К.Г. Паустовский. «Золотой линь».
книга по художественной литературе

К.Г. Паустовский

ЗОЛОТОЙ ЛИНЬ        

Когда в лугах покосы, то лучше не ловить рыбу на луговых озёрах. Мы знали это, но всё-таки пошли на Прорву.

Неприятности начались сразу же за Чёртовым мостом.

Разноцветные бабы копнили сено. Мы решили их обойти стороной, но бабы нас заметили.

- Куда, соколики? – закричали и захохотали бабы. – Кто удит, у того ничего не будет!

- На Прорву подались, верьте мне, бабочки! – крикнула высокая худая вдова, прозванная Грушей-пророчицей. – Другой пути у них нету, у горемычных моих!

Бабы изводили нас всё лето. Сколько бы мы ни наловили рыбы, они всегда говорили с жалостью:

- Ну что ж, на ушицу себе наловили – и то счастье. А мой Петька надысь десять карасей принёс. И до чего гладких – прямо жир с хвоста каплет!

Мы знали, что Петька принёс всего двух худых карасей, но молчали. С этим Петькой у нас были свои счёты: он срезал у Рувима английский крючок и выследил места, где мы прикармливали рыбу. За это Петьку, по рыболовным полагалось вздуть, но мы его простили.

Когда вы выбрались в некошеные луга, бабы стихли.

Сладкий конский щавель хлестал нас по груди. Медуница пахла так сильно, что солнечный свет, затопивший рязанские дали, казался жидким мёдом. От Прорвы тянуло запахом кувшинок и чистой холодной водой. Мы успокоились, закинули удочки, но неожиданно из лугов приплёлся дед по прозвищу «Десять процентов».

- Ну, как рыбка? – спросил он, щурясь на воду, сверкавшую от солнца. – Ловится?

Всем известно, что на рыбной ловле разговаривать нельзя.

Дед сел, закурил махорку и начал разуваться. Он долго рассматривал рваный лапоть и шумно вздохнул:

- Изодрал лапти на покосе вконец. Не-ет, нынче клевать у вас не будет, нынче рыба заелась, - шут её знает, какая ей насадка нужна.

Дед помолчал. У берега закричала лягушка.

- Сухомень! – вздохнул дед. – Надо думать, к вечеру ха-ароший дождь натянет.

Мы молчали.

- Лягва тоже не зря кричит, - объяснил дед, слегка обеспокоенный нашим угрюмым молчанием. – лягва, милок, перед грозой завсегда тревожится, скачет куды ни попало. Надысь я ночевал у паромщика, уху мы с ним в казанке варили у костра, и лягва – кило в ней было весу, не меньше – сиганула прямо в казанок, там и сварилась. Я говорю: «Василий, остались мы с тобой без ухи», - а он говорит: «Чёрта ли мне в этой лягве! Я во время германской войны во Франции был, а там едят почём зря. Ешь, не пужайся. Так мы ту уху и схлебали.

- И ничего? – спросил я. – Есть можно?

- Скусная пища, - ответил дед, прищурился, подумал. – Хошь, я тебе пиджак из лыка сплету. Я, милок, из лыка целую тройку сплёл – пиджак, штаны и жилетку- для Всесоюзной выставки. Супротив меня не лучшего лапотника на весь колхоз.

Дед ушёл только через два часа. Рыба у нас, конечно, не клевала.

Ни у кого в мире нет столько разнообразных врагов, как у рыболова. Прежде всего – мальчишки. В лучшем случае они будут часами стоять за спиной и оцепенело смотреть на поплавок.

В худшем случае они начнут купаться поблизости, пускать пузыри и нырять, как лошади. Тогда надо сматывать удочки и менять место.

Кроме мальчишек, баб и болтливых стариков, у нас были враги более серьёзные: подводные коряги, комары, ряска, грозы, ненастье т прибыль воды в реках и озёрах.

Дед оказался прав: к вечеру пришла гроза. Она долго ворчала в лесах, потом поднялась к зениту пепельной стеной, и первая молния хлестнула в далёкие стога.

Мы посидели в палатке до ночи. В полночь дождь стих. Мы разожгли большой костёр и обсохли.

В лугах печально кричали большие птицы, и белая звезда переливались над Прорвой в предутреннем небе.

Я задремал. Разбудил меня крик перепела.

- Пить пора! Пить пора! Пить пора! – кричал он где-то рядом, в зарослях шиповника и крушины.

Мы спустились с крутого берега к воде, цепляясь за корни и травы. Вода блестела, как чёрное стекло. На песчаном дне были видны дорожки, проложенные улитками.

Рувим закинул удочку недалеко от меня. Через несколько минут я услышал его тихий призывный свист. Это был наш рыболовный язык. Короткий свист три раза значил: «Бросайте всё и идите сюда».

Я осторожно подошёл к Рувиму. Он молча показал мне на поплавок. Клевала какая-то странная рыба. Поплавок качался, осторожно ёрзал то вправо, то влево, дрожал, но не тонул.

Он стал наискось, чуть окунулся и снова вынырнул.

Рувим застыл, - так клюёт только очень крупная рыба…

Поплавок быстро пошёл в сторону, остановился, выпрямился и начал медленно тонуть.

- Топит, - сказал я. – Тащите!

Рувим подсёк. Удилище согнулось в дугу, леска со свистом врезалась в воду Невидимая рыба туго и медленно водила леску по кругам. Солнечный свет упал на воду сквозь заросли вётел, и я увидел под водой яркий бронзовый блеск: это изгибалась и пятилась в глубину пойманная рыба. Мы вытащили её только через несколько минут. Это оказался громадный ленивый линь со смуглой золотой чешуёй и черными плавниками. Он лежал в мокрой траве и медленно шевелил толстым хвостом.

Рувим вытер пот лба и закурил.

Мы больше не ловили, смотали удочки и пошли в деревню.

Рувим нёс линя. Он тяжело свисал у него с плеча. С линя капала вода, а чешуя сверкала так ослепительно, как золотые купола бывшего монастыря. В ясные дни купола были видны за тридцать километров.

Мы нарочно прошли через луга мимо баб. Бабы, завидев нас, бросили работу и смотрели на линя, прикрыв ладонями глаза, как смотрят на нестерпимое солнце.

Бабы молчали. Потом лёгкий шёпот восторга прошёл по их пёстрым рядям.

Мы шли через строй баб спокойно и независимо. Только одна из них вздохнула и, берясь за грабли, сказала нам вслед:

- Красоту-то какую понесли – глазам больно!

Мы не торопясь линя через всю деревню. Старухи высовывались из окон и глядели нам в спину. Мальчишки бежали следом и канючили:

- Дядь, а дядь, где пымал? Дядь, а дядь, на что клюнуло?

Дед «Десять процентов» пощёлкал линя по золотым твёрдым жабрам и засмеялся:

- Ну, теперь бабы языки подожмут! А то у них всё хаханьки да хиханьки. Теперь дело иное, серьёзное.

С тех пор мы перестали обходить баб. Мы шли прямо на них, и бабы кричали нам ласково:

- Ловить вам не переловить! Не грех бы и нам рыбки принести!

Так восторжествовала справедливость.