А. С. Грибоедов и русская литературная жизнь первой четверти XIX в.
статья по литературе (9 класс) на тему

А. С. Грибоедов и русская литературная жизнь XIX в.

При разговоре о жизни и творчестве А. С. Грибоедова возникает вопрос, осознавал ли писатель-дипломат те изменения, которые происходили с элегическим жанром в первой четверти XIX в. и с лирической системой в целом. Думается, что, несмотря на то, что до нас не дошли письма Грибоедова, где были бы представлены размышления литератора над современными ему стихотворениями и комментарии к ним (кроме отклика на разбор Н. И. Гнедичем баллады П. А. Катенина «Ольга»), Грибоедов всё же следил за, так скажем, «новинками» литературы.

Так, например, в 1814 г. в «Вестнике Европы» было опубликовано «Письмо из Бреста Литовска…» к издателю данного журнала^[1]. Между тем, до 1814 г. в нём были опубликованы элегии К. Н. Батюшкова («Персидская идиллия», «Вечер», 1810), М. В. Милонова («Уныние», 1811; «Падение листь-ев», 1812). В 1816 г. – элегии Батюшкова «Последняя весна» и «Тень друга».

В 1815 г. по приезде в Петербург Грибоедов знакомится с издателем журнала «Сын Отечества» Н. И. Гречем. А летом 1816 г. после публикации баллады Катенина «Ольга» Грибоедов пишет статью «О разборе вольного перевода Бюргеровой баллады „Ленора“» (отзыв на критические замечания Гнедича о балладе Катенина), которая вышла в журнале «Сын отечества»^[2].

В письме 1818 г. Грибоедов просит Бегичева «подписаться за него на получение» журнала Греча «Сын отечества»^[3]. И, видимо, получает и читает выпуски журнала.

В это время в журнале «Сын отечества» публикуется множество элегий. Среди них элегии В. К. Кюхельбекера («Цвет моей жизни, не вянь! О время сладостной скорби…»), В. И. Туманского («Поле Бородинского сражения») – 1817 г.; А. С. Пушкина («Мечтателю», 1818; «Погасло дневное светило…», 1820); П. А. Плетнева («Гробница Державина», 1819); Е. А. Баратынского («Тебе на память в книге сей…», 1819; «Поверь, мой милый друг, страданье нужно нам…», 1820; «Уныние», «Я возвращуся к вам, поля моих отцов…», 1821); П. А. Вяземского («Уныние», 1820); Н. И. Гнедича («Осень», 1821).

В 1818 г. Грибоедов отправляется в Тифлис и теперь до него «известия из России доходят, как лучи от Сириуса, через шесть лет»^[4]. Можем предположить, что это высказывание иронично. Грибоедов, состоял в переписке с множеством знакомых и друзей, которых спрашивал: «Вы как? Что происходит в вашем ученом и неученом мире?», просил: «Да во всяком случае пиши ко мне»^[5]. Дипломат и писатель интересовался всем, что происходит в родной стране, в том числе литературной жизнью Петербурга, откуда он уехал не так давно.

Так, в начале 1819 г. в письме издателю «Сына отечества» Грибоедов излагает свои мысли и замечания относительно статьи о волнениях, якобы вспыхнувших в Грузии^[6], где пребывал тогда Грибоедов^[7].

В 1820–1821 гг. современники отмечают «громадное» влияние Грибоедова на Кюхельбекера: например, «он указал своему другу на красоты Священного писания в книгах Ветхого завета. <…> Стихами, обогащенными “библейскими образами”. Кюхельбекер воспевал (в бытность в Тифлисе) победы восставших греков над турками». К этим годам Кюхельбекер «становится в открытую оппозицию к господствующему литературному течению и примыкает к “дружине” Шишкова»^[8].

Дельвиг писал о такой позиции своего друга: «Ах! Кюхельбекер! Сколько перемен с тобою в два-три года. <…> Так и быть! Грибоедов соблазнил тебя, на его душе грех. Напиши ему и Шихматову проклятие; но прежними стихами, а не новыми…»^[9]. Или, например, Туманский: «Страшусь раздражить самолюбие приятеля, но право и вкус твой несколько очеченился [курсив автора – В. П.]! Охота же тебе читать Шихматова и Библию. Первый – карикатура Юнга; вторая – не смотря на бесчисленные красоты, может превратить Муз в церковных певчих. Какой злой дух, в виде Грибоедова, удаляет тебя в одно время и от наслаждений истинной поэзии и от первоначальных друзей твоих! Наша литература похожа на экипаж, который бы везли рыба, птица и четвероногий зверёк. Тот улетает в романтизм, другой плавает в классической лахани, а третий тащится в Библейское общество! Горькую чашу мы пьем! <…> Умоляю тебя, мой благородный друг, отстать от литературных мнений, которые погубят твой талант и разрушат наши надежды на твои произведения. Читай Байрона, Гете, Мура и Шиллера, читай, кого хочешь, только не Шихматова!»^[10].

И как покажет время, Кюхельбекер «не сдается на решительные увещания друзей и остается до конца “шишковцем”»^[11], следуя за архаистом Грибоедовым.

В 1824 г. выходит довольно резкая и не зависимая от чужих мнений статья Кюхельбекера «О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие»^[12]. Автор судит как русских поэтов (Пушкина, Батюшкова, Жуковского), так и Байрона, Шиллера, Горация. Кюхельбекер задается вопросом о сущности поэтического творчества, о преимуществе одного лирического жанра над другими, об истинном романтизме, об иностранных влияниях и народности в поэзии, о «высокой лирике»^[13].

Являясь «талантливым учеником Грибоедова и видным соратником Катенина» в «живых и значительных» «нападках на современную лирику, полных явных намеков и реальных примеров», Кюхельбекер вслед за архаистами и вместе с ними вступает в борьбу с «очистителями языка», осознавая погрешности и «пороки» высокой поэзии как стилистические и композиционные элементы высокой лирики»^[14].

Кюхельбекер ждал настоящей журнальной полемики, которая вскоре и разгорается между ним и Ф. В. Булгариным. В том же году (1824 г.) в шестнадцатом номере «Литературных листков» Булгарин помещает фельетон «Литературные призраки»^[15], «написанный в драматической форме (обычной для критического фельетона того времени и в особенности характерной для Булгарина)»^[16]. И несмотря на оговорки самого автора («нет никаких личностей», «имена и разговоры выдуманы»^[17]), герои были узнаваемы как участниками данной полемики, так и современниками Булгарина и Кюхельбекера. Так, под именем Талантина выведен не кто иной, как А. С. Грибоедов, который узнал себя в этом герое и писал впоследствии Булгарину: «…знаю, что намерение ваше было чисто, когда вы меня, под именем Талантина, хвалили печатно и, конечно, не думали тем оскорбить»^[18]). Фельетон Булгарина и реакция на него Грибоедова привела к ссоре двух литераторов: «Я [Грибоедов – В. П.] просто в несогласии сам с собою: сближаясь с вами более и более, трудно самому увериться, что ваши похвалы были мне не по сердцу, боюсь поймать себя на какой-нибудь низости, не выкланиваю ли я еще горсточку ладана!! Расстанемтесь. Я бегать от вас не буду, но коли где встретимся, то без приязни и без вражды. Мы друг друга более не знаем»^[19]. Но вскоре Грибоедов и Булгарин помирились.

В высказываниях Талантина в фельетоне просматриваются литературно-теоретические взгляды Грибоедова-архаиста (какой литературной подготовки он требовал от поэта, какого рода писателей считал он наиболее достойными издания и т. п.). И «истинный Литератор» Талантин становится «причиною разговора», который Булгарин представляет читателю в своём фельетоне»^[20]. Собеседниками Талантина являются «самые отчаянные передразниватели первоклассных наших писателей [они названы Лентяевым, Неучинским, Фиалкиным, Борькиным – В. П.], представляющих публике лучшие их произведения вывороченными наизнанку» и «избравших путь, совершенно противоположный цели поэзии». Разговор между двумя типами поэтов заключается в следующем: кого называют настоящим поэтом? Таковым рождаются или им становятся? Нужно ли учиться или можно просто писать стихи и наслаждаться жизнью?

Разговор тематически сужается и обсуждение переходит на жанры литературы: оду, элегию и послание. «Архип Фаддеевич, герой, представляющий автора, в беседе с литераторами» «нападает на современные элегии»^[21] четырёх новоявленных литераторов: «…ваши элегии, почтенные господа, выбранные по стишку из французских стихотворцев, похожи на французскую фарсу “Отчаяние Жокриса” (le desespoir de Jocrisse), или на жалобы мальчика, поставленного в угол за шалость. Смешно, и только». И противопоставляет их древним элегиям, «образцам нежного чувства, душевной доброты, любви возвышенной, философии усладительной»^[22].

Как видно из развития разговора, Талантин не спорит с Архипом Фадеевичем и принимает его позицию. Более того, Талантин убеждён, что необходимо быть довольно образованным человеком, сведущим в грамматике, истории, географии и даже точных науках (физике, математике), читать Тацита, Фукидида, Робертсона, Юма, Гиббона и Миллера, а также «первоклассных отечественных поэтов, с критическими разборами, и, по крайней мере, из древних – Гомера, Виргилия, Горация, Гезиода и греческих трагиков»^[23], чтобы стать великим поэтом, чьё имя останется в веках.

Стоит оговорить, что Грибоедов не был участником полемики в точном смысле этого слова, он занимал позицию авторитетного человека, на взгляды которого опирались Кюхельбекер и Булгарин и чьё известное имя было задействовано в данном споре. Грибоедов представлен консерватором как у Кюхельбекера, так и у Булгарина, он требует от поэта не только великолепного образования и вкуса, но и постоянной работы над собой.

Как мы видим, А. С. Грибоедов не только следил за новостями литературы, но и был вовлечен в актуальные для первой четверти XIX в. споры о литературе, став в них одной из ключевых фигур, которая оказала значительное влияние на современников и к мнению которой они прислушивались.