Мастера словесности в уральском крае
рабочая программа по литературе (9 класс) по теме

Региональный компонент по литературе

Мастера словесности  в уральском крае

Библиография

1. Евстратов Н.Г. Русские писатели в Казахстане/ Н.Г. Евстратов. Алма-Ата, 1979.
2.   Абузяров Р.А. и Туаева З.И. Уральск в судьбе Габдуллы Тукая. / Р.А. Абузяров,  З.И.Туаева. Уральск, 2002.
3. Опря О.В. Фольклорные традиции в творчестве В.И.Даля. / О.В. Опря. Самара, 2003.
4. Опря О.В., Евстратов А.Н. Даль в Западном Казахстане. / О.В. Опря. Уральск: Агартушы, 2007.
5.    Умарова Г.С.  Мир казахского этноса в документальной и художественной прозе В.И.Даля. Саратов, 2007.
6. Умарова Г.С. Образы Есенгельды и Бекея в русской и казахской литературе. // Вестник Западно-Казахстанского гос.ун-та. Уральск, 2007.
7. Умарова Г.С.  История казахской литературы. / Г.С.Умарова. Уральск: Агартушы, 2004.
8. Лёвшин А.И. Описание киргиз-казачьих или киргиз-кайсацких орд и степей / А.И. Лёвшин. Алматы: Санат, 1996.
9. Даль Владимир Иванович: Оренбург.край в очерках и науч.трудах писателя/Сост и авт.примеч.: А.Г.Прокофьева [и др.]. Оренбург: Оренбург.кн.изд-во, 2002.
10. Махамбет. Жыр-жебе. Стихострелы. /Махамбет.Перевод Б.Карашина. Алматы: Дайк-Пресс, 2002.
11. Базарбаев М.  Казахская поэзия: художественные искания изд. / Базарбаев М., Алма-Ата: Жазушы, 1995 .
12. Абузяров Р.А.Евразийские мотивы в творчестве Жубана Молдагалиева/ Абузяров Р.А., Приуралье.- 7.10.2002.
13. Мулдагалиев Дж. Степной загар. / Стихи и поэмы. Перевод с казахского. Москва: Советский писатель, 1969.
14. Шолохов М.А. Поднятая целина. /М.А.Шолохов. Роман в двух книгах.Шеститомная библиотека «Родные нивы». Москва: Худ.лит-ра, 1984.
15. Короленко В.Г. У казаков. / В.Г. Короленко Собрание соч. в шести томах. Москва: Библиотека «Огонек». Изд-во «Правда», 1971.
16. Корсунов Н. Вешенские встречи. /Н.Корсунов. Журнал «Простор», 1978, №9.

Алексей Ираклиевич  Лёвшин

(1797 – 1879)

    «Геродотом казахского народа» называет Ч.Валиханов А.И.Лёвшина за его этнографический труд «Описание киргиз-казачьих или киргиз-кайсацких орд и степей».  Этот труд был собран и записан в результате непосредственного общения с казахами во время прохождения дипломатической службы в Оренбургской пограничной комиссии (1810 – 1822 гг.). Лёвшин выступает не только как любознательный и просвещённый чиновник-бытописатель, но и глубоким, компетентным исследователем, учёным, собравшим, систематизировавшим и самостоятельно осмыслившим огромный фактический материал.

    Российские и зарубежные учёные единодушно назвали эту работу классическим научным трудом. В 1840 году «Описание…» переводится на французский язык и опубликовано в Париже, одновременно появились переводы некоторых разделов на  итальянский язык.

    При чтении «Описания…»  в наше время необходимо учитывать тот факт, что историко-этнографический труд Лёвшина не совсем совпадает научным  исследованиям современности. В том не вина автора, который является сыном своей эпохи, в своих взглядах он не был, да и не мог быть свободен от влияния присущих его времени  идейных течений, теорий. Воспитанный на классических понятиях европейской истории, в традициях европейской культуры, он  всё же стал первопроходцем  в изучении Востока, казахской истории.

    Обремененный массой  сословных, религиозных, культурных предрассудков своего общества и своей эпохи, А.И Левшин,  тем  не менее, сумел с исключительной добросовестностью  собрать колоссальный материал, касающийся истории, культуры, обычаев, образа жизни  казахов. Не будем ставить в вину автору этого блестящего труда его невольные заблуждения и ошибки.

М.Козыбаев, академик НАН РК. 

Описание киргиз-казачьих или киргиз-кайсацких орд и степей

Отрывки

    При всей, однако ж, грубости и при всем невежестве киргизского народа мы находим в нем начала поэзии и музыки.

    Моисей, Давид, Гомер, Полибий, Платон, Аристотель говорят о существовании сих изящных искусств в те времена, когда мир, так сказать, еще был в пеленах; новейшие путешественники нашли их у большей части полудиких. Киргизы, столь близкие по многим отношениям к сим последним, представляют новое доказательство того, что человек родится поэтом и музыкантом.

    Ни один просвещенный читатель не откажет им в понятиях о стихотворстве, когда узнает, что они, подобно древнейшим народам мира, имеют песни, в которых прославляют подвиги своих героев, описывают природу и поют любовь.

    Песни киргизские сопровождаются иногда музыкою, иногда же составляют дуэты, терцеты и квартеты, в которых певцы поют один за другим по куплету. Содержанием таких концертов бывает или простой рассказ, или спор и соперничество в любви, или похвалы какому-нибудь знаменитому гостю, которого хотят почтить.

   ….Красноречивые рассказчики умеют украшать повесть уподоблениями и природе подражающими словами: они голосами изображают крики разных животных… Во всех рассказах сего народа видно пылкое  воображение и склонность  к пиитическому энтузиазму…

    Близкий к природе образ жизни, простота пищи, беспечность, невредный климат и свежий воздух, которым дышат киргизы, делают  их здоровыми, долговечными, сильными и крепкими к перенесению голода, жажды и стужи. Солнечный жар не изнуряет их, но комнатная теплота им тягостна и причиняет головные боли, особенно тем, которые редко бывают в пограничных городах и селениях.

    Зрение их достойно удивления: стоя на ровном месте, они видят небольшие предметы вёрст за 10 и более: где европеец с острыми глазами усматривает только неясные точки, там они различают очертания предметов и цвет.  (Стр. 301).

    … Пастух, живущий всегда под открытым небом, скрывающийся от зноя дневного под тению дерев, скал или в пещерах и потому почти всегда наслаждающийся величественным зрелищем ясной ночи; пастух, не имеющий других часов кроме солнца, луны и звезд, другого занятия кроме рассматривания их – невольно и неприметно знакомится с большею частию светящихся над его головою точек, узнает время восхождения и захождения их, замечает расстояние одной от другой и проч.

    Полдярная звезда по маловидному течению своему и по положению на севере занимает у киргизов главное место на небе и называется темир-казык,  т.е. железный кол. Ею руководствуются они в ночных путешествиях, по ней узнают страны света, к ней обращаются, когда  собьются с дороги.

    Венера, восходящая вечером, когда гонят стала с полей в аулы, или поутру, когда скот пускают с ночлега на паству, носит у них название  пастушьей звезды (чубан-джулдусы) (шабан жулдызы - звезда чабана – Г.У.).

    Не разделяя звезд, составляющих Большую медведицу (джиды-каракчи), киргизы говорят. Что они состоят из семи волков, которые гонятся за бегущими от них двумя лошадьми, акбузат (белый мерин) и кукбузат (серый мерин) и что, когда первые, догнав сих последних, съедят их, то сделается представление света. Сближение их будет знаком приближающейся кончины мира.

    Плеядам дают они название дикого барана  (аркар или уркар), и поелику сие небесное животное их весною несколько времени бывает невидимо, то они думают, что оно нисходит в землю и выгоняет из оной траву, нужную для питания подобных ему земных баранов и овец.

    Созвездие Девы называют они сюнбюля, Тельца -  саур, Близнецов - джауза-берюджи  и проч. Млечный путь, по направлению которого, как думают киргиз-казаки, летают птицы из Европы в Азию и обратно, именуют они птичьею дорогою (кушнун джулы, или  юлы).

    Зная положение и течение большей части светил небесных, киргиз смело пускается ночью в путь по степям, в которых нет ни дорог, ни тропинок, и не только безошибочно достигает желаемой цели, но даже определяет на каждом шагу час и время, протекшее от начала ночи, и место, где застанет его утро. Таким же образом, смотря на солнце, назначает он, сколь давно показалось оно на горизонте и когда сокроется. По сим замечаниям располагает он занятия свои, отдых, путешествия, остановки, выезды, свидания. Словом сказать, он смотрит на небо, как европеец на карманные часы.

    Пробыть день без питья и два дня без пищи совсем не в тягость для здорового киргиза.

    Искусство ездить верхом, с самого младенчества приобретаемое киргиз-кайсаками, составляет первое гимнастическое их достоинство. Они, так сказать, родятся на лошадях и с самими дикими из оных обращаются необыкновенно смело и ловко, женщины не только уступают в сём случае мужчинам, но иногда и превосходят их…

    Луком и стрелами владеют они довольно искусно, однако ж, оружие сие не столь общее у них, как у башкиров. Ружья, особенно с замками, у них редки, а пистолетов они почти совсем не знают. Из сего видно, что они небольшие стрелки…

    Киргизы доверчивее прочих жителей Азии.

    В выборе имён отец и мать не руководствуются ничем, кроме произвола своего. Иные заимствуют их от урочищ, от очертания лица и обстоятельств, предшествовавших рождению, другие от имени первого вошедшего в кибитку при родах, многие стараются подбирать всем сыновьям имена сходные, сообразуясь с именем старшего. Например, я знал  четырёх братьев: Аргимбая, Алчибая, Алтымбая и Миндибая.

    Женщины непременно должны заниматься обучением дочерей своих разным искусствам, необходимым в домашней жизни, как то: прясть, ткать, шить одежды,  готовить пищу, делать разные узорчатые занавески, вышивать шёлком, золотом.

Замечания Ч.Валиханова на третью часть описания киргиз-казачьих орд А.И.Лёвшина

//    Стр. 11. Кайсаки ходжей не относят к белой кости, а уважают их наравне с султанами, как лиц  духовных, строгих исполнителей предписаний шариата, и как потомков пророка. Вообще кайсаки очень уважают людей грамотных.

        Стр. 47. Девушки прежних конусообразных шапок не носят теперь, а обвертывают голову разноцветными платками, опуская один конец на спину. Замужние женщины плетут  волосы только в две косы, которые в концах соединяются и опускаются по спине.

     //Стр. 46. Этот головной убор, называемый саукелою, женщины носят  только в первое время после замужества, около года, а потом снимают и надевают только на больших празднествах и то  в продолжение четырех или пяти лет.

    Стр. 52. Два киргиза-кайсака, которых А.И.Левшин спрашивал: «Какой они веры?» - вероятно, (те) не вникнув как-нибудь в смысл вопроса и озадаченные новизною, его не нашлись,  что отвечать, кроме легчайшего в подобных случаях: «Не знаю».

    Всякий кайсак знает, что он последователь Магомета и что он мусульманин; быть может, он не понимает смысла этого слова, но все-таки оно составляет его гордость перед иноверцами. С самого детства он то и дело слышит,  что он мусульманин, а «все прочие, кроме мусульман, кафиры, осужденные богом на вечное наказание на том свете». После этого можно ли допустить, что кайсак не знает своей веры?

    Стр. 52 и 57. Шайтан есть олицетворение всех более или менее пагубных страстей в нас, управляющих  почти всеми нашими поступками и до того сильных и властных над нами, что  помраченный им ум и волнуемый ими человек нередко впадает в самые ужасные грехи. Хотя преобладание сих страстей  над нами признает каждый // из нас, но мы не даем им никакого олицетворения, а кайсаки  говорят, что это – шайтан- ослушник божьей воли и вечный враг мусульманства, который всякое мгновение старается совратить правоверного с пути истины.

    Следовательно, они, кайсаки,  никак не признают шайтана за божество, никогда ему не поклоняются и против нечистого его замысла всегда вооружаются  различными молитвами. Для умилостивления его никакой жертвы ему не приносят и до того строги кайсаки в отношении к шайтану, что, даже бросая объедки и кости, они произносят «бисмилла», т.е. во имя бога, в той уверенности, что «бисмиллованные» кости не доступны злому и нечистому духу.

    Стр. 65. А.Лёвшин слишком увлекся  невежеством описываемого им народа, говоря, что колдовство, обман и ворожба составляют часть религии  киргиз-кайсаков; они не суть части религии, а только суеверие, которое есть у народов всех вероисповеданий.

    Кайсак верит колдовству. Гаданию и прочим  в одном случае: именно, когда предсказывают доброе,  а как из тысячи предсказаний хоть одно да сбывается, то этим только и поддерживается значение колдунов, ворожеев и т.д.

    Стр. 76. Чувствительность в кайсаках и участие, принимаемое ими в несчастии ближнего, стоят внимания и похвалы. Можно сказать, что это единственная  добродетель, которую   нужно искать в кайсаках. Участие сие видно из следующего: нищий,  куда бы он ни пришел, // в кибитку ли богача или в хижину бедняка – везде ему приют, везде выражают ему сострадательность и не только словом, но всегда чем-нибудь более или менее существенным; из кибитки первого выходит он с какою-нибудь да тряпицей, а у последнего напьется по крайней мере или наестся тем, чем тот богат. Словом, нигде и никогда не говорят ему и не отделываются  от него голым пожеланием: «Бог подаст!». Кроме врожденной чувствительности, кайсака  заставляет быть сострадательным ещё то понятное всякому опасение:  сегодня или завтра обнищать самому через баранту или падеж, столь частые в степи.  Взаимная друг другу помощь, оказываемая кайсаками в последнем случае, достойна подражания и просвещенному  европейцу. Потерпевшие от баранты или падежа пользуются  неотъемлемым правом идти к другим своим родовичам со смелым требованием так называемого жлу, т.е. вспомоществования, следующего со всего благополучно пребывающего общества, которое  или из сострадания или побуждаемое каким-либо иным чувством действительно делает складчину в пользу первых. Короче сказать, право на требование жлу для кайсака столь же священно, сколь священно для него право на кунак-асы, т.е. бесплатный обед или ужин, следующий всякому страннику. (Ч.Валиханов. Собрание сочинений в пяти томах. Т.1, стр. 198-200).

Вопросы и задания:

1. О чем, по мнению Лёвшина, говорится в песнях киргизского народа?
2. Какими определениями отмечает автор олицетворения в речи красноречивых рассказчиков-казахов?
3. Какие черты характеров замечаются у казахов?
4. Расскажите, как знание о небесных светилах служило древним казахам в качестве «карманных часов»?
5. Какие искусства древних казахов вызвали удивление у этнографа?

Владимир Галактионович Короленко

(1853-1921)

      Владимир Галактионович Короленко вошел в сознание современников как писатель – общественник, правдоискатель, кипучедеятельный с неукротимой энергией боровшийся против произвола и насилия вокруг.

       Короленко приехал в Уральск для того, чтобы собрать материал для задуманного им большого романа «Набеглый царь» (о Емельяне Пугачеве). Как писал сам Короленко, ему необходимо было собрать еще не вполне угасшие предания о крупной народном движении. Короленко поселился на реке Деркул  на даче знакомого. В городе Короленко общался с Верушкиным, представителем местной интеллигенции. Короленко встречался и беседовал с уральскими казаками и казачками, осматривал Курени, Михайло-Архангельский собор. Он  много работал в войсковом архиве, собирая необходимый материал. Романа Короленко не написал, но впечатления и собранным им материал легли в основу очерков «У казаков» и «Пугачевская легенда на Урале».

У  казаков

Из летней поездки на Урал

I

Дорогой. – Вольная степь.

    Ранним июньским утром 1900 года, с билетом прямого сообщения «Петербург - Уральск», я приехал в Саратов…

    - Да-а… Степь-матушка, - говорит один из них (пассажиров), как бы в объяснение и этой смутной истомы, и беспричинных остановок. Он зевает и крестит рот, а рядом, в других окнах, видны такие же апатичные лица, у которых челюсти раздвигаются  такой же сладкой зевотой.

    Свисток, толчки, скрип буферов, десятиминутное движение -  и опять долгая остановка у Покровской станции с тем же теплым ветром, дующим как будто из печки, и с тою же истомой…  Наконец – звонок, и наш поезд ползёт по низкой насыпи с узкой колеей, на этот раз с очевидным намерением пуститься в путь. Степь тихо развертывает перед нами свои дремотные красоты.

    Спокойная нега, тихое раздумье, лень… Чувствуется, что вы оставили на том берегу Волги и торопливый бег поездов, и суету коротких  остановок, и, вообще, ускоренный темп жизни. Тут на вас надвигается, охватывает, баюкает вас широкое степное раздолье, ровное, молчаливое, дремотное…

    Чудесный закат в степи, потом сумерки, потом тихий звездный вечер спускаются над этой однообразной картиной. Вечером – долгие остановки у маленьких неуютных станций со странно, иной раз по-монгольски звучащими названиями, с раскачиваемыми ветром  фонарями и убогими буфетами. Здоровенные, загорелые и ленивые жители степных хуторов и поселков выползают из синей темноты на огни поезда, чтобы получить приказания от юрких людей, по большей части не русского типа, едущих в вагонах первого и второго класса. Они одни как будто не дремлют и имеют вид властителей степи. Они говорят быстро, быстро выпивают за буфетами, быстро вскакивают на подножки уже трогающегося поезда, который и уносит их дальше, между тем как степные жители с ленивой покорностью направляются к своим телегам и, тихо поскрипывая колесами, расползаются в темноте в разные стороны, развозя полученные приказы…

    Полная луна выкатывается над темными горизонтом и точно старается рассмотреть в степи что-то и что-то обдумать… Но степь темна и молчалива. Поезд несется среди однообразного, заснувшего простора…

    Наутро кондуктора выкрикивают станцию «Семиглавый мар»… Невдалеке от неё местный житель пытался указать мне в волнистой степи семь курганов (по-местному «маров»), от которых урочище получило свое романтическое название. Когда проводили железную дорогу, один из этих курганов «нарушили», и в нем, говорят, оказался хорошо сохранившийся скелет  неведомого воина, верхом на скелете лошади, с лицом, обращенным глазными впадинами к востоку… Но разобрать и сосчитать эти курганы и, быть может, в каждом из них сидят и ждут чего-то такие же неведомые воины с глазными впадинами, обращенными к азиатскому востоку, между тем как с запада летит громыхающий поезд, и сыплет  искрами в ночную темноту, и сотрясает степные могилы.

    - Тут уж вольна степь пошла, неделенная, - сказал мне молодой казак, высунувшийся рядом со мной в соседнее окно вагона.

    Действительно, где-то около этого семиглавого урочища проходит граница Самарской губернии и Уральской области… Теперь поезд несся уже по казачьей земле…

    Начиная от Гурьева городка, там, где-то далеко у Каспийского моря, и кончая средним течением Урала и его притоками, от теряющихся в песках Узеней на западе и до киргизских степей на востоке – вся эта  земля не знает ни частной собственности, ни даже  русских общинных переделов. Все её обитатели – как бы одна семья, каждый  член которой имеет одинаковое право на родной клок этой земли, раскинувшейся от края и до края горизонта, неделенной, немежеванной и никем не захваченной в личное владение…

    Я с любопытством вглядывался в эту однообразную ширь, стараясь уловить особенности «вольной степи». Но она была  все та же… Она как будто ленилась проснуться для знойного дня, дали были еще завешаны клочьями тумана, из-за которого выступала та же линия скучного горизонта, кое-где взломанная очертаниями могильников…

    … Около двух часов дня вправо от железной дороги замелькали здания Уральска, и, проехав мимо казачьего лагеря, поезд тихо подполз к уральскому вокзалу, конечному пункту этой степной дороги. Мне предстояло получить багаж, и, когда, покончив с этим делом, я вышел на крыльцо вокзала, то увидел с неприятным удивлением, что на дворе не было уже  ни одного извозчика. Оживление единственного (в сутки) поезда схлынуло как-то удивительно быстро, вокзал опустел и затих. Верстах в трех к югу, за дымкой густой золотистой пыли, виднелись церкви и дома Уральска. Впечатление получалось такое, как будто казачьему городу нет никакого дела до тех,  кто подъезжает к нему по железной дороге. На противоположной, северной стороне выделялись кирпичные сараи и ворота скакового поля, в виде гигантской подковы… Дальше клок степи, дорога с какими-то крестами и полоски садов за Чаганом… Мне нужно было именно в эти сады за Чаганом, где жили мои добрые знакомые и где я предполагал устроиться на лето… Но до садов было верст шесть, а мой багаж беспомощно лежал на каменном перроне.

    Какой-то добродушный железнодорожный служащий принял участие в моем печальном положении и послал сторожа к железнодорожным складам. Вскоре оттуда подъехали ломовые дроги, на которых сидел дюжий человек с совершенно бронзовой физиономией, огромной  спутанной бородой и в фуражке с малиновым околышем…

    Вскоре воз, поскрипывая, двинулся с вокзала… казак шел за возом, а я следовал за казаком, с любопытством присматриваясь к новым местам.

    Железная дорога уползала в степь, которую мы только что проехали,  и из которой тянуло  тем же   теплым ветром, точно из печки. Влево, за густой пылью высились колокольни городских церквей и затейливая триумфальная арка в восточном стиле. Из города к садам по пыльной дороге ползли телеги с бородатыми казаками, ковыляли верблюды, мягко шлепая в пыль большими ступнями. На горбу одного из них сидел киргиз в полосатом стеганом халате, под зонтиком, и с высоты с любопытством смотрел на велосипедиста в кителе, мчавшегося мимо. Верблюд тоже повернул за ним свою змеиную голову  и сделал презрительную гримасу. Я невольно залюбовался этой маленькой сценой: медлительная, довольно грязная и оборванная, но величавая Азия смотрела на юркую и подвижную Европу…

II

На учуге

    …Учуг ставят весной и снимают поздней осенью.  В тихие летние утра или перед солнечным закатом уральские жители приезжают сюда смотреть рыбу. Подымаясь с моря, вверх по течению, огромные осетры, толстые белуги и судаки доходят до учуга и здесь недоуменно останавливаются. Начиная с июля, весь август и сентябрь можно видеть, как красная рыба  суется вдоль кошака, разыскивая проход, тыкаясь мордой в решетку. Посовавшись напрасно, рыба уходит вниз и потом, выметав икру, располагается на зимовку. А за всеми её движениями, от низовьев и до самого учуга, следят особо назначенные караулы. Об её появлении береговые и учужные казаки доносят войсковому управлению, как о движениях неприятеля…

    Станица Круглоозерная, в просторечии именуемая почему-то Свистуном, расположена в верстах в двенадцати от Уральска. По обычаям, одежде  и всему укладу своей жизни она напоминает самые отдаленные низовые станицы, нетронутые новыми влияниями. Население её сплошь старообрядцы разных толков, народ зажиточный, умный, упрямо подозрительный ко всяким нововведениям и всегда готовый к протесту…

    При взгляде на простодушно-лукавое лицо свистунца с его задорными вопросами – мне невольно вспомнилась старина, с поборами старшин и оппозицией войска, напрасно требовавшего «учёта». «Войско», то есть собственно огромная хозяйственная община, не имеет и теперь решающего влияния на распоряжение своей «казной»…

    В период осенних и весенних плавен войско усеивает бударами все берега и яры. По сигналу (пушечным выстрелом) оно кидается в реку и идет «ударом» на высмотренные раньше ятови. Здесь уже исчезает всякое иерархическое различие. Казачий офицер, будь он даже полковник, - становится в ряд с простым казаком. Будары соединяются  по две, в каждой сидят ловец-казак и гребцы (гребцы могут быть и наемные)… Если во время «удара» какой-нибудь ловец, стоящий на ногах в узкой и шаткой бударке, упадет в воду (тогда прямо ледяную), вся флотилия пронесется мимо, как кавалерийский отряд в атаке над упавшим с лошадьми.  Никто не остановится, чтобы подать помощь.

    Зимой в период багренья войско двигается на санях от Уральска до Гурьева, останавливаясь в заранее отведенных местах. Река кипит тогда своеобразной походной жизнью. За войском тянутся торговцы рыбой, отправляющие её целыми обозами в Россию, идет торговля съестными припасами, сапогами, рукавицами, шапками, принадлежностями лова… Виноторговцы, по старой памяти о «царевом вине», выставляют над бочками национальные флаги («зн´ямки» - уменьшительное от «знамя»).

….Вскоре мне пришлось все-таки увидеть и последних представителей ханского Аблухаирского^[1] рода.

    Это было уже на нашем обратном пути из Илека. Мы ехали «бухарской стороной», стараясь не удалиться от берегов Урала, синевшего на севере полоской лесов. Перед нами лежала степь, голая, без кустика, без деревца, с разбросанными кое-где кибитками, лежавшими, как караван хлеба, на плоской земле.

    Около середины дня показались впереди излучины Утвы, тихо катившей свои воды к Уралу…

    Утвинских гор нам не было видно. Они, говорят, довольно высоки, мелового характера и легли по степи значительной грядой… Я невольно вглядывался в степные дали, но они  были закрыты мглою… Собирались тучи… И с особенной красотой и грустью вставал в памяти задушевный мотив старинной  песни:

                                                 Кто польет тебя, разве с неба дождик…

    Около пяти часов вечера давно уже дразнившая нас Утва, наконец, показалась совсем близко. Она неожиданно выползла из-за степного бугра и осталась у нас вправо. На другой стороне, на небольшом возвышении виднелся зимний аул: убогие землянки, размытые дождями, с плоскими крышами, на которых росли степные травы.

    Невдалеке от этого пустого аула через речку был перекинут живой мостик: на жидких столбиках  с перекладинами был положен плетень, на котором накидан слой навоза. Когда мы, ныряя и качаясь, не без опасности переправились по этому мосту, то за нашей переправой наблюдала целая толпа киргиз. Это было несколько женщин, сидевших в тележке, и около них верхами мальчик и пожилой^[2] стройный джигит. Они подъехали к речке немного выше и нарочно остановились, ожидая результатов нашего небезопасного предприятия. Когда переправа благополучно закончилась, то мальчик хлестнул лошадь и помчался к нам. За ним поскакал и его провожатый. Не доехав до нас сажен десяток, мальчик задержал коня, как будто сконфузившись, и остановился. Пожилой обскакал его и, подъехав к нам, потребовал плату за … переправу. Он очень плохо говорил по-русски, но мне показалось, что требование предъявляется от имени какого-то хана.

    - Сколько же именно? – спросил я, улыбаясь.

    - Не знаю… Ныкак, - сказал джигит, предоставляя, видимо, размер на наше усмотрение… Я дал серебряную мелкую монету. Джигит живо повернулся и, подскакав к мальчику, почтительно подал ему нашу дань. Тот видимо обрадовался, и оба понеслись к тележке, где мальчик с детской живостью стал показывать монету. Несколько женских голов наклонилось над нею с любопытством. Оказалось, однако, что, взяв с нас за переправу, сами они не решились воспользоваться ею даже после нашего ободряющего примера и, спустившись к оврагу, благополучнейшим образом переправились вброд и поехали к виднейшему вблизи аулу.

    Во всей этой группе мне почудилось что-то не вполне заурядное, - как будто это – семья каких-то степных помещиков. Приехав на ночлег к Иртецкому базару, - небольшому русскому поселку, выдвинувшемуся в киргизскую степь против Иртека, я спросил у хозяйки, что это за аул мы проехали над Утвой у мостика.

    - Да это верно Даникешкин, - ответила она.

    - А кто это Даникеш? – спросил я опять.

    - Да Чулаков это, Султан…

    - А мальчик?

    - Да все султанье, племянники да братья…Дворя- не…  Не думай ты…

    Не оставалось сомнения: мы проехали мимо аулов последних представителей ханов Аблухаирского рода, может быть, даже потомков Чингис-хана… Хозяйка говорила о Даникеше Бай-Магометове с некоторым почтением. По её словам, он, хотя ведет образ жизни кочевого киргиза, но человек почетный. Доказательства этого она видела в том, что он грамотный и даже… составляет  казакам прошения в Илеке  на базарах Иртецком и Карачаганском…

    - Перо с чернильницей завсегда с ним, - прибавила она почтительно.

    В эту ночь я долго не мог заснуть. Спали мы по обыкновению во дворе. По небу теснились и ползли куда-то мглистые тучи. По временам принимался накрапывать дождик. Среди пустого поселка хрипло лаяли собаки, и на их лай издалека отвечали другие,  с аулов. Наутро мы решились вернуться обратно к мосту и разыскать кибитку Даникеша.

    - Да вы у киргиз спросите, - простодушно советовала казачка-хозяйка. – Где, мол,  тут Даникешкина кибитка?.. Султан, скажите, - Даникешка-султан… Укажут.

    Мы без труда разыскали аул и «султанскую» кибитку из белого войлока. Оказалось, однако, что Даникеш не ночевал в своем ауле. Он был в Карачаганаке, и я мог бы увидеть его там третьего дня на базаре.

    И, однако, я не пожалел, что вернулся за пять верст на берег Утвы. В дальнейший путь я все-таки увез в памяти картину этого спящего еще аула с белой кибиткой, в которой на полу храпели вповалку потомки грозного  Чингис-хана… Солнце только что всходило из-за облаков; над степью стояла мгла мелкого дождя, мочившего кошмы кибиток. Картина была полна какого-то особенного уныния и тихой печали… Я приоткрыл полу и заглянул внутрь, но войти не решился, хотя, вероятно, если бы я заговорил требовательно и громко, султанши и султанята стали бы покорно отвечать на все мои вопросы.

    В кибитке заплакал ребенок, бестолково залаяла охрипшая собака, и опять все стихло, только продолжал сеять частый дождь, и степной ветер шептал мне в уши об иронии судьбы, начавшей с грозного Чингис-хана и закончившей мирным составителем прошений на киргизских базарах…

    Наша попытка – проехать наперерез киргизской степью закончилась полной неудачей. До Иртецкого базара мы ехали увалами, с которых все-таки была полоска уральских лесов. За Утвой нам предстояло пуститься в глубь степи, на юго-восток, причем Урал круглой излучиной ушел за край степного горизонта.

    Киргизы, изредка встретившиеся  нам на пути, или совсем не говорили по-русски, или беспечно указывали  направление, не понимая, чтобы в степи можно было сбиться. Скоро, однако,  большая дорога, по которой мы ехали, разделилась надвое и,  наконец, наш конек, в полном недоумении, стрижа ушами, остановился у одинокой кибитки…

    Хозяев в кибитке не было… Дороги также не было. Пошел дождь, сначала мелкий, как пыль, потом гуще, и скоро степные дали потонули в беспросветной туманной мгле. Усталые, промокшие, мы брели наудачу без дорог, держась общего направления к уральским лугам, как вдруг, к нашей радости, близко на холме замахали крылья мельницы… Здесь мы встретили радушное  гостеприимство и указания… Хозяева решительно не  советовали пускаться в степь. Киргиз чует направление, как птица. А нам стоит попасть не на ту дорогу, и пойдет на десятки верст степь без жилья и главное без воды.

    Это было очень резонно. Дождь становился реже, но тучи клубились над горизонтом, сливаясь в сплошную пелену… Я с сожалением посмотрел в степную даль, и мы повернули к Уралу…

    Солнце уже садилось, когда, пользуясь указаниями хозяев мельницы, мы подъехали к берегу реки… На другой стороне перед нами высились крутые обрывы и над ними крыши Январцевского поселка… Под яром стоял перевоз, закат угасал среди густых туч, по временам ветер кидал косые капли дождя. Становилось холодно, но противоположный  берег был безмолвен, точно поселок вымер. Паром покачивался под яром, порой  скрипел, но не подавал никаких признаков жизни… Наши унылые крики «паро-о-ом» ветер нес вдоль Урала…

    Через полчаса мы были опять на казачьей стороне Урала, в уже знакомом Январцеве… С высокой кручи я кинул последний взгляд на неприветливую степь… Она была закутана мглой…

    К вечеру следующего дня мы подъезжали уже к Уральску. И было пора: над степью, по капризу переменчивой погоды, неслось первое холодное дыхание ранней осени…

1901

Вопросы и задания:

1. Выпишите из текста словосочетания и предложения для художественного пересказа о встрече Короленко со степью. Выступите перед одноклассниками со своим сообщением.
2. Что узнал автор о станции «Семиглавый Мар»?
3. Прочитайте описание «вольной степи», которая начинается с Гурьева городка. Какую особенность «вольной степи» заметил писатель?
4. Какое впечатление осталось у писателя от встречи с Уральском? По аналогии с текстом Короленко составьте свой вариант описания современного Уральска. Сопоставьте оба текста.
5. Что вы узнали об учуге, о жизни уральских казаков начала XX века?
6. Как отзывается автор о последних представителях ханского Абулхаирского рода? Подтвердите свой ответ цитатами из текста.

Владимир Иванович Даль (1801-1872)

В начале мая 1833 г. Даль оставляет службу в военно-медицинском ведомстве, зачислен в чиновники Министерства внутренних дел и, покинув столицу, уезжает в далекий Оренбург. Оренбургский период творчества Даля – 1833-1841 годы - совпал с периодом становления натуральной школы,  которая оказала влияние и на его мировоззрение, и на творческий метод. В оренбургский период проявляется многогранная натура Даля. Исследователи пишут: «В Оренбургском крае Даль провел лучшие годы своей жизни, здесь разносторонность его интересов проявилась и в изучении края, и в собирательской и литературной деятельности». В основе его  разносторонней деятельности лежала неослабевающая до конца жизни страсть к изучению народной жизни и народного творчества.

Жизнь Даля в Оренбурге – это калейдоскоп больших и малых дел. Повторяя свой подвиг по наведению моста через Вислу, Даль сооружает мост через р.Урал, обустраивает зоологический музей,  29 декабря за успехи в изучении флоры и фауны избирается членом - корреспондентом Академии наук.  Но Даль никогда не был кабинетным чиновником, не был он и цеховым ученым. По свидетельству П.И.Мельникова-Печерского, «в восемь лет жизни в оренбургском крае Владимир Иванович изъездил его весь, из конца в конец, совершенно изучив быт киргизов и уральских казаков».  Даль много ездит, общается с людьми,  и  это дает возможность собрать богатейший фольклорный и этнографический материал. Всё здесь было необычным и интересным для Даля: история края, природа, народ и его творчество. Свои впечатления Даль передает в «Письме к Гречу из Уральска» раскрывающем глубокое знание государственных проблем, народного быта и нужд простого человека.

По возвращении из первой командировки в земли Уральского казачества в сентябре 1833 г. Даль встречается в Оренбурге с приехавшим Пушкиным. Творческие и личные взаимоотношения Пушкина и Даля неоднократно привлекали внимание исследователей. В Оренбург Пушкина привело желание ознакомиться с казачьим бытом и фольклором. По мнению далеведа Ю.П.Фесенко,  именно благодаря целенаправленной помощи Даля, который имел богатый опыт по сбору фольклора, Пушкин смог в короткий срок получить материал о Пугачеве. Даль сопровождал Пушкина по местам пугачевского восстания, в том числе и в Уральск. Пушкин советовал Далю написать на уральском материале роман. Даль также упоминал о том, что за «Словарь» он принялся по настоянию Пушкина. Поэт сообщил Далю сюжет «Сказки о Георгии Храбром и о волке».

Общение с Пушкиным, многообразие и яркость полученных в крае впечатлений способствовали расцвету писательского таланта Даля, и оренбургский период оказался очень плодотворным. Даль понял, сколько возможностей скрывает в себе этот материал: «…едва ли Кавказ со всеми причудами своими может обещать то, что заповедает восточный склон хребта Уральского, Общего Сырта и прилежащие к Уралу степи». Эти слова следует относить прежде всего к устному творчеству народа. П.И.Мельников - Печерский отмечал, что «к восьми годам пребывания Владимира Ивановича в Оренбургском крае относится большая часть его повестей и рассказов. К этому периоду времени должно отнести и главнейшее пополнение запасов его для словаря, и собрание народных сказок, пословиц, песен». Почти все известные крупнейшие фольклорные собрания, составленные в первой половине XIX в., включают в себя десятки и сотни произведений, собранных Далем.

Главное, что оставлено Далем, - это его произведения: «Бикей и Мауляна», «Уральский казак», «Скачка в Уральске», «Полунощник», «Обмиранье», «Майна».  

«Бикей и Мауляна»

… это Бикей, сын Исянгильдия, глава киргизского прикрытия, которое, состоя из танинцев, сохраняло караван от грабежей родов: Чумекей и Джагалбай. Отец его, Исянгильди Янмур зин, с почетным прозванием Аксакал, Белая борода, был бога тейший из оренбургских киргизов и управлял уже с лишком 10 лет танинцами, и именно, отделением Гасан, которое было из вестно спокойствием и благосостоянием своим с тех самых пор, как, отделившись от земляков своих, составляющих большую часть внутренней, Букеевской орды, снова перекочевало за Урал, постоянно занимая часть левого берега его, противу ста ниц нижнеуральской линии.

Бикей кочевал с гассановским отделением рода Тана, противу нижнеуральской линии, водился и знался с чиновниками казачьими, был любим русским начальством за прямоту, бой кий ум и какой-то вид образованности; Бикей дарил и уго щал кунаков своих с линии всем, что было у него любого и дорогого; у кайсака, для гостя, заветного нет; зато уже и сам он, будучи вашим гостем, берет, за словом, что ему пригля нется. Бикей жил не по нутру, не по духу отца, а и пуще бра тьев. Дружба и связи с линейцами давали ему нередко сред ства и способы к высвобождению задержанного однодворца, к прекращению полинейных раздоров за потраву стожка, выставленного, кажется, с намерением, в степь, чтобы тебенеющие, тощие кони растеребили его, и хозяин имел бы слу чай и повод взыскать с кайсака пару баранов, или за украден ную овцу, за съеденную кобылу; и Бикей, который так ли, иначе ли, но умел ладить с тогдашним атаманом и, по какой бы то ни было нужде, даром в Уральск не езжал, а каждый раз привозил какую-нибудь добрую весточку, — приобрел любовь и доверенность своего народа. 88-летний Исянгиль ди и сам уже видел, что ему не под силу тягаться и управлять ся наравне с молодецким сыном; но сознаться в этом и усту пить народному гласу не хотел. Вместо того, чтобы видеть в сыне этом подпору и верного сподвижника, искал он в нем, натравливаемый братьями Бикея, врага-соперника и само званца. Чем менее он находил все это в Бикее, тем более ко варные клеветники старались усиливать темные доносы свои на действия Бикея и выставлять открытого, бойкого, несколь ко легкомысленного сына скрытным, буйным, самовольным и умышляющим.

Когда же, бывало, Бикей, одетый гораздо щеголеватее всех однородцев своих, в синем чекмене с позу ментами по косому вороту, с остроконечною тюбетеей на бекрень, вскочив на коня, которого берег и любил пуще гла за правого, стрелой пускался по аулу, и сотни голосов прово жали его кликом: джигит! батырь! батырь!— а девки, сидя на земле и снуя по колышкам основу из верблюжьего гаруса на самоцветную армячину, оглядывались на Бикея, поправля ли бархатную, стеклярусом и перьями украшенную шапчон ку,— а старухи, выминая в одеревенелых руках своих жест кую, черствую сыромять, вымоченную в молоке, прокопчен ную на дыме, перебранивались с шаловливыми ткачами,— тогда братья Бикея обыкновенно отворачивались от него, на сунув валеные колпаки на бровистые очи, и вступая в кибит ки свои, ворчали вполголоса или перебранивались с отцом за то, что он дает Бикею много воли.

      Дело вот какое: состязаются молодой парень с отборною, молодецкою девкой. Девка эта выезжает на лихом скакуне, взмостившись, по обыкновению, на высокое, попонами, одеялами и подушками покрытое сед ло; она выезжает на лучшем и заветном коне отца или брата, носится по чистому полю, налетает на молодцов, замахивается на них плетью, а коли который не увертлив, так часом того и приоденет; кричит, хохочет, резвится и вызывает на бой. У кого сердечко по ней разгорится, тот кидается на коня и пускается в погоню. Начинается травля и скачка — народ ревет, красавица мчится стрелой, — молодец нагоняет — она дает крутой поворот вбок, другой, опять вперед, назад, наконец парень донимает ее: то заскакивает вперед и, осаживая коня, старается только кос нуться ее рукою персей ее: то, настигая ее с тылу и вытягиваясь в маховую сажень, едва не досягает рукою... — она мечется и кидается, то с тылу, то сбоку... — девка, не щадя ни парня, ни коня его, ни плети своей, с которою, право, шутить вовсе не выгодно, стегает зря и с плеча и очертя голову по чем попало; молодец свивается клубом, налетает соколом, подвертывается жгутиком и, коснувшись однажды рукою груди ее, обнимает уже смело сильными мышцами противницу свою, и она уже не смеет противиться; и степные кони дружно мчатся по мягкой траве, а обнявшиеся всадники, покинув повода, не заботятся о направлении скакунов своих. Если же молодец принужден бы вает отвязаться от девки, не нагнав ее, не коснувшись рукою персей ее, тогда, как говорится, хорони головушку в мать сыру землю, — от посмеяния и житья и проходу нет. А вдобавок тог да уже девка его нагоняет и, не давая своротить, гонит перед собою до упаду и лупит нагайкою, камчей, при громогласных криках и хохоте народа. Это выходит: и стыдно, и больно.

Девка, в алом бархатном чапане, под золотою стежкою, в трехцветных бухарских сапогах из чешуйчатой ослиной кожи, в острой, конической бархатной шапочке, унизанной бисером и украшенной селезневыми и совиными перышками и темно зеленым, искусно набранным висячим пером, длинными под низями и сетками, кистями и плетешками из разноцветного бисера, корольков и стекляруса, — девка эта появилась верхом на просторе. Она, вопреки обыкновенному мнению, смешива ющему кайсаков наших с калмыками, с которыми они ничего общего не имеют, лицом нисколько не была калмыковата: при ятный продолговатый облик, не томные, не нежные глазки, но быстрые, искрометные темно-карие очи необычайной жизни и блеска; черты лица особенные, свойственные кайсачке, но не менее того прекрасные.

Итак, девка эта села и понеслась, давая круги; шумный го вор и разнообразное движение оживило толпы и пестрые ряды множества гостей и зрителей.

Бикей следил ее глазами, — оглянулся опять, кинул взоры на нее — опять вокруг, на толпу, как будто удивляясь и не веря, что нет шункара, нет кречета на эту пигалицу. И в тот же миг она полетела вихрем на него,— народ отхлынул с криком, и ре бятишки в давке завизжали. Бикей ни с места, — как стоял, сложа руки и выставив ногу вперед, так и остался, вперяя жад ные очи в батырьку на рыжем, нескладном, неутомимом скаку не. Она, пролетая мимо, замахнулась было на Бикея, занесла руку и, быстро опустив карающую десницу, обмахнула повис шею на темляке нагайкой два быстрых круга около головы его — и промелькнула.

Не знаю почему, но милосердие это странно поразило Бикея и круто им повернуло; он закричал: бирк-бул! держись! и уже несся вслед за непобедимою, за которою никто более не посмел гнаться; все знали горбоносого скакуна ее, знали, что она, не щадя ни плеч, ни головы друга-противника, секла вальковою нагайкой оплошавшего и не настигшего ее состязателя; знали и то, что ее, со времени возмужалости ее, на всех игрищах и пи рах никто еще не догонял, не обнимал.

Не станем разбирать, как и чем взял Бикей: заветным ли гнедым жеребцом, которого выбрал жеребенком, на свою долю, из отцовского десятитысячного табуна и в котором души не чаял, — или чем другим — скачкою ли взял, сноровкою ли, или просто тем, что ринулся в погоню нежданный, словно камень из-за угла, — все равно: довольно нам потешиться картиной, оглянувшись на этот исступительный и оглушающий рев ты сячи зрителей, и встретить взором всадников наших в самую ту минуту, когда Бикей, обняв стан Мауляны крепко правою рукою, почти лежал, растянувшись и перегнувшись боком с упрямого жеребца своего, который мчался рядом, но почти в целой сажени от рыжего, горбоносого скакуна побежденной и задыхающейся от смеха Мауляны.

Мауляна эта была нареченная невеста старшего брата Бикеева, который, однако же, не заблагорассудил с нею скакаться и стоял в толпе зрителей; но все, что видели мы теперь, не могло быть по нраву злобному и ревнивому жениху, который, как нередко видим это в природе, был запятнан рукою ее и об лечен знамением: он не имел приятного и молодецкого монго ло-татарского лица Бикеева, в котором большие, яркие глаза и нос дугою соединяются с плоским лбом и выдающимися вперед щеками; он был очень дурен собой, и на изуродованном оспою подбородке его редкая борода пробивалась только на одной, пра вой половине. Он отвернулся и пошел прочь от толпы; и шум ные восклицания: «гоу, гоу, гоу, батырь! джигит!» — поражав шие громогласно слух его, раздирали со всех сторон бешеное сердце. Оно вскипело местью, ненавистью, и клокотало, доко ле алая кровь еще текла в жилах Бикея.

 Он:

Кто, праздничный пир встречая, алым сукном не обле кается?

Чье сердце, девку завидев, алою кровью не загорается?

Не гляди на меня так: не то увяжусь за тобою;

В тебе искать буду волю сгубленную, волю молодецкую!

Она:

И на проводы слезные, видала я, красно убираются;

Алому цвету не верь: цвет, сам знаешь, дело обманчивое,

А какую ты вещь сгубил— волю молодецкую— я не ведаю;

 Назови приметы ее, да зачем зайдет она к девицам?

Он:

На Яик-реке, на тихой воде, есть ятовья, омуты глубо кие,

А зыбкая струйка его скорей алого цвета обманет!

И в очах твоих то же: очи-омуты глубокие;

Не заглядывать было, не топить в них воли молодецкие!

Она:

Не разгадывать нам, девкам заяицким, загадок твоих:

 Назови ты вещь, коли потерял, назови приметы ее; \

Утопил, говоришь, теперь, а сказывал давече: потерял;

            О, лукавы речи твои! И нашел же где, у девок, искать утопленников.

Она:

Караганка-лиса и перед волком права живет,

Проведет кругом тебя, да грех на тебя же и свалит!

Так и вы, красные, вы изворотливей караганки-лисы;

Сами вы— алый цвет, а наши, вишь, речи лукавы!

Бикей и Мауляна проживали вместе почти два года, не нужда ясь в дружбе родичей своих и не слишком замечая их неприязнь и злобу. Бикей, не заботясь ни о чем, добыл уже вес и значение не только в ауле своем, но и во всем танинском роде; но, повторяю, никогда он не искал этого, а и того менее посягал на отцовское звание и достоинство, в чем братья всегда старались оклеветать и обвинить его перед  отцом

Бикей собирался ехать на линию, в Калмыкову крепость, и жена ему подводила коня, когда, занесши уже ногу в стремя, Бикей поднял голову и увидел всадников. Предугадывал ли он последствия отказа своего и хотел избегнуть, на первый случай, встречи или случайно и ничего не замышляя, собрался в этот путь — не знаю; но было так, как я рассказываю. Он мигом узнал дорогих гостей, впереди которых летели любезные братья его — угадал, по чеканам и копьям, что едут не в гости к нему,— и впервые изменил себе и обычаю своему, впервые не нашелся; хладнокровие его не устояло противу этого нового, стремительного натиска мерзавцев;— он кинулся в кибитку за оружием.

Мауляна, покинув повод верного коня, бросилась за мужем и выкрутила силою из рук его винтовку, не внимая заклинаниям и божбе Бикея, что он стрелять по братьям не станет, что даже ружье не заряжено, что он только в острастку им берет мултук свой, зная, что никто не посмеет сунуться на него, и братья первые уйдут домой, не оглядываясь, коли увидят ружье в руках его, несмотря на все это, она силою обезоружила Бикея, вывела из кибитки, требуя и настаивая, чтобы он сел, невооруженный, на жеребца и ускакал бы, как намеревался прежде, на линию.

Нехотя и как бы предчувствуя всю беду, повиновался он Мауляне, любимице своей; «садись», кричала она: «садись и скачи», вынесла мужа почти на руках из кибитки и увидела, что покинутый ею в испуге, без надзора, конь, на которого была вся надежда, конь, с которым неудачи в побеге и быть не могло,— тряхнул гривою, почуяв вольность свою, и ускакал.

Бикей вскочил на какую-то клячонку, которая стояла, оседланная, подле соседней кибитки и, вероятно, принадлежала кому-нибудь приезжему гостю или пастуху; вскочил— и по первой выступке кобылки познал моготу ее: ему и думать нельзя было уйти на ней от шести вершников, которые уже доскакивали до аула; Бикей, будучи, как уже сказал я, вовсе безоружен и теперь так близок к бедствию, снова нашелся и успокоился; он повернул в ту же минуту навстречу погоне и подъехал шагом к дикому зверю, которого, как говорил я выше, сама природа запятнала не двусмысленною печатью, присудив Бикею называть его карандаш— одноутробным. Бикей принял спокойный вид и произнес всегдашнее приветствие: селям-алейкюм; но получил в ответ, вместо обычного: алейкюм-селям— град ругательных слов, в которых татарские народы едва ли не перещеголяли нас, русских, и которых я повторять здесь не намерен — а затем, выслушал объявление следовать за ними, за братьями, коли не хочет, чтобы над ним был исполнен смертный приговор отцовский.

— Я еду сегодня в другое место,— отвечал Бикей твердо и спокойно,— и с вами ехать мне не по пути; а как вы, кажется, отправляетесь куда-нибудь на разбой, то я мешать вам не стану: прощайте! — И за словом поворотил он коня от них и поехал, шагом, своим путем.

Старший брат, Джан-Кучюк, не дал ему отъехать пяти шагов, как, налетев на него сзади, рассек ему тяжелым чеканом своим череп. Бикей зашатался, припал, обеспамятев, на переднюю луку, замотал обе руки в гриву— и уже долее лица не подымал. Неверный конь равнодушно продолжал свой путь шагом. Всадник его был убит или добит обоими братьями и снят уже мертвый с седла. Остывшие, судорожно сомкнутые персты насилу были выпутаны из косматой гривы клячонки.

В каком положении была бедная Мауляна по убиении мужа ее — этого, воистину, выразить словами нельзя. Мне говорил об этом, между прочим, близкий родственник ее, прискакавший к ней на помощь из дальнего аула, в ночь по совершении злодея ния. Отчаяние в груди, в уме дикарки не знает никакой меры. Но каково было потом еще положение ее, когда на третий день после убийства Джан-Кучюк приехал было объявить ей, что она теперь его джясыр и будет его четвертою женою? Она едва не зарезала его большим кабульским ножом своим, в бирюзовой оправе, с череном из рога носорога, и Джан-Кучюк бежал от исступленной не только по всему аулу — бежал от нее верхом и степью…

Все утро она проплакала, рыдала горько и неутешно, во весь день не брала ни крохи, ни капли в рот, а к вечеру спокойно уснула. Утром, на рассвете, спохватились— Мауляны нет. Кидались туда, сюда, по целому аулу, поскака ли в аулы соседние — Мауляны нет, и слуху об ней никакого. Не могли ничего придумать, куда бы ей деваться, коли не ки нулась она, в беспамятстве, в Яик; как около полудня уже уз нали от пикетных, от сторожевых уральских казаков, внима ющих передовую цепь по левому берегу Урала, узнали, что киргизка на рассвете промчалась мимо, о треконь, и казаки, окликнув ее, не могли догнать. Мауляна ушла ночью из аула, поймала тройку удалых коней, села, и, не переводя духу, при скакала в Уральск, где явилась к атаману Д.М.Б., прилетев прямиком к нему во двор. Не скажу я, сколько верст проска кала Мауляна, в каких-нибудь двадцать часов, пересажива ясь с коня на коня, между тем как порожних лошадей гнала во весь дух перед собою, а загнанных покидала— не скажу для того, что степь-дорога немеренная; а если бы я повторил толь ко общую молву об этом, то без всякого сомнения назвали бы весть мою преувеличенным, не заслуживающим никакого ве роятия, пустословием. Скажу только, что Калмыкова кре пость, против которой кочевали тогда гассанцы, отстоит от Уральска 270 верст, что верст полтораста в сутки делает двух-конный исправный киргиз легко; а сколько в двадцать часов можно выскакать на трех переменных добрых скакунах— коли станет на это сил ездока, это досужие читатели мои рассчита ют по пальцам, и без меня, и тогда пусть и пеняют не на меня, коли выйдет очень много!

Атаман препроводил искавшую у него убежища убитую судьбой красавицу к военному губернатору в Оренбург. Сме ло и величественно вступила она в переднюю залу и чрезвы чайно поразила находившихся там осанкою своею, красотою, смелою и величавою поступью и неожиданным появлением. Не менее того был изумлен и сам военный губернатор. Мау ляна говорила, что приехала искать защиты его, ибо у нее нет в целом мире благонадежного убежища. «Я приехала, — продолжала она спокойно и твердо,— просить позволения гу бернаторского зарезать из рук своих Джан-Кучюка, убийцу мужа моего». Просьбу эту повторяла она несколько раз, с та ким прямодушием и так настоятельно, что стоило большого труда вразумить ее и убедить отказаться от этого предприя тия. Долго думала она, что граф не понимает просьбы ее и что переводчик виноват недоразумению. Наконец, когда дело для нее объяснилось, объявила она решительно, что по край ней мере не переступит обратно порога, доколе не получит великого слова наместника царского, что она будет жить спо койно в ауле отцовском и не будет выдана убийце мужа. <<Ни файда— что пользы в этом,— говорила она выразительным трогательным голосом,— что пользы, коли выдадут меня ему? Я его зарежу в первую же ночь; и... назовите мне хотя одну душу в мире, которой бы от этого было легче!»

Мауляна была доставлена, под верным прикрытием, в аул отца своего, киргиза Сатлы, рода Лаюлы, отделения Маскар. Джан-Кучюку намекнули, чтобы он искал себе другой невес ты, буде имеет надобность в четвертой жене. Мужнее имуще ство возвращено Мауляне без замедления…

«Уральский казак»

Проклятов — гурьевский казак старинного закалу: ростом невелик, плотен, широк в плечах, навертывает и в тридцать градусов морозу на ноги для легкости по одной портянке, надевает в зимние степные походы кожаные либо холщовые шаровары на гашнике, и если буран очень резок, то, сидя верхом, прикрывает ляжку с наветренной стороны полою полушубка. Морозу он не боится, потому что мороз крепит; да и овод, и муха, и комар не обижают у него коня; жару не боится потому, что пар костей не ломит; воды, сырости, дождя не боится потому, как говорит, что сызмала в мокрой работе, по рыбному промыслу, что Урал — золотое дно, серебряна покрышка, кормит и одевает его, стало быть на воду сердиться грех: это дар божий, тот же хлеб. Проклятов до того любит воду — коли нет вина, — что на морском рыболовстве и на морской службе по Каспийскому морю пьет без всяких околичностей воду морскую и отвечает вам на вопрос: «Хороша ли?» — «Горонит маленько!». Борода ему дороже головы; в этом отношении Проклятов сущий турок; но, отправляя сына на внешнюю службу, в Москву, он выбрил ему бороду, приказав отпустить ее, когда воротится домой, и утешив и себя и сына в этом несчастии тем, что-де родительницы замолят грех. Дома Проклятов не певал отроду песни, не сказывал сказки, не пел, не плясал, не скоморошничал никогда; о трубке и говорить нечего: он дома ненавидел ее пуще водяного сверчка, да и не бывало ее таки в заводе ни у кого в целом войске.

На походе — Проклятов первый песенник, хоть и гнусит немного на старинный церковный лад; первый плясун, и балалайка явится на третьем переходе, словно из земли вырастет, — и явится трубка и табак; а родительницы дома на досуге отмаливают и замаливают. Родительницами называет он не только старуху-мать свою, но и тетку, и сестру, и хозяйку, и дочь: весь женский пол. Они все знают церковную грамоту, служат сами по старопечатным книгам, хозяйничают из покупного добра, — потому что своего, кроме рыбы и скота, нет ничего, ниже хлеба, — ткут шелковые пояски, шьют сарафаны на себя с отборной девятой пуговицей, а рубахи — с шелковыми рукавами; вяжут понемногу чулки — другой работы у них нет. Главное занятие их: воспитывать ребят в постоянных правилах и обычаях домашнего изуверства, которое, как мы видели, соблюдаясь с неприкосновенною святостию на дому, нарушается без всякого стеснения на службе и вообще вне войсковых пределов.

Пришла осень — старик опять идет с целым войском, ровно на войну, на рыболовство. На тесной и быстрой реке столпятся от рубежа до рубежа тысячи бударок — тут булавке упасть негде, не только сети выкинуть; а Проклятов, как и все другие, плавает связками, попарно, вытаскивает рыбу, чекушит ее и сваливает в бударку; саратовские и московские промышленники следят берегом плавучую толпу рыбаков и держат деньги наготове; к вечеру разделка. Тут, кажется, все друг друга передушат, передавят и вечера не доживут: крик, шум, брань, стук, толкотня на воде, как в самой жаркой рукопашной свалке; давят и душат друг друга, бударки трещат, казаки, стоя в них и управляя ими, раскачиваются в обе стороны, чуть носом воды не достают — вот все потонут, все друг друга замнут и затопят, — ничего не бывало: все разойдутся живы-здоровы, чтобы завтрашний день начать со следующего рубежа, опять по пушке, ту же проделку; и так вплоть до Гурьева, до взморья или по крайней мере до низовых станиц. Проклятов гребет, рвется, из шкуры лезет, летит взапуски, гребет сильно коротеньким весельцем своим, им же правит, им же расчищает себе дорогу в этом непроходимом лесу бударок, расталкивает их вправо и влево, не заботясь о том, куда которая летит, — и ярыгу вытаскивает, и рыбу чекушит; и его толкают взад, и вбок, и вперед, — нужды нет, он только кричит и бранится, и, зная уже, что никто его не слышит и не слушает, потому что всякий занят своим, он и сам продолжает свое, облегчая только стесненное положение свое бранью, навей ветер. Впрочем, никогда не употребляет он коренных русских ругательств; и это также можно делать только в командировках и в походах: дома грешно.

Пришла зима — Урал замерз, снежное море покрыло необозримую степь; голодные и холодные киргизы сидят смирно и спокойно на зимовках: не до того им, чтобы прорываться по ночам тут или там и угонять стада и табуны,— все замерзло; а Проклятов опять снаряжается на рыболовство, на багренье. Опять он тут, под самым Уральском, где в сборе целое войско, опять мечется по пушке как угорелый, зря, очертя голову, с яру на лед, на людей, топчет, давит, не щадя ни себя, ни других, — просекает наваренною сталью пешней в три маха двенадцативершковый лед, опускает шестисаженный багор, коего другой конец, перегибаясь чрез плечо, волочится по льду, поддевает рыбу, подхватывает ее подбагренником, кричит, как будто кто его режет: «Ой, братцы, помогите!» — коли сила не берет управиться одному с белугой, кричит неумолчно, хоть и знает, что ему никто не пособит, как и сам он никому не подаст помощи за недосугом, — а кричит; вытаскивает ее наконец кой-как сам на лед, упарившись зимой в одной рубахе до мокрого поту, — и, окунувшись раза три по шею в воду, выбирается с добычей своей на сухой берег. Окунулся он потому, что тысячи рыболовов, кинувшихся на лед, на одну зазнамо хорошую ятовь", искрошили в четверть часа весь лед под собою, вытаскивая на всех точках рыбу, и вскрыли всю реку. Проклятое выгородил себе кой-как небольшой комок льду, отстоял его, удержался на нем, сложив тут же три-четыре рыбки, рублей на сто или побольше, и, упираясь багром, который гнется как веревка, и захватив пешню своими ногами, а подбагренник в зубы, переправился на этом пароме благополучно на берег, сдал тут же товар и взял деньги. Льдина переворачивалась под ним раза три, да Проклятов на нее и не глядел: он только берег рыбу свою, привязав ее к ноге обрывком или поясом, да снаряд.

Проездом Проклятое у каждого форпоста расспрашивает обстоятельно стариков, то есть смотрителей за водами и лесами, о том, «благополучно ли рыба с осени ложилась, где и как вскатывалась и каков надежен залов». Где дорога подходит к береговому яру, там Проклятов оборачивается туда, куда его тянет, носом на воду; жадно глядит на Урал и по временам как будто прислушивается и облизывается. Если вам случалось видеть неистовых голубятников, псовых и ружейных охотников, которые выходят из себя, если при них только помянуть слово об охоте, то можете вообразить себе и Проклятова. Серые глаза его загораются каждый раз, когда дело коснется рыбы и рыболовства; брови двигаются, играют, высокий лоб сияет, губы подбираются. У Проклятова не дрогнула бы рука приколоть всякого, не говоря о киргизах на левом берегу, — приколоть на месте во время ходу рыбы всякого, кто осмелился бы напоить скот из Урала, «Рыба — тот же зверь, — говорит старик с ожесточением, — шуму и людей боится; уйдет, а там ищи ее».

В походе не брали Проклятова ни зной, ни стужа, ни холод, ни голод. «Обтерпелся, — говаривал он, — да сызмаленьку привык; только лошади жаль, коли без корму стоит, а человеку ничего не станется». Из всего оружия казачьего Проклятов менее всего жаловал саблю, называя ее темляком, который-де болтается без пользы. Винтовка на рожках, из которой стрелял он лежа, растянувшись ничком на земле, и пика, которою работал, прихватывая по временам, где можно, гривки, — вот вся его надежда.

Не только на коне и на пресной воде, но и на море Проклятов был как у себя дома. Сызмаленьку привык, дело домашнее. Он хаживал и на косных и на посудах, кусовых и расшивах, не только из Гурьева в Астрахань, но и к Колпинскому кряжу и дальше. Поблизости, в своих водах, бывал Проклятов на морском Курхайском рыболовстве, в одной артели с другими, потому что одному собраться тяжело, а на Тюк-караган, Мангишлак и в Кайдак хаживал по службе. В старые годы пускался он, бывало, и в открытое море на бударке своей, на крошечном долбленом челноке, за лебедями, промышлял перьями и шкурками и пухом; ныне промысл этот, как слишком опасный, давно уже запрещен. Проклятов знал не хуже штурмана зюйд-вест и норд-ост, фок, грот-брам, топ, как там у них называют топсель, знал шкот, и галс, и фал, хоть и называл обыкновенно последний подъемною снастью. Проклятов был, сам того не подозревая, отчаянный моряк; лавировал и боролся мастерски с бурей и волнами, как с своим братом; и это делал он также оттого, как объяснялся, что «привык так с молодых лет, что море у них — дело соседнее, под рукой». Бывал он и в относе на аханном рыболовстве, и таскало его на льдине по морю недели по две; а между тем льдина все крошилась да крошилась от волн и бури, и Проклятов видел день за днем и час за часом мокрую и холодную смерть под собою. Но господь миловал, казака приносило опять моряной к берегу.

Наловил Проклятое много красной рыбы на веку своем; много икры наделал и много отправил этого товару, продав на месте торговцам, в Москву и в Питер; была рыба его и за царской трапезой, когда случалось ему попадать на царское багренье, с которого отправляют, по древнему обычаю, ежегодно на почтовых тройках царский кус, или так называемый презент; но сам Проклятов по целым годам и не отведывал ни осетра, ни белуги, ни шипа, ни севрюги; товар этот дорог, «не по рылу», как выражался старик. Он объедался красной рыбы только в лето после бузачинского походу, когда был в гурьевской морской сотне за приказного и ходил есаулом стеречь войсковые воды, чтобы астраханцы не обижали; тогда было у них рыбы вдоволь, и хоть продавать ее не продавали, потому что за это строго взыскивается, а сами ели вволю. Дома варила хозяйка Проклятова по временам, когда лов разрешался, черную рыбу, а не то баранов резали, ели каймак,* а как посты все соблюдались во всей строгости, так и приходилось в году месяцев шесть хлебать постную кашицу да пустые щи. На поход снабжала хозяйка своего казака кокурками, сколько можно было подвязать их в торока.

Сыновья Проклятова были ребята нынешнего складу: высокие, стройные и крепкие, как отец. Молодой народ на Урале чуть ли не рослее старого и, что бог даст вперед, не изводится, а крепок и дюж. Как растут они, так рос в свое время и отец, так росли в свое время деды и прадеды их: отмены нет никакой. Проклятое с десяти годов пас табуны, ездил с отцом на рыболовство и, выставив на санях или телеге значок, какую-нибудь тряпицу, шапку либо сапог, ехал берегом в тысячной толпе саней и лошадей, провожал управлявшегося на воде отца и зевал, то есть кричал, в продолжение целых суток во всю глотку. Без этого рыбак в суматохе толпы не нашел бы вечером, пристав к стану, повозки своей, а потому каждый с воды и с берегу дают друг другу голос, зевают и ровняются. Тут наостришь поневоле и глаза и ухо. Поэтому Проклятов и видел серыми глазами своими ясно и чисто там, где наш брат не видал ничего, кроме неба и земли; а где Проклятов, поглядевши, скажет, бывало: «Чуть мельтешит что-то», там без хорошей подзорной трубы и не думай разгадать задачу. Он привык и на море верно мерить расстояние закроями' и, завесив черни, то есть скрывшись от берегу, не видал его потому только, что берег был уже под кругозором и его нельзя было увидеть ни в какую трубу и стекла.

Грамоте Проклятов не выучился за недосугом: век на службе и в работе. Ему грамота и не нужна; это дело родительниц, которые должны замаливать вольные и невольные грехи мужей, отцов, сыновей и братьев. Родительницы сидят себе дома, им делать нечего, как сохранять и соблюдать все обычаи исконные и заботиться, по своим понятиям, о благе духовном! Пусть же отмаливают за казаков, на которых лежат заботы о благе насущном, промыслы и служба.

Скот ходит у казаков уральских на подножном корму зиму и лето, круглый год, пастухи и табунщики за ним в ведро и в ненастье, в метель, дождь, зной и стужу. Пастух и табунщик выгоняют скот свой на Урале не с рожком и со свирелкой, как в других местах, а с винтовкой за плечом, с копьем в руках и всегда верхом. Там из станицы в станицу редко кто поедет без оружия, и казак-ямщик садится к вам на козлы с ружьем и в подсумке с боевыми патронами. Итак, не мудрено, что Проклятов привык к винтовке сызмала, с двенадцати годов; в опасном месте всегда, не говоря ни слова и не дожидаясь приказания, вынет, бывало, тряпицу из-под курка, осмотрит полку, прикроет ее огнивом и поставит курок на первый взвод. Подъезжая к станице, он бережно опять закладывает полку мячиком или клочком овчинки, спускает на нее курок в упор, а потом еще пробует, не сыплется ль порох с полки, подбирая с руки бережно каждое зернышко,

Случалось Проклятову и голодать по целым суткам, и к этому привык он смолоду. Летом сносил он голод молча, зимой покрякивал и повертывался; летом жевал от жажды свинцовую пульку или жеребеек: это холодит; зимой закусывал снежком. Солодковый корень, челим, лебеда, яйца мартышек, даже земляной хлеб и разные другие съедомые снадобья пропитывали его в беде по нескольку суток сряду. Там приходила опять пора, и Проклятое отъедался за прошедшее и за будущее. И добро и худо, и нужда и довольство живут голмянами, как выражался казак наш, то есть порою, временем, полосою. Но конины и верблюжины Проклятое не стал бы есть ни за что; скорее, говорит, издохну, а такого греха на душу не возьму.

Проклятое ходил под гладкой круглой стрижкой, как все староверы наши, то есть не под русской, не в скобку, а стригся просто, довольно гладко и ровно, кругом. Отправляясь с полками на внешнюю службу, стригся он по-казачьи, или под айдар. На Урале ходил он постоянно в хивинском стеганом полосатом халате и подпоясывался киргизской калтой — кожаным ремнем с карманом и с ножом; по праздникам щеголял в черной бархатной куртке или крутке, как он ее называл, может быть, правильнее нашего. Зимой на нем была высокая черная смушковая шапка, летом — синяя фуражка с голубым околышем и с козырьком. Сверх рубахи он всегда опоясывался плетеным узеньким поясом — обстоятельство в глазах его большой важности, потому что в рубахе без опояски ходят одни татары. И ребятишек маленьких хозяйка Проклятова тщательно всегда подпоясывала и била их больно, если который из них распоясывался или терял поясок: по опояске этой и на том свете отличают ребят от некрещеных татарчат, и когда, в прогулке по вертоградам небесным, разрешается им собирать виноградные грозды, то у них есть куда их складывать — за пазуху; татарчатам же, напротив, винограду собирать некуда.

Проклятов дома, на Урале, никогда не божился, а говорил «ей-ей» и «ни-ни»; никогда не говорил «спасибо», а «спаси тя Христос»; входя в избу, останавливался на пороге и говорил: «Господи Иисусе Христе сыне божий, помилуй нас!» — и выжидал ответного: «Аминь». В часовню ходил он не иначе, как в халате нараспашку и с пояском поверх рубахи. Но, принимая кровное участие в родном и общем деле, он дал обет помолиться усердно в православной церкви, если утвердят наконец окончательно за войском сенокосы на левом берегу Урала, Камыш-Самару с узенями и обеспечат угрожаемые нашествием астраханцев войсковые морские воды.

Так вырос, так жил и так состарился Проклятов, по крайней мере стал седеть, хотя ему было не с большим пятьдесят лет, потому что написан из малолетних в казаки по восемнадцатому году, дослуживал ныне тридцать четвертый год службы и, надеясь на милость начальства, собирался в отставные.

Спросите любого уральского казака, как его зовут, и вы редко услышите употребительное между нами имя. Но если хотите знать прозвание казака и хотите, чтобы он понял вопрос ваш, то спросите его: «чей ты?» или «чьи вы?>> или даже, пожалуй: «чей ты прозываешься?» На вопрос: «чей?» — казак ответит: «Карпов, Донское, Харчов, Гаврилов, Мальгин, Казаргин», и вы из окончания видите, что это прямой ответ на ваш вопрос. Вы спрашиваете: «чей?» — то есть из какой, из чьей семьи. Он отвечает: «Донского» или сокращенно: «Донсков», «Мальгина» или «Мальгин» и прочее. В Сибири спрашивают вместо этого: «чьих вы?» И от этого вопроса произошли прозвания: Кривых, Нагих, Ильиных и прочих.

Заложилась наемка, как говорят казаки, или установилась цена, подможных мирских денег по восемьсот рублей. Проклятову негде взять двухсот рублей на свою долю, надо идти служить самому. Дай пойду, говорит, возьму еще раз деньжонки, авось в последний сам соберусь и своих наделю и послужу напоследях великому государю.

Пошел, запел опять песни, обзавелся трубкой, добыл на поход чубарого коня, оба уха и ноздри пороты и редкой прыти. Полк пробыл два года в Турции, тут еще позадержали в Польше с лишком год, наконец спустили; пошли домой на Урал. Выбыло из полка, однако же, человек полтораста.

Большой был праздник в Уральске, когда вступил туда с песнями 4-й полк. Родительницы выехали навстречу из всех низовых станиц, усеяли всю дорогу от города верст на десять; вынесли узелки, узелочки, мешочки, сткляницы, штофчики, сулейки: все, вишь, жалеючи своих, думают — голодные придут, так напоить и покормить. Стоит старуха в синем кумачном сарафане, повязанная черным китайчатым платком, держит в руках узелок и бутылочку, кланяется низехонько, спрашивает: «Проклятов, родные мои, где Маркиан?» — не слыхать голосу ее из-за песенников, подходит она ближе, достает рукой казака: «Где Проклятов?» — «Сзади, матушка, сзади». Идет вторая сотня, спрашивает старуха: «Где же Маркиан Елисеевич Проклятов, спаси вас Христос и помилуй, где Проклятов?» — «Сзади», — говорят. Идет третья сотня — тот же привет, тот же ответ. Идет и последняя сотня, прошел и последний взвод последней сотни, а все казаки говорят ей, кивнув головою назад: «Сзади, матушка, сзади». Когда прошел и обоз и все отвечали «сзади», то Харитина догадалась и поняла, в чем дело, — ударилась обземь и завопила страшным голосом. Казаки увели ее домой, а Маркиана своего она уже более не видала.

1. Как описывает автор приход азиатского каравана на Оренбургский меновой двор?
2. Описание каких азиатских (казахских) обычаев дает писатель?
3. Расскажите о  Бикее и Мауляне.  Какая лексика в повести помогает вам представить их?
4. Назовите качества, которые характеризуют Бикея, Мауляну.
5. Выделите тюркскую лексику, которую использует писатель.
6. Как описано степное кочевье? Как описаны царские порядки?
7. Что такое айтыс и какой айтыс был записан Далем и приводится в повести?
8. *Как бы вы закончили повесть о степных Ромео и Джульетте?

1. Как Даль описывает Проклятова, гурьевского казака?
2. Какую роль играл Урал в судьбе простого казака?
3. Что означают выражения: «Борода ему дороже головы», «родительницы замолят и отмолят», «Урал – золотое дно, серебряна покрышка», «казаки ждут пушки», «век на службе Проклятов, редкий год дома», «Дома Проклятов не певал отроду песни, не сказывал сказки, не плясал», «царский кус, или так называемый презент», «стрижка под айдар», «чьих вы?», «заложилась наемка», «добыл на поход чубарого коня»?
4. Что такое говор и почему Даль пишет, что уральского казака можно узнать по говору?
5. Какие обычаи уральских казаков описывает Даль?
6. Какая судьба у главного героя – Маркиана Проклятова?
7. *Какую фамилию носил герой при первой публикации очерка? Сопоставьте героя очерка «Уральский казак» и романа «Капитанская дочка» (Проклятова и Пугачева).