Старшая  группа

Художественная литература для детей 5-6 лет

Продолжаем развивать интерес к художественной литературе. Учим внимательно и заинтересованно слушать сказки, рассказы, стихотворения. С помощью различных приемов и специально организованных педагогических ситуаций способствуем формированию эмоционального отношения к литературным произведениям. Побуждаем рассказывать о своем отношении к конкретному поступку литературного персонажа. Помогаем детям понять скрытые мотивы поведения героев произведения. Продолжаем объяснять (с опорой на прочитанное произведение) основные жанровые особенности сказок, рассказов, стихотворений. Продолжаем воспитывать чуткость к художественному слову; зачитываем отрывки с наиболее яркими, запоминающимися описаниями, сравнениями, эпитетами. Учим вслушиваться в ритм и мелодику поэтического текста. Помогаем выразительно, с естественными интонациями читать стихи, участвовать в чтении текста по ролям, в инсценировках. Продолжаем знакомить с книгами. Обращаем внимание детей на оформление книги, на иллюстрации. Сравниваем иллюстрации разных художников к одному и тому же произведению. Рассказываем детям о своих любимых детских книгах, выясняем их симпатии и предпочтения.

К концу года дети могут
• Определять жанр произведения; называть любимые сказки и рассказы.
• Драматизировать небольшие произведения, читать по ролям стихотворения.
• Вспомнить 2—3 программных стихотворения (при необходимости следует напомнить ребенку первые строчки), 2—3 считалки.
• Назвать любимого детского писателя.

Произведения поэтов и писателей России

Проза

Содержание

1. В. Дмитриева.  «Малыш и Жучка» (главы)……………………………….1
2. Л. Толстой. «Косточка»…………………………………………………….2
3. Л. Толстой «Прыжок»………………………………………………………2
4. Л. Толстой «Лев и собачка»………………………………………………..4
5. Н. Носов. «Живая шляпа»………………………………………………….5
6. Б. Алмазов. «Горбушка»…………………………………………………....7
7. А. Гайдар «Чук и Гек» (главы)……………………………………………..9
8. С. Георгиев.  «Я спас Деда Мороза»………………………………………29
9. В. Драгунский.  «Друг детства»…………………………………………....31
10.  В. Драгунский.  «Сверху вниз, наискосок»………………………………33
11.  К. Паустовский.  «Кот – ворюга»…………………………………………37

В. Дмитриева.  «Малыш и Жучка» (главы)

   Когда мать Малыша, Федосья, привела его в первый раз в школу, учительница с удивлением сказала:
- Какой он маленький! Сколько же ему лет?
- Седьмой годок пошёл, - сказала Федосья.
Анна Михайловна молчала и глядела на Малыша. Он стоял перед ней такой крошечный, в рваном полушубке, с огромной, должно быть отцовской, шапкой в руках и серьёзно глядел на неё своими большими серыми глазами. Нос пуговкой смешно торчал кверху; белые, как лён, волосы завивались кудряшками.
- Да что же я с ним делать буду? – сказала она, улыбаясь. – Ведь он, я думаю, и говорить-то ещё не умеет!
Малыш потянул в себя носом, махнул шапкой и сказал:
- А у меня Жучка есть!
- Это ещё что за Жучка? - смеясь, сказала учительница.
- Да это он про собачку, - ответила за него мать, ободрённая тем, что учительница развеселилась. – Собака у нас, Жучка, и собачонка-то дрянная, а вот, привязалась, так за ним и бегает! Водой не отольёшь!
- И вовсе не дрянная! – обиженно возразил Малыш. - Она хорошая!

Л. Толстой. «Косточка»

Купила мать слив и хотела их дать детям после обеда. Они лежали на тарелке. Ваня никогда не ел слив и всё нюхал их. И очень они ему нравились. Очень хотелось съесть. Он всё ходил мимо слив. Когда никого не было в горнице, он не удержался, схватил одну сливу и съел.
Перед обедом мать сочла сливы и видит, одной нет. Она сказала отцу.
За обедом отец и говорит:
- А что, дети, не съел ли кто-нибудь одну сливу?
Все сказали:
- Нет.
Ваня покраснел, как рак, и сказал тоже:
- Нет, я не ел.
Тогда отец сказал:
- Что съел кто-нибудь из вас, это нехорошо; но не в том беда. Беда в том, что в сливах есть косточки, и если кто не умеет их есть и проглотит косточку, то через день умрёт. Я этого боюсь.
Ваня побледнел и сказал:
- Нет, я косточку бросил за окошко.
И все засмеялись, а Ваня заплакал.

Л. Толстой «Прыжок».

   Один корабль обошёл вокруг света и возвращался домой. Была тихая погода, весь народ был на палубе. Посреди народа вертелась большая обезьяна и забавляла всех. Обезьяна эта корчилась, прыгала, делала смешные рожи, передразнивала людей, и видно было - она знала, что ею забавляются, и оттого ещё больше расходилась.

   Она подпрыгнула к 12-летнему мальчику, сыну капитана корабля, сорвала с его головы шляпу, надела и живо взобралась на мачту. Все засмеялись, а мальчик остался без шляпы и сам не знал, смеяться ли ему, или плакать.
Обезьяна села на первой перекладине мачты, сняла шляпу и стала зубами и лапами рвать её. Она как будто дразнила мальчика, показывала на него и делала ему рожи. Мальчик погрозил ей и крикнул на неё, но она ещё злее рвала шляпу. Матросы громче стали смеяться, а мальчик покраснел, скинул куртку и бросился за обезьяной на мачту. В одну минуту он взобрался по верёвке на первую перекладину; но обезьяна ещё ловчее и быстрее его, в ту самую минуту, как он думал схватить шляпу, взобралась ещё выше. - Так не уйдёшь же ты от меня! - закричал мальчик и полез выше.

  Обезьяна опять подманила его, полезла ещё выше, но мальчика уже разобрал задор, и он не отставал. Так обезьяна и мальчик в одну минуту добрались до самого верха.

   На самом верху обезьяна вытянулась во всю длину и, зацепившись задней рукой за верёвку, повесила шляпу на край последней перекладины, а сама взобралась на макушку мачты и оттуда корчилась, показывала зубы и радовалась.

  От мачты до конца перекладины, где висела шляпа, было аршина два, так что достать её нельзя было иначе, как выпустить из рук верёвку и мачту.

  Но мальчик очень раззадорился. Он бросил мачту и ступил на перекладину. На палубе все смотрели и смеялись тому, что выделывали обезьяна и капитанский сын; но как увидали, что он пустил верёвку и ступил на перекладину, покачивая руками, все замерли от страха.

  Стоило ему только оступиться - и он бы вдребезги разбился о палубу. Да если б даже он и не оступился, а дошёл до края перекладины и взял шляпу, то трудно было ему повернуться и дойти назад до мачты. Все молча смотрели на него и ждали, что будет.

  Вдруг в народе кто-то ахнул от страха. Мальчик от этого крика опомнился, глянул вниз и зашатался.

  В это время капитан корабля, отец мальчика, вышел из каюты. Он нёс ружьё, чтобы стрелять чаек.

  Он увидал сына на мачте, и тотчас же прицелился в сына и закричал:

- В воду! прыгай сейчас в воду! застрелю!

Мальчик шатался, но не понимал. «Прыгай или застрелю!.. Раз, два...» и как только отец крикнул: «три» - мальчик размахнулся головой вниз и прыгнул.

   Точно пушечное ядро, шлёпнуло тело мальчика в море, и не успели волны закрыть его, как уже 20 молодцов матросов спрыгнули с корабля в море. Секунд через 40 - они долги показались всем - вынырнуло тело мальчика.

  Его схватили и вытащили на корабль. Через несколько минут у него изо рта и из носа полилась вода, и он стал дышать.

  Когда капитан увидал это, он вдруг закричал, как будто его что-то душило, и убежал к себе в каюту, чтоб никто не видал, как он плачет.

Л. Толстой «Лев и собачка»

   В Лондоне показывали диких зверей и за смотренье брали деньгами или собаками и кошками на корм диким зверям.
  Одному человеку захотелось поглядеть зверей: он ухватил на улице собачонку и принёс её в зверинец. Его пустили смотреть, а собачонку взяли и бросили в клетку ко льву на съеденье.
Собачка поджала хвост и прижалась в угол клетки. Лев подошёл к ней и понюхал её.
Собачка легла на спину, подняла лапки и стала махать хвостиком.
Лев тронул её лапой и перевернул.

   Собачка вскочила и стала перед львом на задние лапки.
Лев смотрел на собачку, поворачивал голову со стороны на сторону и не трогал её.
  Когда хозяин бросил льву мяса, лев оторвал кусок и оставил собачке.
Вечером, когда лев лёг спать, собачка легла подле него и положила свою голову ему на лапу.
С тех пор собачка жила в одной клетке со львом, лев не трогал её, ел корм, спал с ней вместе, а иногда играл с ней.

   Один раз барин пришёл в зверинец и узнал свою собачку; он сказал, что собачка его собственная, и попросил хозяина зверинца отдать ему. Хозяин хотел отдать, но, как только стали звать собачку, чтобы взять её из клетки, лев ощетинился и зарычал. Так прожили лев и собачка целый год в одной клетке.
  Через год собачка заболела и издохла. Лев перестал есть, а всё нюхал, лизал собачку и трогал её лапой.
Когда он понял, что она умерла, он вдруг вспрыгнул, ощетинился, стал хлестать себя хвостом по бокам, бросился на стену клетки и стал грызть засовы и пол.

   Целый день он бился, метался в клетке и ревел, потом лёг подле мёртвой собачки и затих. Хозяин хотел унести мёртвую собачку, но лев никого не подпускал к ней.

   Хозяин думал, что лев забудет своё горе, если ему дать другую собачку, и пустил к нему в клетку живую собачку; но лев тотчас разорвал её на куски. Потом он обнял своими лапами мёртвую собачку и так лежал пять дней.
На шестой день лев умер.

Н. Носов «Живая шляпа»

Шляпа лежала на комоде, котенок Васька сидел на полу возле комода, а Вовка и Вадик сидели за столом и раскрашивали картинки. Вдруг позади них что-то плюхнулось - упало на пол. Они обернулись и увидели на полу возле комода шляпу.

Вовка подошел к комоду, нагнулся, хотел поднять шляпу - и вдруг как закричит:

- Ай-ай-ай! - и бегом в сторону.

- Чего ты? - спрашивает Вадик.

- Она жи-жи-живая!

- Кто живая?

- Шля-шля-шля-па.

- Что ты! Разве шляпы бывают живые?

- По-посмотри сам!

Вадик подошел поближе и стал смотреть на шляпу. Вдруг шляпа поползла прямо к нему. Он как закричит:

- Ай! - и прыг на диван. Вовка за ним.

Шляпа вылезла на середину комнаты и остановилась. Ребята смотрят на нее и трясутся от страха. Тут шляпа повернулась и поползла к дивану.

- Ай! Ой! - закричали ребята.

Соскочили с дивана - и бегом из комнаты. Прибежали на кухню и дверь за собой закрыли.

- Я у-у-хо-хо-жу! - говорит Вовка.

- Куда?

- Пойду к себе домой.

- Почему?

- Шляпы бо-боюсь! Я первый раз вижу, чтоб шляпа по комнате ходила.

- А может быть, ее кто-нибудь за веревочку дергает?

- Ну, пойди, посмотри.

- Пойдем вместе. Я возьму клюшку. Если она к нам полезет, я ее клюшкой тресну.

- Постой, я тоже клюшку возьму.

- Да у нас другой клюшки нет.

- Ну, я возьму лыжную палку.

Они взяли клюшку и лыжную палку, приоткрыли дверь и заглянули в комнату.

- Где же она? - спрашивает Вадик.

- Вон там, возле стола.

- Сейчас я ее как тресну клюшкой! - говорит Вадик. - Пусть только подлезет ближе, бродяга такая!

Но шляпа лежала возле стола и не двигалась.

- Ага, испугалась! - обрадовались ребята. - Боится лезть к нам.

- Сейчас я ее спугну, - сказал Вадик.

Он стал стучать по полу клюшкой и кричать:

- Эй ты, шляпа!

Но шляпа не двигалась.

- Давай наберем картошки и будем в нее картошкой стрелять, - предложил Вовка.

Они вернулись на кухню, набрали из корзины картошки и стали швырять ее в шляпу" Швыряли, швыряли, наконец, Вадик попал. Шляпа как подскочит кверху! - Мяу! - закричало что-то. Глядь, из-под шляпы высунулся серый хвост, потом лапа, а потом и сам котенок выскочил.

- Васька! - обрадовались ребята.

- Наверно, он сидел на полу, а шляпа на него с комода упала, - догадался Вовка.

Вадик схватил Ваську и давай его обнимать!

- Васька, миленький, как же ты под шляпу попал?

Но Васька ничего не ответил, Он только фыркал и жмурился от света.

Б. Алмазов «Горбушка»

   Гришка, из нашей средней группы, принёс в детский сад пластмассовую трубочку. Посвистел в неё, а потом стал плеваться из неё пластилиновыми шариками. Плевался исподтишка, чтобы воспитательница - Инна Константиновна - ничего не видела.

   Я дежурил в столовой. Суп разносить трудно, но я разнёс все тарелки хорошо. Стал раскладывать хлеб на хлебницы. Тут все ребята подошли. Пришёл и Гришка со своей трубочкой. Он как дунет в меня! Пластилиновый шарик попал мне прямо в лоб и отскочил в мою тарелку с супом. Гришка захохотал, и ребята захихикали.

   Мне так обидно стало. Я старался, дежурил, а он мне в лоб, и все смеются! В руке у меня была горбушка. Я себе её оставил, я горбушки люблю. От обиды я запустил этой горбушкой в Гришку. Горбушка от его головы отскочила и покатилась по полу.

   В столовой сразу стало тихо. Инна Константиновна посмотрела на меня, покраснела, прошла через столовую, подняла горбушку, сдула с неё пыль и положила на край стола.

   - Вечером, - сказала она, - Когда все, после полдника, пойдут гулять, ты, Серёжа, останешься в группе. Подумай над тем, что сделал. Ты приходишь в детский сад один, но завтра приходи с папой.

   Когда я пришёл домой, папа уже вернулся с работы.

   - Ну как дела? - спросил он.

  - Нормально, - ответил я и поспешил к своим игрушкам.

  - Если нормально, то почему некоторые в шапке в комнату входят; явившись с улицы, не моют руки?

Действительно, я и шапки не снял, и руки не помыл.

   - Давай-ка, - сказал папа, - рассказывай, что у тебя стряслось.

   - Инна Константиновна несправедливо наказывает! Гришка же мне первый в лоб шариком попал. Я в него горбушкой потом…

   - Горбушкой?

  - Ну да, от круглого хлеба. Гришка первый, а наказали меня!

   Папа очень расстроился. Сел на диван, опустил голову.

  - За что тебя наказали? - спросил он.

  - Чтобы не дрался! Но ведь Гришка первый начал!

   - Так!.. — сказал папа. - Ну-ка, принеси мою папку. Она в столе лежит, в нижнем ящике.

   Папа её очень редко достаёт. Там папины почётные грамоты, фотографии. Папа достал конверт из пожелтевшей бумаги.

   - Ты никогда не задумывался, почему у тебя нет ни бабушки, ни дедушки?

   - Задумывался, — сказал я. - У некоторых ребят по два дедушки и по две бабушки, а у меня никого…

   - А почему их нет? - спросил папа.

  - Они погибли на войне.

  - Да, - сказал папа. Он достал узенькую полоску бумаги. - «Извещение», — прочитал он, и я увидел, как у папы задрожал подбородок: - «Проявив мужество и героизм в составе морского десанта, пал смертью храбрых…» - это один твой дедушка. Мой отец. А вот это: «Скончался от ран…» - это второй дедушка, мамин папа.

  - А бабушки?

  - Они умерли в блокаду. Фашисты окружили наш город. Начался голод. Ленинград остался совсем без продовольствия.

  - И без хлеба?

   - На день выдавали такой кусочек, какой ты съедаешь за обедом.

  - И всё?

  - И всё… Да и хлеб-то был с мякиной да с хвоей… Блокадный…

   Папа достал фотографию.

   - Ну, - сказал он, - найди меня.

   Но все ребята-школьники были ужасно худые и похожи между собой, как братья. У всех были усталые лица и печальные глаза.

   - Вот я, — папа показал на мальчика во втором ряду. - А вот - мама.

  Я бы её никогда не узнал.

   - Это наш детский дом. Нас не успели вывезти, и мы всю блокаду были в Ленинграде. Иногда к нам приходили солдаты или моряки. Приносили хлеб. Мама наша была совсем маленькая и радовалась: «Хлебушко! Хлебушко!» А мы, ребята постарше, понимали, что это бойцы отдали нам свой дневной паёк и на морозе в окопах сидят совсем голодные…

  Я обхватил папу руками и закричал:

  - Папочка! Накажи меня как хочешь!

  - Что ты! Что ты!.. Ты только пойми, сынок, хлеб - не просто еда… А ты его на пол…

  - Я больше никогда не буду! - прошептал я.

  - Я знаю, — сказал папа.

   Мы стояли у окна. …

А. Гайдар  «Чук и Гек»

Жил человек в лесу возле Синих гор. Он много работал, а работы не убавлялось, и ему нельзя было уехать домой в отпуск.

Наконец, когда наступила зима, он совсем заскучал, попросил разрешения у начальников и послал своей жене письмо, чтобы она приезжала вместе с ребятишками к нему в гости.

Ребятишек у него было двое — Чук и Гек.

А жили они с матерью в далеком огромном городе, лучше которого и нет на свете.

Днем и ночью сверкали над башнями этого города красные звезды.

И, конечно, этот город назывался Москва.

Как раз в то время, когда почтальон с письмом поднимался по лестнице, у Чука с Геком был бой. Короче говоря, они просто выли и дрались.

Из-за чего началась эта драка, я уже позабыл. Но помнится мне, что или Чук стащил у Гека пустую спичечную коробку, или, наоборот, Гек стянул у Чука жестянку из-под ваксы.

Только что оба эти брата, стукнув по разу друг друга кулаками, собирались стукнуть по второму, как загремел звонок, и они с тревогой переглянулись. Они подумали, что пришла их мама! А у этой мамы был странный характер. Она не ругалась за драку, не кричала, а просто разводила драчунов по разным комнатам и целый час, а то и два не позволяла им играть вместе. А в одном часе — тик, да так — целых шестьдесят минут. А в двух часах и того больше.

Вот почему оба брата мигом вытерли слезы и бросились открывать дверь.

Но, оказывается, это была не мать, а почтальон, который принес письмо.

Тогда они закричали:

— Это письмо от папы! Да, да, от папы! И он, наверное, скоро приедет.

Тут, на радостях, они спали скакать, прыгать и кувыркаться по пружинному дивану. Потому что хотя Москва и самый замечательный город, но когда папа вот уже целый год как не был дома, то и в Москве может стать скучно.

И так они развеселились, что не заметили, как вошла их мать.

Она очень удивилась, увидав, что оба ее прекрасных сына, лежа на спинах, орут и колотят каблуками по стене, да так здорово, что трясутся картины над диваном и гудит пружина стенных часов.

Но когда мать узнала, отчего такая радость, то сыновей не заругала.

Она только турнула их с дивана.

Кое-как сбросила она шубку и схватила письмо, даже не стряхнув с волос снежинок, которые теперь растаяли и сверкали, как искры, над ее темными бровями.

Всем известно, что письма бывают веселые или печальные, и поэтому, пока мать читала, Чук и Гек внимательно следили за ее лицом.

Сначала мать нахмурилась, и они нахмурились тоже. Но потом она заулыбалась, и они решили, что это письмо веселое.

— Отец не приедет, — откладывая письмо, сказала мать. — У него еще много работы, и его в Москву не отпускают.

Обманутые Чук и Гек растерянно глянули друг на друга. Письмо казалось самым что ни на есть распечальным.

Они разом надулись, засопели и сердито посмотрели на мать, которая неизвестно чему улыбалась.

— Он не приедет, — продолжала мать, — но он зовет нас всех к себе в гости.

Чук и Гек спрыгнули с дивана.

— Он чудак человек, — вздохнула мать. — Хорошо сказать — в гости! Будто бы это вел на трамвай и поехал…

— Да, да, — быстро подхватил Чук, — раз он зовет, так мы сядем и поедем.

— Ты глупый, — сказала мать. — Туда ехать тысячу и еще тысячу километров поездом. А потом в санях лошадьми через тайгу. А в тайге наткнешься на волка или на медведя. И что это за странная затея! Вы только подумайте сами!

— Гей-гей! — Чук и Гек не думали и полсекунды, а в один голос заявили, что они решили ехать не только тысячу, а даже сто тысяч километров. Им ничего не страшно. Они храбрые. И это они вчера прогнали камнями заскочившую во двор чужую собаку.

И так они говорили долго, размахивали руками, притопывали, подпрыгивали, а мать сидела молча, все их слушала, слушала. Наконец рассмеялась, схватила обоих на руки, завертела и свалила на диван.

Знайте, она давно уже ждала такого письма, и это она только нарочно поддразнивала Чука и Гека, потому что веселый у нее был характер.

Прошла целая неделя, прежде чем мать собрала их в дорогу. Чук и Гек времени даром не теряли тоже. Чук смастерил себе кинжал из кухонного ножика, а Гек разыскал себе гладкую палку, забил в нее гвоздь, и получилась пика, до того крепкая, что если бы чем-нибудь проколоть шкуру медведя, а потом ткнуть этой пикой в сердце, то, конечно, медведь сдох бы сразу.

Наконец все дела были закончены. Уже запаковали багаж. Приделали второй замок к двери, чтобы не обокрали квартиру воры. Вытряхнули из шкафа остатки хлеба, муки и крупы, чтобы не развелись мыши. И вот мать уехала на вокзал покупать билеты на вечерний завтрашний поезд.

Но тут без нее у Чука с Геком получилась ссора.

Ах, если бы только знали они, до какой беды доведет их эта ссора, то ни за что бы в этот день они не поссорились!

У запасливого Чука была плоская металлическая коробочка, в которой он хранил серебряные бумажки от чая, конфетные обертки (если там был нарисован танк, самолет или красноармеец), галчиные перья для стрел, конский волос для китайского фокуса и еще всякие очень нужные вещи.

У Гека такой коробочки не было. Да и вообще Гек был разиня, но зато он умел петь песни.

И вот как раз в то время, когда Чук шел доставать из укромного места свою драгоценную коробочку, а Гек в комнате пел песни, вошел почтальон и передал Чуку телеграмму для матери.

Чук спрятал телеграмму в свою коробочку и пошел узнать, почему это Гек уже не поет песни, а кричит:

Р-ра! Р-ра! Ура!

Эй! Бей! Турумбей!

Чук с любопытством приоткрыл дверь и увидел такой «турумбей», что от злости у него затряслись руки.

Посреди комнаты стоял стул, и на спинке его висела вся истыканная пикой, разлохмаченная газета. И это ничего. Но проклятый Гек, вообразив, что перед ним туша медведя, яростно тыкал пикой в желтую картонку из-под маминых ботинок. А в картонке у Чука хранилась сигнальная жестяная дудка, три цветных значка от Октябрьских праздников и деньги — сорок шесть копеек, которые он не истратил, как Гек, на разные глупости, а запасливо приберег в дальнюю дорогу.

И, увидав продырявленную картонку, Чук вырвал у Гека пику, переломил ее о колено и швырнул на пол.

Но, как ястреб, налетел Гек на Чука и выхватил у него из рук металлическую коробку. Одним махом взлетел на подоконник и выкинул коробку через открытую форточку.

Громко завопил оскорбленный Чук и с криком: «Телеграмма! Телеграмма!» — в одном пальто, без калош и шапки, выскочил за дверь.

Почуяв неладное, вслед за Чуком понесся Гек.

Но напрасно искали они металлическую коробочку, в которой лежала еще никем не прочитанная телеграмма.

То ли она попала в сугроб и теперь лежала глубоко под снегом, то ли она упала на тропку и ее утянул какой-либо прохожий, но, так или иначе, вместе со всем добром и нераспечатанной телеграммой коробка навеки пропала.

Вернувшись домой, Чук и Гек долго молчали. Они уже помирились, так как знали, что попадет им от матери обоим. Но так как Чук был на целый год старше Гека, то, опасаясь, как бы ему не попало больше, он придумал:

— Знаешь, Гек: а что, если мы маме про телеграмму ничего не скажем? Подумаешь — телеграмма! Нам и без телеграммы весело.

— Врать нельзя, — вздохнул Гек. — Мама за вранье всегда еще хуже сердится.

— А мы не будем врать! — радостно воскликнул Чук. — Если она спросит, где телеграмма, — мы скажем. Если же не спросит, то зачем нам вперед выскакивать? Мы не выскочки.

— Ладно, — согласился Гек. — Если врать не надо, то так и сделаем. Это ты хорошо, Чук, придумал.

И только что они на этом порешили, как вошла мать. Она была довольна, потому что достала хорошие билеты на поезд, но все же она сразу заметила, что у ее дорогих сыновей лица печальны, а глаза заплаканы.

— Отвечайте, граждане, — отряхиваясь от снега, спросила мать, — из-за чего без меня была драка?

— Драки не было, — отказался Чук.

— Не было, — подтвердил Гек. — Мы только хотели подраться, да сразу раздумали.

— Очень я люблю такое раздумье, — сказала мать.

Она разделась, села на диван и показала им твердые зеленые билеты: один билет большой, а два маленьких. Вскоре они поужинали, а потом утих стук, погас свет, и все уснули.

А про телеграмму мать ничего не знала, поэтому, конечно, ничего не спросила.

Назавтра они уехали. Но так как поезд уходил очень поздно, то сквозь черные окна Чук и Гек при отъезде ничего интересного не увидели.

Ночью Гек проснулся, чтобы напиться. Лампочка на потолке была потушена, однако все вокруг Гека было озарено голубым светом: и вздрагивающий стакан на покрытом салфеткой столике, и желтый апельсин, который казался теперь зеленоватым, и лицо мамы, которая, покачиваясь, спала крепко-крепко. Через снежное узорное окно вагона Гек увидел луну, да такую огромную, какой в Москве и не бывает. И тогда он решил, что поезд уже мчится по высоким горам, откуда до луны ближе.

Он растолкал маму и попросил напиться. Но пить ему она по одной причине не дала, а велела отломить и съесть дольку апельсина.

Гек обиделся, дольку отломил, но спать ему уже не захотелось. Он потолкал Чука — не проснется ли. Чук сердито фыркнул и не просыпался.

Тогда Гек надел валенки, приоткрыл дверь и вышел в коридор.

Коридор вагона был узкий и длинный. Возле наружной стены его были приделаны складные скамейки, которые сами с треском захлопывались, если с них слезешь. Сюда же, в коридор, выходило еще десять дверей. И все двери были блестящие, красные, с желтыми золочеными ручками.

Гек посидел на одной скамейке, потом на другой, на третьей и так добрался почти до конца вагона. Но тут прошел проводник с фонарем и пристыдил Гека, что люди спят, а он скамейками хлопает.

Проводник ушел, а Гек поспешно направился к себе в купе. Он с трудом приоткрыл дверь. Осторожно, чтобы не разбудить маму, закрыл и кинулся на мягкую постель.

А так как толстый Чук развалился во всю ширь, то Гек бесцеремонно ткнул его кулаком, чтобы тот подвинулся.

Но тут случилось нечто страшное: вместо белобрысого, круглоголового Чука на Гека глянуло сердитое усатое лицо какого-то дядьки, который строго спросил:

— Это кто же здесь толкается?

Тогда Гек завопил что было мочи. Перепуганные пассажиры повскакали со всех полок, вспыхнул свет, и, увидав, что он попал не в свое купе, а в чужое, Гек заорал еще громче.

Но все люди быстро поняли, в чем дело, и стали смеяться. Усатый дядька надел брюки, военную гимнастерку и отвел Гека на место.

Гек проскользнул под свое одеяло и притих. Вагон покачивало, шумел ветер.

Невиданная огромная луна опять озаряла голубым светом вздрагивающий стакан, оранжевый апельсин на белой салфетке и лицо матери, которая во сне чему-то улыбалась и совсем не знала, какая беда приключилась с ее сыном.

Наконец заснул и Гек.

…И снился Геку странный сон. Как будто ожил весь вагон, Как будто слышны голоса.  От колеса до колеса. Бегут вагоны — длинный ряд — И с паровозом говорят.

Первый. Вперед, товарищ! Путь далек. Перед тобой во мраке лег.

Второй. Светите ярче, фонари, До самой утренней зари!

Третий. Гори, огонь! Труби, гудок!

Крутись, колеса, на Восток!

Четвертый. Тогда закончим разговор, Когда домчим до Синих гор.

Когда Гек проснулся, колеса, уже без всяких разговоров, мерно постукивали под полом вагона. Сквозь морозные окна светило солнце. Постели были заправлены. Умытый Чук грыз яблоко. А мама и усатый военный против распахнутых дверей хохотали над ночными похождениями Гека. Чук сразу же показал Геку карандаш с наконечником из желтого патрона, который он получил в подарок от военного.

Но Гек до вещей был не завистлив и не жаден. Он, конечно, был растеря и разиня. Мало того, что он ночью забрался в чужое купе, — вот и сейчас он не мог вспомнить, куда засунул свои брюки. Но зато Гек умел петь песни.

Умывшись и поздоровавшись с мамой, он прижался лбом к холодному стеклу и стал смотреть, что это за край, как здесь живут и что делают люди.

И пока Чук ходил от дверей к дверям и знакомился с пассажирами, которые охотно дарили ему всякую ерунду — кто резиновую пробку, кто гвоздь, кто кусок крученой бечевки, — Гек за это время увидел через окно немало.

Вот лесной домик. В огромных валенках, в одной рубашке и с кошкой в руках выскочил на крыльцо мальчишка. Трах! — кошка кувырком полетела в пушистый сугроб и, неловко карабкаясь, запрыгала по рыхлому снегу. Интересно, за что это он ее бросил? Вероятно, что-нибудь со стола стянула.

Но уже нет ни домика, ни мальчишки, ни кошки — стоит в поле завод. Поле белое, трубы красные. Дым черный, а свет желтый. Интересно, что на этом заводе делают? Вот будка, и, укутанный в тулуп, стоит часовой. Часовой в тулупе огромный, широкий, и винтовка его кажется тоненькой, как соломинка. Однако попробуй-ка, сунься!

Потом пошел танцевать лес. Деревья, что были поближе, прыгали быстро, а дальние двигались медленно, как будто их тихо кружила славная снежная река.

Гек окликнул Чука, который возвращался в купе с богатой добычей, и они стали смотреть вместе.

Встречались на пути станции большие, светлые, на которых шипело и пыхтело сразу штук по сто паровозов; встречались станции и совсем крохотные - ну, право, не больше того продуктового ларька, что торговал разной мелочью на углу возле их московского дома.

Проносились навстречу поезда, груженные рудой, углем и громадными, толщиной в полвагона, бревнами.

Нагнали они эшелон с быками и коровами. Паровозишко у этого эшелона был невзрачный, и гудок у него тонкий, писклявый, а тут как один бык рявкнул: му-у!.. Даже машинист обернулся и, наверное, подумал, что это его большой паровоз нагоняет.

А на одном разъезде бок о бок остановились они рядом с могучим железным бронепоездом. Грозно торчали из башен укутанные брезентом орудия. Красноармейцы весело топали, смеялись и, хлопая варежками, отогревали руки.

Но один человек в кожанке стоял возле бронепоезда молчалив и задумчив. И Чук с Геком решили, что это, конечно, командир, который стоит и ожидает, не придет ли приказ от Ворошилова открыть против врагов бой.

Да, немало всякого они за дорогу повидали. Жаль только, что на дворе бушевали метели, и окна вагона часто бывали наглухо залеплены снегом.

И вот, наконец, утром поезд подкатил к маленькой станции.

Только-только мать успела осадить Чука с Геком и принять от военного вещи, как поезд умчался.

Чемоданы были свалены на снег. Деревянная платформа вскоре опустела, а отец встречать так и не вышел.

Тогда мать на отца рассердилась и, оставив детей караулить вещи, пошла к ямщикам узнавать, какие за ними отец прислал сани, потому что до того места, где он жил, оставалось ехать еще километров сто тайгою.

Мать ходила очень долго, а тут еще неподалеку появился страшенный козел. Сначала он глодал кору с замороженного бревна, но потом противно мемекнул и что-то очень пристально стал на Чука с Геком поглядывать.

Тогда Чук и Гек поспешно укрылись за чемоданами, потому что кто его знает, что в этих краях козлам надо.

Но вот вернулась мать. Она была совсем опечалена и объяснила, что, вероятно, отец телеграмму об их выезде не получил и поэтому лошадей на станцию он за ними не прислал.

Тогда они позвали ямщика. Ямщик длинным кнутом огрел козла по спине, забрал вещи и понес их в буфет вокзала.

Буфет был маленький. За стойкой пыхтел толстый, ростом с Чука, самовар. Он дрожал, гудел, и густой пар его, как облако, поднимался к бревенчатому потолку, под которым чирикали залетевшие погреться воробьи.

Пока Чук с Геком пили чай, мать торговалась с ямщиком: сколько он возьмет, чтобы довезти их в лес до места. Ямщик просил очень много — целых сто рублей. Да и то сказать: дорога и на самом деле была не ближняя. Наконец они договорились, и ямщик побежал домой за хлебом, за сеном и за теплыми тулупами.

— Отец и не знает, что мы уже приехали, — сказала мать. — То-то он удивится и обрадуется!

— Да, он обрадуется, — прихлебывая чай, важно подтвердил Чук. — И я удивлюсь и обрадуюсь тоже.

— И я тоже, — согласился Гек. — Мы подъедем тихонько, и если папа куда-нибудь вышел из дома, то мы чемоданы спрячем, а сами залезем под кровать. Вот он приходит. Сел. Задумался. А мы молчим, молчим, да вдруг как завоем!

— Я под кровать не полезу, — отказалась мать, — и выть не буду тоже. Лезьте и войте сами… Зачем ты, Чук, сахар в карман прячешь? И так у тебя карманы полны, как мусорный ящик.

— Я лошадей кормить буду, — спокойно объяснил Чук. — Забирай, Гек, и ты кусок ватрушки. А то у тебя никогда ничего нет. Только и знаешь у меня выпрашивать!

Вскоре пришел ямщик. Уложили в широкие сани багаж, взбили сено, укутались одеялами, тулупами.

Прощайте, большие города, заводы, станции, деревни, поселки! Теперь впереди только лес, горы и опять густой, темный лес.

…Почти до сумерек, охая, ахая и дивясь на дремучую тайгу, они проехали незаметно. Но вот Чуку, которому из-за спины ямщика плохо была видна дорога, стало скучно. Он попросил у матери пирожка или булки. Но ни пирожка, ни булки мать ему, конечно, не дала. Тогда он насупился и от нечего делать стал толкать Гека и отжимать его к краю.

Сначала Гек терпеливо отпихивался. Потом вспылил и плюнул на Чука. Чук обозлился и кинулся в драку. Но так как руки их были стянуты тяжелыми меховыми тулупами, то они ничего не могли поделать, кроме как стукать друг друга укутанными в башлыки лбами.

Посмотрела на них мать и рассмеялась. А тут ямщик ударил кнутом по коням — и рванули кони. Выскочили на дорогу и затанцевали два белых пушистых зайца. Ямщик закричал:

— Эй, эй! Ого-гo!.. Берегись: задавим!

Весело умчались в лес озорные зайцы. Дул в лицо свежий ветер. И, поневоле, прижавшись друг к другу, Чук и Гек помчались в санях под гору навстречу тайге и навстречу луне, которая медленно выползала из-за уже недалеких Синих гор.

Но вот безо всякой команды кони стали возле маленькой, занесенной снегом избушки.

— Здесь ночуем, — сказал ямщик, соскакивая в снег. — Это наша станция.

Избушка была маленькая, но крепкая. Людей в ней не было.

Быстро вскипятил ямщик чайник; принесли из саней сумку с продуктами.

Колбаса до того замерзла и затвердела, что ею можно было забивать гвозди. Колбасу ошпарили кипятком, а куски хлеба положили на горячую плиту.

За печкой Чук нашел какую-то кривую пружину, и ямщик сказал ему, что это пружина от капкана, которым ловят всякого зверя. Пружина была ржавая и валялась без дела. Это Чук сообразил сразу.

Попили чаю, поели и легли спать. У стены стояла широкая деревянная кровать. Вместо матраца на ней были навалены сухие листья.

Гек не любил спать ни у стены, ни посредине. Он любил спать с краю. И хотя еще с раннего детства он слыхал песню «Баю-баюшки-баю, не ложися на краю», Гек все равно всегда спал с краю.

Если же его клали в середку, то во сне он сбрасывал со всех одеяла, отбивался локтями и толкал Чука в живот коленом.

Не раздеваясь и укрывшись тулупами, они улеглись: Чук у стенки, мать посредине, а Гек с краю.

Ямщик потушил свечку и полез на печь. Разом все уснули. Но, конечно, как и всегда, ночью Геку захотелось пить, и он проснулся.

В полудреме он надел валенки, добрался до стола, глотнул воды из чайника и сел перед окном на табуретку.

Луна была за тучками и, сквозь маленькое окошко сугробы снега казались черно-синими.

«Вот как далеко занесло нашего папу!» — удивился Гек. И он подумал, что, наверное, дальше, чем это место, уже и не много осталось мест на свете.

Но вот Гек прислушался. За окном ему почудился стук. Это был даже не стук, а скрип снега под чьими-то тяжелыми шагами. Так и есть! Вот во тьме что-то тяжело вздохнуло, зашевелилось, заворочалось, и Гек понял, что это мимо окна прошел медведь.

— Злобный медведь, что тебе надо? Мы так долго едем к папе, а ты хочешь нас сожрать, чтобы мы его никогда не увидели?.. Нет, уходи прочь, пока люди не убили тебя метким ружьем или острой саблей!

Так думал и бормотал Гек, а сам со страхом и любопытством крепче и крепче прижимался лбом к обледенелому стеклу узкого окошка.

Но вот из-за быстрых туч стремительно выкатилась луна. Черно-синие сугробы засверкали мягким матовым блеском, и Гек увидел, что медведь этот вовсе не медведь, а просто это отвязавшаяся лошадь ходит вокруг саней и ест сено.

Было досадно. Гек залез на кровать под тулуп, а так как только что он думал о нехорошем, то и сон к нему пришел угрюмый.

Приснился Геку странный сон!

Как будто страшный Турворон Плюет слюной, как кипятком, Грозит железным кулаком.

Кругом пожар! В снегу следы!

Идут солдатские ряды.

И волокут из дальних мест Кривой фашистский флаг и крест.

— Постойте! — закричал им Гек. — Вы не туда идете! Здесь нельзя!

Но никто не постоял, и его, Гека, не слушали.

В гневе тогда выхватил Гек жестяную сигнальную дуду, ту, что лежала у Чука в картонке из-под ботинок, и загудел так громко, что быстро поднял голову задумчивый командир железного бронепоезда, властно махнул рукой — и разом ударили залпом его тяжелые и грозные орудия.

— Хорошо! — похвалил Гек. — Только стрельните еще, а то одного раза им, наверное, мало…

Мать проснулась оттого, что оба ее дорогих сына с двух сторон нестерпимо толкались и ворочались.

Она повернулась к Чуку и почувствовала, как в бок ей ткнуло что-то твердое и острое. Она пошарила и достала из-под одеяла пружину от капкана, которую запасливый Чук тайно притащил с собой в постель.

Мать швырнула пружину за кровать. При свете луны она заглянула в лицо Геку и поняла, что ему снится тревожный сон.

Сон, конечно, не пружина, и его нельзя выкинуть. Но его можно потушить. Мать повернула Гека со спины на бок и, покачивая, тихонько подула на его теплый лоб.

Вскоре Гек засопел, улыбнулся, и это означало, что плохой сон погас.

Тогда мать встала и в чулках, без валенок, подошла к окошку.

Еще не светало, и небо было все в звездах. Иные звезды горели высоко, а иные склонялись над черной тайгой совсем низко.

И — удивительное дело! — тут же и так же, как маленький Гек, она подумала, что дальше, чем это место, куда занесло ее беспокойного мужа, наверное, и не много осталось мест на свете.

Весь следующий день дорога шла лесом и горами. На подъемах ямщик соскакивал с саней и шел по снегу рядом. Но зато на крутых спусках сани мчались с такой быстротой, что Чуку с Геком казалось, будто бы они вместе с лошадьми и санями проваливаются на землю прямо с неба.

Наконец под вечер, когда и люди и кони уже порядком устали, ямщик сказал:

— Ну, вот и приехали! За этим мыском поворот. Тут, на поляне, и стоит ихняя база… Эй, но-о!.. Наваливай!

Весело взвизгнув, Чук и Гек вскочили, но сани дернули, и они дружно плюхнулись в сено.

Улыбающаяся мать скинула шерстяной платок и осталась только в пушистой шапке.

Вот и поворот. Сани лихо развернулись и подкатили к трем домишкам, которые торчали на небольшой, укрытой от ветров опушке.

Очень странно! Не лаяли собаки, не было видно людей. Не валил дым из печных труб. Все дорожки были занесены глубоким снегом, а кругом стояла тишина, как зимой на кладбище. И только белобокие сороки бестолково скакали с дерева на дерево.

— Ты куда же нас привез? — в страхе спросила у ямщика мать. — Разве нам сюда надо?

— Куда рядились, туда и привез, — ответил ямщик. — Вот эти дома называются «Разведывательно-геологическая база номер три». Да вот и вывеска на столбе… Читайте. Может быть, вам нужна база под названием номер четыре? Так то километров двести совсем в иную сторону.

— Нет, нет! — взглянув на вывеску, ответила мать. — Нам нужна эта самая. Но ты посмотри: двери на замках, крыльцо в снегу, а куда же девались люди?

— Я не знаю, куда б им деваться, — удивился и сам ямщик. — На прошлой неделе мы сюда продукт возили: муку, лук, картошку. Все люди тут были: восемь человек, начальник девятый, со сторожем десять… Вот еще забота! Не волки же их всех поели… Да вы постойте, я пойду посмотрю в сторожку.

И, сбросив тулуп, ямщик зашагал через сугробы к крайней избушке.

Вскоре он вернулся:

— Изба пуста, а печка теплая. Значит, здесь сторож, да, видать, ушел на охоту. Ну, к ночи вернется и все вам расскажет.

— Да что он мне расскажет! — ахнула мать. — Я и сама вижу, что людей здесь уже давно нету.

— Это я уж не знаю, что он расскажет, — ответил ямщик. — А что-нибудь рассказать должен, на то он и сторож.

С трудом подъехали они к крыльцу сторожки, от которого к лесу вела узенькая тропка.

Они вошли в сени и мимо лопат, метел, топоров, палок, мимо промерзлой медвежьей шкуры, что висела на железном крюку, прошли в избушку. Вслед за ними ямщик тащил вещи.

В избушке было тепло. Ямщик пошел задавать лошадям корм, а мать молча раздевала перепуганных ребятишек.

— Ехали к отцу, ехали — вот тебе и приехали!

Мать села на лавку и задумалась. Что случилось, почему на базе пусто и что теперь делать? Ехать назад? Но у нее денег оставалось только-только заплатить ямщику за дорогу. Значит, надо было ожидать, когда вернется сторож. Но ямщик через три часа уедет обратно, а вдруг сторож возьмет да не скоро вернется? Тогда как? А ведь отсюда до ближайшей станции и телеграфа почти сто километров!

Вошел ямщик. Оглядев избу, он потянул носом воздух, подошел к печке и открыл заслонку.

— Сторож к ночи вернется, — успокоил он. — Вот в печи горшок со щами. Кабы он ушел надолго, он бы щи на холод вынес… А то как хотите, — предложил ямщик. — Раз уж такое дело, то я не чурбак. Я вас назад до станции бесплатно доставлю.

— Нет, — отказалась мать. — На станции нам делать нечего.

Опять поставили чайник, подогрели колбасу, поели, попили, и, пока мать разбирала вещи, Чук с Геком забрались на теплую печку. Здесь пахло березовыми вениками, горячей овчиной и сосновыми щепками. А так как расстроенная мать была молчалива, то Чук с Геком молчали тоже. Но долго молчать не намолчишься, и поэтому, не найдя себе никакого дела, Чук и Гек быстро и крепко уснули.

Они не слышали, как уехал ямщик и как мать, забравшись на печку, улеглась с ними рядом. Они проснулись уже тогда, когда в избе было совсем темно. Проснулись все разом, потому что на крыльце послышался топот, потом что-то в сенях загрохотало — должно быть, упала лопата. Распахнулась дверь, и с фонарем в руках в избу вошел сторож, а с ним большая лохматая собака. Он скинул с плеча ружье, бросил на лавку убитого зайца и, поднимая фонарь к печке, спросил:

— Это что же за гости сюда приехали?

— Я жена начальника геологической партии Серегина, — сказала мать, соскакивая с печки, — а это его дети. Если нужно, то вот документы.

— Вон они, документы: сидят на печке, — буркнул сторож и посветил фонарем на встревоженные лица Чука и Гека. — Как есть в отца — копия! Особо вот этот толстый. — И он ткнул на Чука пальцем.

Чук и Гек обиделись: Чук — потому, что его назвали толстым, а Гек — потому, что он всегда считал себя похожим на отца больше, чем Чук.

— Вы зачем, скажите, приехали? — глянув на мать, спросил сторож. — Вам же приезжать было не велено.

— Как не велено? Кем это приезжать не велено?

— А так и не велено. Я сам на станцию возил от Серегина телеграмму, а в телеграмме ясно написано: «Задержись выезжать на две недели. Наша партия срочно выходит в тайгу». Раз Серегин пишет «задержись» — значит, и надо было держаться, а вы самовольничаете.

— Какую телеграмму? — переспросила мать. — Мы никакой телеграммы не получали. — И, как бы ища поддержки, она растерянно глянула на Чука и Гека.

Но под ее взглядом Чук и Гек, испуганно тараща друг на друга глаза, поспешно попятились глубже на печку.

— Дети, — подозрительно глянув на сыновей, спросила мать, — вы без меня никакой телеграммы не получали?

На печке захрустели сухие щепки, веники, но ответа на вопрос не последовало.

— Отвечайте, мучители! — сказала тогда мать. — Вы, наверное, без меня получили телеграмму и мне ее не отдали?

Прошло еще несколько секунд, потом с печки раздался ровный и дружный рев. Чук затянул басовито и однотонно, а Гек выводил потоньше и с переливами.

— Вот где моя погибель! — воскликнула мать. — Вот кто, конечно, сведет меня в могилу! Да перестаньте вы гудеть и расскажите толком, как было дело.

Однако, услыхав, что мать собирается идти в могилу, Чук с Геком взвыли еще громче, и прошло немало времени, пока, перебивая,  и,  бесстыдно сваливая вину друг на друга, они затянули свой печальный рассказ.

Ну что с таким народом будешь делать? Поколотить их палкой? Посадить в тюрьму? Заковать в кандалы и отправить на каторгу? Нет, ничего этого мать не сделала. Она вздохнула, приказала сыновьям слезть с печки, вытереть носы и умыться, а сама стала спрашивать сторожа, как же ей теперь быть и что делать.

Сторож сказал, что разведывательная партия по срочному приказу ушла к ущелью Алкараш и вернется никак не раньше, чем дней через десять.

— Но как же мы эти десять дней жить будем? — спросила мать. — Ведь у нас с собой нет никакого запаса.

— А так вот и живите, — ответил сторож. — Хлеба я вам дам, вон подарю зайца — обдерете и сварите. А я завтра на двое суток в тайгу уйду, мне капканы проверять надо.

— Нехорошо, — сказала мать. — Как же мы останемся одни? Мы тут ничего не знаем. А здесь лес, звери…

— Я второе ружье оставлю, — сказал сторож. — Дрова под навесом, вода в роднике за пригорком. Вон крупа в мешке, соль в банке. А мне — я вам прямо скажу — нянчиться с вами тоже некогда…

— Эдакий злой дядька! — прошептал Гек. — Давай, Чук, мы с тобой ему что-нибудь скажем.

— Вот еще! — отказался Чук. — Он тогда возьмет и вовсе нас из дому выгонит. Ты погоди, приедет папа, мы ему все и расскажем.

— Что ж папа! Папа еще долго…

Гек подошел к матери, сел к ней на колени и, сдвинув брови, строго посмотрел в лицо грубому сторожу.

Сторож снял меховой кожух и подвинулся к столу, к свету. И только тут Гек разглядел, что от плеча к спине кожуха вырван огромный, почти до пояса, меховой клок.

— Достань из печки щи, — сказал матери сторож. — Вон на полке ложки, миски, садитесь и ешьте. А я шубу чинить буду.

— Ты хозяин, — сказала мать. — Ты достань, ты и угощай. А полушубок дай: я лучше твоего заплатаю.

Сторож поднял на нее глаза и встретил суровый взгляд Гека.

— Эге! Да вы, я вижу, упрямые, — пробурчал он, протянул матери полушубок и полез за посудой на полку.

— Это где так разорвалось? — спросил Чук, указывая на дыру кожуха.

— С медведем не поладили. Вот он меня и царапнул, — нехотя ответил сторож и бухнул на стол тяжелый горшок со щами.

— Слышишь, Гек? — сказал Чук, когда сторож вышел в сени. — Он подрался с медведем и, наверное, от этого сегодня такой сердитый.

Гек слышал все сам. Но он не любил, чтобы кто-либо обижал его мать, хотя бы это и был человек, который мог поссориться и подраться с самим медведем.

Утром, еще на заре, сторож захватил с собой мешок, ружье, собаку, стал на лыжи и ушел в лес. Теперь хозяйничать надо было самим. Втроем ходили они за водой. За пригорком из отвесной скалы среди снега бил ключ. От воды, как из чайника, шел густой пар, но когда Чук подставил под струю палец, то оказалось, что вода холодней самого мороза.

Потом они таскали дрова. Русскую печь мать топить не умела, и поэтому дрова долго не разгорались. Но зато когда разгорелись, то пламя запылало так жарко, что толстый лед на окне у противоположной стенки быстро растаял. И теперь через стекло видна была и вся опушка с деревьями, по которым скакали сороки, и скалистые вершины Синих гор.

Кур мать потрошить умела, но обдирать зайца ей еще не приходилось, и она с ним провозилась столько, что за это время можно было ободрать и разделать быка или корову.

Геку это обдирание ничуть не понравилось, но Чук помогал охотно, и за это ему достался зайчиный хвост, такой легкий и пушистый, что если его бросать с печки, то он падал на пол плавно, как парашют.

После обеда они все втроем вышли гулять.

Чук уговаривал мать, чтобы она взяла с собой ружье или хотя бы ружейные патроны. Но мать ружья не взяла.

Наоборот, она нарочно повесила ружье на высокий крюк, потом встала на табуретку, засунула патроны на верхнюю полку и предупредила Чука, что если он попробует стянуть хоть один патрон с полки, то на хорошую жизнь пусть больше и не надеется.

Чук покраснел и поспешно удалился, потому что один патрон уже лежал у него в кармане.

Удивительная это была прогулка! Они шли гуськом к роднику по узенькой тропке. Над ними сияло холодное голубое небо; как сказочные замки и башни, поднимались к небу остроконечные утесы Синих гор. В морозной тишине резко стрекотали любопытные сороки. Меж густых кедровых ветвей бойко прыгали серые юркие белки. Под деревьями, на мягком белом снегу отпечатались причудливые следы незнакомых зверей и птиц.

Вот в тайге что-то застонало, загудело, треснуло. Должно быть, ломая сучья, обвалилась с вершины дерева гора обледенелого снега.

Раньше, когда Гек жил в Москве, ему представлялось, что вся земля состоит из Москвы, то есть из улиц, домов, трамваев и автобусов.

Теперь же ему казалось, что вся земля состоит из высокого дремучего леса.

Да и вообще, если над Геком светило солнце, то он был уверен, что и над всей землей ни дождя, ни туч нету.

И если ему было весело, то он думал, что и всем на свете людям хорошо и весело тоже.

Прошло два дня, наступил третий, а сторож из леса не возвращался, и тревога нависла над маленьким, занесенным снегом домиком.

Особенно страшно было по вечерам и ночами. Они крепко запирали сени, двери и, чтобы не привлечь зверей светом, наглухо занавешивали половиком окна, хотя надо было делать совсем наоборот, потому что зверь — не человек и он огня боится. Над печной трубой, как и полагается, гудел ветер, а когда вьюга хлестала острыми снежными льдинками по стене и окнам, то всем казалось, что снаружи кто-то толкается и царапается.

Они забрались спать на печку, и там мать долго рассказывала им разные истории и сказки. Наконец она задремала.

— Чук, — спросил Гек, — почему волшебники бывают в разных историях и сказках? А что, если бы они были и на самом деле?

— И ведьмы и черти, чтобы были тоже? — спросил Чук.

— Да нет! — с досадой отмахнулся Гек. — Чертей не надо. Что с них толку? А мы бы попросили волшебника, он слетал бы к папе и сказал бы ему, что мы уже давно приехали.

— А на чем бы он полетел, Гек?

— Ну, на чем… Замахал бы руками или там еще как. Он уж сам знает.

— Сейчас руками махать холодно, — сказал Чук. — У меня вон какие перчатки да варежки, да и то, когда я тащил полено, у меня пальцы совсем замерзли.

— Нет, ты скажи, Чук, а все-таки хорошо бы?

— Я не знаю, — заколебался Чук. — Помнишь, во дворе, в подвале, где живет Мишка Крюков, жил какой-то хромой. То он торговал баранками, то к нему приходили всякие бабы, старухи, и он им гадал, кому будет жизнь счастливая и кому несчастная.

— И хорошо он нагадывал?

— Я не знаю. Я знаю только, что потом пришла милиция, его забрали, а из его квартиры много чужого добра вытащили.

— Так он, наверное, был не волшебник, а жулик. Ты как думаешь?

— Конечно, жулик, — согласился Чук. — Да, я так думаю, и все волшебники должны быть жуликами. Ну, скажи, зачем ему работать, раз он и так во всякую дыру пролезть может? Знай только хватай, что надо… Ты бы лучше спал, Гек, все равно я с тобой больше разговаривать не буду.

— Почему?

— Потому что ты городишь всякую ерунду, а ночью она тебе приснится, ты и начнешь локтями да коленями дрыгать. Думаешь, хорошо, как ты мне вчера кулаком в живот бухнул? Дай-ка я тебе бухну тоже…

На утро четвертого дня матери самой пришлось колоть дрова. Заяц был давно съеден, и кости его расхватаны сороками. На обед они варили только кашу с постным маслом и луком. Хлеб был на исходе, но мать нашла муку и испекла лепешек.

После такого обеда Гек был грустен, и матери показалось, что у него повышена температура.

Она приказала ему сидеть дома, одела Чука, взяла ведра, салазки, и они вышли, чтобы привезти воды и заодно набрать на опушке сучьев и веток, — тогда утром легче будет растапливать печку.

Гек остался один. Он ждал долго. Ему стало скучно, и он начал что-то придумывать.

…А мать и Чук задержались. На обратном пути к дому санки перевернулись, ведра опрокинулись, и пришлось ехать к роднику снова. Потом выяснилось, что Чук на опушке позабыл теплую варежку, и с полпути пришлось возвращаться. Пока искали, пока то да се, наступили сумерки.

Когда они вернулись домой, Гека в избе не было. Сначала они подумали, что Гек спрятался на печке за овчинами. Нет, там его не было.

Тогда Чук хитро улыбнулся и шепнул матери, что Гек, конечно, залез под печку.

Мать рассердилась и приказала Геку вылезать. Гек не откликался.

Тогда Чук взял длинный ухват и стал им под печкой ворочать. Но и под печкой Гека не было.

Мать встревожилась, взглянула на гвоздь у двери. Ни полушубок Гека, ни шапка на гвозде не висели.

Мать вышла во двор, обошла кругом избушку. Зашла в сени, зажгла фонарь. Заглянула в темный чулан, под навес с дровами…

Она звала Гека, ругала, упрашивала, но никто не отзывался. А темнота быстро ложилась на сугробы.

Тогда мать заскочила в избу, сдернула со стены ружье, достала патроны, схватила фонарь и, крикнув Чуку, чтобы он не смел двигаться с места, выбежала во двор.

Следов за четыре дня было натоптано немало.

Где искать Гека, мать не знала, но она побежала к дороге, так как не верила, чтобы Гек один мог осмелиться зайти в лес.

На дороге было пусто.

Она зарядила ружье и выстрелила. Прислушалась, выстрелила еще и еще раз.

Вдруг совсем неподалеку ударил ответный выстрел. Кто-то спешил к ней на помощь.

Она хотела бежать навстречу, но ее валенки увязли в сугробе. Фонарь попал в снег, стекло лопнуло, и свет погас.

С крыльца сторожки раздался пронзительный крик Чука.

Это, услыхав выстрелы, Чук решил, что волки, которые сожрали Гека, напали на его мать.

Мать отбросила фонарь и, задыхаясь, побежала к дому. Она втолкнула раздетого Чука в избу, швырнула ружье в угол и, зачерпнув ковшом, глотнула ледяной воды.

У крыльца раздался гром и стук. Распахнулась дверь. В избу влетела собака, а за нею вошел окутанный паром сторож.

— Что за беда? Что за стрельба? — спросил он, не здороваясь и не раздеваясь.

— Пропал мальчик, — сказала мать. Слезы ливнем хлынули из ее глаз, и она больше не могла сказать ни слова.

— Стой, не плачь! — гаркнул сторож. — Когда пропал? Давно? Недавно?.. Назад, Смелый! — крикнул он собаке. — Да говорите же, или я уйду обратно!

— Час тому назад, — ответила мать. — Мы ходили за водой. Мы пришли, а его нет. Он оделся и куда-то

— Ну, за час он далеко не уйдет, а в одеже и в валенках сразу не замерзнет… Ко мне, Смелый! На, нюхай!

Сторож сдернул с гвоздя башлык и подвинул под нос собаки калоши Гека.

Собака внимательно обнюхала вещи и умными глазами посмотрела на хозяина.

— За мной! — распахивая дверь, сказал сторож. — Иди ищи, Смелый!

Собака вильнула хвостом и осталась стоять на месте.

— Вперед! — строго повторил сторож. — Ищи, Смелый, ищи!

Собака беспокойно крутила носом, переступала с ноги на ногу и не двигалась.

— Это еще что за танцы? — рассердился сторож. И, опять сунув собаке под нос башлык и калоши Гека, он дернул ее за ошейник.

Однако Смелый за сторожем не пошел; он покрутился, повернулся и пошел в противоположный от двери угол избы.

Здесь он остановился около большого деревянного сундука, царапнул по крышке мохнатой лапой и, обернувшись к хозяину, три раза громко и лениво гавкнул.

Тогда сторож сунул ружье в руки оторопелой матери, подошел и открыл крышку сундука.

В сундуке, на куче всякого тряпья, овчин, мешков, укрывшись своей шубенкой и подложив под голову шапку, крепко и спокойно спал Гек.

Когда его вытащили и разбудили, то, хлопая сонными глазами, он никак не мог понять, отчего это вокруг него такой шум и такое буйное веселье. Мать целовала его и плакала. Чук дергал его за руки, за ноги, подпрыгивал и кричал:

— Эй-ля! Эй-ли-ля!..

Лохматый пес Смелый, которого Чук поцеловал в морду, сконфуженно обернулся и, тоже ничего не понимая, тихонько вилял серым хвостом, умильно поглядывая на лежавшую на столе краюху хлеба.

Оказывается, когда мать и Чук ходили за водой, то соскучившийся Гек решил пошутить. Он забрал полушубок, шапку и залез в сундук. Он решил, что когда они вернутся и станут его искать, то он из сундука страшно завоет.

Но так как мать и Чук ходили очень долго, то он лежал, лежал и незаметно заснул.

Вдруг сторож встал, подошел и брякнул на стол тяжелый ключ и измятый голубой конверт.

— Вот, — сказал он, — получайте. Это вам ключ от комнаты и от кладовой и письмо от начальника Серегина. Он с людьми здесь будет через четверо суток, как раз к Новому году.

Так вот он где пропадал, этот неприветливый, хмурый старик! Сказал, что идет на охоту, а сам бегал на лыжах к далекому ущелью Алкараш.

Не распечатывая письма, мать встала и с благодарностью положила старику на плечо руку.

Он ничего не ответил и стал ворчать на Гека за то, что тот рассыпал в сундуке коробку с пыжами, а заодно и на мать — за то, что она разбила стекло у фонаря. Он ворчал долго и упорно, но никто теперь этого доброго чудака не боялся. Весь этот вечер мать не отходила от Гека и, чуть что, хватала его за руку, как будто боялась, что вот-вот он опять куда-нибудь исчезнет. И так много она о нем заботилась, что, наконец, Чук обиделся и про себя уже несколько раз пожалел, что и он не полез в сундук тоже.

Теперь стало весело. На следующее утро сторож открыл комнату, где жил их отец. Он жарко натопил печь и перенес сюда все их вещи. Комната была большая, светлая, но все в ней было расставлено и навалено без толку.

Мать сразу же взялась за уборку. Целый день она все переставляла, скоблила, мыла, чистила.

И когда к вечеру сторож принес вязанку дров, то, удивленный переменой и невиданной чистотой, он остановился и не пошел дальше порога.

А собака Смелый пошла.

Она пошла прямо по свежевымытому полу, подошла к Геку и ткнула его холодным носом. Вот, мол, дурак, это я тебя нашла, и за это ты должен дать мне что-нибудь покушать.

Мать раздобрилась и кинула Смелому кусок колбасы. Тогда сторож заворчал и сказал, что если в тайге собак кормить колбасой, так это сорокам на смех.

Мать отрезала и ему полкруга. Он сказал «спасибо» и ушел, все чему-то удивляясь и покачивая головой.

На следующий день было решено готовить к Новому году елку.

Из чего-чего только не выдумывали они мастерить игрушки!

Они ободрали все цветные картинки из старых журналов. Из лоскутьев и ваты понашили зверьков, кукол. Вытянули у отца из ящика всю папиросную бумагу и навертели пышных цветов.

Уж на что хмур и нелюдим был сторож, а и тот, когда приносил дрова, подолгу останавливался у двери и дивился на их все новые и новые затеи. Наконец он не вытерпел. Он принес им серебряную бумагу от завертки чая и большой кусок воска, который у него остался от сапожного дела.

Это было замечательно! И игрушечная фабрика сразу превратилась в свечной завод. Свечи были неуклюжие, неровные. Но горели они так же ярко, как и самые нарядные покупные.

Теперь дело было за елкой. Мать попросила у сторожа топор, но он ничего на это ей даже не ответил, а стал на лыжи и ушел в лес.

Через полчаса он вернулся.

Ладно. Пусть игрушки были и не ахти какие нарядные, пусть зайцы, сшитые из тряпок, были похожи на кошек, пусть все куклы были на одно лицо — прямоносые и лупоглазые, и пусть, наконец, еловые шишки, обернутые серебряной бумагой, не так сверкали, как хрупкие и тонкие стеклянные игрушки, но зато такой елки в Москве, конечно, ни у кого не было. Это была настоящая таежная красавица — высокая, густая, прямая и с ветвями, которые расходились на концах, как звездочки.

Четыре дня меж делом пролетели незаметно. И вот наступил канун Нового года. Уже с утра Чука и Гека нельзя было загнать домой. С посинелыми носами они торчали на морозе, ожидая, что вот-вот из леса выйдет отец и все его люди.

Но сторож, который топил баню, сказал им, чтобы они не мерзли понапрасну, потому что вся партия вернется только к обеду.

И в самом деле. Только что они сели за стол, как сторож постучал в окошко. Кое-как одевшись, все втроем они вышли на крыльцо.

— Теперь смотрите, — сказал им сторож. — Вот они сейчас покажутся на скате той горы, что правей большой вершины, потом опять пропадут в тайге, и тогда через полчаса все будут дома.

Так оно и вышло. Сначала из-за перевала вылетела собачья упряжка с гружеными санями, а за нею следом пронеслись быстроходные лыжники. По сравнению с громадой гор они казались до смешного маленькими, хотя отсюда были отчетливо видны их руки, ноги и головы.

Они промелькнули по голому скату и исчезли в лесу.

Ровно через полчаса послышался лай собак, шум, скрип, крики.

Почуявшие дом голодные собаки лихо вынеслись из леса. А за ними, не отставая, выкатили на опушку девять лыжников. И, увидав на крыльце мать, Чука и Гека, они на бегу подняли лыжные палки и громко закричали: «Ура!»

Тогда Гек не вытерпел, спрыгнул в крыльца и, зачерпывая снег валенками, помчался навстречу высокому, заросшему бородой человеку, который бежал впереди и кричал «ура» громче всех.

Днем чистились, брились и мылись.

А вечером была для всех елка, и все дружно встречали Новый год.

Когда был накрыт стол, потушили лампу и зажгли свечи. Но так как, кроме Чука с Геком, остальные все были взрослые, то они, конечно, не знали, что теперь нужно делать.

Хорошо, что у одного человека был баян, и он заиграл веселый танец. Тогда все повскакали, и всем захотелось танцевать. И все танцевали очень прекрасно, особенно когда приглашали на танец маму.

А отец танцевать не умел. Он был очень сильный, добродушный, и когда он без всяких танцев просто шагал по полу, то и то в шкафу звенела вся посуда.

Он посадил себе Чука с Геком на колени, и они громко хлопали всем в ладоши.

Потом танец окончился, и люди попросили, чтобы Гек спел песню. Гек не стал ломаться. Он и сам знал, что умеет петь песни, и гордился этим.

Баянист подыгрывал, а он им спел песню. Какую — я уже сейчас не помню. Помню, что это была очень хорошая песня, потому что все люди, слушая ее, замолкли и притихли. И когда Гек останавливался, чтобы перевести дух, то было слышно, как потрескивали свечи и гудел за окном ветер.

А когда Гек окончил петь, то все зашумели, закричали, подхватили Гека на руки и стали его подкидывать. Но мать тотчас же отняла у них Гека, потому что она испугалась, как бы сгоряча его не стукнули о деревянный потолок.

— Теперь садитесь, — взглянув на часы, сказал отец. — Сейчас начнется самое главное.

Он пошел и включил радиоприемник. Все сели и замолчали. Сначала было тихо. Но вот раздался шум, гул, гудки. Потом что-то стукнуло, зашипело, и откуда-то издалека донесся мелодичный звон.

Большие и маленькие колокола звонили так:

Тир-лиль-лили-дон!

Тир-лиль-лили-дон!

Чук с Геком переглянулись. Они гадали, что это. Это в далекой-далекой Москве, под красной звездой, на Спасской башне звонили золотые кремлевские часы.

И этот звон — перед Новым годом — сейчас слушали люди и в городах, и в горах, в степях, в тайге, на синем море.

И, конечно, задумчивый командир бронепоезда, тот, что неутомимо ждал приказа от Ворошилова, чтобы открыть против врагов бой, слышал этот звон тоже.

И тогда все люди встали, поздравили друг друга с Новым годом и пожелали всем счастья.

Что такое счастье — это каждый понимал по-своему. Но все вместе люди знали и понимали, что надо честно жить, много трудиться и крепко любить и беречь эту огромную счастливую землю, которая зовется Советской страной.

С. Георгиев «Я спас Деда Мороза»

         Все хранилось в большой тайне. О том, что на утреннике Санька станет Оловянным Солдатиком, знали трое: он сам,  воспитательница Людмила Аркадьевна и бабушка.

Санька переоделся в укромном уголке, нацепил деревянную саблю, выглянул в зал… и тихо ахнул. В первый миг он не узнал никого!

В зале кружились сверкающие, почти невесомые Снежинки, чинно расхаживали усатые Мушкетеры, отплясывал барыню Кот в сапогах!

Саньку схватила за руку одна из Снежинок, потянула в круг. Оказалось, это всё свои девчонки и мальчишки.

Отчего-то не было видно нигде только Костика, лучшего Санькиного друга.

Потом музыка  смолкла, и почти совсем погас свет в зале. Но зато яркими огнями вспыхнула елка.

Появились Дед Мороз со Снегурочкой…

Про Костика Санька почти забыл.

И вот тут вдруг из – за ватного сугроба с жутким ревом и свистом выскочил настоящий Змей Горыныч!

Снежинки бросились врассыпную, один из Мушкетеров потерял шляпу, а Кот в сапогах, жалобно мяукая, забился в угол.

  - Ого-го-го-о-о-о! – гаркнул Змей Горыныч таким голосом, что задрожала земля и тихо - тихо, жалобно зазвенели игрушки на праздничной елке. - Ого-го-го-о-о-о! Вот я вам всем зада-а-а-ам!

Змей Горыныч разинул пасть и выпустил такой столб огня и дыму, будто хотел изобразить паровоз.

Один только Оловянный Солдатик не испугался страшного Змея Горыныча. Санька выхватил свою деревянную саблю и храбро бросился в бой!

 - В атаку! – кричал герой, размахивая саблей прямо перед мордой Змея. – Вот тебе, получай, противный злодей!

Змей Горыныч не ожидал такого яростного отпора. Трусливо пятясь, он отступал, уворачиваясь от Саниной сабли, а затем повернулся и вовсе бросился наутёк!

Тогда и Мушкетеры вспомнили про свои шпаги, да было уже поздно!

 - Спасибо тебе, Солдатик, - просто сказал Дед Мороз.

Дед Мороз и Снегурочка стали раздавать подарки.

Санька огляделся по сторонам. Костика по – прежнему нигде не было.

Потом вновь зазвучала музыка.

Мушкетеры со Снежинками образовали хоровод вокруг елки. Дед Мороз со Снегурочкой тоже встали в круг.

Оловянный Солдатик подумал и решил попрыгать со всеми вместе.

Было весело и очень хорошо.

И вдруг Санька увидел Костика. Тот стоял в углу, без маскарадного костюма, в своих обычных шортиках и белой рубашке. И как-то странно смотрел на Саньку.

 - Костя! – закричал Санька и бросился к другу. – Ну, где  ты пропал?! Тут такое было! Я спас Деда Мороза! Ты бы видел!..

 - Я видел, - тихим голосом отозвался Костик. – Ты ему здорово наподдал, этому противному Змею Горынычу.

 - Да как же ты мог видеть? – удивился Санька, – как ты мог видеть, когда тебя здесь не было?!

 - Я все видел, - Костик низко опустил голову. – Санька, извини, это я был… Змеем Горынычем.… Так задумано, такая роль…

Грянул гром, и мир вокруг исчез. Не осталось ничего: ни музыки, ни елки с Дедом Морозом и Снегурочкой, ни Кота в сапогах, ни Мушкетеров…

Остались одни только Костик и Санька. Они  стояли друг против друга и смотрели теперь прямо в глаза.

 - Ладно тебе, - сказал вдруг Санька и положил Костику руку на плечо. – Пойдем прыгать. Ведь Новый год всё равно наступил.

В. Драгунский «Друг детства»

Когда мне было лет шесть или шесть с половиной, я совершенно не знал, кем же я, в конце концов, буду на этом свете. Мне все люди вокруг очень нравились и все работы тоже. У меня тогда в голове была ужасная путаница, я был какой-то растерянный и никак не мог толком решить, за что же мне приниматься.

      То я хотел быть астрономом, чтоб не спать по ночам и наблюдать в телескоп далекие звезды, а то я мечтал стать капитаном дальнего плавания, чтобы стоять, расставив ноги, на капитанском мостике, и посетить далекий Сингапур, и купить там забавную обезьянку. А то мне до смерти хотелось превратиться в машиниста метро или начальника станции и ходить в красной фуражке и кричать толстым голосом:

      - Го-о-тов!

      Или у меня разгорался аппетит выучиться на такого художника, который рисует на уличном асфальте белые полоски для мчащихся машин. А то мне казалось, что неплохо бы стать отважным путешественником вроде Алена Бомбара и переплыть все океаны на утлом челноке, питаясь одной только сырой рыбой. Правда, этот Бомбар после своего путешествия похудел на двадцать пять килограммов, а я всего-то весил двадцать шесть, так что выходило, что если я тоже поплыву, как он, то мне худеть будет совершенно некуда, я буду весить в конце путешествия только одно кило. А вдруг я где-нибудь не поймаю одну-другую рыбину и похудею чуть побольше? Тогда я, наверно, просто растаю в воздухе как дым, вот и все дела.

      Когда я все это подсчитал, то решил отказаться от этой затеи, а на другой день мне уже приспичило стать боксером, потому что я увидел в телевизоре розыгрыш первенства Европы по боксу. Как они молотили друг друга - просто ужас какой-то! А потом показали их тренировку, и тут они колотили уже тяжелую кожаную "грушу" - такой продолговатый тяжелый мяч, по нему надо бить изо всех сил, лупить,  что есть мочи, чтобы развивать в себе силу удара. И я так нагляделся на все на это, что тоже решил стать самым сильным человеком во дворе, чтобы всех побивать, в случае чего.

      Я сказал папе:

      - Папа, купи мне грушу!

      - Сейчас январь, груш нет. Съешь пока морковку.

      Я рассмеялся:

      - Нет, папа, не такую! Не съедобную грушу! Ты, пожалуйста, купи мне обыкновенную кожаную боксерскую грушу!

      - А тебе зачем? - сказал папа.

      - Тренироваться, - сказал я. - Потому что я буду боксером и буду всех побивать. Купи, а?

      - Сколько же стоит такая груша? - поинтересовался папа.

      - Пустяки какие-нибудь, - сказал я. - Рублей десять или пятьдесят.

      - Ты спятил, братец, - сказал папа. - Перебейся как-нибудь без груши. Ничего с тобой не случится.

      И он оделся и пошел на работу.

      А я на него обиделся за то, что он мне так со смехом отказал. И мама сразу же заметила, что я обиделся, и тотчас сказала:

      - Стой-ка, я, кажется, что-то придумала. Ну-ка, ну-ка, погоди-ка одну минуточку.

      И она наклонилась и вытащила из-под дивана большую плетеную корзинку; в ней были сложены старые игрушки, в которые я уже не играл. Потому что я уже вырос и осенью мне должны были купить школьную форму и картуз с блестящим козырьком.

      Мама стала копаться в этой корзинке, и, пока она копалась, я видел мой старый трамвайчик без колес и на веревочке, пластмассовую дудку, помятый волчок, одну стрелу с резиновой нашлепкой, обрывок паруса от лодки, и несколько погремушек, и много еще разного игрушечного утиля. И вдруг мама достала со дна корзинки здоровущего плюшевого Мишку.

      Она бросила его мне на диван и сказала:

      - Вот. Это тот самый, что тебе тетя Мила подарила. Тебе тогда два года исполнилось. Хороший Мишка, отличный. Погляди, какой тугой! Живот, какой толстый! Ишь как выкатил! Чем не груша? Еще лучше! И покупать не надо! Давай тренируйся сколько душе угодно! Начинай!

      И тут ее позвали к телефону, и она вышла в коридор.

      А я очень обрадовался, что мама так здорово придумала. И я устроил Мишку поудобнее на диване, чтобы мне сподручней было об него тренироваться и развивать силу удара.

      Он сидел передо мной такой шоколадный, но здорово облезлый, и у него были разные глаза: один его собственный - желтый стеклянный, а другой большой белый - из пуговицы от наволочки; я даже не помнил, когда он появился. Но это было не важно, потому что Мишка довольно весело смотрел на меня своими разными глазами, и он расставил ноги и выпятил мне навстречу живот, а обе руки поднял кверху, как будто шутил, что вот он уже заранее сдается...

      И я вот так посмотрел на него и вдруг вспомнил, как давным-давно я с этим Мишкой ни на минуту не расставался, повсюду таскал его за собой, и нянькал его, и сажал его за стол рядом с собой обедать, и кормил его с ложки манной кашей, и у него такая забавная мордочка становилась, когда я его чем-нибудь перемазывал, хоть той же кашей или вареньем, такая забавная милая мордочка становилась у него тогда, прямо как живая, и я его спать с собой укладывал, и укачивал его, как маленького братишку, и шептал ему разные сказки прямо в его бархатные тверденькие ушки, и я его любил тогда, любил всей душой, я за него тогда жизнь бы отдал. И вот он сидит сейчас на диване, мой бывший самый лучший друг, настоящий друг детства. Вот он сидит, смеется разными глазами, а я хочу тренировать об него силу удара...

      - Ты что, - сказала мама, она уже вернулась из коридора. - Что с тобой?

      А я не знал, что со мной, я долго молчал и отвернулся от мамы, чтобы она по голосу или по губам не догадалась, что со мной, и я задрал голову к потолку, чтобы слезы вкатились обратно, и потом, когда я скрепился немного, я сказал:

      - Ты о чем, мама? Со мной ничего... Просто я раздумал. Просто я никогда не буду боксером.

В. Драгунский «Сверху вниз, наискосок»

В то лето, когда я еще не ходил в школу, у нас во дворе был ремонт. Повсюду валялись кирпичи и доски, а посреди двора высилась огромная куча песку. И мы играли на этом песке в «разгром фашистов под Москвой», или делали куличики, или просто так играли ни во что.

Нам было очень весело, и мы подружились с рабочими и даже помогали им ремонтировать дом: один раз я принес слесарю дяде Грише полный чайник кипятку, а второй раз Аленка показала монтерам, где у нас черный ход. И мы еще много помогали, только сейчас я уже не помню всего.

А потом как-то незаметно ремонт стал заканчиваться, рабочие уходили один за другим, дядя Гриша попрощался с нами за руку, подарил мне тяжелую железку и тоже ушел.

И вместо дяди Гриши во двор пришли три девушки. Они все были очень красиво одеты: носили мужские длинные штаны, измазанные разными красками и совершенно твердые. Когда эти девушки ходили, штаны на них гремели, как железо на крыше. А на головах девушки носили шапки из газет. Эти девушки были маляры и назывались: бригада. Они были очень веселые и ловкие, любили смеяться и всегда пели песню «Ландыши, ландыши». Но я эту песню не люблю. И Аленка. И Мишка тоже не любит. Зато мы все любили смотреть, как работают девушки-маляры и как у них все получается складно и аккуратно. Мы знали по именам всю бригаду. Их звали Санька, Раечка и Нелли.

И однажды мы к ним подошли, и тетя Саня сказала:

- Ребятки, сбегайте кто-нибудь и узнайте, который час.

Я сбегал, узнал и сказал:

- Без пяти двенадцать, тетя Саня...

Она сказала:

- Шабаш, девчата! Я - в столовую! - и пошла со двора.

И тетя Раечка и тетя Нелли пошли за ней обедать.

А бочонок с краской оставили. И резиновый шланг тоже.

Мы сразу подошли ближе и стали смотреть на тот кусочек дома, где они только сейчас красили. Было очень здорово: ровно и коричнево, с небольшой краснотой. Мишка смотрел-смотрел, потом говорит:

- Интересно, а если я покачаю насос, краска пойдет?

Аленка говорит:

- Спорим, не пойдет!

Тогда я говорю:

- А вот спорим, пойдет!

Тут Мишка говорит:

- Не надо спорить. Сейчас я попробую. Держи, Дениска, шланг, а я покачаю.

И давай качать. Раза два-три качнул, и вдруг из шланга побежала краска! Она шипела, как змея, потому что на конце у шланга была нахлобучка с дырочками, как у лейки. Только дырки были совсем маленькие, и краска шла, как одеколон в парикмахерской, чуть-чуть видно.

Мишка обрадовался и как закричит:

- Крась скорей! Скорей крась что-нибудь!

Я сразу взял и направил шланг на чистую стенку. Краска стала брызгаться, и там сейчас же получилось светло-коричневое пятно, похожее на паука.

- Ура! — закричала Аленка. - Пошло! Пошло-поехало! - и подставила ногу под краску.

Я сразу покрасил ей ногу от колена до пальцев. Тут же, прямо у нас на глазах, на ноге не стало видно ни синяков, ни царапин! Наоборот, Аленкина нога стала гладкая, коричневая, с блеском, как новенькая кегля.

Мишка кричит:

- Здорово получается! Подставляй вторую, скорей!

И Аленка живенько подставила вторую ногу, а я моментально покрасил ее сверху донизу два раза.

Тогда Мишка говорит:

- Люди добрые, как красиво! Ноги совсем как у настоящего индейца! Крась же ее скорей!

- Всю? Всю красить? С головы до пят?

Тут Аленка прямо завизжала от восторга:

- Давайте, люди добрые! Красьте с головы до пят! Я буду настоящая индейка.

Тогда Мишка приналег на насос и стал качать во всю ивановскую, а я стал Аленку поливать краской. Я замечательно ее покрасил: и спину, и ноги, и руки, и плечи, и живот, и трусики. И стала она вся коричневая, только волосы белые торчат.

Я спрашиваю:

- Мишка, как думаешь, а волосы красить?

Мишка отвечает:

- Ну конечно! Крась скорей! Быстрей давай!

И Аленка торопит:

- Давай-давай! И волосы давай! И уши!

Я быстро закончил ее красить и говорю:

- Иди, Аленка, на солнце пообсохни! Эх, что бы еще покрасить?

А Мишка:

- Вон видишь, наше белье сушится? Скорей давай крась!

Ну, с этим-то делом я быстро справился! Два полотенца и Мишкину рубашку я за какую-нибудь минуту так отделал, что любо-дорого смотреть было!

А Мишка прямо вошел в азарт, качает насос, как заводной. И только покрикивает:

- Крась, давай! Скорей давай! Вон и дверь новая на парадном, давай, давай, быстрее крась!

И я перешел на дверь. Сверху вниз! Снизу вверх! Сверху вниз, наискосок!

И тут дверь вдруг раскрылась, и из нее вышел наш управдом Алексей Акимыч в белом костюме.

Он прямо остолбенел. И я тоже. Мы оба были как заколдованные. Главное, я его поливаю и с испугу не могу даже догадаться отвести в сторону шланг, а только размахиваю сверху вниз, снизу вверх. А у него глаза расширились, и ему в голову не приходит отойти хоть на шаг вправо или влево...

А Мишка качает, и знай себе, ладит свое:

- Крась, давай, быстрей давай!

И Аленка сбоку вытанцовывает:

- Я индейка! Я индейка!

Ужас!

...Да здОрово нам тогда влетело. Мишка две недели белье стирал. А Аленку мыли в семи водах со скипидаром...

Алексею Акимычу купили новый костюм. А меня мама вовсе не хотела во двор пускать. Но я все-таки вышел, и тетя Саня, Раечка и Нелли сказали:

- Вырастай, Денис, побыстрей, мы тебя к себе в бригаду возьмем. Будешь маляром!

И с тех пор я стараюсь расти побыстрей.

К. Паустовский «Кот-ворюга»

   Мы пришли в отчаяние. Мы не знали, как поймать этого рыжего кота. Он обворовывал нас каждую ночь. Он так ловко прятался, что никто из нас его толком не видел. Только через неделю удалось, наконец, установить, что у кота разорвано ухо и отрублен кусок грязного хвоста. Это был кот, потерявший всякую совесть, кот - бродяга и бандит. Звали его за глаза Ворюгой.

  Он воровал все: рыбу, мясо, сметану и хлеб. Однажды он даже разрыл в чулане жестяную банку с червями. Их он не съел, но на разрытую банку сбежались куры и склевали весь наш запас червей. Объевшиеся куры лежали на солнце и стонали. Мы ходили около них и ругались, но рыбная ловля все равно была сорвана.

   Почти месяц мы потратили на то, чтобы выследить рыжего кота. Деревенские мальчишки помогали нам в этом. Однажды они примчались и, запыхавшись, рассказали, что на рассвете кот пронесся, приседая, через огороды и протащил в зубах кукан с окунями. Мы бросились в погреб и обнаружили пропажу кукана; на нем было десять жирных окуней, пойманных на Прорве. Это было уже не воровство, а грабеж средь бела дня. Мы поклялись поймать кота и вздуть его за бандитские проделки.

   Кот попался этим же вечером. Он украл со стола кусок ливерной колбасы и полез с ним на березу. Мы начали трясти березу. Кот уронил колбасу, она упала на голову Рувиму. Кот смотрел на нас сверху дикими глазами и грозно выл. Но спасения не было, и кот решился на отчаянный поступок. С ужасающим воем он сорвался с березы, упал на землю, подскочил, как футбольный мяч, и умчался под дом.

   Дом был маленький. Он стоял в глухом, заброшенном саду. Каждую ночь нас будил стук диких яблок, падавших с веток на его тесовую крышу. Дом был завален удочками, дробью, яблоками и сухими листьями. Мы в нем только ночевали. Все дни, от рассвета до темноты, мы проводили на берегах бесчисленных протоков и озер. Там мы ловили рыбу и разводили костры в прибрежных зарослях. Чтобы пройти к берегу озер, приходилось вытаптывать узкие тропинки в душистых высоких травах. Их венчики качались над головами и осыпали плечи желтой цветочной пылью. Возвращались мы вечером, исцарапанные шиповником, усталые, сожженные солнцем, со связками серебристой рыбы, и каждый раз нас встречали рассказами о новых босяцких выходках рыжего кота. Но, наконец, кот попался. Он залез под дом в единственный узкий лаз. Выхода оттуда не было.

   Мы заложили лаз старой рыболовной сетью и начали ждать. Но кот не выходил. Он противно выл, как подземный дух, выл непрерывно и без всякого утомления. Прошел час, два, три... Пора было ложиться спать, но кот выл и ругался под домом, и это действовало нам на нервы.

   Тогда был вызван Ленька, сын деревенского сапожника. Ленька славился бесстрашием и ловкостью. Ему поручили вытащить из-под дома кота. Ленька взял шелковую леску, привязал к ней за хвост пойманную днем плотицу и закинул ее через лаз в подполье. Вой прекратился. Мы услышали хруст и хищное щелканье - кот вцепился зубами в рыбью голову. Он вцепился мертвой хваткой. Ленька потащил за леску, Кот отчаянно упирался, но Ленька был сильнее, и, кроме того, кот не хотел выпускать вкусную рыбу. Через минуту голова кота с зажатой в зубах плотицей показалась в отверстии лаза. Ленька схватил кота за шиворот и поднял над землей. Мы впервые его рассмотрели, как следует.

   Кот зажмурил глаза и прижал уши. Хвост он на всякий случай подобрал под себя. Это оказался тощий, несмотря на постоянное воровство, огненно-рыжий кот-беспризорник с белыми подпалинами на животе.

Рассмотрев кота, Рувим задумчиво спросил:

- Что же нам с ним делать?

- Выдрать! - сказал я.

- Не поможет, - сказал Ленька. - У него с детства характер такой. Попробуйте его накормить, как следует.

   Кот ждал, зажмурив глаза. Мы последовали этому совету, втащили кота в чулан и дали ему замечательный ужин: жареную свинину, заливное из окуней, творожники и сметану. Кот ел больше часа. Он вышел из чулана пошатываясь, сел на пороге и мылся, поглядывая на нас и на низкие звезды зелеными нахальными глазами. После умывания он долго фыркал и терся головой о пол. Это, очевидно, должно было обозначать веселье. Мы боялись, что он протрет себе шерсть на затылке. Потом кот перевернулся на спину, поймал свой хвост, пожевал его, выплюнул, растянулся у печки и мирно захрапел.

   С этого дня он у нас прижился и перестал воровать. На следующее утро он даже совершил благородный и неожиданный поступок. Куры влезли на стол в саду и, толкая друг друга и переругиваясь, начали склевывать из тарелок гречневую кашу. Кот, дрожа от негодования, прокрался к курам и с коротким победным криком прыгнул на стол. Куры взлетели с отчаянным воплем. Они перевернули кувшин с молоком и бросились, теряя перья, удирать из сада.

   Впереди мчался, икая, голенастый петух-дурак, прозванный "Горлачом". Кот несся за ним на трех лапах, а четвертой, передней лапой бил петуха по спине. От петуха летели пыль и пух. Внутри его от каждого удара что-то бухало и гудело, будто кот бил по резиновому мячу. После этого петух несколько минут лежал в припадке, закатив глаза, и тихо стонал. Его облили холодной водой, и он отошел. С тех пор куры опасались воровать. Увидев кота, они с писком и толкотней прятались под домом.

   Кот ходил по дому и саду, как хозяин и сторож. Он терся головой о наши ноги. Он требовал благодарности, оставляя на наших брюках клочья рыжей шерсти. Мы переименовали его из Ворюги в Милиционера. Хотя Рувим и утверждал, что это не совсем удобно, но мы были уверены, что милиционеры не будут на нас за это в обиде.

Произведения поэтов и писателей России

Содержание

Поэзия

1. И. Бунин. «Первый снег»………………………………………………….1
2. А. Пушкин.  «Уж небо осенью дышало… (из романа «Евгений Онегин»)……………………………………………………………………2
3. А. Пушкин.  «Зимний вечер» (в сокращении)…………………………...2
4. А. Толстой.  «Осень, обсыпается вест наш бедный сад…»……………..2
5. М. Цветаева «У кроватки»…………………………………………………3
6. С. Маршак. «Пудель»………………………………………………………3
7. С. Есенин. «Береза»………………………………………………………..6
8. С. Есенин. «Черемуха»…………………………………………………….6
9. И. Никитин.  «Встреча зимы»……………………………………………..7
10.  А. Фет. «Кот поёт, глаза прищуря…»…………………………………....9
11.  С. Чёрный.  «Волк»……………………………………………………….10
12.  В. Левин.  «Сундук»………………………………………………………11
13.  В. Левин.  «Глупая лошадь»……………………………………………...12
14.  М. Яснов. «Мирная считалка»……………………………………………12
15.  С. Городецкий. «Котенок»……………………………………………….12
16.  Ф. Тютчев. «Зима недаром злится…». ………………………………….13
17.  А. Барто. «Верёвочка»……………………………………………………14

И. Бунин.  «Первый снег»

Зимним холодом пахнуло

На поля и на леса.

Ярким пурпуром зажглися

Пред закатом небеса.

Ночью буря бушевала,

А с рассветом на село,

На пруды, на сад пустынный

Первым снегом понесло.

И сегодня над широкой

Белой скатертью полей

Мы простились с запоздалой

Вереницею гусей.

А. Пушкин. «Уж небо осенью дышало…» (из романа «Евгений Онегин)

Уж небо осенью дышало,
Уж реже солнышко блистало,
Короче становился день,
Лесов таинственная сень
С печальным шумом обнажалась.

Ложился на поля туман,
Гусей крикливых караван
Тянулся к югу: приближалась
Довольно скучная пора;
Стоял ноябрь уж у двора.

А. Пушкин.  «Зимний вечер» (в сокращении)

Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя;
То, как зверь, она завоет,
То заплачет, как дитя,
То по кровле обветшалой
Вдруг соломой зашумит,
То, как путник запоздалый,
К нам в окошко застучит.

Наша ветхая лачужка
И печальна, и темна.
Что же ты, моя старушка,
Приумолкла у окна?
Или бури завываньем
Ты, мой друг, утомлена,
Или дремлешь под жужжаньем
Своего веретена?

А.К. Толстой «Осень, обсыпается вест наш бедный сад…»

Осень. Обсыпается весь наш бедный сад,

Листья пожелтелые по ветру летят;

Лишь вдали красуются, там,  на дне долин,

Кисти ярко-красные вянущих рябин.

Весело и горестно сердцу моему,

Молча твои рученьки грею я и жму,

В очи тебе глядючи, молча слезы лью,

Не умею высказать, как тебя люблю.

М. Цветаева «У кроватки»

- «Там, где шиповник рос аленький,
Гномы нашли колпачки...»
Мама у маленькой Валеньки
Тихо сняла башмачки.

- «Солнце глядело сквозь веточки,
К розе летела пчела...»
Мама у маленькой деточки
Тихо чулочки сняла.

- «Змей не прождал ни минуточки,
Свистнул, - и в горы скорей!»
Мама у сонной малюточки
Шелк расчесала кудрей.

- «Кошку завидевши, курочки
Стали с индюшками в круг...»
Мама у сонной дочурочки
Вынула куклу из рук.

- «Вечером к девочке маленькой
Раз прилетел ангелок...»
Мама над дремлющей Валенькой
Кукле вязала чулок.

С. Маршак «Пудель»

На свете старушка

Спокойно жила,

Сухарики ела

И кофе пила.

И был у старушки

Породистый пес,

Косматые уши

И стриженый нос.

Старушка сказала:

- Открою буфет

И косточку

Пуделю

Дам на обед.

Подходит к буфету,

На полку глядит,

А пудель

На блюде

В буфете сидит.

Однажды

Старушка

Отправилась в лес.

Приходит обратно,

А пудель исчез.

Искала старушка

Четырнадцать дней,

А пудель

По комнате

Бегал за ней.

Старушка на грядке

Полола горох.

Приходит с работы,

А пудель издох.

Старушка бежит

И зовет докторов.

Приходит обратно,

А пудель здоров.

По скользкой тропинке

В метель и мороз

Спускаются с горки

Старушка и пес.

Старушка в калошах,

А пес - босиком.

Старушка вприпрыжку,

А пес - кувырком!

По улице

Курица

Водит цыплят.

Цыплята тихонько

Пищат и свистят.

Помчался вдогонку

За курицей пес,

А курица пуделя

Клюнула в нос.

Старушка и пудель

Смотрели

В окно,

Но скоро на улице

Стало темно.

Старушка спросила:

- Что делать, мой пес? -

А пудель подумал

И спички принес.

Смотала старушка

Клубок для чулок,

А пудель тихонько

Клубок уволок.

Весь день по квартире

Катал да катал,

Старушку опутал,

Кота обмотал.

Старушке в подарок

Прислали кофейник,

А пуделю - плетку

И медный ошейник.

Довольна старушка,

А пудель не рад

И просит подарки

Отправить назад.

С. Есенин «Береза»

Белая береза
Под моим окном
Принакрылась снегом,
Точно серебром.

На пушистых ветках
Снежною каймой
Распустились кисти
Белой бахромой.

И стоит береза
В сонной тишине,
И горят снежинки
В золотом огне.

А заря, лениво
Обходя кругом,
Обсыпает ветки
Новым серебром.

С. Есенин «Черемуха»

Черемуха душистая

С весною расцвела

И ветки золотистые,

Что кудри, завила.

Кругом роса медвяная

Сползает по коре,

Под нею зелень пряная

Сияет в серебре.

А рядом, у проталинки,

В траве, между корней,

Бежит, струится маленький

Серебряный ручей.

Черемуха душистая

Развесившись, стоит,

А зелень золотистая

На солнышке горит.

Ручей волной гремучею

Все ветки обдает

И вкрадчиво под кручею

Ей песенки поет.

И. Никитин «Встреча зимы»

Поутру вчера дождь
В стёкла окон стучал,
Над землёю туман
Облаками вставал.

Веял холод в лицо
От угрюмых небес,
И, бог знает о чём,
Плакал сумрачный лес.

В полдень дождь перестал,
И, что белый пушок,
На осеннюю грязь
Начал падать снежок.

Ночь прошла. Рассвело.
Нет нигде облачка.
Воздух лёгок и чист,
И замёрзла река.

На дворах и домах
Снег лежит полотном
И от солнца блестит
Разноцветным огнём.

На безлюдный простор
Побелевших полей
Смотрит весело лес
Из-под чёрных кудрей.

Словно рад он чему,-
И на ветках берёз,
Как алмазы горят
Капли сдержанных слёз.

Здравствуй, гостья-зима!
Просим милости к нам
Песни севера петь
По лесам и степям.

Есть раздолье у нас,—
Где угодно гуляй;
Строй мосты по рекам
И ковры расстилай.

Нам не стать привыкать,
Пусть мороз твой трещит:
Наша русская кровь
На морозе горит!

Искони уж таков
Православный народ:
Летом, смотришь, жара -
В полушубке идёт;

Жгучий холод пахнул -
Всё равно для него:
По колени в снегу,
Говорит: «Ничего!»

В чистом поле метель
И -кутит, и мутит,-
Наш степной мужичок
Едет в санках, кряхтит:

«Ну, соколики, ну!
Выносите, дружки!»
Сам сидит и поёт -
«Не белы-то снежки!..»

Да и нам ли подчас
Смерть не встретить шутя,
Если к бурям у нас
Привыкает дитя?

Когда мать в колыбель
На ночь сына кладёт,
Под окном для него
Песни вьюга поёт.

И разгул непогод
С ранних лет ему люб,
И растёт богатырь,
Что под бурями дуб.

Рассыпай же, зима,
До весны золотой
Серебро по полям
Нашей Руси святой!

И случится ли, к нам
Гость незваный придёт
И за наше добро
С нами спор заведёт —

Уж прими ты его
На сторонке чужой,
Хмельный пир приготовь,
Гостю песню пропой;

Для постели ему
Белый пух припаси
И метелью засыпь
Его след на Руси!

А. Фет  «Кот поёт, глаза прищуря…»

Кот поет, глаза прищуря,

Мальчик дремлет на ковре,

На дворе играет буря,

Ветер свищет на дворе.

"Полно тут тебе валяться,

Спрячь игрушки да вставай!

Подойди ко мне прощаться,

Да и спать себе ступай".

Мальчик встал. А кот глазами

Поводил и все поет;

В окна снег валит клоками,

Буря свищет у ворот.

С. Черный «Волк»

Вся деревня спит в снегу,
Ни гугу.
Месяц скрылся на ночлег,
Вьется снег.

Ребятишки все на льду,
На пруду.
Дружно саночки визжат -
Едем в ряд!

Кто - в запряжке, кто - седок,
Ветер в бок.
Растянулся наш обоз.
До берез.

Вдруг кричит передовой:
«Черти, стой!»
Стали санки, хохот смолк,-
«Братцы, волк!..»

Ух, как брызнули назад!
Словно град.
Врассыпную все с пруда -
Кто куда.

Где же волк? Да это пес -
Наш Барбос!
Хохот, грохот, смех и толк:
«Ай да волк!

В. Левин «Сундук»

Идет по дорожке

Серьезный индюк,

Везет на тележке

Железный сундук.

Навстречу

Корова бежит

Налегке.

-  Скажите, -

Кричит, —

Что лежит в сундуке?

- Простите,

Я с вами

Почти не знаком,

Пустите,

Не то - зацеплю

Сундуком!

Но грозно корова

Идет к сундуку

И очень сурово

Ревет индюку:

- Ну, нет!

Не уйду я отсюда, пока

Не скажете, что там,

Внутри сундука.

Стоит

До сих пор

На дорожке

Индюк.

Лежит

До сих пор

На тележке

Сундук.

И эта корова —

Не сдвинулась с места.

И что в сундуке -

До сих пор

Неизвестно.

В. Левин «Глупая лошадь»

Лошадь купила четыре галоши —

Пару хороших и пару поплоше.

Если денек выдается погожий,

Лошадь гуляет в галошах хороших.

Стоит просыпаться первой пороше —

Лошадь выходит в галошах поплоше.

Если же лужи по улице сплошь,

Лошадь гуляет совсем без галош.

Что же ты, лошадь,

жалеешь галоши?

Разве здоровье тебе не дороже?

М. Яснов  «Мирная считалка»

На дороге, у развилки,
Повстречались две ДРАЗНИЛКИ.
Повстречались,  подразнились,
Не сдержались – и сцепились!
Прибежали РАЗНИМАЛКИ –
Помешали перепалке.
И к развилке на кобылке
Прискакали две МИРИЛКИ.
Прекратилась перепалка,
И тогда пришла СЧИТАЛКА:
Раз, два, три, четыре, пять –
Хорошо друзей считать!

С. Городецкий «Котёнок»

«Ты зачем, шалун-котенок,
Куклу в поле утащил?
Простудиться мог ребенок,
На ветру совсем застыл!

Утро целое искала
В детской куколку свою,
А тебе и горя мало!
Слышишь, что я говорю?»

Улыбаясь виновато,
Ей в ответ котенок-плут:
«Кукле в детской скучновато,
Я играл с ней там и тут.

Кукла, глазки закрывая,
Все мяукала со мной.
Думал я: она живая,
Прибежит сама домой!»

Ф. Тютчев «Зима недаром злится…»

Зима недаром злится,
Прошла ее пора-
Весна в окно стучится
И гонит со двора.
И все засуетилось,
Все нудит Зиму вон-
И жаворонки в небе
Уж подняли трезвон.
Зима еще хлопочет
И на Весну ворчит.
Та ей в глаза хохочет,
И пуще лишь шумит...

Взбесилась ведьма злая
И, снегу захватя,
Пустила, убегая,
В прекрасное дитя...
Весне и горя мало:
Умылася в снегу
И лишь румяней стала
Наперекор врагу.

А. Барто «Верёвочка»

Весна, весна на улице,

Весенние деньки!

Как птицы, заливаются

Трамвайные звонки.

Шумная, веселая,

Весенняя Москва.

Еще не запыленная,

Зеленая листва.

Галдят грачи на дереве,

Гремят грузовики.

Весна, весна на улице,

Весенние деньки!

Тут прохожим не пройти:

Тут веревка на пути.

Хором девочки считают

Десять раз по десяти.

Это с нашего двора

Чемпионы, мастера

Носят прыгалки в кармане,

Скачут с самого утра.

Во дворе и на бульваре,

В переулке и в саду,

И на каждом тротуаре

У прохожих на виду,

И с разбега,

И на месте,

И двумя ногами

Вместе.

Вышла Лидочка вперед.

Лида прыгалку берет.

Скачут девочки вокруг

Весело и ловко,

А у Лидочки из рук

Вырвалась веревка.

- Лида, Лида, ты мала!

Зря ты прыгалку взяла!-

Лида прыгать не умеет,

Не доскачет до угла!

Рано утром в коридоре

Вдруг раздался топот ног.

Встал сосед Иван Петрович,

Ничего понять не мог.

Он ужасно возмутился,

И сказал сердито он:

- Почему всю ночь в передней

Кто-то топает, как слон?

Встала бабушка с кровати -

Все равно вставать пора.

Это Лида в коридоре

Прыгать учится с утра.

Лида скачет по квартире

И сама считает вслух.

Но пока ей удается

Досчитать всего до двух.

Лида просит бабушку:

- Немножко поверти!

Я уже допрыгала

Почти до десяти.

- Ну,- сказала бабушка,—

Не хватит ли пока?

Внизу, наверно, сыплется

Известка с потолка.

Весна, весна на улице,

Весенние деньки!

Галдят грачи на дереве,

Гремят грузовики.

Шумная, веселая,

Весенняя Москва.

Еще не запыленная,

Зеленая листва.

Вышла Лидочка вперед,

Лида прыгалку берет.

- Лида, Лида! Вот так Лида!

Раздаются голоса. —

Посмотрите, это Лида

Скачет целых полчаса!

- Я и прямо,

Я и боком,

С поворотом,

И с прискоком,

И с разбега,

И на месте,

И двумя ногами

Вместе...

Доскакала до угла.

- Я б не так еще могла!

Весна, весна на улице,

Весенние деньки!

С книжками, с тетрадками

Идут ученики.

Полны веселья шумного

Бульвары и сады,

И сколько хочешь радуйся,

Скачи на все лады.

Произведения поэтов и писателей России

Содержание

Литературные сказки

1. Т. Александрова. «Домовёнок Кузька»  (главы)……………………….1
2. В. Бианки. «Сова»………………………………………………………..8
3. Б. Заходер. «Серая Звёздочка»………………………………………….12
4. А. Пушкин. «Сказка  о царе  Салтане, о сыне его славном и могучем богатыре Гвидоне  Салтановиче и о прекрасной царевне Лебеди»….18
5. П. Бажов. «Серебряное копытце»………………………………………44
6. Н. Телешов. «Крупеничка»……………………………………………   52
7. В. Катаев «Цветик-семицветик»………………………………………..57

Т. Александрова «Домовёнок Кузька»

Под веником кто-то был

Девочка взяла веник  да так и  села на пол - до того  испугалась.  Под

веником кто-то был! Небольшой, лохматый, в красной рубахе, блестит глазами и молчит. Девочка тоже молчит и думает: "Может, это ежик? А почему он  одет  и обут, как мальчик? Может, ежик игрушечный? Завели его ключом и ушли. Но ведь заводные игрушки не умеют кашлять и так громко чихать".

     - Будьте здоровы! - вежливо сказала девочка.

     - Ага, - басом ответили из-под веника. - Ладно. А-апчхи!

     Девочка так  испугалась, что все мысли сразу выскочили у нее из головы,

ни одной не осталось.

     Звали девочку Наташей. Только что вместе с папой и мамой они  переехали

на  новую квартиру. Взрослые укатили на  грузовике за  оставшимися вещами, а

Наташа  занялась уборкой.  Веник отыскался  не  сразу. Он  был  за  шкафами,

стульями, чемоданами, в самом дальнем углу самой дальней комнаты.

     И вот сидит Наташа на полу, В комнате тихо-тихо.  Только  веник шуршит,

когда под ним возятся, кашляют и чихают.

     - Знаешь что? - вдруг сказали из-под веника - Я тебя боюсь.

     - И я вас, - шепотом ответила Наташа

     - Я боюсь  гораздо больше. Знаешь что? Ты отойди куда-нибудь подальше,

а я пока убегу и спрячусь.

     Наташа давно бы сама убежала и спряталась, да  у нее  от  страха руки и

ноги перестали шевелиться

     - Знаешь что? - немного погодя спросили из-под веника. - А может, ты

меня не тронешь?

     - Нет, - сказала Наташа.

     - Не поколотишь? Не жваркнешь?

     - А что такое "жваркнешь"? - спросила девочка,

     -  Ну, наподдашь, отлупишь, отдубасишь, выдерешь - все равно  больно,

- сообщили из-под веника.

     Наташа сказала, что никогда не... Ну, в общем,  никогда  не стукнет и не

поколотит.

     - И за уши не оттаскаешь? А то я  не люблю, когда  меня за уши дергают

или за волосы.

     Девочка объяснила, что  тоже этого  не любит и что волосы  и уши растут

совсем не для того, чтобы за них дергать.

     - Так-то оно  так... - помолчав, вздохнуло  лохматое  существо. - Да

видно, не все про это знают... - И спросило: - Дряпать тоже не будешь?

     - А что такое "дряпать"?

     Незнакомец засмеялся, запрыгал,  веник заходил ходуном.  Наташа кое-как

разобрала  сквозь шуршание  и смех, что "дряпать" и  "царапать" -  примерно

одно и то же, и твердо пообещала  не царапаться,  ведь она  - человек, а не

кошка. Прутья  у веника раздвинулись, на девочку посмотрели блестящие черные глаза, и она услышала:

     - Может, и свориться не будешь? Что такое "свориться", Наташа опять не

знала. Вот уж лохматик обрадовался,  заплясал, запрыгал, руки-ноги болтались

и высовывались за веником во все стороны.

     - Ах, беда-беда-огорчение! Что ни  скажешь  - не  по  разуму,  что ни

молвишь - все попусту, что ни спросишь - все без толку!

     Незнакомец вывалился из-за веника на пол, лаптями в воздухе машет:

     -  Охти  мне,  батюшки!  Охти  мне,  матушки!  Вот  тетеха,  недотепа,

невразумиха непонятливая! И в кого такая уродилась? Ну, да  ладно. А я-то на

что? Ум хорошо, а два лучше того!

     Тут  Наташа  потихоньку  стала  смеяться. Уж  очень  потешный  оказался

человечек. В красной рубахе с поясом, на ногах лапти, нос курносый, а рот до

ушей, особенно когда смеется.

     Лохматик  заметил, что  его  разглядывают, убежал  за  веник  и  оттуда

объяснил:

     - "Свориться" - значит ссориться, ругаться,  позорить, дразниться  -

все едино обидно.

     И Наташа поскорее сказала, что ни разу, никогда, нипочем его не обидит.

     Услышав это, лохматик выглянул из-за веника и решительно произнес:

     - Знаешь что? Тогда я совсем тебя не боюсь. Я ведь храбрый!

Банька

Ты кто? - спросила девочка.

     - Кузька, - ответил незнакомец.

     - Это тебя звать Кузька. А кто ты?

     -  Сказки  знаешь?  Так  вот.  Сперва  добра  молодца в баньке попарь,

накорми, напои, а потом и спрашивай.

     - Нет у нас баньки, - огорченно сказала девочка.

     Кузька презрительно  фыркнул, расстался, наконец,  с  веником  и побежал,

держась на  всякий случай подальше от девочки, добежал  до ванной комнаты  и обернулся:

     - Не хозяин, кто своего хозяйства не знает!

     - Так ведь это ванна, а не банька, - уточнила Наташа.

     - Что в лоб, что по лбу! - отозвался Кузька.

     - Чего, чего? - не поняла девочка.

     - Что об печь головой, что головою об печь - все равно, все едино! -

крикнул Кузька и скрылся за дверью ванной комнаты.

     А чуть погодя оттуда послышался обиженный вопль:

     - Ну, что же ты меня не паришь?

     Девочка вошла в ванную. Кузька прыгал под раковиной умывальника.

     В ванну  он  лезть  не  захотел, сказал,  что  слишком велика, водяному

впору. Наташа купала его прямо в  раковине под краном с горячей водой. Такой

горячей, что руки едва терпели, а Кузька знай себе покрикивал:

     - А ну, горячей, хозяюшка! Наддай парку! Попарим молодые косточки!

     Раздеваться он не стал.  

     -  Или  мне делать  нечего?  - рассуждал он,  кувыркаясь  и  прыгая в

раковине так, что брызги летели к самому  потолку. - Снимай кафтан, надевай

кафтан,  а  на нем пуговиц столько, и все застегнуты. Снимай рубаху, надевай

рубаху, а  на ней  завязки,  и  все завязаны. Эдак всю  жизнь раздевайся  -

одевайся,  расстегивайся - застегивайся. У  меня поважнее дела  есть. А так

сразу и сам отмоюсь, и одежа отстирается.

     Наташа  уговорила  Кузьку   хоть  лапти  снять   и   вымыла  их   мылом

чисто-начисто.

     Кузька, сидя в  раковине, наблюдал, что из этого  выйдет. Отмытые лапти

оказались очень красивыми - желтые, блестящие, совсем как новые.

     Лохматик восхитился и сунул под кран голову.

     - Пожалуйста, закрой глаза покрепче, - попросила Наташа. - А то мыло

тебя укусит.

     - Пусть попробует! - проворчал Кузька и открыл глаза как можно шире.

     Тут он заорал истошным голосом и напробовался мыла.

     Наташа долго споласкивала его чистой водой, утешала и успокаивала.

     Зато отмытые Кузькины волосы сверкали, как золото.

     - Ну-ка, -  сказала  девочка, -  полюбуйся на  себя! -  и  протерла

зеркало чад раковиной.

     Кузька полюбовался, утешился, одернул мокрую рубаху, поиграл кистями на

мокром поясе, подбоченился и важно заявил:

     - Ну что я за добрый молодец. Чудо! Загляденье, да и только! Настоящий

молодец!

     - Кто же ты, молодец или молодец? - не поняла Наташа.

     Мокрый  Кузька очень серьезно объяснил девочке, что он  сразу и  добрый

молодец и настоящий молодец.

     - Значит, ты - добрый? - обрадовалась девочка.

     -  Очень добрый, - заявил Кузька. - Среди нас всякие бывают: и злые.

и жадные. А я - добрый, все говорят.

     - Кто все? Кто говорит?

     В ответ Кузька начал загибать пальцы:

     -  В  баньке  я  паренный?  Паренный. Поенный?  Поенный.  Воды  досыта

нахлебался. Кормленный?  Нет. Так что ж ты меня спрашиваешь? Ты молодец, и я молодец, возьмем по ковриге за конец!

     - Что, что? - переспросила девочка.

     - Опять не понимаешь, - вздохнул Кузька. - Ну, ясно, сытый голодного

не разумеет. Я, например, ужасно голодный. А ты?

     Наташа  без лишних  разговоров  завернула добра молодца  в полотенце  и

быстро понесла на кухню.

     По дороге Кузька шепнул ей на ухо:

     - Я таки наподдал ему, как следует, этому мылу твоему. Как жваркну его,

как дряпну - больше не будет свориться.

Олелюшечки

Наташа усадила мокрого Кузьку на батарею. Рядом  лапти положила, пускай

тоже сохнут. Если у человека мокрая обувь, он простудится.

     Кузька совсем перестал бояться. Сидит  себе, придерживая  каждый лапоть

за веревочку, и поет:

     - Истопили  баньку,  вымыли  Ваваньку, Посадили  в  уголок, дали  кашечки

комок!

     Наташа придвинула к батарее стул и сказала:

     - Закрой глаза!

     Кузька тут же зажмурился и не подумал подглядывать, пока не услышал:

     - Пора! Открывай!

     На  стуле  перед   Кузькой  стояла  коробка   с   пирожными,  большими,

прекрасными,  с  зелеными  листиками, с белыми, желтыми, розовыми цветами из сладкого крема. Мама купила их для новоселья, а Наташе разрешила съесть одно или два, если уж она очень соскучится.

     - Выбирай какое хочешь! - торжественно сказала девочка.

     Кузька заглянул в коробку, наморщил нос и отвернулся:

     - Это  я не ем. Я - не козел. Девочка  растерялась. Она  очень любила

пирожные При чем тут козел?

     - Ты только попробуй, - нерешительно предложила она.

     - И не  проси! - твердо отказался  Кузька и опять  отвернулся. Да как

отвернулся! Наташа  сразу поняла, что значит слово "отвращение". - Поросята

пусть пробуют,  лошади, коровы. Цыплята поклюют, утята-гусята пощиплют.  Ну, зайцы пусть побалуются, леший пообкусывает. А мне... - Кузька похлопал себя по животу, - мне эта пища не по сердцу, нет, не по сердцу!

     - Ты только понюхай, как пахнут, - жалобно попросила Наташа.

     - Чего-чего, а это они умеют, - согласился Кузька. - А на вкус трава

травой.

     Видно,  Кузька  решил,  что  его  угощают  настоящими цветами:  розами,

ромашками,  колокольчиками.  

     Наташа засмеялась.

     А надо  сказать, что Кузька  больше всего на свете не  любил, когда над

ним  смеются. Если над кем-нибудь  еще, то, пожалуйста. Можно иногда  и самому над  собой  посмеяться. Но  чтоб другие смеялись над  ним без  спроса, этого Кузька терпеть не мог,

     Он тут же схватил первое попавшееся пирожное и отважно сунул его в рот.

И сейчас же спросил;

     -  Фафа фефеф или фто  фофофаеф? Девочка не поняла, но лохматик, мигом

расправившись с пирожным и запустив руку в коробку, повторил:

     - Сама печешь или кто помогает? - И давай пихать в  рот одно пирожное

за другим.

     Наташа задумалась, что она скажет маме, если Кузька нечаянно  съест все

пирожные.

     Но он съел примерно штук десять, не больше.

     И, на прощание, заглянув в коробку, вздохнул:

     - Хватит. Хорошенького понемножку. Эдак нельзя: все себе да себе. Надо

и  о других подумать. - И начал считать пирожные:  - Тут еще осталось

угостить Афоньку,  Адоньку, Вуколочку. И Сосипатрику хватит, и Лутонюшке, и бедненькому Кувыке. Я их тоже сначала обману: ешьте, мол, ешьте, угощайтесь! Пусть тоже думают,  что  цветами потчую. И угостим,  и  насмешим,  то-то все будут рады-радехоньки!

     Нахохотавшись  всласть,  Кузька  обернулся  к   Наташе  и  заявил,  что

олелюшечек никак не хватит.

     - Чего не хватит? - рассеянно спросила  девочка. Она  все думала, что

сказать маме о пирожных, а еще думала про Адоньку, Афоньку, Вуколочку.

     -  Олелюшечек,  говорю, на всех не  хватит.  Не красна изба углами,  а

красна пирогами. Эдаких вот, с цветами! - Кузька даже рассердился  и, видя,

что девочка не понимает, о чем речь, ткнул  пальцем  в пирожные: - Вот они,

олелюшечки,  эти  самые  пироги  цветочные!  Я  ж   говорю,  невразумиха  ты

непонятливая, а еще смеешься!

То тепло, то холодно

Дверь обить не желаете? - спросил незнакомый  дяденька.  -  Черная

клееночка  имеется  и коричневого цвета. Да  ты одна, что ли, дома, девочка?

Спрашивать надо, спрашивать,  когда  дверь отпираешь, и чужим  не открывать.

Говоришь вам,  говоришь,  учишь  вас, учишь,  - ворчал дяденька, стучась  в

соседнюю дверь.

     Наташа  вернулась  в кухню. Кузьки на  подоконнике не  было,  коробки с

пирожными тоже, только лапти сохли на батарее.

     - Кузенька! - позвала Наташа.

     - Ку-ку! - откликнулись из угла.  Там, под раковиной,  был аккуратный

белый шкафчик, куда ведро ставят для мусора.  Из этого-то шкафчика и выглянула веселая Кузькина мордочка.

     - Ах вы,  сени  мои, сени!  Сени  новые мои! - вопил он, приплясывая,

когда Наташа заглянула в шкафчик. -  Добро пожаловать!  Будьте как дома! Ну

не чудо ли и не красота! Гляди, какой славный домик я себе отыскал! Как  раз

по росту. И олелюшечки уместились! И гости поместятся,  если по одному будут приходить. А что внутри он белый, так мы его раскрасим. На этой  стенке лето нарисуем, на той осень, здесь весну, бабочки летают. А дверь пусть  остается белой, как зима. Место тихое, укромное, кто не надо - не заглянет.

     - Заглянут, - вздохнула Наташа. - Сюда ведро помойное ставят.

     - Глупости какие! - сказал Кузька, вылезая из шкафчика. - Изгваздать

такую красоту! Ума нет.

     - А куда ж мусор бросать?

     - А вон куда! - И Кузька показал на окно. Девочка не согласилась. Что-ж

 это будет? Идет по тротуару  прохожий, а на  него  сверху  очистки  всякие

падают, объедки, огрызки.

     - Ну и что? - сказал Кузька.  Отряхнулся и пошел себе дальше.

     И тут в дверь опять постучали.

     - Здравствуйте!  Я  ваша  соседка, -  сказала  незнакомая  женщина  в

переднике. - У вас не найдется коробки спичек?

     Наташа, загораживая  дорогу в кухню, сказала, что спичек нет  и  никого

нет.

     - А  почему дверь  открываешь  не спрашивая?  - улыбнулась  соседка и

ушла.

     В кухне на батарее сох один лапоть. Кузька снова исчез.

     - Кузенька! - позвала Наташа.

     Никто не ответил. Она опять  позвала. Откуда-то послышался шорох, тихий

смех и приглушенный Кузькин голос:

     - Идет мимо кровати спать на полати.  Искала Наташа, искала -  Кузька

будто провалился. Надоело ей искать.

     - Кузенька, где ты?

     Послышалось хихиканье и неизвестно откуда ответили:

     - Если я скажу "холодно", значит, там меня нету, а  скажу "тепло", там

я и есть. Наташа вышла в коридор.

     - Эх, морозище-мороз отморозил девке нос! - заорал невидимый Кузька.

     Девочка вернулась в кухню.

     - Мороз невелик, а стоять не велит!

     Она заглянула в белый шкафчик под раковиной.

     -  Стужа да мороз, на печи мужик  замерз! Наташа сделала шаг к газовой

плите, и погода сразу улучшилась:

     - Сосульки тают! Весна-красна, на чем пришла? На кнутике, на хомутике!

     У плиты  наступило лето. Открыв духовку,  Наташа  увидела  на  противне

Кузьку, который вопил, не жалея голоса:

     - Обожжешься! Сгоришь! Удирай, пока не поздно!

     -  Это ты сгоришь!  - сказала Наташа  и  стала объяснять про  газовую

плиту и про духовку.

     Недослушав объяснений,  Кузька вылетел наружу как  ошпаренный, подобрал коробку с пирожными, надел лапоть и сердито пнул плиту.

     - Вот беда-беда-огорчение! Я-то думал, это будет мой домик, тихонький,

укромненький, никто не заглянет. А сам, страх подумать, в печи сидел!  Ах ты

батюшки!

     Наташа стала его утешать.

     - Я твоей плиты не боюсь, зря не укусит, - махнул рукою Кузька. -  Я

огня боюсь.

     Кузька сел на коробку с пирожными и пригорюнился:

     - И  лаптей жалко, и рубахи,  а  больше  всего  своей  головушки. Я  ж

молоденький, семь веков всего, восьмой пошел...

     - Семь лет, - поправила Наташа. - Как мне.

     -  У вас  годами  считают, -  уточнил Кузька, -  у нас - веками,  в

каждом веке -  сто  лет. Вот моему дедушке сто веков с лишним. Не знаю, как ты, а мы  с огнем не водимся. Играть он не умеет, шуток не любит.  Кто-кто, а мы это  знаем.  Дедушка нам  говорил: "Не играйте  с огнем, не шутите  с водой, ветру не верьте". А мы не послушались. Поиграли раз, на всю жизнь хватит.

     - Кто поиграл?

     - Мы поиграли. Сидим как-то у себя дома под  печкой. Я сижу,  Афонька,

Адонька, Сюр, Вуколочка. И вдруг...

     Но тут в дверь опять постучали.

В. Бианки «Сова»

    Сидит Старик,  чай пьет.  Не  пустой пьет -  молоком белит.  Летит мимо

Сова.

 - Здорово, - говорит, - друг!

 А Старик ей:

 - Ты,  Сова, - отчаянная голова, уши торчком, нос крючком. Ты от солнца

хоронишься, людей сторонишься, - какой я тебе друг!

   Рассердилась Сова.

     - Ладно же,  -  говорит,  -  старый!  Не  стану по ночам к  тебе на луг

летать, мышей ловить, - сам лови.

     А Старик:

     - Вишь, чем пугать вздумала! Утекай, пока цела.

     Улетела Сова, забралась в дуб, никуда из дупла не летит.

     Ночь пришла. На Стариковом лугу мыши в норах свистят-перекликаются:

     - Погляди-ка,  кума,  не летит ли Сова - отчаянная голова, уши торчком,

нос крючком?

     Мышь Мыши в ответ:

     - Не видать Совы,  не слыхать Совы.  Нынче нам на лугу раздолье,  нынче

нам на лугу приволье.

     Мыши из нор поскакали, мыши по лугу побежали.

     А Сова из дупла:

     - Хо-хо-хо,  Старик!  Гляди, как бы худа не вышло: мыши-то, говорят, на

охоту пошли.

     - А пускай идут,  -  говорит Старик.  -  Чай, мыши не волки, не зарежут

телки.

     Мыши по лугу рыщут, шмелиные гнезда ищут, землю роют, шмелей ловят.

     А Сова из дупла:

     - Хо-хо-хо,  Старик!  Гляди,  как  бы  хуже не  вышло:  все  шмели твои

разлетелись.

     - А пускай летят,  -  говорит Старик.  -  Что от них толку: ни меду, ни

воску, - волдыри только.

     Стоит на  лугу  клевер кормовистый,  головой к  земле виснет,  а  шмели

гудят,  с луга прочь летят,  на клевер не глядят, цветень с цветка на цветок

не носят.

     А Сова из дупла:

     - Хо-хо-хо,  Старик!  Гляди,  как бы хуже не вышло: не пришлось бы тебе

самому цветень с цветка на цветок разносить.

     - И ветер разнесет, - говорит Старик, а сам в затылке скребет.

     По  лугу  ветер гуляет,  цветень наземь сыплет.  Не  попадает цветень с

цветка на цветок, - не родится клевер на лугу; не по нраву это Старику.

     А Сова из дупла:

     - Хо-хо-хо,  Старик! Корова твоя мычит, клеверу просит, - трава, слышь,

без клеверу что каша, без масла.

     Молчит Старик, ничего не говорит.

     Была  Корова  с  клевера здорова,  стала  Корова тощать,  стала  молока

сбавлять; пойло лижет, а молоко все жиже да жиже.

     А Сова из дупла:

     - Хо-хо-хо, Старик! Говорила я тебе: придешь ко мне кланяться.

     Старик бранится,  а  дело-то не клеится.  Сова в  дубу сидит,  мышей не

ловит.  Мыши  по  лугу  рыщут,  шмелиные гнезда ищут.  Шмели на  чужих лугах гуляют,  а  на  Стариков луг и  не  заглядывают.  Клевер на лугу не родится.

Корова без клеверу тощает.  Молока у  Коровы мало.  Вот и чай белить Старику

нечем стало.

     Нечем стало Старику чай белить - пошел Старик Сове кланяться:

     - Уж  ты,  Совушка-вдовушка,  меня  из  беды выручай,  нечем стало мне,

старому, белить чай.

    А Сова из дупла глазищами луп-луп, ножищами туп-туп.

     - То-то,  -  говорит,  -  старый. Дружно не грузно, а врозь хоть брось.

Думаешь, мне-то легко без твоих мышей?

     Простила Сова Старика, вылезла из дупла, полетела на луг мышей пугать.

     Сова полетела мышей ловить.

     Мыши со страху попрятались в норы.

     Шмели загудели над лугом, принялись с цветка на цветок летать.

     Клевер красный стал на лугу наливаться.

     Корова пошла на луг клевер жевать.

     Молока у Коровы много.

     Стал Старик молоком чай белить,  чай белить -  Сову хвалить,  к  себе в

гости звать, уваживать.

Сидит Старик, чай пьёт. Не пустой пьёт - молоком белит. Летит мимо Сова.

- Здорово,-  говорит,- друг!

А Старик ей:

- Ты, Сова,- отчаянная голова, уши торчком, нос крючком. Ты от солнца хоронишься, людей сторонишься,- какой я тебе друг!

Рассердилась Сова.

- Ладно же,- говорит,- старый! Не стану по ночам к тебе на луг летать, мышей ловить,- сам лови.

А Старик:

- Вишь, чем пугать вздумала! Утекай, пока цела.

Улетела Сова, забралась в дуб, никуда из дупла не летит.

Ночь пришла. На стариковом лугу мыши в норах свистят-перекликаются:

- Погляди-ка, кума, не летит ли Сова - отчаянная голова, уши торчком, нос крючком?

Мышь Мыши в ответ:

- Не видать Совы, не слыхать Совы. Нынче нам на лугу раздолье, нынче нам на лугу приволье.

Мыши из нор поскакали, мыши по лугу побежали. А Сова из дупла:

- Хо-ха-ха, Старик! Гляди, как бы худа не вышло: мыши-то, говорят, на охоту пошли.

- А пускай идут,- говорит Старик.- Чай, мыши не волки, не зарежут тёлки.

Мыши по лугу рыщут, шмелиные гнёзда ищут, землю роют, шмелей ловят. А Сова из дупла:

- Хо-хо-хо, Старик! Гляди, как бы хуже не вышло: все шмели твои разлетелись.

- А пускай летят,- говорит Старик.- Что от них толку: ни мёду, ни воску,- волдыри только.

Стоит на лугу клевер кормовистый, головой к земле виснет, а шмели гудят, с луга прочь летят, на клевер не глядят, цветень с цветка на цветок не носят.

А Сова из дупла:

- Хо-хо-ха, Старик! Гляди, как бы хуже не вышло: не пришлось бы тебе самому цветень с цветка на цветок разносить.

- И ветер разнесёт,- говорит Старик, а сам в затылке скребёт.

По лугу ветер гуляет, цветень наземь сыплет. Не попадёт цветень с цветка на цветок,— не родится клевер на лугу: не по нраву это Старику.

А Сова из дупла:

- Хо-хо-хо, Старик! Корова твоя мычит, клеверу просит,- трава, слышь, без клеверу, что каша без масла.

Молчит Старик, ничего не говорит.
Была Корова с клевера здорова, стала Корова тощать, стала молока сбавлять: пойло лижет, а молоко все жиже да жиже.
А Сова из дупла:
 - Хо-хо-хо, Старик! Говорила я тебе: придешь ко мне кланяться.
Старик бранится, а дело-то не клеится. Сова в дубу сидит, мышей не ловит.
Мыши по лугу рыщут, шмелиные гнезда ищут. Шмели на чужих лугах гуляют, а на стариков луг и не заглядывают. Клевер на лугу не родится. Корова без клевера тощает. Молока у Коровы мало. Вот и чай белить Старику нечем стало.
Нечем стало Старику чай белить, - пошел Старик Сове кланяться:
 - Уж ты, Совушка-вдовушка, меня из беды выручай: нечем стало мне, старому, белить чай.

А Сова из дупла глазищами луп-луп, ножищами туп-туп.
 - То-то, - говорит, - старый. Дружно не грузно, а врозь хоть брось. Думаешь, мне-то легко без твоих мышей?
Простила Сова Старика, вылезла из дупла, полетела на луг мышей ловить.
Мыши со страху попрятались в норы.
Шмели загудели над лугом, принялись с цветка на цветок летать.
Клевер красный стал на лугу наливаться.
Корова пошла на луг клевер жевать.
Молока у Коровы много.
Стал Старик молоком чай белить, чай белить - Сову хвалить, к себе в гости звать, уваживать.

Б. Заходер. «Серая звездочка»

- Ну, так вот, - сказал папа Ёжик, - сказка эта называется «Серая Звездочка», но по названию тебе ни за что не догадаться, про кого эта сказка. Поэтому слушай внимательно и не перебивай. Все вопросы потом.

- А разве бывают серые звездочки? - спросил Ежонок.

- Если ты меня еще раз перебьешь, не буду рассказывать, - ответил Ёжик, но, заметив, что сынишка собирается заплакать, смягчился: - Вообще-то не бывает, хотя, по-моему, это странно - ведь серый цвет самый красивый. Но одна Серая Звездочка была.

- Так вот, жила-была жаба - неуклюжая, некрасивая, вдобавок от нее пахло чесноком, а вместо колючек у нее были - можешь себе представить! - бородавки. Брр!

К счастью, она не знала ни о том, что она такая некрасивая, ни о том, что она — жаба. Во-первых, потому, что была совсем маленькая и вообще мало что знала, а во-вторых, потому, что ее никто так не называл. Она жила в саду, где росли Деревья, Кусты и Цветы, а ты должен знать, что Деревья, Кусты и Цветы разговаривают только с теми, кого они очень-очень любят. А ведь не станешь ты называть того, кого ты очень-очень любишь, жабой?

Ежонок засопел в знак согласия.

- Ну вот, Деревья, Кусты и Цветы очень любили жабу и поэтому звали ее самыми ласковыми именами. Особенно Цветы.

- А за что они ее так любили? - тихонечко спросил Ежонок.

Отец насупился, и Ежонок сразу свернулся.

- Если помолчишь, то скоро узнаешь, - строго сказал Ёжик. Он продолжал: -Когда жаба появилась в саду, Цветы спросили, как ее зовут, и, когда она ответила, что не знает, очень обрадовались.

«Ой, как здорово! - сказали Анютины Глазки (они первыми увидели ее). - Тогда мы сами тебе придумаем имя! Хочешь, мы будем звать тебя… будем звать тебя Анютой?»

«Уж лучше Маргаритой, - сказали Маргаритки. - Это имя гораздо красивее!»

Тут вмешались Розы - они предложили назвать ее Красавицей; Колокольчики потребовали, чтобы она называлась Динь-Динь (это было единственное слово, которое они умели говорить), а цветок, по имени Иван-да-Марья, предложил ей называться Ванечка-Манечка.

Ежонок фыркнул и испуганно покосился на отца, но Ёжик не рассердился, потому что Ежонок фыркнул вовремя. Он спокойно продолжал:

- Словом, спорам не было бы конца, если бы не Астры. И если бы не Ученый Скворец.

«Пусть она называется Астрой», - сказали Астры.

«Или, еще лучше, Звездочкой, - сказал Ученый Скворец. - Это значит то же самое, что Астра, только гораздо понятнее. К тому же она и правда напоминает звездочку - вы только посмотрите, какие у нее лучистые глаза! А так как она серая, вы можете звать ее Серой Звездочкой -тогда уж не будет никакой путаницы! Кажется, ясно?»

И все согласились с Ученым Скворцом, потому что он был очень умный, умел говорить несколько настоящих человеческих слов и насвистывать почти до конца Музыкальное произведение, которое называется, кажется… «Ёжик-Пыжик» или как-то в этом роде. За это люди построили ему на тополе домик.

С тех пор все стали называть жабу Серой Звездочкой. Все, кроме Колокольчиков, - они по-прежнему звали ее Динь-Динь, но ведь это было единственное слово, которое они умели говорить.

«Нечего сказать, звездочка, - прошипел толстый старый Слизняк. Он вполз на розовый куст и подбирался к нежным молодым листочкам. - Хороша звездочка! Ведь это самая обыкновенная серая…»

Он хотел сказать «жаба», но не успел, потому что в этот самый миг Серая Звездочка взглянула на него своими лучистыми глазами - и Слизняк исчез.

«Спасибо тебе, милая Звездочка, - сказала Роза, побледневшая от страха. - Ты спасла меня от страшного врага!»

- А надо тебе знать, - пояснил Ёжик, - что у Цветов, Деревьев и Кустов, хотя они никому не делают зла - наоборот, одно хорошее! - тоже есть враги. Их много. Хорошо еще, что эти враги довольно вкусные!

- Значит, Звездочка съела этого толстого Слизняка? - спросил Ежонок облизнувшись.

- Скорее всего, да, - сказал Ёжик. — Правда, ручаться нельзя. Никто не видел, как Звездочка ела Слизняков, Прожорливых Жуков и Вредных Гусениц. Но все враги Цветов исчезали, стоило Серой Звездочке посмотреть на них своими лучистыми глазами. Исчезали навсегда. И с тех пор как Серая Звездочка поселилась в саду, Деревьям, Цветам и Кустам стало жить гораздо лучше. Особенно Цветам. Потому что Кусты и Деревья защищали от врагов Птицы, а Цветы защищать было некому - для Птиц они слишком низенькие.

Вот почему Цветы так полюбили Серую Звездочку. Они расцветали от радости каждое утро, когда она приходила я сад. Только и слышно было: «Звездочка, к нам!», «Нет, сперва к нам! К нам!..»

Цветы говорили ей самые ласковые слова, и благодарили, и хвалили ее на все лады, а Серая Звездочка скромно молчала - ведь она была очень, очень скромная, - и только глаза ее так и сияли.

Одна Сорока, любившая подслушивать человеческие разговоры, однажды даже спросила, правда ли, что у нее в голове спрятан драгоценный камень и поэтому ее глаза так сияют.

«Я не знаю, - смущенно сказала Серая Звездочка. - По-моему, нет…»

«Ну и Сорока! Ну и пустомеля! - сказал Ученый Скворец. - Не камень, а путаница, и не у Звездочки в голове, а у тебя! У Серой Звездочки лучистые глаза потому, что у нее чистая совесть - ведь она делает полезное Дело! Кажется, ясно?»

- Папа, можно задать вопрос? - спросил Ежонок.

- Все вопросы потом.

- Ну, пожалуйста, папочка, только один.

- Один - ну так и быть.

- Папа, а мы… мы полезные?

- Очень, - сказал Ёжик, - можешь не сомневаться. Но слушай, что было дальше.

Так вот, как я уже сказал, Цветы знали, что Серая Звездочка - добрая, хорошая и полезная. Знали это и Птицы. Знали, конечно, и Люди, особенно Умные Люди. И только враги Цветов были с этим не согласны. «Мерзкая, вредная злючка!» - шипели они, конечно, когда Звездочки не было поблизости. «Уродина! Гадость!» - скрипели Прожорливые Жуки. «Надо расправиться с ней! - вторили им Гусеницы. - От нее просто нет житья!»

Правда, на их брань и угрозы никто не обращал внимания, и к тому же врагов становилось все меньше и меньше, но, на беду, в дело вмешалась ближайшая родственница Гусениц - бабочка Крапивница. На вид она была совершенно безобидная и даже хорошенькая, но на самом деле ужасно вредная. Так иногда бывает.

Да, я забыл тебе сказать, Что Серая Звездочка никогда не трогала Бабочек.

- Почему? - спросил Ежонок. - Они невкусные?

- Совсем не потому, глупыш. Скорее всего, потому, что бабочки похожи на цветы, а ведь Звездочка так любила Цветы! И, наверно, она не знала, что Бабочки и Гусеницы - почти одно и то же. Ведь Гусеницы превращаются в Бабочек, а от Бабочек выводятся новые Гусеницы…

Так вот, хитрая Крапивница придумала хитрый план - как погубить Серую Звездочку.

«Я скоро спасу вас от этой мерзкой жабы!» - сказала она своим сестрам Гусеницам, своим друзьям - Жукам и Слизнякам. И улетела из сада.

А когда она вернулась, за ней бежал Очень Глупый Мальчишка. В руке у него была тюбетейка, он размахивал ею в воздухе и думал, что вот-вот поймает хорошенькую Крапивницу. Тюбетейкой.

А хитрая Крапивница делала вид, что вот-вот попадется: сядет на цветок, притворится, будто не замечает Очень Глупого Мальчишку, а потом вдруг вспорхнет перед самым его носом и перелетает на следующую клумбу.

И так она заманила Очень Глупого Мальчишку в самую глубину сада, как раз на ту дорожку, где сидела Серая Звездочка и беседовала с Ученым Скворцом.

Крапивница была сразу же наказана за свой подлый поступок: Ученый Скворец молнией слетел с ветки и схватил ее клювом. Но было уже поздно, потому что Очень Глупый Мальчишка заметил Серую Звездочку.

«Жаба, жаба! - закричал он очень глупым голосом. - У-у-у, какая противная! Бей жабу! Бей!»

Серая Звездочка сперва не поняла, что он говорит о ней, - ведь ее никто еще не называл жабой. Она не двинулась с места и тогда, когда Очень Глупый Мальчишка замахнулся на нее камнем.

«Звездочка, спасайся!» - отчаянным голосом крикнул ей Ученый Скворец, чуть не подавившись Крапивницей.

В ту же минуту тяжелый камень шлепнулся на землю рядом с Серой Звездочкой. К счастью, Очень Глупый Мальчишка промахнулся, и Серая Звездочка успела отскочить в сторону. Цветы и Трава скрыли ее от глаз. Но Очень Глупый Мальчишка не унимался. Он подобрал еще несколько камней и продолжал швырять их туда, где шевелились трава и цветы.

«Жаба! Ядовитая жаба! - кричал он. - Бей уродину!»

«Дур-ра-чок! Дур-ра-чок! - крикнул ему Ученый Скворец. - Что за путаница у тебя в голове? Ведь она полезная! Кажется, ясно?»

Но Очень Глупый Мальчишка схватил палку и полез прямо в Розовый Куст - туда, где, как ему казалось, спряталась Серая Звездочка.

Розовый Куст изо всех сил уколол его своими острыми колючками. И Очень Глупый Мальчишка с ревом побежал из сада.

- Урраа! - закричал Ежонок.

- Да, брат, колючки - это хорошая вещь! - продолжал Ёжик. - Если бы у Серой Звездочки были колючки, то, возможно, ей не пришлось бы так горько плакать в этот день. Но, как ты знаешь, колючек у нее не было, и потому она сидела под корнями Розового Куста и горько-горько плакала. «Он назвал меня жабой, - рыдала она, - уродиной! Так сказал Человек, а ведь люди все-все знают! Значит, я жаба, жаба!..»

Все утешали ее как могли: Анютины Глазки говорили, что она всегда останется их милой Серой Звездочкой; Розы говорили ей, что красота - не самое главное в жизни (с их стороны это была немалая жертва). «Не плачь, Ванечка-Манечка», - повторяли Иван-да-Марья, а Колокольчики шептали: «Динь-Динь, Динь-Динь», и это тоже звучало очень утешительно.

Но Серая Звездочка плакала так громко, что не слышала утешений. Так всегда бывает, когда начинают утешать слишком рано. Цветы этого не знали, но зато это прекрасно знал Ученый Скворец. Он дал Серой Звездочке вволю выплакаться, а потом сказал:

«Я не буду тебя утешать, дорогая. Скажу тебе только одно: дело не в названии. И уж, во всяком случае, совершенно неважно, что про тебя скажет какой-то Глупый Мальчишка, у которого в голове одна путаница! Для всех твоих друзей ты была и будешь милой Серой Звездочкой. Кажется, ясно?»

И он засвистел Музыкальное произведение про… про Ёжика-Пыжика, чтобы развеселить Серую Звездочку и показать, что считает разговор оконченным.

Серая Звездочка перестала плакать.

«Ты, конечно, прав, Скворушка, - сказала она. - Конечно, дело не в названии.… Но все-таки… все-таки я, пожалуй, не буду больше приходить в сад днем, чтобы… чтобы не встретить кого-нибудь глупого…»

И с тех пор Серая Звездочка - и не только она, а и все ее братья, сестры, дети и внуки приходят в сад и делают свое Полезное Дело только по ночам.

А. Пушкин «Сказка  о царе Салтане, о сыне его славном и могучем богатыре Гвидоне Салтановиче и о прекрасной царевне Лебеди»

Три девицы под окном
Пряли поздно вечерком.
«Кабы я была царица, —
Говорит одна девица, —
То на весь крещеный мир
Приготовила б я пир».
«Кабы я была царица, —
Говорит ее сестрица, —
То на весь бы мир одна
Наткала я полотна».
«Кабы я была царица, —
Третья молвила сестрица, —
Я б для батюшки-царя
Родила богатыря».

Только вымолвить успела,
Дверь тихонько заскрыпела,
И в светлицу входит царь,
Стороны той государь.
Во всё время разговора
Он стоял позадь забора;
Речь последней по всему
Полюбилася ему.

«Здравствуй, красная девица, —
Говорит он, — будь царица
И роди богатыря
Мне к исходу сентября.
Вы ж, голубушки-сестрицы,
Выбирайтесь из светлицы,
Поезжайте вслед за мной,
Вслед за мной и за сестрой:
Будь одна из вас ткачиха,
А другая повариха».

В сени вышел царь-отец.
Все пустились во дворец.
Царь недолго собирался:
В тот же вечер обвенчался.
Царь Салтан за пир честной
Сел с царицей молодой;
А потом честные гости
На кровать слоновой кости
Положили молодых
И оставили одних.
В кухне злится повариха,
Плачет у станка ткачиха,
И завидуют оне
Государевой жене.
А царица молодая,
Дела вдаль не отлагая,
С первой ночи понесла.

В те поры война была.
Царь Салтан, с женой простяся,
На добра-коня садяся,
Ей наказывал себя
Поберечь, его любя.
Между тем, как он далёко
Бьется долго и жестоко,
Наступает срок родин;
Сына бог им дал в аршин,
И царица над ребенком
Как орлица над орленком;

Шлет с письмом она гонца,
Чтоб обрадовать отца.
А ткачиха с поварихой,
С сватьей бабой Бабарихой,
Извести ее хотят,
Перенять гонца велят;
Сами шлют гонца другого
Вот с чем от слова до слова:
«Родила царица в ночь
Не то сына, не то дочь;
Не мышонка, не лягушку,
А неведому зверюшку».

Как услышал царь-отец,
Что донес ему гонец,
В гневе начал он чудесить
И гонца хотел повесить;
Но, смягчившись на сей раз,
Дал гонцу такой приказ:
«Ждать царева возвращенья
Для законного решенья».

Едет с грамотой гонец,
И приехал, наконец.
А ткачиха с поварихой,
С сватьей бабой Бабарихой,
Обобрать его велят;
Допьяна гонца поят.

И в суму его пустую
Суют грамоту другую.
И привез гонец хмельной
В тот же день приказ такой:
«Царь велит своим боярам,
Времени, не тратя даром,
И царицу и приплод
Тайно бросить в бездну вод».
Делать нечего: бояре,
Потужив о государе
И царице молодой,
В спальню к ней пришли толпой.

Объявили царску волю —
Ей и сыну злую долю,
Прочитали вслух указ,
И царицу в тот же час
В бочку с сыном посадили,
Засмолили, покатили
И пустили в Окиян —
Так велел-де царь Салтан.

В синем небе звезды блещут,
В синем море волны хлещут;
Туча по небу идет,
Бочка по морю плывет.
Словно горькая вдовица,
Плачет, бьется в ней царица;
И растет ребенок там
Не по дням, а по часам.
День прошел, царица вопит...
А дитя волну торопит:
«Ты, волна моя, волна!
Ты гульлива и вольна;
Плещешь ты, куда захочешь,
Ты морские камни точишь,
Топишь берег ты земли,
Подымаешь корабли —
Не губи ты нашу душу:
Выплесни ты нас на сушу!»
И послушалась волна:
Тут же на берег она
Бочку вынесла легонько.И отхлынула тихонько.
Мать с младенцем спасена;
Землю чувствует она.
Но из бочки кто их вынет?
Бог неужто их покинет?
Сын на ножки поднялся,
В дно головкой уперся,
Понатужился немножко:
«Как бы здесь на двор окошко
Нам проделать?» — молвил он,
Вышиб дно и вышел вон.

Мать и сын теперь на воле;
Видят холм в широком поле,
Море синее кругом,
Дуб зеленый над холмом.
Сын подумал: добрый ужин
Был бы нам, однако, нужен.
Ломит он у дуба сук
И в тугой сгибает лук,
Со креста снурок шелковый
Натянул на лук дубовый,
Тонку тросточку сломил,
Стрелкой легкой завострил
И пошел на край долины
У моря искать дичины.

К морю лишь подходит он,
Вот и слышит будто стон...
Видно на море не тихо;
Смотрит — видит дело лихо:
Бьется лебедь средь зыбей,
Коршун носится над ней;
Та бедняжка так и плещет,
Воду вкруг мутит и хлещет...
Тот уж когти распустил,
Клёв кровавый навострил...
Но как раз стрела запела,
В шею коршуна задела —
Коршун в море кровь пролил,
Лук царевич опустил;
Смотрит: коршун в море тонет
И не птичьим криком стонет,
Лебедь около плывет,
Злого коршуна клюет,
Гибель близкую торопит,
Бьет крылом и в море топит —
И царевичу потом
Молвит русским языком:
«Ты, царевич, мой спаситель,
Мой могучий избавитель,
Не тужи, что за меня
Есть не будешь ты три дня,

Что стрела пропала в море;
Это горе — всё не горе.
Отплачу тебе добром,
Сослужу тебе потом:
Ты не лебедь ведь избавил,
Девицу в живых оставил;
Ты не коршуна убил,
Чародея подстрелил.
Ввек тебя я не забуду:
Ты найдешь меня повсюду,
А теперь ты воротись,
Не горюй и спать ложись».

Улетела лебедь-птица,
А царевич и царица,
Целый день, проведши так,
Лечь решились натощак.
Вот открыл царевич очи;
Отрясая грезы ночи.И дивясь, перед собой
Видит город он большой,
Стены с частыми зубцами,
И за белыми стенами
Блещут маковки церквей
И святых монастырей.
Он скорей царицу будит;
Та как ахнет!.. «То ли будет? —
Говорит он, — вижу я:
Лебедь тешится моя».
Мать и сын идут ко граду.
Лишь ступили за ограду,
Оглушительный трезвон
Поднялся со всех сторон:
К ним народ навстречу валит,
Хор церковный бога хвалит;
В колымагах золотых
Пышный двор встречает их;
Все их громко величают
И царевича венчают
Княжей шапкой, и главой
Возглашают над собой;

И среди своей столицы,
С разрешения царицы,
В тот же день стал княжить он
И нарекся: князь Гвидон.

Ветер на море гуляет,
И кораблик подгоняет;
Он бежит себе в волнах
На раздутых парусах.
Корабельщики дивятся,
На кораблике толпятся,
На знакомом острову
Чудо видят наяву:
Город новый златоглавый,
Пристань с крепкою заставой;
Пушки с пристани палят,
Кораблю пристать велят.
Пристают к заставе гости;
Князь Гвидон зовет их в гости,
Их он кормит и поит
И ответ держать велит:
«Чем вы, гости, торг ведете
И куда теперь плывете?»
Корабельщики в ответ:
«Мы объехали весь свет,
Торговали соболями,
Чернобурыми лисами;
А теперь нам вышел срок,
Едем прямо на восток,
Мимо острова Буяна,
В царство славного Салтана...»
Князь им вымолвил тогда:
«Добрый путь вам, господа,
По морю по Окияну
К славному царю Салтану;
От меня ему поклон».
Гости в путь, а князь Гвидон
С берега душой печальной
Провожает бег их дальный;
Глядь — поверх текучих вод
Лебедь белая плывет.

«Здравствуй, князь ты мой прекрасный!
Что ты тих, как день ненастный?
Опечалился чему?» —
Говорит она ему.
Князь печально отвечает:
«Грусть-тоска меня съедает,
Одолела молодца:
Видеть я б хотел отца».
Лебедь князю: «Вот в чем горе!
Ну, послушай: хочешь в море
Полететь за кораблем?
Будь же, князь, ты комаром».
И крылами замахала,
Воду с шумом расплескала
И обрызгала его
С головы до ног всего.
Тут он в точку уменьшился,
Комаром оборотился,
Полетел и запищал,
Судно на море догнал,
Потихоньку опустился
На корабль — и в щель забился.

Ветер весело шумит,
Судно весело бежит
Мимо острова Буяна,
К царству славного Салтана,
И желанная страна
Вот уж издали видна.
Вот на берег вышли гости;
Царь Салтан зовет их в гости,
И за ними во дворец
Полетел наш удалец.
Видит: весь сияя в злате,
Царь Салтан сидит в палате
На престоле и в венце
С грустной думой на лице;
А ткачиха с поварихой,
С сватьей бабой Бабарихой,
Около царя сидят
И в глаза ему глядят.

Царь Салтан гостей сажает
За свой стол и вопрошает:
«Ой вы, гости-господа,
Долго ль ездили? куда?
Ладно ль за морем, иль худо?
И какое в свете чудо?»
Корабельщики в ответ:
«Мы объехали весь свет;
За морем житье не худо,
В свете ж вот какое чудо:
В море остров был крутой,
Не привальный, не жилой;
Он лежал пустой равниной;
Рос на нем дубок единый;
А теперь стоит на нем
Новый город со дворцом,
С златоглавыми церквами,
С теремами и садами,
А сидит в нем князь Гвидон;
Он прислал тебе поклон».
Царь Салтан дивится чуду;
Молвит он: «Коль жив я буду,
Чудный остров навещу,
У Гвидона погощу».
А ткачиха с поварихой,
С сватьей бабой Бабарихой,
Не хотят его пустить
Чудный остров навестить.
«Уж диковинка, ну право, —
Подмигнув другим лукаво,
Повариха говорит, —
Город у моря стоит!
Знайте, вот что не безделка:
Ель в лесу, под елью белка,
Белка песенки поет
И орешки всё грызет,
А орешки не простые,
Всё скорлупки золотые,
Ядра — чистый изумруд;
Вот что чудом-то зовут».

Чуду царь Салтан дивится,
А комар-то злится, злится —
И впился комар как раз
Тетке прямо в правый глаз.
Повариха побледнела,
Обмерла и окривела.
Слуги, сватья и сестра
С криком ловят комара.
«Распроклятая ты мошка!
Мы тебя!..» А он в окошко,
Да спокойно в свой удел
Через море полетел.

Снова князь у моря ходит,
С синя моря глаз не сводит;
Глядь — поверх текучих вод
Лебедь белая плывет.
«Здравствуй, князь ты мой прекрасный!
Что ж ты тих, как день ненастный?
Опечалился чему?« —
Говорит она ему.
Князь Гвидон ей отвечает:
«Грусть-тоска меня съедает;
Чудо чудное завесть
Мне б хотелось. Где-то есть
Ель в лесу, под елью белка;
Диво, право, не безделка —
Белка песенки поет,
Да орешки всё грызет,
А орешки не простые,
Всё скорлупки золотые,
Ядра — чистый изумруд;
Но, быть может, люди врут».
Князю лебедь отвечает:
«Свет о белке правду бает;
Это чудо знаю я;
Полно, князь, душа моя,
Не печалься; рада службу
Оказать тебе я в дружбу».
С ободренною душой
Князь пошел себе домой;

Лишь ступил на двор широкий —
Что ж? под елкою высокой,
Видит, белочка при всех
Золотой грызет орех,
Изумрудец вынимает,
А скорлупку собирает,
Кучки равные кладет
И с присвисточкой поет
При честном при всем народе:
«Во саду ли, в огороде».
Изумился князь Гвидон.
«Ну, спасибо, — молвил он, —
Ай да лебедь — дай ей боже,
Что и мне, веселье то же».
Князь для белочки потом
Выстроил хрустальный дом,
Караул к нему приставил
И притом дьяка заставил
Строгий счет орехам весть.
Князю прибыль, белке честь.

Ветер по морю гуляет
И кораблик подгоняет;
Он бежит себе в волнах
На поднятых парусах
Мимо острова крутого,
Мимо города большого:
Пушки с пристани палят,
Кораблю пристать велят.
Пристают к заставе гости;
Князь Гвидон зовет их в гости,
Их и кормит и поит
И ответ держать велит:
«Чем вы, гости, торг ведете
И куда теперь плывете?»
Корабельщики в ответ:
«Мы объехали весь свет,
Торговали мы конями,
Всё донскими жеребцами,
А теперь нам вышел срок —
И лежит нам путь далек:

Мимо острова Буяна,
В царство славного Салтана...»
Говорит им князь тогда:
«Добрый путь вам, господа,
По морю по Окияну
К славному царю Салтану;
Да скажите: князь Гвидон
Шлет царю-де свой поклон».

Гости князю поклонились,
Вышли вон и в путь пустились.
К морю князь — а лебедь там,
Уж гуляет по волнам.
Молит князь: душа-де просит,
Так и тянет и уносит...
Вот опять она его
Вмиг обрызгала всего:
В муху князь оборотился,
Полетел и опустился
Между моря и небес
На корабль — и в щель залез.

Ветер весело шумит,
Судно весело бежит
Мимо острова Буяна,
В царство славного Салтана —
И желанная страна
Вот уж издали видна;
Вот на берег вышли гости;
Царь Салтан зовет их в гости,
И за ними во дворец
Полетел наш удалец.
Видит: весь сияя в злате,
Царь Салтан сидит в палате
На престоле и в венце,
С грустной думой на лице.
А ткачиха с Бабарихой
Да с кривою поварихой
Около царя сидят,
Злыми жабами глядят.

Царь Салтан гостей сажает
За свой стол и вопрошает:
«Ой вы, гости-господа,
Долго ль ездили? куда?
Ладно ль за морем, иль худо,
И какое в свете чудо?»
Корабельщики в ответ:
«Мы объехали весь свет;
За морем житье не худо;
В свете ж вот какое чудо:
Остров на море лежит,
Град на острове стоит
С златоглавыми церквами,
С теремами да садами;
Ель растет перед дворцом,
А под ней хрустальный дом;
Белка там живет ручная,
Да затейница какая!
Белка песенки поет,
Да орешки всё грызет,
А орешки не простые,
Всё скорлупки золотые,
Ядра — чистый изумруд;
Слуги белку стерегут,
Служат ей прислугой разной —
И приставлен дьяк приказный
Строгий счет орехам весть;
Отдает ей войско честь;
Из скорлупок льют монету,
Да пускают в ход по свету;
Девки сыплют изумруд
В кладовые, да под спуд;
Все в том острове богаты,
Изоб нет, везде палаты;
А сидит в нем князь Гвидон;
Он прислал тебе поклон».
Царь Салтан дивится чуду.
«Если только жив я буду,
Чудный остров навещу,
У Гвидона погощу».

А ткачиха с поварихой,
С сватьей бабой Бабарихой,
Не хотят его пустить
Чудный остров навестить.
Усмехнувшись исподтиха,
Говорит царю ткачиха:
«Что тут дивного? ну, вот!
Белка камушки грызет,
Мечет золото и в груды
Загребает изумруды;
Этим нас не удивишь,
Правду ль, нет ли говоришь.
В свете есть иное диво:
Море вздуется бурливо,
Закипит, подымет вой,
Хлынет на берег пустой,
Разольется в шумном беге,
И очутятся на бреге,
В чешуе, как жар горя,
Тридцать три богатыря,
Все красавцы удалые,
Великаны молодые,
Все равны, как на подбор,
С ними дядька Черномор.
Это диво, так уж диво,
Можно молвить справедливо!»
Гости умные молчат,
Спорить с нею не хотят.
Диву царь Салтан дивится,
А Гвидон-то злится, злится...
Зажужжал он и как раз
Тетке сел на левый глаз,
И ткачиха побледнела:
«Ай!» и тут же окривела;
Все кричат: «Лови, лови,
Да дави ее, дави...
Вот ужо! постой немножко,
Погоди...» А князь в окошко,
Да спокойно в свой удел
Через море прилетел.

Князь у синя моря ходит,
С синя моря глаз не сводит;
Глядь — поверх текучих вод
Лебедь белая плывет.
«Здравствуй, князь ты мой прекрасный!
Что ты тих, как день ненастный?
Опечалился чему?» —
Говорит она ему.
Князь Гвидон ей отвечает:
«Грусть-тоска меня съедает —
Диво б дивное хотел
Перенесть я в мой удел».
«А какое ж это диво?»
— Где-то вздуется бурливо
Окиян, подымет вой,
Хлынет на берег пустой,
Расплеснется в шумном беге,
И очутятся на бреге,
В чешуе, как жар горя,
Тридцать три богатыря,
Все красавцы молодые,
Великаны удалые,
Все равны, как на подбор,
С ними дядька Черномор.
Князю лебедь отвечает:
«Вот что, князь, тебя смущает?
Не тужи, душа моя,
Это чудо знаю я.
Эти витязи морские
Мне ведь братья все родные.
Не печалься же, ступай,
В гости братцев поджидай».

Князь пошел, забывши горе,
Сел на башню, и на море
Стал глядеть он; море вдруг
Всколыхалося вокруг,
Расплескалось в шумном беге
И оставило на бреге
Тридцать три богатыря;
В чешуе, как жар горя,

Идут витязи четами,
И, блистая сединами,
Дядька впереди идет
И ко граду их ведет.
С башни князь Гвидон сбегает,
Дорогих гостей встречает;
Второпях народ бежит;
Дядька князю говорит:
«Лебедь нас к тебе послала
И наказом наказала
Славный город твой хранить
И дозором обходить.
Мы отныне ежеденно
Вместе будем непременно
У высоких стен твоих
Выходить из вод морских,
Так увидимся мы вскоре,
А теперь пора нам в море;
Тяжек воздух нам земли».
Все потом домой ушли.

Ветер по морю гуляет
И кораблик подгоняет;
Он бежит себе в волнах
На поднятых парусах
Мимо острова крутого,
Мимо города большого;
Пушки с пристани палят,
Кораблю пристать велят.
Пристают к заставе гости.
Князь Гвидон зовет их в гости,
Их и кормит и поит
И ответ держать велит:
«Чем вы, гости, торг ведете?
И куда теперь плывете?»
Корабельщики в ответ:
«Мы объехали весь свет;
Торговали мы булатом,
Чистым серебром и златом,
И теперь нам вышел срок;
А лежит нам путь далек,

Мимо острова Буяна,
В царство славного Салтана».
Говорит им князь тогда:
«Добрый путь вам, господа,
По морю по Окияну
К славному царю Салтану.
Да скажите ж: князь Гвидон
Шлет-де свой царю поклон».

Гости князю поклонились,
Вышли вон и в путь пустились.
К морю князь, а лебедь там
Уж гуляет по волнам.
Князь опять: душа-де просит...
Так и тянет и уносит...
И опять она его
Вмиг обрызгала всего.
Тут он очень уменьшился,
Шмелем князь оборотился,
Полетел и зажужжал;
Судно на море догнал,
Потихоньку опустился
На корму — и в щель забился.

Ветер весело шумит,
Судно весело бежит
Мимо острова Буяна,
В царство славного Салтана,
И желанная страна
Вот уж издали видна.
Вот на берег вышли гости.
Царь Салтан зовет их в гости,
И за ними во дворец
Полетел наш удалец.
Видит, весь сияя в злате,
Царь Салтан сидит в палате
На престоле и в венце,
С грустной думой на лице.
А ткачиха с поварихой,
С сватьей бабой Бабарихой,
Около царя сидят —
Четырьмя все три глядят.

Царь Салтан гостей сажает
За свой стол и вопрошает:
«Ой вы, гости-господа,
Долго ль ездили? куда?
Ладно ль за морем иль худо?
И какое в свете чудо?»
Корабельщики в ответ:
«Мы объехали весь свет;
За морем житье не худо;
В свете ж вот какое чудо:
Остров на море лежит,
Град на острове стоит,
Каждый день идет там диво:
Море вздуется бурливо,
Закипит, подымет вой,
Хлынет на берег пустой,
Расплеснется в скором беге —
И останутся на бреге
Тридцать три богатыря,
В чешуе златой горя,
Все красавцы молодые,
Великаны удалые,
Все равны, как на подбор;
Старый дядька Черномор
С ними из моря выходит
И попарно их выводит,
Чтобы остров тот хранить
И дозором обходить —
И той стражи нет надежней,
Ни храбрее, ни прилежней.
А сидит там князь Гвидон;
Он прислал тебе поклон».
Царь Салтан дивится чуду.
«Коли жив я только буду,
Чудный остров навещу
И у князя погощу».
Повариха и ткачиха
Ни гугу — но Бабариха
Усмехнувшись говорит:
«Кто нас этим удивит?

Люди из моря выходят
И себе дозором бродят!
Правду ль бают, или лгут,
Дива я не вижу тут.
В свете есть такие ль дива?
Вот идет молва правдива:
За морем царевна есть,
Что не можно глаз отвесть:
Днем свет божий затмевает,
Ночью землю освещает,
Месяц под косой блестит,
А во лбу звезда горит.
А сама-то величава,
Выплывает, будто пава;
А как речь-то говорит,
Словно реченька журчит.
Молвить можно справедливо,
Это диво, так уж диво».
Гости умные молчат:
Спорить с бабой не хотят.
Чуду царь Салтан дивится —
А царевич хоть и злится,
Но жалеет он очей
Старой бабушки своей:
Он над ней жужжит, кружится —
Прямо на нос к ней садится,
Нос ужалил богатырь:
На носу вскочил волдырь.
И опять пошла тревога:
«Помогите, ради бога!
Караул! лови, лови,
Да дави его, дави...
Вот ужо! Пожди немножко,
Погоди!..» А шмель в окошко,
Да спокойно в свой удел
Через море полетел.

Князь у синя моря ходит,
С синя моря глаз не сводит;
Глядь — поверх текучих вод
Лебедь белая плывет.

«Здравствуй, князь ты мой прекрасный!
Что ж ты тих, как день ненастный?
Опечалился чему?» —
Говорит она ему.
Князь Гвидон ей отвечает:
«Грусть-тоска меня съедает:
Люди женятся; гляжу,
Неженат лишь я хожу».
— А кого же на примете
Ты имеешь? — «Да на свете,
Говорят, царевна есть,
Что не можно глаз отвесть.
Днем свет божий затмевает,
Ночью землю освещает —
Месяц под косой блестит,
А во лбу звезда горит.
А сама-то величава,
Выступает, будто пава;
Сладку речь-то говорит,
Будто реченька журчит.
Только, полно, правда ль это?»
Князь со страхом ждет ответа.
Лебедь белая молчит
И, подумав, говорит:
«Да! такая есть девица.
Но жена не рукавица:
С белой ручки не стряхнешь,
Да за пояс не заткнешь.
Услужу тебе советом —
Слушай: обо всем об этом
Пораздумай ты путем,
Не раскаяться б потом».
Князь пред нею стал божиться,
Что пора ему жениться,
Что об этом обо всем
Передумал он путем;
Что готов душою страстной
За царевною прекрасной
Он пешком идти отсель
Хоть за тридевять земель.

Лебедь тут, вздохнув глубоко,
Молвила: «Зачем далёко?
Знай, близка судьба твоя,
Ведь царевна эта — я».
Тут она, взмахнув крылами,
Полетела над волнами
И, на берег с высоты,
Опустилася в кусты,
Встрепенулась, отряхнулась
И царевной обернулась:
Месяц под косой блестит,
А во лбу звезда горит;
А сама-то величава,
Выступает, будто пава;
А как речь-то говорит,
Словно реченька журчит.
Князь царевну обнимает,
К белой груди прижимает
И ведет ее скорей
К милой матушки своей.
Князь ей в ноги, умоляя:
«Государыня-родная!
Выбрал я жену себе,
Дочь послушную тебе,
Просим оба разрешенья,
Твоего благословенья:
Ты детей благослови
Жить в совете и любви».
Над главою их покорной
Мать с иконой чудотворной
Слезы льет и говорит:
«Бог вас, дети, наградит».
Князь не долго собирался,
На царевне обвенчался;
Стали жить да поживать,
Да приплода поджидать.

Ветер по морю гуляет
И кораблик подгоняет;
Он бежит себе в волнах
На раздутых парусах

Мимо острова крутого,
Мимо города большого;
Пушки с пристани палят,
Кораблю пристать велят.
Пристают к заставе гости.
Князь Гвидон зовет их в гости,
Он их кормит и поит
И ответ держать велит:
«Чем вы, гости, торг ведете
И куда теперь плывете?»
Корабельщики в ответ:
«Мы объехали весь свет,
Торговали мы недаром
Неуказанным товаром;
А лежит нам путь далек:
Восвояси на восток,
Мимо острова Буяна,
В царство славного Салтана».
Князь им вымолвил тогда:
«Добрый путь вам, господа,
По морю по Окияну
К славному дарю Салтану;
Да напомните ему,
Государю своему:
К нам он в гости обещался,
А доселе не собрался —
Шлю ему я свой поклон».
Гости в путь, а князь Гвидон
Дома на сей раз остался
И с женою не расстался.

Ветер весело шумит,
Судно весело бежит
Мимо острова Буяна
К царству славного Салтана,
И знакомая страна
Вот уж издали видна.
Вот на берег вышли гости.
Царь Салтан зовет их в гости.
Гости видят: во дворце
Царь сидит в своем венце,

А ткачиха с поварихой,
С сватьей бабой Бабарихой,
Около царя сидят,
Четырьмя все три глядят.
Царь Салтан гостей сажает
За свой стол и вопрошает:
«Ой вы, гости-господа,
Долго ль ездили? куда?
Ладно ль за морем, иль худо?
И какое в свете чудо?»
Корабельщики в ответ:
«Мы объехали весь свет;
За морем житье не худо,
В свете ж вот какое чудо:
Остров на море лежит,
Град на острове стоит,
С златоглавыми церквами,
С теремами и садами;
Ель растет перед дворцом,
А под ней хрустальный дом;
Белка в нем живет ручная,
Да чудесница какая!
Белка песенки поет
Да орешки всё грызет;
А орешки не простые,
Скорлупы-то золотые,
Ядра — чистый изумруд;
Белку холят, берегут.
Там еще другое диво:
Море вздуется бурливо,
Закипит, подымет вой,
Хлынет на берег пустой,
Расплеснется в скором беге,
И очутятся на бреге,
В чешуе, как жар горя,
Тридцать три богатыря,
Все красавцы удалые,
Великаны молодые,
Все равны, как на подбор —
С ними дядька Черномор.

И той стражи нет надежней,
Ни храбрее, ни прилежней.
А у князя женка есть,
Что не можно глаз отвесть:
Днем свет божий затмевает,
Ночью землю освещает;
Месяц под косой блестит,
А во лбу звезда горит.
Князь Гвидон тот город правит,
Всяк его усердно славит;
Он прислал тебе поклон,
Да тебе пеняет он:
К нам-де в гости обещался,
А доселе не собрался».

Тут уж царь не утерпел,
Снарядить он флот велел.
А ткачиха с поварихой,
С сватьей бабой Бабарихой,
Не хотят царя пустить
Чудный остров навестить.
Но Салтан им не внимает
И как раз их унимает:
«Что я? царь или дитя? —
Говорит он не шутя: —
Нынче ж еду!» — Тут он топнул,
Вышел вон и дверью хлопнул.

Под окном Гвидон сидит,
Молча на море глядит:
Не шумит оно, не хлещет,
Лишь едва, едва трепещет,
И в лазоревой дали
Показались корабли:
По равнинам Окияна
Едет флот царя Салтана.
Князь Гвидон тогда вскочил,
Громогласно возопил:
«Матушка моя родная!
Ты, княгиня молодая!
Посмотрите вы туда:
Едет батюшка сюда».

Флот уж к острову подходит.
Князь Гвидон трубу наводит:
Царь на палубе стоит,
И в трубу на них глядит;
С ним ткачиха с поварихой,
С сватьей бабой Бабарихой;
Удивляются оне
Незнакомой стороне.
Разом пушки запалили;
В колокольнях зазвонили;
К морю сам идет Гвидон;
Там царя встречает он
С поварихой и ткачихой,
С сватьей бабой Бабарихой;
В город он повел царя,
Ничего не говоря.

Все теперь идут в палаты:
У ворот блистают латы,
И стоят в глазах царя
Тридцать три богатыря,
Все красавцы молодые,
Великаны удалые,
Все равны, как на подбор,
С ними дядька Черномор.
Царь ступил на двор широкой:
Там под елкою высокой
Белка песенку поет,
Золотой орех грызет,
Изумрудец вынимает
И в мешочек опускает;
И засеян двор большой
Золотою скорлупой.
Гости дале — торопливо
Смотрят — что ж? княгиня — диво:
Под косой луна блестит,
А во лбу звезда горит;
А сама-то величава,
Выступает, будто пава,
И свекровь свою ведет.
Царь глядит — и узнает...

В нем взыграло ретивое!
«Что я вижу? что такое?
Как!» — и дух в нем занялся...
Царь слезами залился,
Обнимает он царицу,
И сынка, и молодицу,
И садятся все за стол;
И веселый пир пошел.
А ткачиха с поварихой,
С сватьей бабой Бабарихой,
Разбежались по углам;
Их нашли насилу там.
Тут во всем они признались,
Повинились, разрыдались;
Царь для радости такой
Отпустил всех трех домой.
День прошел — царя Салтана
Уложили спать вполпьяна.
Я там был; мед, пиво пил —
И усы лишь обмочил.

П. Бажов. «Серебряное копытце»

Жил в нашем заводе старик один, по прозвищу Кокованя.

Семьи у Коковани не осталось, он и придумал взять в дети сиротку. Спросил у соседей, не знают ли кого, а соседи и говорят:

 - Недавно на Глинке осиротела семья Григория Потопаева. Старших-то девчонок приказчик велел в боярскую рукодельню взять, а одну девчоночку по шестому году никому не надо. Вот ты её и возьми.

 - Несподручно мне с девчонкой-то. Парнишечко бы лучше. Обучил бы его своему делу, пособника бы растить стал. А с девчонкой как? Чему я ее учить-то стану?

Потом подумал и говорит:

 - Знавал я Григорья, да и жену его тоже. Оба веселые да ловкие были. Если девчоночка по родителям пойдет, не тоскливо с ней в избе будет. Возьму ее. Только пойдет ли? Соседи объясняют:

 - Плохое житье у нее. Приказчик избу Григорьеву отдал какому-то горюну и велел за это сиротку кормить, пока не подрастет. А у того своя семья больше десятка. Сами не досыта едят. Вот хозяйка и въедается на сиротку, попрекает ее куском-то. Та хоть маленькая, а понимает. Обидно ей. Как не пойдет от такого житья! Да и уговоришь, поди-ко.

- И то правда, - отвечает Кокованя, - уговорю как-нибудь.

В праздничный день и пришел он к тем людям, у кого сиротка жила. Видит: полна изба народу, больших и маленьких. На голбчике, у печки, девчоночка сидит, а рядом с ней кошка бурая. Девчоночка маленькая,  и кошка маленькая и до того худая да ободранная, что редко кто такую в избу пустит. Девчоночка эту кошку гладит, а она до того звонко мурлычет, что по всей избе слышно.

Поглядел Кокованя на девчоночку и спрашивает:

- Это у вас Григорьева-то подаренка? Хозяйка отвечает:

- Она самая. Мало одной-то, так еще кошку драную где-то подобрала. Отогнать не можем. Всех моих ребят перецарапала, да еще корми ее!

- Неласковые, видно, твои ребята. У ней вон мурлычет. Потом и спрашивает у сиротки:

- Ну, как, подаренушка, пойдешь ко мне жить?

Девчоночка удивилась:

- Ты, дедо, как узнал, что меня Даренкой зовут?

- Да так, - отвечает, - само вышло. Не думал, не гадал, нечаянно попал.

- Ты хоть кто? - спрашивает девчоночка.

- Я, - говорит, - вроде охотника. Летом пески промываю, золото добываю, а зимой по лесам за козлом бегаю, да все увидеть не могу.

- Застрелишь его?

- Нет, - отвечает Кокованя. - Простых козлов стреляю, а этого не стану. Мне посмотреть охота, в котором месте он правой передней ножкой топнет.

- Тебе на что это?

- А вот пойдешь ко мне жить, так все и расскажу, - ответил Кокованя.

Девчоночке любопытно стало про козла-то узнать. И то видит - старик веселый да ласковый. Она и говорит:

- Пойду. Только ты эту кошку Муренку тоже возьми. Гляди, какая хорошая.

- Про это, - отвечает Кокованя, - что и говорить. Такую звонкую кошку не взять - дураком остаться. Вместо балалайки она у нас в избе будет.

Хозяйка слышит их разговор. Рада-радехонька, что Кокованя сиротку к себе зовет. Стала скорей Даренкины пожитки собирать. Боится, как бы старик не передумал.

Кошка будто тоже понимает весь разговор. Трется у ног-то да мурлычет:

- Пр-равильно придумал. Пр-равильно.

Вот и повел Кокованя сиротку к себе жить. Сам большой да бородатый, а она махонькая и носишко пуговкой. Идут по улице, а кошчонка ободранная за ними попрыгивает.

Так и стали жить вместе дед Кокованя, сиротка Даренка да кошка Муренка. Жили-поживали, добра много не наживали, а на житье не плакались, и у всякого дело было.

Кокованя с утра на работу уходил, Даренка в избе прибирала, похлебку да кашу варила, а кошка Муренка на охоту ходила - мышей ловила. К вечеру соберутся, и весело им.

Старик был мастер сказки сказывать, Даренка любила те сказки слушать, а кошка Муренка лежит да мурлычет:

- Пр-равильно говорит. Пр-равильно.

Только после всякой сказки Даренка напомнит:

- Дедо, про козла-то скажи. Какой он?

Кокованя отговаривался сперва, потом и рассказал:

- Тот козел особенный. У него на правой передней ноге серебряное копытце. В каком месте топнет этим копытцем - там и появится дорогой камень. Раз топнет - один камень, два топнет - два камня, а где ножкой бить станет - там груда дорогих камней.

Сказал это, да и не рад стал. С той поры у Даренки только и разговору, что об этом козле.

- Дедо, а он большой?

Рассказал ей Кокованя, что ростом козел не выше стола, ножки тоненькие, головка легонькая. А Даренка опять спрашивает:

- Дедо, а рожки у него есть?

- Рожки-то, - отвечает, - у него отменные. У простых козлов на две веточки, а у него на пять веток.

- Дедо, а он кого ест?

- Никого, - отвечает, - не ест. Травой да листом кормится. Ну, сено тоже зимой в стожках подъедает.

- Дедо, а шерстка у него какая?

- Летом, - отвечает, - буренькая, как вот у Муренки нашей, а зимой серенькая.

- Дедо, а он душной? Кокованя даже рассердился:

- Какой же душной! Это домашние козлы такие бывают, а лесной козел, он лесом и пахнет.

Стал осенью Кокованя в лес собираться. Надо было ему поглядеть, в которой стороне козлов больше пасется. Даренка и давай проситься:

- Возьми меня, дедо, с собой. Может, я хоть сдалека того козлика увижу.

Кокованя и объясняет ей:

- Сдалека-то его не разглядишь. У всех козлов осенью рожки есть. Не разберешь, сколько на них веток. Зимой вот - дело другое. Простые козлы безрогие ходят, а этот, Серебряное копытце, всегда с рожками, хоть летом, хоть зимой. Тогда его сдалека признать можно.

Этим и отговорился. Осталась Даренка дома, а Кокованя в лес ушел.

Дней через пять воротился Кокованя домой, рассказывает Даренке:

- Ныне в Полдневской стороне много козлов пасется. Туда и пойду зимой.

- А как же, - спрашивает Даренка, - зимой-то в лесу ночевать станешь?

- Там, - отвечает, - у меня зимний балаган у покосных ложков поставлен. Хороший балаган, с очагом, с окошечком. Хорошо там.

Даренка опять спрашивает:

- Серебряное копытце в той же стороне пасется?

- Кто его знает. Может, и он там.

Даренка тут и давай проситься:

- Возьми меня, дедо, с собой. Я в балагане сидеть буду. Может, Серебряное копытце близко подойдет, - я и погляжу.

Старик сперва руками замахал:

- Что ты! Что ты! Статочное ли дело зимой по лесу маленькой девчонке ходить! На лыжах ведь надо, а ты не умеешь. Угрузнешь в снегу-то. Как я с тобой буду? Замерзнешь еще!

Только Даренка никак не отстает:

- Возьми, дедо! На лыжах-то я маленько умею.

Кокованя отговаривал-отговаривал, потом и подумал про себя:

"Сводить разве? Раз побывает, в другой не запросится".

Вот он и говорит:

- Ладно, возьму. Только, чур, в лесу не реветь и домой до времени не проситься.

Как зима в полную силу вошла, стали они в лес собираться.

Уложил Кокованя на ручные санки сухарей два мешка, припас охотничий и другое, что ему надо. Даренка тоже узелок себе навязала. Лоскуточков взяла кукле платье шить, ниток клубок, иголку да еще веревку.

"Нельзя ли, - думает, - этой веревкой Серебряное копытце поймать?"

Жаль Даренке кошку свою оставлять, да что поделаешь. Гладит кошку-то на прощанье, разговаривает с ней:

- Мы, Муренка, с дедом в лес пойдем, а ты дома сиди, мышей лови. Как увидим Серебряное копытце, так и воротимся. Я тебе тогда все расскажу.

Кошка лукаво посматривает, а сама мурлычет:

- Пр-равильно придумала. Пр-равильно.

Пошли Кокованя с Даренкой. Все соседи дивуются:

- Из ума выжил старик! Такую маленькую девчонку в лес зимой повел!

Как стали Кокованя с Даренкой из заводу выходить, слышат - собачонки что-то сильно забеспокоились. Такой лай да визг подняли, будто зверя на улицах увидали. Оглянулись, - а это Муренка серединой улицы бежит, от собак отбивается. Муренка к той поре поправилась. Большая да здоровая стала. Собачонки к ней и подступиться не смеют.

Хотела Даренка кошку поймать да домой унести, только где тебе! Добежала Муренка до лесу да и на сосну. Пойди, поймай!

Покричала Даренка, не могла кошку приманить. Что делать? Пошли дальше.

Глядят, - Муренка стороной бежит. Так и до балагана добралась.

Вот и стало их в балагане трое. Даренка хвалится:

- Веселее так-то. Кокованя поддакивает:

- Известно, веселее.

А кошка Муренка свернулась клубочком у печки и звонко мурлычет:

- Пр-равильно говоришь. Пр-равильно.

Козлов в ту зиму много было. Это простых-то. Кокованя каждый день то одного, то двух к балагану притаскивал. Шкурок у них накопилось, козлиного мяса насолили - на ручных санках не увезти. Надо бы в завод за лошадью сходить, да как Даренку с кошкой в лесу оставить! А Даренка попривыкла в лесу-то. Сама говорит старику:

- Дедо, сходил бы ты в завод за лошадью. Надо ведь солонину домой перевезти.

Кокованя даже удивился:

- Какая ты у меня разумница, Дарья Григорьевна! Как большая рассудила. Только забоишься, поди, одна-то.

- Чего, - отвечает, - бояться. Балаган у нас крепкий, волкам не добиться. И Муренка со мной. Не забоюсь. А ты поскорее ворочайся все-таки!

Ушел Кокованя. Осталась Даренка с Муренкой. Днем-то привычно было без Коковани сидеть, пока он козлов выслеживал… Как темнеть стало, запобаивалась. Только глядит - Муренка лежит спокойнехонько. Даренка и повеселела. Села к окошечку, смотрит в сторону покосных ложков и видит - по лесу какой-то комочек катится. Как ближе подкатился, разглядела - это козел бежит. Ножки тоненькие, головка легонькая, а на рожках по пяти веточек.

Выбежала Даренка поглядеть, а никого нет. Воротилась да и говорит:

- Видно, задремала я. Мне и показалось. Муренка мурлычет:

- Пр-равильно говоришь. Пр-равильно.

Легла Даренка рядом с кошкой да и уснула до утра. Другой день прошел. Не воротился Кокованя. Скучненько стало Даренке, а не плачет. Гладит Муренку да приговаривает:

- Не скучай, Муренушка! Завтра дедо непременно придет.

Муренка свою песенку поет:

- Пр-равильно говоришь. Пр-равильно.

Посидела опять Даренушка у окошка, полюбовалась на звезды. Хотела спать ложиться, вдруг по стенке топоток прошел. Испугалась Даренка, а топоток по другой стене, потом по той, где окошечко, потом - где дверка, а там и сверху запостукивало. Не громко, будто кто легонький да быстрый ходит. Даренка и думает: "Не козел ли тот вчерашний прибежал?"

И до того ей захотелось поглядеть, что и страх не держит. Отворила дверку, глядит, а козел - тут, вовсе близко. Правую переднюю ножку поднял - вот топнет, а на ней серебряное копытце блестит, и рожки у козла о пяти ветках. Даренка не знает, что ей делать, да и манит его как домашнего:

- Ме-ка! Ме-ка!

Козел на это как рассмеялся. Повернулся и побежал.

Пришла Даренушка в балаган, рассказывает Муренке:

- Поглядела я на Серебряное копытце. И рожки видела, и копытце видела. Не видела только, как тот козлик ножкой дорогие камни выбивает. Другой раз, видно, покажет.

Муренка, знай, свою песенку поет:

- Пр-равильно говоришь. Пр-равильно.

Третий день прошел, а все Коковани нет. Вовсе затуманилась Даренка. Слезки запокапывали. Хотела с Муренкой поговорить, а ее нету. Тут вовсе испугалась Даренушка, из балагана выбежала кошку искать.

Ночь месячная, светлая, далеко видно. Глядит Даренка - кошка близко на покосном ложке сидит, а перед ней козел. Стоит, ножку поднял, а на ней серебряное копытце блестит.

Муренка головой покачивает, и козел тоже. Будто разговаривают. Потом стали по покосным ложкам бегать. Бежит-бежит козел, остановится и давай копытцем бить. Муренка подбежит, козел дальше отскочит и опять копытцем бьет. Долго они так-то по покосным ложкам бегали. Не видно их стало. Потом опять к самому балагану воротились.

Тут вспрыгнул козел на крышу и давай по ней серебряным копытцем бить. Как искры, из-под ножки-то камешки посыпались. Красные, голубые, зеленые, бирюзовые - всякие.

К этой поре как раз Кокованя и вернулся. Узнать своего балагана не может. Весь он как ворох дорогих камней стал. Так и горит-переливается разными огнями. Наверху козел стоит - и все бьет да бьет серебряным копытцем, а камни сыплются да сыплются. Вдруг Муренка скок туда же. Встала рядом с козлом, громко мяукнула, и ни Муренки, ни Серебряного копытца не стало.

Кокованя сразу полшапки камней нагреб, да Даренка запросила:

- Не тронь, дедо! Завтра днем еще на это поглядим.

Кокованя и послушался. Только к утру-то снег большой выпал. Все камни и засыпало. Перегребали потом снег-то, да ничего не нашли. Ну, им и того хватило, сколько Кокованя в шапку нагреб.

Все бы хорошо, да Муренки жалко. Больше ее так и не видали, да и Серебряное копытце тоже не показался. Потешил  - и будет.

А по тем покосным ложкам, где козел скакал, люди камешки находить стали. Зелененькие больше. Хризолитами называются.

Видали?

Н. Телешов. «Крупеничка»

Так рассказывают старые люди.

У воеводы Всеслава была единственная дочь, по имени Крупеничка. Шел год за годом, и из русой девочки с голубыми глазами обратилась Крупеничка в редкостную красавицу. Стали подумывать родители, за кого отдать ее замуж. Выдавать дочку на чужую сторону они и думать не хотели и выбирали такого зятя, чтобы жить всем вместе и никогда не расставаться с Крупеничкой.

Слава о дивной красавице далеко разносилась вокруг, и Всеслав этим очень гордился. Но старая мамушка Варварушка боялась такой славы и всегда сердилась, когда ее расспрашивали о красоте Крупенички.

- Никакой красавицы у нас нету! - ворчала она. - Вон у соседей - у тех правда красавицы дочери. А у нас - девица как девица: таких везде много, как наша.

А сама налюбоваться и наглядеться не могла на свою Крупеничку. Знала, что красивей ее никого нет; и красивее нет, и добрей, и милей нету. Старые и молодые, бедные и богатые, свои и чужие - все любили Крупеничку за ее доброе сердце.

В народе даже песенка про нее сложилась:

Крупеничка, красная девица,

Голубка ты наша, радость-сердце,

Живи, цвети, молодейся,

Будь всем добрым людям на радость!

Летела, летела слава о красоте Крупенички и долетела до татарского становища, до военачальника Талантая.

- Гой вы, храбрые воины, удалые наездники! Покажите-ка мне, что за красавица такая дочка воеводы Всеслава, Крупеничка, - сказал Талантай. - Не годится ли она в жены нашему хану?

Сели на коней три наездника, надели на себя халаты: один надел халат зеленый, точно трава; другой - серый, точно дорога лесная; третий коричневый, как сосновый ствол.

Прищурили наездники хитрые глаза, улыбнулись друг другу одними углами губ, задорно встряхнули бритыми головами в мохнатых шапках и поехали-поскакали с молодецким покриком. А через несколько дней вернулись и привезли с собой Талантаю, для хана своего, подарок: дивную красавицу - Крупеничку.

Шла она с мамушкой Варварушкой купаться в озере; а в лесу, как нарочно, ягодка за ягодкой - спелая земляника так и заманивает глубже в чащу. А мамушка все рассказывает ей про одолень-траву, что растет белыми звездами среди озера; надобно собрать этой одолень-травы и в пояс зашить, и тогда с человеком никакой беды не случится: одолень-трава всякую беду отведет. И вскрикнуть обе не успели, как поднялась вдруг перед ними столбом серая пыль с тропинки, с одной стороны сорвался с места сосновый пень лесной и бросился им под ноги, а с другой стороны прыгнул на них зеленый куст. Подхватили они Крупеничку - и тут только увидала мамушка Варварушка, что это был за куст зеленый. Вцепилась она в него что было силы, но хитро извернулся татарин и выскользнул из своей одежды, злодей. Варварушка так и повалилась на землю с зеленым халатом в руках. А что было дальше, она не знала, не ведала, точно затмился с горя ее рассудок. Сидит она целыми днями на берегу озера, глядит на простор воды да все приговаривает:

- Одолень-трава! Одолей ты мне горы высокие, долы низкие, озера синие, берега крутые, леса дремучие, дай ты мне, одолень-трава, увидеть мою милую Крупеничку!

Сидела она так-то над озером да горевала и плакала, как вдруг подошел к ней прохожий старичок, низенький, тощенький, с белой бородкой, с сумочкой за плечами, и говорит Варварушке:

- Иду я в дальнюю сторону басурманскую. Не снести ль кому от тебя поклон?

Посмотрела на него Варварушка и спрашивает:

- А кто ты таков, добрый человек? Как тебя зовут?

- А зовут меня Одолень-трава.

Обрадовалась Варварушка, бросилась с плачем старичку в ноги и опять заголосила, как безумная:

- Одолень-трава! Одолей ты злых людей: лихо бы на нас не думали, дурно бы нам не делали. Верни, старичок, мне мою Крупеничку!

Выслушал ее старичок и ласково ответил:

- Коли так, будь же ты мне в дороге верной спутницей, в трудах помощницей!

Так сказал он мамушке и взмахнул рукавом над ее головою. И тотчас Варварушка обратилась в дорожный посох. С ним и пошел старичок в путь-дорогу. Где гора крута, посошок ему опорой служит, где чаща густа - он кусты раздвигает, где собаки злы - он их отгоняет.

Шел, шел старичок и пришел в татарское становище, где жил Талантай и где снаряжали в ту пору караван для отсылки хану драгоценных подарков. Отсылали золото и меха, камни самоцветные и снаряжали в дальний путь красавиц невольниц.

Среди них была и Крупеничка.

Остановился старичок у дороги, по которой должен был идти караван, развернул свой узелок и начал раскладывать, будто для продажи, разные сласти тут у него и мед, и пряники, и орехи. Огляделся он по сторонам - нет ли кого, поднял над головой и бросил оземь свой посох дорожный, потом взмахнул над ним рукавом - и вместо посоха поднялась с травы и стоит перед ним мамушка Варварушка.

- Ну, теперь, мамушка, не зевай, - говорит ей старичок. - Гляди во все глаза на дорогу: на нее вскоре упадет малое зернышко. Как упадет, бери его скорей, зажимай в руке и береги, покуда домой не вернемся. Смотри не потеряй зернышка, коль мила тебе твоя Крупеничка.

Вот и тронулся караван из становища; проходит он по дороге мимо старичка, а тот на лужайке сидит, разложил вокруг себя сласти и приветливо покрикивает:

- Кушайте, красавицы, соты медовые, пряники душистые, орехи каленые!

И мамушка Варварушка ему поддакивает:

- Кушайте, красавицы: веселее будете, румянее станете!

Увидели их татары, велели сейчас же сластями красавиц попотчевать. И старики понесли им свое угощение:

- Кушайте, кушайте на здоровье!

Обступили их девушки; одни посмеиваются, другие молча глядят, третьи печалятся, отворачиваются.

- Кушайте, девицы! Кушайте, красавицы!

Еще издали завидела Крупеничка свою мамушку Варварушку. Сердце у нее так в груди и запрыгало, а лицо побелело.

Чувствует она, что неспроста пришла сюда старуха и неспроста не признает ее, а идет к ней словно чужая: не здоровается, не кланяется, идет прямо на нее, во все глаза глядит и только громким голосом твердит одно и то же:

- Кушайте, милые, кушайте!

Старичок тоже покрикивает, а сам во все стороны раздает кому орехов, кому меду, кому пряников - и всем стало вдруг весело.

Подошел старичок поближе к Крупеничке да как выбросит в воздух в левую сторону от нее у всех над головами целую горсть гостинцев, да еще горсть, да еще горсть... Кинулись девушки ловить да подбирать гостинцы, а он взмахнул рукавом над Крупеничкой в правую сторону - и Крупенички не стало. Только упало вместо нее на дорогу малое гречишное зернышко.

Бросилась за ним мамушка Варварушка, схватила зернышко в руку и зажала крепко-накрепко, а старичок махнул и над нею рукавом - и вместо Варварушки поднял с земли дорожный посох.

- Кушайте, красавицы, кушайте на здоровье!

Роздал он поскорее все остатки, встряхнул пустым мешочком, поклонился всем на прощанье и пошел потихоньку своим путем, опираясь на посох. Татары ему еще воловий пузырь с кумысом на дорогу дали.

Никто и не заметил сразу, что невольниц стало на одну меньше.

Долго ли, коротко ли, возвратился благополучно старичок на тот самый берег, где повстречался с мамушкой Варварушкой, где вдоль по озеру раскинулись зеленые широкие листья, и белыми звездами по воде цвела одолень-трава. Кинул он оземь свой посох дорожный - и перед ним опять стоит мамушка Варварушка: правая рука в кулачок зажата и к сердцу приложена - не оторвешь.

Спросил ее старичок:

- Укажи мне: где здесь у вас поле, никогда не паханное, где земля, никогда не сеянная?

- А вот тут, около озера, - отвечает Варварушка, - поляна никогда не пахана, земля никогда не сеяна; цветет она чем сама засеется.

Взял тогда старичок из рук у нее гречишное зернышко, бросил его на землю насеянную и сказал:

- Крупеничка, красная девица, живи, цвети, молодейся добрым людям на радость! А ты, греча, выцветай, созревай, завивайся - будь ты всем людям на угоду!

Проговорил - и исчез старичок, как будто никогда его здесь и не было. Глядит мамушка Варварушка, протирает глаза, будто спросонья, и видит перед собой Крупеничку, красавицу свою ненаглядную, живую и здоровую.

А там, где упало малое зернышко, зазеленело невиданное доселе растение, и развело оно по всей стране цветистую душистую гречу, про которую и теперь, когда ее сеют, поют старинную песенку:

Крупеничка, красная девица,

Кормилка ты наша, радость-сердце.

Цвети, выцветай, молодейся,

Мудрее, курчавей завивайся,

Будь всем добрым людям на угоду!

Во время посева, 13 июня, в день Гречишницы, в старину всякого странника, бывало, угощали кашей - досыта.

Странники ели да похваливали и желали, чтоб посев был счастливый, чтоб гречи уродилось на полях видимо-невидимо, потому что без хлеба да без каши  - ни во что труды наши!

В. Катаев. «Цветик-семицветик»

Жила девочка Женя. Однажды послала её мама в магазин за баранками. Купила Женя семь баранок: две баранки с тмином для папы, две баранки с маком для мамы, две баранки с сахаром для себя и одну маленькую розовую баранку для братика Павлика. Взяла Женя связку баранок и отправилась домой. Идёт, по сторонам зевает, вывески читает, ворон считает. А тем временем сзади пристала незнакомая собака да все баранки одну за другой и съела: съела папины с тмином, потом мамины с маком, потом Женины с сахаром. Почувствовала Женя, что баранки стали что-то чересчур лёгкие. Обернулась, да уж поздно. Мочалка болтается пустая, а собака последнюю, розовую Павликову бараночку доедает, облизывается.

- Ах, вредная собака! - закричала Женя и бросилась её догонять.

Бежала, бежала, собаку не догнала, только сама заблудилась. Видит - место совсем незнакомое, больших домов нет, а стоят маленькие домики. Испугалась Женя и заплакала. Вдруг откуда ни возьмись - старушка.

- Девочка, девочка, почему ты плачешь?

Женя старушке всё и рассказала.

Пожалела старушка Женю, привела её в свой садик и говорит:

- Ничего, не плачь, я тебе помогу. Правда, баранок у меня нет и денег тоже нет, но зато растёт у меня в садике один цветок, называется - цветик-семицветик, он всё может. Ты, я знаю, девочка хорошая, хоть и любишь зевать по сторонам. Я тебе подарю цветик-семицветик, он всё устроит.

С этими словами старушка сорвала с грядки и подала девочке Жене очень красивый цветок вроде ромашки. У него было семь прозрачных лепестков, каждый другого цвета: жёлтый, красный, зелёный, синий, оранжевый, фиолетовый и голубой.

- Этот цветик, - сказала старушка, - не простой. Он может исполнить всё, что ты захочешь. Для этого надо только оторвать один из лепестков, бросить его и сказать:

Лети, лети, лепесток,

Через запад на восток,

Через север, через юг,

Возвращайся, сделав круг.

Лишь коснешься ты земли –

Быть по-моему вели.

Вели сделать то-то или то-то. И это тотчас сделается.

Женя поскорее оторвала жёлтый лепесток, кинула его и сказала:

Лети, лети, лепесток,

Через запад на восток,

Через север, через юг,

Возвращайся, сделав круг.

Лишь коснёшься ты земли -

                                     Быть по-моему вели.

Вели, чтобы я была дома с баранками!

Не успела она это сказать, как в тот же миг очутилась дома, а в руках - связка баранок!

Женя отдала маме баранки, а сама про себя думает: «Это и вправду замечательный цветок, его непременно надо поставить в самую красивую вазочку!»

Женя была совсем небольшая девочка, поэтому она влезла на стул и потянулась за любимой маминой вазочкой, которая стояла на самой верхней полке.

В это время, как на грех, за окном пролетали вороны. Жене, понятно, тотчас захотелось узнать совершенно точно, сколько ворон - семь или восемь. Она открыла рот и стала считать, загибая пальцы, а вазочка полетела вниз и - бац! - раскололась на мелкие кусочки.

 - Ты опять что-то разбила, тяпа! Растяпа! - закричала мама из кухни. - Не мою ли самую любимую вазочку?

-  Нет, нет, мамочка, я ничего не разбила. Это тебе послышалось! - закричала Женя, а сама поскорее оторвала красный лепесток, бросила его и прошептала:

Лети, лети, лепесток,

Через запад на восток,

                                     Через север, через юг

Возвращайся, сделав круг.

Лишь коснёшься ты земли -

                                     Быть по-моему вели.

Вели, чтобы мамина любимая вазочка сделалась целая!

Не успела она это сказать, как черепки сами собой поползли друг к другу и стали срастаться.

Мама прибежала из кухни - глядь, а её любимая вазочка как ни в чём не бывало стоит на своём месте. Мама на всякий случай погрозила Жене пальцем и послала её гулять во двор.

Пришла Женя во двор, а там мальчики играют в папанинцев: сидят на старых досках, и в песок воткнута палка.

- Мальчики, мальчики, примите меня поиграть!

- Чего захотела! Не видишь - это Северный полюс? Мы девчонок на Северный полюс не берём.

- Какой же это Северный полюс, когда это одни доски?

- Не доски, а льдины. Уходи, не мешай! У нас как раз сильное сжатие.

- Значит, не принимаете?

- Не принимаем. Уходи!

- И не нужно. Я и без вас на Северном полюсе сейчас буду. Только не на таком, как ваш, а на всамделишном. А вам - кошкин хвост!

Женя отошла в сторонку, под ворота, достала заветный цветик-семицветик, оторвала синий лепесток, кинула и сказала:

Лети, лети, лепесток,

Через запад на восток,

Через север, через юг,

Возвращайся, сделав круг.

Лишь коснёшься ты земли 

Быть по-моему вели.

Вели, чтобы я сейчас же была на Северном полюсе!

Не успела она это сказать, как вдруг, откуда ни возьмись, налетел вихрь, солнце пропало, сделалась страшная ночь, земля закружилась под ногами, как волчок.

Женя, как была в летнем платьице с голыми ногами, одна-одинёшенька оказалась на Северном полюсе, а мороз там сто градусов!

- Ай, мамочка, замерзаю! - закричала Женя и стала плакать, но слёзы тут же превратились в сосульки и повисли на носу, как на водосточной трубе. А тем временем из-за льдины вышли семь белых медведей и прямёхонько к девочке, один другого страшней: первый - нервный, второй - злой, третий - в берете, четвёртый - потёртый, пятый - помятый, шестой - рябой, седьмой - самый большой.

Не помня себя от страха, Женя схватила обледеневшими пальчиками цветик-семицветик, вырвала зелёный лепесток, кинула и закричала что есть мочи.

Лети, лети, лепесток,

Через запад на восток,

Через север, через юг,

Возвращайся, сделав круг.

Лишь коснёшься ты земли -

Быть по-моему вели.

Вели, чтоб я сейчас же очутилась опять на нашем дворе!

И в тот же миг она очутилась опять во дворе. А мальчики на неё смотрят и смеются:

- Ну и где же твой Северный полюс?

- Я там была.

- Мы не видели. Докажи!

- Смотрите - у меня ещё висит сосулька.

- Это не сосулька, а кошкин хвост! Что, взяла?

Женя обиделась и решила больше с мальчишками не водиться, а пошла на другой двор водиться с девочками. Пришла, видит - у девочек разные игрушки. У кого коляска, у кого мячик, у кого прыгалка, у кого трёхколёсный велосипед, а у одной - большая говорящая кукла в кукольной соломенной шляпке и в кукольных калошках. Взяла Женю досада. Даже глаза от зависти стали жёлтые, как у козы.

«Ну, - думает, — я вам сейчас покажу, у кого игрушки!»

Вынула цветик-семицветик, оторвала оранжевый лепесток, кинула и сказала:

Лети, лети, лепесток,

Через запад на восток,

Через север, через юг,

Возвращайся, сделав круг.

Лишь коснёшься ты земли —

                                     Быть по-моему вели.

Вели, чтобы все игрушки, какие есть на свете, были мои!

И в тот же миг, откуда ни возьмись,  со всех сторон повалили к Жене игрушки.

Первыми, конечно, прибежали куклы, громко хлопая глазами и пища без передышки: «папа-мама», «папа-мама». Женя сначала очень обрадовалась, но кукол оказалось так много, что они сразу заполнили весь двор, переулок, две улицы и половину площади. Невозможно было сделать шагу, чтобы не наступить на куклу. Вокруг, представляете себе, какой шум могут поднять пять миллионов говорящих кукол? А их было никак не меньше. И то это были только московские куклы. А куклы из Ленинграда, Харькова, Киева, Львова и других советских городов ещё не успели добежать и галдели, как попугаи, по всем дорогам Советского Союза. Женя даже слегка испугалась. Но это было только начало. За куклами сами собой покатились мячики, шарики, самокаты, трёхколёсные велосипеды, тракторы, автомобили, танки, танкетки, пушки. Прыгалки ползли по земле, как ужи, путаясь под ногами и заставляя нервных кукол пищать ещё громче. По воздуху летели миллионы игрушечных самолётов, дирижаблей, планёров. С неба, как тюльпаны, сыпались ватные парашютисты, повисая на телефонных проводах и деревьях. Движение в городе остановилось. Постовые милиционеры влезли на фонари.

   - Довольно, довольно! - в ужасе закричала Женя, хватаясь за голову. - Будет! Что вы, что вы! Мне совсем не надо столько игрушек. Я пошутила. Я боюсь…

Но не тут-то было! Игрушки всё валили и валили…

Уже весь город был завален до самых крыш игрушками.

Женя по лестнице - игрушки за ней. Женя на балкон - игрушки за ней. Женя на чердак - игрушки за ней. Женя выскочила на крышу, поскорее оторвала фиолетовый лепесток, кинула и быстро сказала:

Лети, лети, лепесток,

Через запад на восток,

Через север, через юг,

Возвращайся, сделав круг.

Лишь коснёшься ты земли -

                                     Быть по-моему вели.

Вели, чтоб игрушки поскорей убирались обратно в магазины

И тотчас все игрушки исчезли. Посмотрела Женя на свой цветик-семицветик и видит, что остался всего один лепесток.

- Вот так штука! Шесть лепестков, оказывается, потратила - и никакого удовольствия. Ну, ничего. Вперёд буду умнее. Пошла она на улицу, идёт и думает: «Чего бы мне ещё всё-таки велеть? Велю-ка я себе, пожалуй, два кило „мишек“. Нет, лучше два кило „прозрачных“. Или нет… Лучше сделаю так: велю полкило „мишек“, полкило „прозрачных“, сто граммов халвы, сто граммов орехов и ещё, куда ни шло, одну розовую баранку для Павлика. А что толку? Ну, допустим, всё это я велю и съем. И ничего не останется. Нет, велю я себе лучше трёхколёсный велосипед. Хотя зачем? Ну, покатаюсь, а потом что? Ещё, чего доброго, мальчишки отнимут. Пожалуй, и поколотят! Нет. Лучше я себе велю билет в кино или в цирк. Там всё-таки весело. А может быть, велеть лучше новые сандалеты? Тоже не хуже цирка. Хотя, по правде сказать, какой толк в новых сандалетах? Можно велеть чего-нибудь ещё гораздо лучше. Главное, не надо торопиться».

Рассуждая таким образом, Женя вдруг увидела превосходного мальчика, который сидел на лавочке у ворот. У него были большие синие глаза, весёлые, но смирные. Мальчик был очень симпатичный — сразу видно, что не драчун, и Жене захотелось с ним познакомиться. Девочка без всякого страха подошла к нему так близко, что в каждом его зрачке очень ясно увидела своё лицо с двумя косичками, разложенными по плечам.

- Мальчик, мальчик, как тебя зовут?

- Витя. А тебя как?

- Женя. Давай играть в салки?

          - Не могу. Я хромой.

И Женя увидела его ногу в уродливом башмаке на очень толстой подошве.

- Как жалко! — сказала Женя. - Ты мне очень понравился, и я бы с большим удовольствием побегала с тобой.

- Ты мне тоже очень нравишься, и я бы тоже с большим удовольствием побегал с тобой, но, к сожалению, это невозможно. Ничего не поделаешь. Это на всю жизнь.

- Ах, какие пустяки ты говоришь, мальчик! - воскликнула Женя и вынула из кармана свой заветный цветик - семицветик. - Гляди!

С этими словами девочка бережно оторвала последний, голубой лепесток, на минутку прижала его к глазам, затем разжала пальцы и запела тонким голоском, дрожащим от счастья:

Лети, лети, лепесток,

Через запад на восток,

Через север, через юг,

Возвращайся, сделав круг.

Лишь коснёшься ты земли —

Быть по-моему вели.

Вели, чтобы Витя был здоров!

И в ту же минуту мальчик вскочил со скамьи, стал играть с Женей в салки и бегал так хорошо, что девочка не могла его догнать, как ни старалась

ЧТЕНИЕ ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ НА I КВАРТАЛ (СЕНТЯБРЬ-ОКТЯБРЬ-НОЯБРЬ)

Русский фольклор

Песенки. «Как на тоненький ледок...»; «Николенька-гусачок...»; «Уж я колышки тешу...».

Сказки. «Лиса и кувшин», обр. О. Капицы; «Крылатый, мохнатый да масляный», обр. И. Карнауховой; «Хаврошечка», обр. А. Н. Толстого.

Фольклор народов мира

Песенки. «Гречу мыли», лит., обр. Ю. Григорьева; «Старушка», пер. с англ. С. Маршака.

Сказки. «Кукушка», ненецк., обр. К. Шаврова; «Чудесные истории про зайца по имени Лек», сказки народов Западной Африки, пер. О. Кустовой и В. Андреева.

Произведения поэтов и писателей России

Поэзия . И. Бунин «Первый снег»; А. Пушкин «Уж небо осенью дышало...» (из романа «Евгений Онегин»); А. К. Толстой «Осень. Обсыпается весь наш бедный сад...»; М. Цветаева У кроватки»; С. Маршак «Пудель».

Проза. В. Дмитриева «Малыш и Жучка» (главы); Л. Толстой «Косточка», «Прыжок»; Н. Носов «Живая шляпа».

Литературные сказки. Т. Александрова «Домовенок Кузька» (главы); В. Бианки «Сова»; Б. Заходер «Серая звездочка».

Произведения поэтов и писателей разных стран

Поэзия. А. Милн «Баллада о королевском бутерброде», пер. с англ. С. Маршака; В. Смит Про летающую корову», пер. с англ. Б. Заходера.

Литературные сказки. X. Мякеля «Г осподин Ау» (главы), пер. с фин. Э. Успенского.

ЧТЕНИЕ ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ НА II КВАРТАЛ (ДЕКАБРЬ-ЯНВАРЬ-ФЕВРАЛЬ)

Русский фольклор

Песенки. «Как у бабушки козел...»; «Ты, мороз, мороз, мороз...»; «По дубочку постучишь, прилетает синий чиж...».

Сказки. «Заяц-хвастун», обр. О. Капицы; «Царевна-лягушка», обр. М. Булатова; «Рифмы», авторизированный пересказ Б. Шергина.

Фольклор народов мира

Песенки. «Дом, который построил Джек», пер. с англ. С. Маршака; «Счастливого пути!», гол., обр. И. Токмаковой.

Сказки. «Златовласка», пер. с чеш. К. Паустовского

Произведения поэтов и писателей России

Поэзия. С. Есенин «Береза»; И. Никитин «Встреча зимы»; А. Пушкин «Зимний вечер» 1 в сокр.); А. Фет «Кот поет, глаза прищуря...»; С. Черный «Волк»; В. Левин «Сундук», «Лошадь»; М. Яснов «Мирная считалка».

Проза. Б. Алмазов «Горбушка»; А. Гайдар «Чук и Гек» (главы); С. Георгиев «Я спас Деда Мороза», Б. Житков. «Белый домик», «Как я ловил человечков»; Г, Снегирев. «Пингвиний пляж», «К морю», «Отважный пингвиненок».

Литературные сказки. А. Пушкин «Сказка о царе Салтане, о сыне его славном и могучем богатыре Гвидоне Салтановиче и о прекрасной царевне Лебеди»; П. Бажов «Серебряное копытце».

Произведения поэтов и писателей разных стран

Поэзия. Я. Бжехва «На горизонтских островах», пер. с пол. Б. Заходера; Дж. Ривз «Шумный Ба-бах», пер. с англ. М. Бородицкой.

Литературные сказки. Р. Киплинг «Слоненок», пер. с англ. К. Чуковского; стихи з пер. С. Маршака

ЧТЕНИЕ ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ НА III КВАРТАЛ (МАРТ-АПРЕЛЬ-МАЙ)

Русский фольклор

Песенки. «Ранним-рано поутру...»: «Грачи-киричи...»;«Уж ты, пташечка, ты залетная...»; «Ласточка- ласточка...».

Сказки. «Рифмы», авторизированный пересказ Б. Шергина «Сивка-Бурка», обр. М. Булатова; «Финист — Ясный сокол», обр. А. Платонова; «Никита Кожемяка» (из сборника сказок А. Афанасьева); «Докучные сказки».

Фольклор народов мира

Песенки. «Веснянка», укр., обр. Г. Литвака; «Друг за дружкой», тадж., обр. Н. Гребнева (в сокр.).

Сказки. «Три золотых волоска Деда-Всеведа», пер. с чеш. Н. Аросьевой (из сборника сказок К. Я. Эрбена); «О мышонке, который был кошкой, собакой и тигром», инд. пер. Н. Ходзы; «Как братья отцовский клад нашли», молд., обр. М. Булатова; «Желтый аист», кит., пер. Ф. Ярлина.

Произведения поэтов и писателей России

Поэзия. С. Городецкий. «Котенок»; Ф. Тютчев. «Зима недаром злится...»; А. Барто. «Веревочка»; Я. Аким. «Жадина»; Ю. Мориц. «Домик с грубой»; Р. Сеф. «Совет», «Бесконечные стихи»; Д. Хармс. «Уж я бегал, бегал, бегал,..»;

Проза. С. Городецкий. «Котенок»; Ф. Тютчев. «Зима недаром злится...»; А. Барто. «Веревочка». Л. Пантелеев. «Буква „ы"»; М. Москвина. «Кроха»; А. Митяев. «Сказка про трех пиратов».

Литературные сказки. Н. Телешов. «Крупеничка»; В. Катаев. «Цветик-семицветик». А. Волков. «Волшебник Изумрудного города» (главы);

Произведения поэтов и писателей разных стран

Поэзия. «Письмо ко всем детям по одному очень важному делу», пер. с польск. С. Михалкова, Д. Чиарди. «О том, у кого три глаза», пер. с англ. Р Сефа

Литературные сказки. А. Линдгрен. «Карлсон, который живет на крыше, опять прилетел» (главы в сокр.), пер. со швед. Л. Лунгиной. А. Волков. «Волшебник Изумрудного города» (главы); О. Пройслер. «Маленькая Баба-яга», пер. с нем. Ю. Коринца; Дж. Родари. «Волшебный барабан» (из книги «Сказки, у которых три кон¬ца»), пер. с итал. И. Константиновой;

Дополнительная литература

Проза. Поэзия.

Содержание

1. Б. Житков. «Белый домик»…………………………………………………1
2. Б. Житков. «Как я ловил человечков»……………………………………..3
3. Г. Снегирев. «Пингвиний пляж»…………………………………………...7
4. Г. Снегирев. «К морю»……………………………………………………...7
5. Г. Снегирев. «Отважный пингвинёнок»…………………………………...8
6. А.И. Пантелеев.  «Буква «ты»»……………………………………………..8
7. М. Москвина. «Кроха»……………………………………………………...11
8. Я. Аким. «Жадина»…………………………………………………………14
9. Ю. Мориц.  «Домик с трубой»....…………………………………………..16
10. Р. Сеф.  «Совет»……………………………………………………………..17
11. Р. Сеф.  «Бесконечные стихи»……………………………………………...17
12. Д. Хармс. «Уж я бегал, бегал, бегал…»……………………………………18
13. Д. Чиарди.  «О том, у кого три глаза», пер. с англ. Р. Сефа………………20
14. Б. Заходер. «Приятная встреча»…………………………………………….21
15. С. Черный. «Волк»…………………………………………………………..22
16. А. Плещеев.  «Мой садик»…………………………………………………..23
17. С. Маршак. «Почта»…………………………………………………………24

ПРОЗА

Б. Житков «Белый домик»

Мы жили на море, и у моего папы была хорошая лодка с парусами. Я отлично умел на ней ходить - и на вёслах и под парусами. И всё равно одного меня папа никогда в море не пускал. А мне было двенадцать лет. Вот раз мы с сестрой Ниной узнали, что отец на два дня уезжает из дому, и мы затеяли уйти на шлюпке на ту сторону; а на той стороне залива стоял очень хорошенький домик: беленький, с красной крышей. А кругом домика росла рощица. Мы там никогда не были и думали, что там очень хорошо. Наверно, живут добрые старик со старушкой. А Нина говорит, что непременно у них собачка и тоже добрая. А старики, наверное, простоквашу едят и нам обрадуются и простокваши дадут. И вот мы стали копить хлеб и бутылки для воды. В море-то ведь вода солёная, а вдруг в пути пить захочется? Вот отец вечером уехал, а мы сейчас же налили в бутылки воды потихоньку от мамы. А то спросит: зачем? - и тогда всё пропало. Чуть только рассвело, мы с Ниной тихонько вылезли из окошка, взяли с собой наш хлеб и бутылки в шлюпку. Я поставил паруса, и мы вышли в море. Я сидел как капитан, а Нина меня слушалась как матрос. Ветер был лёгонький, и волны были маленькие, и у нас с Ниной выходило, будто мы на большом корабле, у нас есть запасы воды и пищи, и мы идём в другую страну. Я правил прямо на домик с красной крышей. Потом я велел сестре готовить завтрак. Она наломала меленько хлеба и откупорила бутылку с водой. Она всё сидела на дне шлюпки, а тут, как встала, чтобы мне подать, да как глянула назад, на наш берег, она так закричала, что я даже вздрогнул: - Ой, наш дом еле видно! - и хотела реветь. Я сказал: - Рёва, зато старичков домик близко. Она поглядела вперёд и ещё хуже закричала: - И старичков домик далеко: нисколько мы не подъехали. А от нашего дома уехали! Она стала реветь, а я назло стал есть хлеб как ни в чём не бывало. Она ревела, а я приговаривал: - Хочешь назад, прыгай за борт и плыви домой, а я иду к старичкам. Потом она попила из бутылки и заснула. А я всё сижу у руля, и ветер не меняется и дует ровно. Шлюпка идёт гладко, и за кормой вода журчит. Солнце уже высоко стояло. И вот я вижу, что мы совсем близко уж подходим к тому берегу и домик хорошо виден. Вот пусть теперь Нинка проснётся да глянет - вот обрадуется! Я глядел, где там собачка. Но ни собачки, ни старичков видно не было. Вдруг шлюпка споткнулась, стала и наклонилась набок. Я скорей опустил парус, чтобы совсем не опрокинуться. Нина вскочила. Спросонья она не знала, где она, и глядела, вытаращив глаза. Я сказал: - В песок ткнулись. Сели на мель. Сейчас я спихну. А вон домик. Но она и домику не обрадовалась, а ещё больше испугалась. Я разделся, прыгнул в воду и стал спихивать. Я выбился из сил, но шлюпка ни с места. Я её клонил то на один, то на другой борт. Я спустил паруса, но ничто не помогло. Нина стала кричать, чтобы старичок нам помог. Но было далеко, и никто не выходил. Я велел Нинке выпрыгнуть, но и это не облегчило шлюпку: шлюпка прочно вкопалась в песок. Я пробовал пойти вброд к берегу. Но во все стороны было глубоко, куда ни сунься. И никуда нельзя было уйти. И так далеко, что и доплыть нельзя. А из домика никто не выходил. Я поел хлеба, запил водой и с Ниной не говорил. А она плакала и приговаривала: - Вот завёз, теперь нас здесь никто не найдёт. Посадил на мель среди моря. Капитан! Мама с ума сойдёт. Вот увидишь. Мама мне так и говорила: «Если с вами что, я с ума сойду». А я молчал. Ветер совсем затих. Я взял и заснул. Когда я проснулся, было совсем темно. Нинка хныкала, забившись в самый нос, под скамейку. Я встал на ноги, и шлюпка под ногами качнулась легко и свободно. Я нарочно качнул её сильней. Шлюпка на свободе. Вот я обрадовался-то! Ура! Мы снялись с мели. Это ветер переменился, нагнал воды, шлюпку подняло, и она сошла с мели. Я огляделся. Вдали блестели огоньки - много-много. Это на нашем берегу: крохотные, как искорки. Я бросился поднимать паруса. Нина вскочила и думала сначала, что я с ума сошёл. Но я ничего не сказал. А когда уже направил шлюпку на огоньки, сказал ей: - Что, рёва? Вот и домой идём. А реветь нечего. Мы всю ночь шли. Под утро ветер перестал. Но мы были уже под берегом. Мы на вёслах догреблись до дому. Мама и сердилась и радовалась сразу. Но мы выпросили, чтобы отцу ничего не говорила. А потом мы узнали, что в том домике уж целый год никто не живёт.

Б. Житков «Как я ловил человечков»

    Когда я был маленький, меня отвезли жить к бабушке. У бабушки над столом была полка. А на полке пароходик. Я такого никогда не видал. Он был совсем настоящий, только маленький. У него была труба: желтая и на ней два черных пояса. И две мачты. А от мачт шли к бортам веревочные лесенки. На корме стояла будочка, как домик. Полированная, с окошечками и дверкой. А уж совсем на корме - медное рулевое колесо. Снизу под кормой - руль. И блестел перед рулем винт, как медная розочка. На носу два якоря. Ах, какие замечательные! Если б хоть один у меня такой был!

   Я сразу запросил у бабушки, чтоб поиграть пароходиком. Бабушка мне все позволяла. А тут вдруг нахмурилась:

- Вот это уж не проси. Не то играть - трогать не смей. Никогда! Это для меня дорогая память.

   Я видел, что, если и заплакать, - не поможет.

   А пароходик важно стоял на полке на лакированных подставках. Я глаз от него не мог оторвать.

  А бабушка:

    - Дай честное слово, что не прикоснешься. А то лучше спрячу-ка от греха.

  И пошла к полке.    Я чуть не заплакал и крикнул всем голосом:

     - Честное-расчестное, бабушка! - И схватил бабушку за юбку.

  Бабушка не убрала пароходика.

  Я все смотрел на пароходик. Влезал на стул, чтобы лучше видеть. И все больше и больше он мне казался настоящим. И непременно должна дверца в будочке отворяться. И, наверно, в нем живут человечки. Маленькие, как раз по росту пароходика. Выходило, что они должны быть чуть ниже спички. Я стал ждать, не поглядит ли кто из них в окошечко. Наверно, поглядывают. А когда дома никого нет, выходят на палубу. Лазят, наверно, по лестничкам на мачты.

    А чуть шум - как мыши: юрк в каюту. Вниз - и притаятся. Я долго глядел, когда был в комнате один. Никто не выглянул. Я прятался за дверь и глядел в щелку. А они хитрые, человечки, знают, что я поглядываю. Ага! Они ночью работают, когда никто их спугнуть не может. Хитрые.

   Я стал быстро-быстро глотать чай. И запросился спать.

     Бабушка говорит:

    - Что это? То тебя силком в кровать не загонишь, а тут этакую рань и спать просишься.

    И вот, когда улеглись, бабушка погасила свет. И не видно пароходика. Я ворочался нарочно, так что кровать скрипела.

    Бабушка:

    - Чего ты все ворочаешься?

    - А я без света спать боюсь. Дома всегда ночник зажигают.

   Это я наврал: дома ночью темно.

    Бабушка ругалась, однако встала. Долго ковырялась и устроила ночник. Он плохо горел. Но все же было видно, как блестел пароходик на полке.

     Я закрылся одеялом с головой, сделал себе домик и маленькую дырочку. И из дырочки глядел не шевелясь. Скоро я так присмотрелся, что на пароходике мне все стало отлично видно. Я долго глядел. В комнате было совсем тихо. Только часы тикали. Вдруг что-то тихонько зашуршало. Я насторожился - шорох этот на пароходике. И вот будто дверка приоткрылась. У меня дыхание сперло. Я чуть двинулся вперед. Проклятая кровать скрипнула. Я спугнул человечка!

    Теперь уж нечего было ждать, и я заснул. Я с горя заснул. На другой день я вот что придумал. Человечки, наверно же, едят что-нибудь. Если дать им конфету, так это для них целый воз. Надо отломить от леденца кусок и положить на пароходик, около будочки. Около самых дверей. Но такой кусок, чтоб сразу в ихние дверцы не пролез. Вот они ночью двери откроют, выглянут в щелочку. Ух ты! Конфетища! Для них это - как ящик целый. Сейчас выскочат, скорей конфетину к себе тащить. Они ее в двери, а она не лезет! Сейчас сбегают, принесут топорики -  маленькие-маленькие, но совсем всамделишные - и начнут этими топориками тюкать: тюк-тюк! тюк-тюк! тюк-тюк! И скорей пропирать конфетину в дверь. Они хитрые, им лишь бы все вертко. Чтоб не поймали. Вот они завозятся с конфетиной. Тут, если я и скрипну, все равно им не поспеть: конфетина в дверях застрянет - ни туда, ни сюда. Пусть убегут, а все равно видно будет, как они конфетину тащили. А может быть, кто-нибудь с перепугу топорик упустит. Где уж им будет подбирать! И я найду на пароходе на палубе малюсенький настоящий топорик, остренький-преостренький.

     И вот я тайком от бабушки отрубил от леденца кусок, как раз, какой хотел. Выждал минуту, когда бабушка в кухне возилась, раз-два - на стол ногами, и положил леденец у самой дверки на пароходике. Ихних полшага от двери до леденца. Слез со стола, рукавом затер, что ногами наследил. Бабушка ничего не заметила.

   Днем я тайком взглядывал на пароходик. Повела бабушка меня гулять. Я боялся, что за это время человечки утянут леденец, и я их не поймаю. Я дорогой нюнил нарочно, что мне холодно, и вернулись мы скоро. Я глянул первым делом на пароходик. Леденец, как был, - на месте. Ну да! Дураки они днем браться за такое дело!

   Ночью, когда бабушка заснула, я устроился в домике из одеяла и стал глядеть. На этот раз ночник горел замечательно, и леденец блестел, как льдинка на солнце, острым огоньком. Я глядел, глядел на этот огонек и заснул, как назло! Человечки меня перехитрили. Я утром глянул - леденца не было, а встал я раньше всех, в одной рубашке бегал глядеть. Потом со стула глядел - топорика, конечно, не было. Да чего же им было бросать: работали не спеша, без помехи, и даже крошечки ни одной нигде не валялось - все подобрали.

    Другой раз я положил хлеб. Я ночью даже слышал какую- то возню. Проклятый ночник еле коптел, я ничего не мог рассмотреть. Но наутро хлеба не было. Чуть только крошек осталось. Ну, понятно, им хлеба-то не особенно жалко, не конфеты: там каждая крошка для них леденец.

    Я решил, что у них на пароходике с обеих сторон идут лавки. Во всю длину. И они днем там сидят рядком и тихонечко шепчутся. Про свои дела. А ночью, когда все-все заснут, тут у них работа.

   Я все время думал о человечках. Я хотел взять тряпочку, вроде маленького коврика, и положить около дверей. Намочить тряпочку чернилами. Они выбегут, не заметят сразу, ножки запачкают и наследят по всему пароходику. Я хоть увижу, какие у них ножки. Может быть, некоторые босиком, чтобы тише ступать. Да нет, они страшно хитрые и только смеяться будут над всеми моими штуками.

   Я не мог больше терпеть.    И вот - я решил непременно взять пароходик и посмотреть и поймать человечков. Хоть одного. Надо только устроить так, чтобы остаться одному дома. Бабушка всюду меня с собой в гости таскала. Все к каким-то старухам. Сиди - и ничего нельзя трогать. Можно только кошку гладить. И шушукает бабушка с ними полдня.

    Вот я вижу - бабушка собирается: стала собирать печенье в коробочку для этих старух - чай там пить. Я побежал в сени, достал мои варежки вязаные и натер себе и лоб и щеки - все лицо, одним словом. Не жалея. И тихонько прилег на кровать. Бабушка вдруг хватилась:

   - Боря, Борюшка, где ж ты?

   Я молчу и глаза закрыл. Бабушка ко мне:

   - Что это ты лег?

   - Голова болит.

   Она тронула лоб.

   - Погляди-ка на меня! Сиди дома. Назад пойду, малины возьму в аптеке. Скоро вернусь. Долго сидеть не буду. А ты раздевайся-ка и ложись. Ложись, ложись без разговору!

   Стала помогать мне, уложила, увернула одеялом и все приговаривала: "Я сейчас вернусь, живым духом".

   Бабушка заперла меня на ключ. Я выждал пять минут: а вдруг вернется? Вдруг забыла там что-нибудь?

    А потом я вскочил с постели как был, в рубахе. Я вскочил на стол, взял с полки пароходик. Сразу, руками понял, что он железный, совсем настоящий. Я прижал его к уху и стал слушать: не шевелятся ли? Но они, конечно, примолкли. Поняли, что я схватил их пароход. Ага! Сидите там на лавочке и примолкли, как мыши. Я слез со стола и стал трясти пароходик. Они стряхнутся, не усидят на лавках, и я услышу, как они там болтаются. Но внутри было тихо.

   Я понял: они сидят на лавках, ноги поджали и руками что есть сил уцепились в сиденья. Сидят, как приклеенные.

   Ага! Так погодите же. Я подковырну и приподниму палубу. И вас всех там накрою. Я стал доставать из буфета столовый нож, но глаз не спускал с пароходика, чтобы не выскочили человечки. Я стал подковыривать палубу. Ух, как плотно все заделано!

   Наконец удалось немножко подсунуть нож. Но мачты поднимались вместе с палубой. А мачтам не давали подниматься эти веревочные лесенки, что шли от мачт к бортам. Их надо было отрезать - иначе никак. Я на миг остановился. Всего только на миг. Но сейчас же торопливой рукой стал резать эти лесенки. Пилил их тупым ножом. Готово, все они повисли, мачты свободны. Я стал ножом приподнимать палубу. Я боялся сразу делать большую щель. Они бросятся все сразу и разбегутся. Я оставил щелку, чтобы пролезть одному. Он полезет, а я его - хлоп! - и захлопну, как жука в ладони.

   Я ждал и держал руку наготове - схватить.

   Не лезет ни один! Я тогда решил сразу отвернуть палубу и туда в середку рукой - прихлопнуть. Хоть один, да попадется. Только надо сразу: они уж там небось приготовились - откроешь, а человечки прыск все в стороны.

   Я быстро откинул палубу и прихлопнул внутри рукой. Ничего. Совсем, совсем ничего! Даже скамеек этих не было. Голые борта. Как в кастрюльке. Я поднял руку. Под рукой, конечно, ничего.

   У меня руки дрожали, когда я прилаживал назад палубу. Все криво становилось. И лесенки никак не приделать. Они болтались, как попало. Я кой-как приткнул палубу на место и поставил пароходик на полку. Теперь - все пропало!

   Я скорей бросился в кровать, завернулся с головой. Слышу ключ в дверях.

   - Бабушка! - под одеялом шептал я. - Бабушка, миленькая, родненькая, чего я наделал-то!

   А бабушка стояла уж надо мной и по голове гладила:

   - Да чего ты ревешь, да плачешь-то чего? Родной ты мой, Борюшка! Видишь, как я скоро?

   Она еще не видала пароходика.

Г. Снегирев «Пингвиний пляж»

Около Антарктиды со стороны Африки есть маленький островок. Он скалистый, покрыт льдами. И вокруг в холодном океане плавают льдины. Всюду крутые скалы, только в одном месте берег низкий — это пингвиний пляж. С корабля мы выгрузили свои вещи на этот пляж.

Пингвины вылезли из воды, столпились у ящиков. Бегают по мешкам, клюют их и громко кричат, переговариваются: никогда они не видели таких удивительных вещей!

Один пингвин клюнул мешок, голову склонил набок, постоял, подумал и громко что-то сказал другому пингвину. Другой пингвин тоже клюнул мешок; вместе постояли, подумали, поглядели друг на друга и громко закричали:  «Карр!.. Каррр!..»

Тут ещё пингвины с гор прибежали на нас смотреть. Много их собралось; задние на передних напирают и кричат, как на базаре. Ещё бы: ведь они первый раз увидели людей, и каждому хочется вперёд пролезть, посмотреть на нас, клюнуть мешок.

Вдруг слышу, сзади кто-то танцует.

У нас был большой лист фанеры. Он лежал на камнях, и пингвины на нём устроили танцы. Пробежит пингвин по фанере, назад вернётся, ещё раз пробежит, да ещё лапкой притопнет!

Очередь выстроилась - всем хочется потанцевать.

Один пингвин поскользнулся на гладкой фанере и на брюхе проехал, другие тоже стали падать и кататься.

Весь день они танцевали на фанере. Я её не убирал. «Пускай,- думаю,- повеселятся; они, наверное, радуются, что мы приехали».

Вечером пингвины построились в одну шеренгу и ушли. Один пингвин на меня загляделся и отстал. Потом он догнал остальных пингвинов, но никак не мог идти в ногу, потому что всё на меня оглядывался.

 Г. Снегирев «К морю»

Пингвины с утра идут к морю. Перебираются через ущелья. По ровному месту идут гуськом. С гор катятся на брюхе. Первый пингвин ляжет на живот - и вниз, за ним второй, третий - и покатились...

Внизу отряхнутся, выстроятся в цепочку и снова в путь. Молча идут они, все в ногу, серьёзные.

Придут пингвины на крутой берег, посмотрят вниз и загалдят: высоко, страшно! Задние на передних напирают, ругаются: надо прыгать!

Первый пингвин растопырит крылышки – и вниз головой.

И прыгают с кручи один за другим, по очереди. Вынырнут из воды, наберут воздуха – опять под воду. Нырнут, поймают рачка, опять вверх – глотнуть воздуха. В воде они тоже цепочкой плавают, кувыркаются, играют.

Г. Снегирев  «Отважный пингвиненок»

Однажды я спускался к морю и увидел маленького пингвинёнка. У него ещё только выросли три пушинки на голове и коротенький хвостик.

Он смотрел, как взрослые пингвины купаются. Остальные птенцы стояли у нагретых солнцем камней.

Долго стоял на скале пингвинёнок: страшно ему было бросаться в море.

Наконец он решился и подошёл к краю скалы.

Маленький голый пингвинёнок стоял на высоте трёхэтажного дома. Его сносил ветер.

От страха пингвинёнок закрыл глаза и бросился вниз. Вынырнул, закружился на одном месте, быстро вскарабкался на камни и удивлённо посмотрел на море.

Это был отважный пингвинёнок. Он первый искупался в холодном зелёном море.

А. И.  Пантелеев  «Буква «ты»»

Учил я когда-то одну маленькую девочку читать и писать. Девочку звали Иринушка, было ей четыре года пять месяцев, и была она большая умница. За каких-нибудь десять дней мы одолели с ней всю русскую азбуку, могли уже свободно читать и "папа", и "мама", и "Саша", и "Маша", и оставалась у нас невыученной одна только, самая последняя буква - "я".
      И тут вот, на этой последней буковке, мы вдруг с Иринушкой и споткнулись.
      Я, как всегда, показал ей букву, дал ей как следует ее рассмотреть и сказал:
      - А это вот, Иринушка, буква "я".
      Иринушка с удивлением на меня посмотрела и говорит:
      - Ты?
      - Почему "ты"? Что за "ты"? Я же сказал тебе: это буква "я"!
      - Буква ты?
      - Да не "ты", а "я"!
      Она еще больше удивилась и говорит:
      - Я и говорю: ты.
      - Да не я, а буква "я"!
      - Не ты, а буква ты?
      - Ох, Иринушка, Иринушка! Наверное, мы, голубушка, с тобой немного переучились. Неужели ты в самом деле не понимаешь, что это не я, а что это буква так называется: "я"?
      - Нет, - говорит, - почему не понимаю? Я понимаю.
      - Что ты понимаешь?
      - Это не ты, а это буква так называется: "ты".
      Фу! Ну, в самом деле, ну что ты с ней поделаешь? Как же, скажите на милость, ей объяснить, что я - это не я, ты - не ты, она - не она и что вообще "я" - это только буква.
      - Ну, вот что, - сказал я наконец, - ну, давай, скажи как будто про себя: я! Понимаешь? Про себя. Как ты про себя говоришь.
      Она поняла как будто. Кивнула. Потом спрашивает:
      - Говорить?
      - Ну, ну... Конечно.
      Вижу - молчит. Опустила голову. Губами шевелит.
      Я говорю:
      - Ну, что же ты?
      - Я сказала.
      - А я не слышал, что ты сказала.
      - Ты же мне велел про себя говорить. Вот я потихоньку и говорю.
      - Что же ты говоришь?
      Она оглянулась и шепотом - на ухо мне:
      - Ты!..
      Я не выдержал, вскочил, схватился за голову и забегал по комнате.
      Внутри у меня уже все кипело, как вода в чайнике. А бедная Иринушка сидела, склонившись над букварем, искоса посматривала на меня и жалобно сопела. Ей, наверно, было стыдно, что она такая бестолковая. Но и мне тоже было стыдно, что я - большой человек - не могу научить маленького человека правильно читать такую простую букву, как буква "я".
      Наконец я придумал все-таки. Я быстро подошел к девочке, ткнул ее пальцем в нос и спрашиваю:
      - Это кто?
      Она говорит:
      - Это я.
      - Ну вот... Понимаешь? А это буква "я"!
      Она говорит:
      - Понимаю...
      А у самой уж, вижу, и губы дрожат и носик сморщился - вот-вот заплачет.
      - Что же ты, - я спрашиваю, - понимаешь?
      - Понимаю, - говорит, - что это я.
      - Правильно! Молодец! А это вот буква "я". Ясно?
      - Ясно, - говорит. - Это буква ты.
      - Да не ты, а я!
      - Не я, а ты.
      - Не я, а буква "я"!
      - Не ты, а буква "ты".
      - Не буква "ты", господи боже мой, а буква "я"!
      - Не буква "я", господи боже мой, а буква "ты"!
      Я опять вскочил и опять забегал по комнате.
      - Нет такой буквы! - закричал я. - Пойми ты, бестолковая девчонка! Нет и не может быть такой буквы! Есть буква "я". Понимаешь? Я! Буква "я"! Изволь повторять за мной: я! я! я!..
      - Ты, ты, ты, - пролепетала она, едва разжимая губы. Потом уронила голову на стол и заплакала. Да так громко и так жалобно, что весь мой гнев сразу остыл. Мне стало жалко ее.
      - Хорошо, - сказал я. - Как видно, мы с тобой и в самом деле немного заработались. Возьми свои книги и тетрадки и можешь идти гулять. На сегодня - хватит.
      Она кое-как запихала в сумочку свое барахлишко и, ни слова мне не сказав, спотыкаясь и всхлипывая вышла из комнаты.
      А я, оставшись один, задумался: что же делать? Как же мы в конце концов перешагнем через эту проклятую букву "я"?
      "Ладно, - решил я. - Забудем о ней. Ну ее. Начнем следующий урок прямо с чтения. Может быть, так лучше будет".
      И на другой день, когда Иринушка, веселая и раскрасневшаяся после игры, пришла на урок, я не стал ей напоминать о вчерашнем, а просто посадил ее за букварь, открыл первую попавшуюся страницу и сказал:
      - А ну, сударыня, давайте-ка, почитайте мне что-нибудь.
      Она, как всегда перед чтением, поерзала на стуле, вздохнула, уткнулась и пальцем и носиком в страницу и, пошевелив губами, бегло и не переводя дыхания, прочла:
      - Тыкову дали тыблоко.
      От удивления я даже на стуле подскочил:
      - Что такое? Какому Тыкову? Какое тыблоко? Что еще за тыблоко?
      Посмотрел в букварь, а там черным по белому написано:
      "Якову дали яблоко".
      Вам смешно? Я тоже, конечно, посмеялся. А потом говорю:
      - Яблоко, Иринушка! Яблоко, а не тыблоко!
      Она удивилась и говорит:
      - Яблоко? Так значит, это буква "я"?
      Я уже хотел сказать: "Ну конечно, "я"! А потом спохватился и думаю: "Нет, голубушка! Знаем мы вас. Если я скажу "я" - значит - опять пошло-поехало? Нет, уж сейчас мы на эту удочку не попадемся".
      И я сказал:
      - Да, правильно. Это буква "ты".
      Конечно, не очень-то хорошо говорить неправду. Даже очень нехорошо говорить неправду. Но что же поделаешь! Если бы я сказал "я", а не "ты", кто знает, чем бы все это кончилось. И, может быть, бедная Иринушка так всю жизнь и говорила бы - вместо "яблоко" - тыблоко, вместо "ярмарка" тырмарка, вместо "якорь" - тыкорь и вместо "язык" - тызык. А Иринушка, слава богу, выросла уже большая, выговаривает все буквы правильно, как полагается, и пишет мне письма без одной ошибки.

М. Москвина  «Кроха»

     Недавно моим соседям Сереже и Митьке папа привез из пустыни Каракумы черепашонка. Я таких маленьких черепах еще никогда не видела. Он на Митькиной ладошке целиком помещался. Панцирь у него был мягкий, коготки на запятые похожи, нос приплюснутый, голова, лапы, хвост в чешуйках, глаза черные, как у нашего пса Джека.

Джек очень удивился, когда ему черепашонка показали. Понюхает-понюхает - и на нас смотрит: мол, это еще кто такой?

Черепашонок сначала струсил и спрятался в панцирь - одни коготки торчали. Джек ему, наверное, показался чудовищем. Потом расхрабрился и пошел вперевалочку на Джека.

Джек отскочил и залез под кровать.

- Вот это кроха! - сказал Сережа. Так и назвали черепашонка - Кроха.

Ел Кроха все подряд: капусту, петрушку, сушеный клевер, укроп, морковь, яблоки. Поест - и бродит по квартире, пока нос не становится пушистым от налипших пылинок.

- Очень вредно, когда нос в пыли! - заявил Митька и построил Крохе из кубиков дом.

Там было много входов и выходов. Крохе это нравилось. Еще ему нравилось, когда Митька играл на пианино «Собачий вальс». Но больше всего Кроха любил ездить в открытом товарном вагоне на поезде по игрушечной железной дороге. Встанет на задние лапы, а передними на бортик опирается...

- Ту-ду-ду-у! - кричит Митька. - Чух-чух-чух! Поезд отправляется!

Едет поезд мимо игрушечных домов и бумажных деревьев. Кроха шею вытянет и вертит во все стороны головой, как турист.

Прошла зима. И вдруг с Крохой что-то случилось. Даем ему есть - не ест. Молока наливаем - отворачивается. Забьется в угол, голову втянет, но не спит - все думает о чем-то с - открытыми глазами.

- Заболел, - решили мы с Сережей. Митька положил черепашонка в варежку, и мы понесли его в ветеринарную лечебницу. Там была очередь - собака, кошка, завернутый в платок попугай, серый кролик с забинтованной лапой, из муфты выглядывала морская свинка.
Все были хмурые и сидели тихо.
Когда мы вошли в кабинет, доктор вынул из варежки Кроху и поднес его к большой яркой лампе.
Кроха даже не зажмурился.
- Значит, говорите, похудел? Не ест, не играет, не слушает музыку... - Доктор долго и внимательно смотрел на Кроху. - Ну что ж, все ясно. Это ностальгия.
- Что? - спросили мы хором.
- Нос-таль-гия! - повторил доктор и выключил лампу. - Что в переводе означает «тоска по родине». Откуда привезли черепаху?
- Из пустыни.

- Из Каракумов.
- Значит, скучает по пустыне.
- А когда он перестанет скучать? - спросил Митька.
- Чего не знаю, того не знаю, - развел руками доктор.
- А вы дайте ему какое-нибудь лекарство! - не сдавался Митька.
- От этой болезни лекарств нет, - сказал доктор. - И я ничем не могу вам помочь...
С огромных сосулек весело капала вода. Некоторые люди уже ходили без шапок. Начинался апрель! А мы шли и не знали, что делать.
- Мальчишки, - сказала я. - Вы, конечно, как хотите, но раз Крохе нужно домой...
- ... то давайте отправим Кроху в Каракумы! - закончил Сережа.
- А Каракумы - это где? - спросил Митька, прижимая к себе варежку.
- Далековато, - сказал Сережа. - Там, где Туркмения и Ашхабад. Только кто его туда повезет? Папа летом на Дальний Восток собирается.
- Но кому-то же надо сейчас в Ашхабад! - сказала я.
- Точно! - сказал Сережа. - Поехали на вокзал!
- На аэровокзал! Самолетом быстрее!
У окошка рейса Москва - Ашхабад толпились пассажиры. Митька выбрал одного из них - серьезного, усатого, чем-то похожего на их папу.
- Дядя! - позвал его Сережа.
- Вы меня? - удивился усатый.
- Вас! - сказали мы вместе. Усатый подошел.
- Вот у нас тут в варежке черепашонок Кроха, - сказал Сережа. - Возьмите его с собой.
- Зачем? - не понял усатый. - Я в Каракумы, там этих черепах полно!
- Понимаете, у него... ностальгия. Ему как раз тоже в Каракумы надо.
- Ну что ж, - покачал головой усатый, - надо так надо.
Он записал Сережин адрес. И Митька отдал ему варежку. Потом мы видели, как он прошел в стеклянные двери, сел в автобус и уехал.
А через три дня пришла телеграмма:

«КАРАКУМАХ ЦВЕТУТ ТЮЛЬПАНЫ

САМОЧУВСТВИЕ ХОРОШЕЕ

НЕ СКУЧАЙТЕ

ВАШ КРОХА».

ПОЭЗИЯ

Я. Аким  «Жадина»

Кто держит

Конфету свою

В кулаке.

Чтоб съесть её

Тайно от всех

В уголке.

Кто, выйдя во двор,

Никому из соседей

Не даст

Прокатиться

На ве-

        ло-

            си-

               педе,

Кто мелом,

Резинкой,

Любою безделицей

В классе

Ни с кем

Ни за что

Не поделится -

Имя тому

Подходящее дадено,

Даже не имя,

А прозвище:

ЖАДИНА!

Жадину

Я ни о чём

Не прошу.

В гости я

Жадину

Не приглашу.

Не выйдет из жадины

Друга хорошего,

Даже приятелем

Не назовёшь его.

Поэтому -

Честно, ребята, скажу -

С жадными

Я никогда

Не дружу!

Ю. Мориц  «Домик с трубою»

Помню я, в детстве
Над нашей избой
В небо струился
Дымок голубой,

Чурки пылали
За дверцей в печи
И раскаляли огнём
Кирпичи,

Чтобы держался
Наш домик в тепле,
Пшённая каша
Томилась в котле!

И, напевая,
Летел в дымоход
Дым, согревая
Зимой небосвод.

Очень мне нравился
Фокусник-дым,
Он развлекал меня
Видом своим,

Он превращался
В дракона, в коня,
Он заставлял
Волноваться меня!

Мог он построить
Над нашей трубой
Царство любое
И город любой,

Всякое чудище
Мог победить,
Чтоб не повадилось
Людям вредить!

Жалко, что этот
Дымок голубой
В сказку отправился
Вместе с трубой!

Чтобы теперь
У него побывать,
Надо картинку
Нарисовать:

Домик с трубой,
Домик с трубой,
В небо струится
Дымок голубой!

Р. Сеф  «Совет»

Поссорились

Чашка и блюдце.

Сейчас

Они разобьются,

Скоро

В кухне, на полке,

Будут лежать

Осколки.

И ты

Не ссорься напрасно –

Это

Очень

Опасно.

Р. Сеф  «Бесконечные стихи»

Кто вечно хнычет

И скучает,

Тот ничего не замечает.

Кто ничего

Не замечает,

Тот ничего

Не изучает.

Кто ничего

Не изучает,

Тот вечно хнычет

И скучает.

(Если скучно стало,

Начинай сначала!)

Д. Хармс  Уж я бегал, бегал, бегал…»

Уж я бегал, бегал, бегал

и устал.

Сел на тумбочку, а бегать

перестал.

Вижу по небу летит

галка,

а потом ещё летит

галка,

а потом ещё летит

галка,

а потом ещё летит

галка.

Почему я не летаю?

Ах, как жалко!

Надоело мне сидеть,

захотелось полететь,

разбежаться,

размахаться,

и, как птица, полететь.

Разбежался я, подпрыгнул,

крикнул: «Эй!»

Ногами дрыгнул.

Давай ручками махать,

давай прыгать и скакать.

Меня сокол охраняет,

сзади ветер подгоняет,

снизу реки и леса,

сверху тучи-небеса.

Надоело мне летать,

Захотелось погулять,

топ

топ

топ

топ

захотелось погулять.

Я по садику гуляю,

я цветочки собираю,

я на яблоню влезаю,

в небо яблоки бросаю,

в небо яблоки бросаю

наудачу на авось,

прямо в небо попадаю,

прямо в облако насквозь.

Надоело мне бросаться,

захотелось покупаться,

буль

буль

буль

буль

захотелось покупаться.

Посмотрите,

посмотрите,

как плыву я под водой,

как я дрыгаю ногами,

помогаю головой.

Народ кричит с берега:

Рыбы, рыбы, рыбы, рыбы,

рыбы - жители воды,

эти рыбы,

Даже рыбы! —

Хуже плавают, чем ты!

Я говорю:

Надоело мне купаться,

Плавать в маленькой реке,

Лучше прыгать, кувыркаться

И валяться на песке.

Мне купаться надоело,

Я на берег — и бегом.

И направо и налево

Бегал прямо и кругом.

Уж я бегал, бегал, бегал

И устал.

Сел на тумбочку, а бегать

Перестал.

Д. Чиарди  «О том, у кого три глаза»  (пер. с англ. Р. Сефа)

У этого

Милого существа

Три глаза

И только одна голова.

Зато

Голова эта очень умна –

Все время

Подмигивает она;

Красный,

Зеленый,

И желтый глаз

Поочередно

Смотрят на вас,

Один из них

Говорит: «ИДИ!»

Второй умоляет:

Чуть – чуть  ПОДОЖДИ!

А третий командует:

СМИРНО СТОЙ!

Закрыта дорога

Перед тобой.

Но если ты лошадь,

Или трамвай,

Тогда, пожалуйста -

Проезжай.

Один глаз

Погас,

Другой глаз

Погас,

И вот загорается

ТРЕТИЙ ГЛАЗ.

При виде

Зеленого огонька

Мчат машины

Во весь опор.

И глядит,

Глядит на них свысока

УЛИЧНЫЙ…

 СВЕТОФОР.

Б. Заходер  «Приятная встреча»

Встретились Бяка и Бука.

Никто не издал ни звука.

Никто не подал и знака -

Молчали Бука и Бяка.

И Бука

Думал со скукой:

«Чего он так смотрит - букой?»

А Бяка думал:

«Однако

Какой он ужасный

Бяка...»

Встpетились Бяка и Бyка.

Hикто не издал ни звyка.

Hикто не подал и знака -

Молчали Бyка и Бяка.

И Бyка дyмал со скyкой:

- Чего он так смотpит - бyкой?

А Бяка дyмал: - Однако,

Какой он yжасный бяка.

С. Черный  «Волк»

Вся деревня спит в снегу.
Ни гу-гу.

Месяц скрылся на ночлег,
Вьется снег.
Ребятишки все на льду,
На пруду.

Дружно саночки визжат -
Едем в ряд!
Кто - в запряжке, кто - седок,
Ветер в бок.

Растянулся наш обоз
До берез.
Вдруг кричит передовой:
"Черти, стой!"

Стали санки, хохот смолк:
"Братцы, волк!.."
Ух, как брызнули назад!
Словно град.

Врассыпную все с пруда -
Кто куда.
Где же волк? Да это пес -
Наш Барбос!

Хохот, грохот, смех и толк:
"Ай да волк!"

А. Плещеев  «Мой садик»

Как мой садик свеж и зелен!

Распустилась в нем сирень;

От черемухи душистой

И от лип кудрявых - тень...

Правда, нет в нем бледных лилий,

Горделивых георгин,

И лишь пестрые головки

Возвышает мак один.

Да подсолнечник у входа,

Словно верный часовой,

Сторожит себе дорожку,

Всю поросшую травой...

Но люблю я садик скромный:

Он душе моей милей

Городских садов унылых

С сетью правильных аллей.

И весь день, в траве высокой

Лежа, слушать бы я рад,

Как заботливые пчелы

Вкруг черемухи жужжат.

А когда на садик сыплет

Блеск лучей своих луна,

Я сажусь в раздумье тихом

У открытого окна.

Посребренных и дрожащих

Листьев я внимаю шум,

И, одна другой сменяясь,

Грезы мне волнуют ум.

И несут на крыльях легких

В мир иной меня оне...

Как сияет ярко солнце

В той неведомой стране!

Нет вражды под этим солнцем,

Нашей лжи вседневной нет;

Человека озаряет

Там любви и правды свет!

Всё, что истины пророки

Обещают нам вдали,

Люди в братстве неразрывном

Навсегда там обрели...

О, как сладки эти грезы!

Разрастайся ж, расцветай

Ты, мой садик! и почаще

На меня их навевай.

С. Маршак  «Почта»

- 1 -

Кто стучится в дверь ко мне

С толстой сумкой на ремне,

С цифрой 5 на медной бляшке,

В синей форменной фуражке?

Это он,

Это он,

Ленинградский почтальон.

У него

Сегодня много

Писем

В сумке на боку -

Из Ташкента,

Таганрога,

Из Тамбова

И Баку.

В семь часов он начал дело,

В десять сумка похудела,

А к двенадцати часам

Все разнес по адресам.

- 2 -

- Заказное из Ростова

Для товарища Житкова!

- Заказное для Житкова?

Извините, нет такого!

- Где же этот гражданин?

- Улетел вчера в Берлин.

- 3 -

Житков за границу

По воздуху мчится -

Земля зеленеет внизу.

А вслед за Житковым

В вагоне почтовом

Письмо заказное везут.

Пакеты по полкам

Разложены с толком,

В дороге разборка идет,

И два почтальона

На лавках вагона

Качаются ночь напролет.

Открытка -

В Дубровку,

Посылка -

В Покровку,

Газета -

На станцию Клин.

Письмо -

В Бологое.

А вот заказное

Пойдет за границу - в Берлин.

- 4 -

Идет берлинский почтальон,

Последней почтой нагружен.

Одет таким он франтом:

Фуражка с красным кантом.

На темно-синем пиджаке

Лазурные петлицы.

Идет и держит он в руке

Письмо из-за границы.

Кругом прохожие спешат.

Машины шинами шуршат,

Одна другой быстрее,

По Липовой аллее.

Подводит к двери почтальон,

Швейцару старому поклон.

- Письмо для герр Житкова

Из номера шестого!

- Вчера в одиннадцать часов

Уехал в Англию Житков!

- 5 -

Письмо

Само

Никуда не пойдет,

Но в ящик его опусти -

Оно пробежит,

Пролетит,

Проплывет

Тысячи верст пути.

Нетрудно письму

Увидеть свет:

Ему

Не нужен билет.

На медные деньги

Объедет мир

Заклеенный

Пассажир.

В дороге

Оно

Не пьет и не ест

И только одно

Говорит:

- Срочное.

Англия.

Лондон.

Вест,

14, Бобкин-стрит.

- 6 -

Бежит, подбрасывая груз,

За автобУсом автобУс.

Качаются на крыше

Плакаты и афиши.

Кондуктор с лесенки кричит:

- Конец маршрута! Бобкин-стрит!

По Бобкин-стрит, по Бобкин-стрит

Шагает быстро мистер Смит

В почтовой синей кепке,

А сам он вроде щепки.

Идет в четырнадцатый дом,

Стучит висячим молотком

И говорит сурово:

- Для мистера Житкова.

Швейцар глядит из-под очков

На имя и фамилию

И говорит: - Борис Житков

Отправился в Бразилию!

- 7 -

Пароход

Отойдет

Через две минуты.

Чемоданами народ

Занял все каюты.

Но в одну из кают

Чемоданов не несут.

Там поедет вот что:

Почтальон и почта.

- 8 -

Под пальмами Бразилии,

От зноя утомлен,

Шагает дон Базилио,

Бразильский почтальон.

В руке он держит странное,

Измятое письмо.

На марке - иностранное

Почтовое клеймо.

И надпись над фамилией

О том, что адресат

Уехал из Бразилии

Обратно в Ленинград.

- 9 -

Кто стучится в дверь ко мне

С толстой сумкой на ремне,

С цифрой 5 на медной бляшке,

В синей форменной фуражке?

Это он,

Это он,

Ленинградский почтальон.

Он протягивает снова

Заказное для Житкова.

- Для Житкова?

Эй, Борис,

Получи и распишись!