Эрнст Теодор Амадей Гофман

(1776 – 1822)

Эрнст Теодор Амадей Гофман, один из самых ярких талантов Германии начала XIX столетия, был человеком  с детства очень одиноким. Родился он в Кёнигсберге 24 января 1776года. Мальчику едва исполнилось два года, когда брак его родителей был расторгнут и мать, забрав ребёнка, переезжает в дом своего брата. Дядя, Отто Вильгельм, был человеком сурового нрава. В семье царила атмосфера ограниченной и лицемерной морали. Любви и ласки этот ребёнок не видел. Утешение находил в музыке. Мечтал стать композитором. Впрочем, очень рано он пристрастился и к рисованию, мечтал о живописи. Поэзия волновала его ум не меньше. Трудность состояла лишь в выборе меж искусствами. Но семья настояла на юридическом факультете. Так он  стал  нотариусом, адвокатом – государственным служащим, человеком подневольным. Юноше кажется, что под «архивной пылью» будущность его сереет, пропадает... Душу можно было отвести, рисуя карикатуры на начальство, за что  Гофман был выслан в городишко Плоцк, откуда с великим трудом его вызволили друзья. Наконец, он попадает в Варшаву, крупнейший культурный центр Пруссии. Здесь Гофман, не прекращая опостылевшей службы, окунается в мир искусства: руководит филармоническим обществом, дирижирует концертами, читает доклады на музыкальные темы... В 1806 году в Варшаву вошли войска Наполеона. Все прусские правительственные учреждения были распущены, Гофман очутился без средств, но зато и без необходимости ходить на службу. Вот тут-то он и предаётся всецело поэзии. Он выпускает сборник под названием «Фантазии в манере Калло» (1814). Гофман называет сборник в честь французского художника Жака Калло(1592 - 1635), потому что и в его фантазиях, как на офортах Калло, легко узнаваемые типы людей соседствуют, а порой сливаются с невероятными существами, словно бы явившимися прямиком из преисподней. Среди странных и страшных фантазий Гофмана помещена и сказка «Щелкунчик и Мышиный король». Именно с этой прекрасной сказки начинается настоящая детская литература.

Гофман сразу же находит удобную для детского чтения форму: весь текст разбит на компактные главки, которые ребёнок может за один раз прослушать перед сном или самостоятельно прочесть, не уставая. Но откладывать книжку не хочется, потому что каждая главка, завершая какую-то небольшую тему, останавливается в преддверье какой-то новой тайны.

История Щелкунчика начинается с точного указания времени и места действия. «Двадцать четвёртого декабря детям советника медицины Штальбаума весь день не разрешалось входить в проходную комнату, а уж в смежную с ней гостиную их и совсем не пускали. В спальне, прижавшись друг к другу, сидели в уголке Фриц и Мари. Уже совсем стемнело, и им было очень страшно, потому что в комнату не внесли лампы, как это и полагалось в сочельник».

Деловое, казалось бы, указание на время действия на самом деле сразу же включает читателя в сказочную ситуацию. Двадцать четвёртое декабря – сочельник Рождества Христова. В ночь под Рождество всегда свершаются чудеса. В комнату не вносят лампы для того, чтобы свет первой звезды прорезал тьму и ознаменовал дивный момент рождения божественного младенца. Герои сказки – восьмилетняя девочка Мари и её брат Фриц –  уже достаточно большие, чтобы прекрасно знать о чуде переживаемой ночи. Это знание не остаётся рассудочным, оно выливается в смутные томительно-прекрасные ощущения:  «...им чудилось, будто над ними веют тихие крылья и издалека доносится прекрасная музыка». Откуда это, издалека? Из Рая, конечно!

Значение места действия, так точно воссозданного Гофманом, не оставляет сомнений – это модель мира.  Тёмная детская, где дети сидят взаперти, является как бы миниатюрным воспроизведением нашей земной сферы жизни. Она отграничена от таинственной гостиной проходной комнатой. Проходная комната и есть граница меж мирами – нейтральная полоса. Ну, а гостиная!.. Конечно же она сверкающее подобие высшего блаженного края. «Светлый луч скользнул по стене, тут дети поняли, что младенец Христос отлетел на сияющих облаках к другим счастливым детям. И в то же мгновение прозвучал тонкий серебряный колокольчик: “Динь-динь-динь-динь!” Двери распахнулись, и ёлка засияла таким блеском, что дети с громким криком: “Ах, Ах!” – замерли на пороге». Светлый луч звезды возвещает о главном чуде этой ночи: границы меж мирами раскрылись, младенец Христос в сопровождении сонма ангелов спускается на землю к другим счастливым детям, а сами дети получили право доступа в райский сад, посреди которого высится древо жизни. Рай – прежде всего царство света. Блаженство сияния после мрака заточения – главное из райских блаженств. И Гофман не жалеет слов для воспроизведения образа светозарного мира: «Большая ёлка посреди комнаты была увешана золотыми и серебряными яблоками ... Но больше всего украшали чудесное дерево сотни маленьких свечек, которые, как звёздочки, сверкали в густой зелени ... Вокруг дерева всё пестрело и сияло». Смоделированный родителями для детей рай превосходит все их ожидания. «Не знаю, кому под силу это описать!» – восклицает Гофман.

По замыслу взрослых, более всего должен был восхитить детей главный подарок – изумительный замок с золотыми башенками, где прохаживаются кавалеры и дамы, а детишки пляшут под музыку. Однако когда Фриц просит крёстного Дроссельмейера, смастерившего эту хитроумную игрушку, заставить обитателей замка двигаться по-другому, выясняется, что это невозможно: «Механизм сделан раз и навсегда, его не переделаешь», – отрезает он. «Неразумные» дети разочаровываются, а взрослые продолжают восхищаться сложностью и отлаженностью устройства огромной музыкальной шкатулки. И немудрено! Взрослые обожают механизмы, ведь и вся их взрослая  жизнь механистична. Она «сделана раз и навсегда» и таким образом упорядочена. Очень целесообразно, но для ребёнка неприемлемо: ребёнок пока ещё в большей степени природное существо, свободное, живое^[1]. И вот Фриц отправляется к своим гусарам, которые могут скакать и стрелять «сколько душе угодно», а Мари застывает, увидев «замечательного» человечка.

Кажется, будто слово «замечательный» вырывается из уст Мари, хотя на самом деле, очарованная, она не произносит не звука. Слово сказано Гофманом, и это самое первое слово, которое относится к Щелкунчику. Поэт говорит за Мари: в миг потрясения маленькой героини он сливается с ней. Когда же он хочет объективно обрисовать «замечательного человечка», то признаёт, что тот и нескладен, и несуразен, в общем, довольно уродлив. Но Мари ничего этого не замечает.

Образы девочки и уродца Щелкунчика, безусловно, возникают как отзвук фольклорного мотива Красавицы и Чудовища. Однако во всех народных сказках Красавица, отправляясь к Чудовищу, приносит себя в жертву. Только много позже она начинает жалеть доброе чудовище. С Мари же всё иначе: он « полюбился ей с первого взгляда» и кажется ей «миловидным»,  «хорошеньким», «красивым». Значит это одно: Мари обладает тем удивительным зрением, которое позволяет ей проникать взглядом в самую глубь явления и постигать его сущность. Пока, разумеется, на инстинктивном уровне. В первый момент встречи она, конечно же, не понимает, что Щелкунчик – заколдованный принц. Но она видит перед собой прекрасное существо с ласковыми глазами, а не жалкого уродца, который и не человек вовсе, а так, щипцы для щёлканья орехов. Взгляд Мари – взгляд ребёнка и прирождённого романтика. Но это ещё не значит, что каждый ребёнок – романтик. Фриц тут же демонстрирует свою «антиромантичность»: он ломает зубы Щелкунчику да ещё и смеётся над его страданиями. Так вновь подтверждается истина: романтический герой – личность и впрямь исключительная, не только среди взрослых, но даже и среди детей.

 Именно на обыкновенных людей с их поверхностным зрением и рассчитано было колдовство королевы Мышильды. Во всех народных сказках злые силы стремились отвратить сердца людей от прекрасных принцев и принцесс. Для этого они обращают их красоту в безобразие. Но Мышильда превращает юного Дроссельмейера не просто в уродца, а в инструмент, в механизм, таким образом, вышвыривая его вообще за пределы жизни. Вот уж коварство так коварство! Точный был расчёт! Фриц вот, как и задумывалось, увидел в Щелкунчике только инструмент. И Мари, которую механизмы тоже не интересовали, должна была от Щелкунчика отвернуться. Однако... В этом-то и состоит вся слабость злодеев: не в состоянии они представить себе, что чувствует светлая душа и на что она способна.

 Чуть позже, когда Мари, как и положено сказочной героине, ради своего избранника пройдёт через множество жестоких испытаний, Крёстный скажет ей: «Ах, милая Мари, тебе дано больше, чем мне и всем нам. Ты ... – прирождённая принцесса: ты правишь прекрасным, светлым царством». «Прирождённая принцесса» – такой термин изобретает Гофман. Означает он – истинная романтическая героиня. Но жребий истинного романтического героя тяжел: он обречён на одиночество. Будем честны: это не только удел, но и результат свободного выбора.

Как только в жизнь Мари вошёл Щелкунчик, у неё появилось сокровище, которое она тщательно охраняет от чужих взоров. Она строит свой внутренний мир, строит в тишине и в тайне, и сознательно совершает выбор – одиночество. Мари, «сама не зная почему, не решилась признаться» маме в том, что «лежало у неё на сердце». Однако, сделав выбор, она не представляет себе, как он опасен.

Оставшись наедине со Щелкунчиком, она шагнула из уютной детской в царство добрых и злых чар. Переход из одного мира в другой совершается в определённый сакральный час: часы бьют полночь. И тут раскрывается пол, и появляется семиглавый мышиный король со своим войском. В ночь перед Рождеством, когда все границы разомкнуты, не только ангелы слетают с небес, но и хтонические – подземельные – существа выползают из тёмных своих нор. Для Мари начинается время испытаний.

Когда утром мама находит девочку на полу в луже крови и без сознания, это страшно. Обморок – подобие смерти. Мари пребывала в нём несколько часов. Это не что иное, как ситуация «едва-не-смерть», которую проходят  все герои народных сказок: они умирают, чтобы возродиться в новом качестве. В глубокой древности данная ситуация включалась в серию обрядов, сопровождающих инициацию. Инициация – ритуал, который знаменовал переход человека из одного социального статуса в другой. В семье, в роде был ребёнок, но теперь его больше нет, он умер, а на его месте появился новый член рода – молодой воин, охотник или взрослая девушка, молодая жена.

Вот и Мари, вернувшись к жизни, меняется: она явно взрослеет, становится гораздо смелей; такая кроткая раньше, она гневно выговаривает Дроссельмейеру: «О крёстный, какой ты гадкий! ... Почему ты не поспешил на помощь Щелкунчику, почему ты не поспешил на помощь мне, гадкий крёстный?» Родители в ужасе, но крёстный, оставшись наедине с девочкой, объясняет ей своё невмешательство и её собственную роль – это роль героини: «...много придётся тебе вытерпеть, если ты возьмёшь под свою защиту бедного уродца Щелкунчика! Ведь мышиный король стережёт его на всех путях и дорогах. Знай: не я, а ты, ты одна можешь спасти Щелкунчика». И Мари готовит себя к борьбе, к лишениям. Но то, что в мире грёз сопряжено с такой глубокой серьёзностью, в мире реальном все считают бредом, а затем – ложью. Это её-то, такую правдивую девочку, объявляют лгуньей! Ей даже запретили вообще упоминать о Щелкунчике. Девочку окружает тёмная стена непонимания, одиночество превращается в трагический удел: «Теперь бедняжка Мари не смела и заикнуться о том, что переполняло ей сердце... <…> и вместо того, чтобы играть, как бывало раньше, могла часами сидеть смирно и тихо, уйдя в себя...»

Один лишь крёстный Дроссельмейер понимает Мари и помогает ей понять самоё себя. Для этого он рассказывает ей сказку о принцессе Перлипат. Вот кто претендует на роль прирождённой принцессы! Но Перлипат, королевская дочь, оказывается истинной виновницей уродства Щелкунчика. Раздумывая над её историей, Мари понимает свою миссию: она должна снять чары с заколдованного принца. Никто не говорит ей о том, как это можно сделать. Никто, кроме её сердца. «Мари сидела около стеклянного шкафа и, грезя наяву, глядела на Щелкунчика. И вдруг у неё вырвалось:

• Ах, милый господин Дроссельмейер, если бы вы на самом деле жили, я не отвергла бы вас, как принцесса Перлипат...».  Эти-то  слова и следовало произнести, и как раз с таким чувством, рвущимся из сердца. Они и были заклинанием. Раздаётся грохот, Мари падает со стула без сознания. Сказка заканчивается свадьбой! Когда Мари приводят в чувства, мама пеняет ей: «Ну, можно ли падать со стула? Такая большая девочка!» А девочка и впрямь большая. И не случайно со стула падала и опять сознание теряла. Как должно произойти её внезапное взросление – уже не внутреннее, а внешнее? Как Щелкунчик может переродиться в юного и пригожего Дроссельмейера, племянника крёстного? Да, через заклинание, а затем через волшебное действие: о земь девочка грянулась – встала уже невестой.  

На свадьбе у них плясали двадцать две тысячи нарядных кукол, а уж музыка гремела!.. Музыка прошла через всю сказку. Мы слышали и серебряный колокольчик, возвестивший о Вифлиемской звезде, и жутковатую песнь часов, и победный гром военного гусарского оркестра Фрица, и страшную музыку сражений. Но мы не только слышали, мы видели эту сказку о любви и мужестве, видели и нарядных кукол, и пёстрый убор ёлки. И, наконец, золотую карету, запряжённую серебряными лошадьми, в которой молодой Дроссельмейер увёз свою невесту... Этот праздник музыки, красок, поэзии и мудрости подарил нам великий сказочник Эрнст Теодор Амадей Гофман.