рассказывал…

- Ну, что ты! – засмеялся я. – Блокады больше не будет.

- Нет, – сказала она серьезно, – я это в память… Давай оставлять конфеты с елки в память того дедушки и того мальчика.

- Какого мальчика? – не понял я. – Ведь это же я о себе рассказывал.

- Все равно,- ответила дочка, – ты тогда был мальчиком.

И я понял, что в ее представлении я – блокадный мальчик – абстрагировался от меня современного и ушел в историю вместе с дедушкой, которому блокадная судьба отмерила жизнь после нового года три с половиной месяца. Наверное, ему было бы легче умирать, если бы он знал, что хранить память о нем будет не только переживший блокаду внук, но и неведомая ему правнучка.

Ребенок: В холода, когда бушуют снегопады,

В Петербурге этот день особо чтут,-

Город празднует День снятия блокады,

И гремит в морозном воздухе салют.

Это залпы в честь свободы Ленинграда!

В честь бессмертия не выживших детей…

Беспощадная фашистская осада,

Продолжалась девятьсот голодных дней.

Замерзая, люди близких хоронили,

Пили воду из растопленного льда,

Из любимых книжек печь зимой топили,

И была дороже золота еда.

Ребенок: Ели маленький кусок ржаного хлеба,

По чуть-чуть… Никто ни крошки не ронял.

И бомбёжка вместо звёзд ночного неба,

И руины там, где дом вчера стоял…

Но блокаду чёрных месяцев прорвали!

И когда врага отбросили назад,

Был салют! Его снаряды возвещали:

-Выжил! Выстоял! Не сдался Ленинград!

Ребенок: От усталости шатаясь, ленинградцы

Шли на улицы, и слышалось: «Ура!»

И сквозь слёзы начинали обниматься,-

Всё! Закончилась блокадная пора!

Есть салют у нас весной,- на День Победы,

Он цветами красит небо всей стране,

Но особо почитают наши деды,

Тот салют в голодно-белом январе…