Переписка Б.Пастернака и М. Цветаевой в контексте жизнетворчества.
статья по литературе (11 класс)

1.2 Переписка как факт сотворчества Пастернака и Цветаевой

«Когда я пишу, я ни о чем не думаю, кроме вещи.

Потом, когда написано – о тебе. Когда напечатано – о всех^[1].»

Марина Цветаева – Борису Пастернаку

«В течение нескольких лет меня держало в постоянной счастливой приподнятости всё, что писала тогда твоя мама, звонкий, восхищающий резонанс её рвущегося вперёд, безоглядочного одухотворения^[2].»

Борис Пастернак – Ариадне Эфрон

Говоря об отношениях Марины Цветаевой и Бориса Пастернака, на мой взгляд, нельзя не упомянуть об их переписке, которая является подтверждением тому, что для Цветаевой Пастернак навсегда остался единственным равным по силе таланта, а она для него - самым большим потрясением в жизни. Если письма Пастернака Цветаевой большей частью сохранились и до сих пор хранилась в закрытом цветаевском архиве, то чемоданчик с письмами Марины Ивановны, который бережно возила с собой, не выпуская из рук, одна музейная сотрудница и большая почитательница Цветаевой, однажды уехал в вагоне электрички забытый. Найти его не удалось. И узнать, что Цветаева писала Пастернаку, доподлинно невозможно. Сам Пастернак рассказывает об этом случае в биографическом очерке «Люди и положения». Однако, по счастью, Цветаева имела старомодную привычку писать черновики самых важных для нее писем, благодаря черновикам общий контур ее обращений к Пастернаку сохранился, а еще с части писем были сняты копии - именно черновики и копии и помогли реконструировать переписку. Она исследовалась и прокомментирована К. М. Азадовским, Е. Б. и Е. В. Пастернаками.

Первая часть переписки оставляет ощущение, что тебя допустили до тайны духовного свойства. Это общение не людей с плотью и кровью, но мистическая перекличка их живых душ, мир свободных сущностей, снов, видений, прозрений, ничего не ведающий о путах земного бытия. «Мой любимый вид общения - потусторонний: сон. Письмо как некий вид потустороннего общения^[3]», – пишет Цветаева. «Однако при Вашей исключительной подлинности, – мне с Вами переписываться не легче, чем с самим собой^[4]», – откликается Пастернак. Лишь со временем, сквозь стихи и сны стали проступать очертания их реального быта – тяжкого, полунищего у Цветаевой: «День: готовлю, стираю, таскаю воду, нянчу Георгия (5 1/5 месяцев, чудесен), занимаюсь с Алей по-французски, перечти Катерину Ивановну из «Преступления и наказания», это я^[5]».

 Нервного, скудного, полного обязательств, семейных неурядиц и тягот советского режима – у Пастернака. При этом сказать, что поэты, оба склонные к романтике, бежали в переписку от повседневных забот, было бы неточно – в том-то и дело: в обыденной жизни, среди тазов и газет, сообщающих об очередной смертной казни, они жили так же, как писали, – напряженно и вдохновенно, ни от чего не отворачиваясь, все принимая, разделенные тысячами километров  – рядом друг с другом.

Цветаева к написанию писем подходила очень серьезно, исписывала помногу страниц черновика. Окончательный вариант, отправляемый корреспонденту, всегда представлял собой маленький литературный шедевр. Пастернак старался соответствовать и тоже в ответ создавал вместо писем новеллы, достойные занять место в собрании его литературных произведений.

Они откровенно пишут друг другу обо всём. Между рассказами «о творческих планах», обсуждением важных событий (смерть Есенина, смерть Маяковского) и профессиональными (хотя и чрезвычайно метафорическими) разборами произведений друг друга.

Так или иначе, это была необыкновенно деятельная и необыкновенно эмоциональная переписка. То есть, она была настолько эмоциональна, что даже многие читатели пребывали в уверенности, что что-то между ними было. Но в прямом физическом смысле ничего не было – действительно, были глубокие, сильные чувства.

Самое главное, на мой взгляд, попытаться понять при изучении творчества и взаимной переписки Цветаевой и Пастернака, сколь сильно они повлияли друг на друга, чему научили, что отдали.

Стихотворный «пожар» Цветаевой, вызванный перепиской с Пастернаком, продолжался много лет, начиная с берлинского «Неподражаемо лжёт жизнь…» вплоть до написанного в 1934 году «Тоска по родине! Давно…» - в общей сложности около сорока произведений. Эти творения Марины Ивановны представляют собой огромный монолог, в котором изредка угадываются реплики адресата. «Адресат – всего лишь повод, чтобы стихи явились: Пастернак был лучшим из таких поводов^[6]…» С ним она могла говорить, как с самой собой. Этот монолог растекается по разным руслам, охватывает всё основное в миропонимании Цветаевой, в том числе и «мнимости», которые составляли смысл её жизни: душа, поэзия, любовь, Россия, разлука. Она была уверена в том, что Пастернак разделял эти «мнимости». В Пастернаке для неё главным был – Поэт, собрат, «равносущий», способный откликнуться на любой её звук. Поэтому её монолог к нему видоизменялся и ширился, то оборачиваясь восторгом, то торжественной речью, то призывом или рыданием, то пламенной страстью.

     Чтоб высказать тебе... да нет, в ряды

     И в рифмы сдавленные... Сердце – шире!

     Боюсь, что мало для такой беды

     Всего Расина и всего Шекспира!<…>

     "Всe плакали, и если кровь болит...

     Все плакали, и если в розах  – змеи"...

     Но был один – у Федры – Ипполит!

     Плач Ариадны – об одном Тезее!<…>

     Терзание! Ни берегов, ни вех!

     Да, ибо утверждаю, в счете сбившись,

     Что я в тебе утрачиваю всех

     Когда-либо и где-либо небывших!<…>

     О по каким морям и городам

     Тебя искать? (Незримого – незрячей!)

     Я проводы вверяю проводам,

     И в телеграфный столб упершись – плачу^[7].

Для Цветаевой важнее отдать, чем присвоить. Она делает это в стихах, письма не могли вместить интенсивности её чувств.

Пастернак же также щедро брал, как она давала. Его восторг перед поэзией Цветаевой, отклики на всё, что она ему посылала, возмещали ей недооценку критиков. Он сумел быть таким, каким она хотела его видеть. «Сумейте, наконец, быть тем, кому это нужно слышать, тем бездонным чаном, ничего не задерживающим (читайте внимательно!!!), чтоб сквозь Вас – как сквозь Бога – ПРОРВОЙ^[8]!»

Пастернак не так дихотомически разделял в себе поэта и человека, как Цветаева. Он не был романтиком, точнее не был так романтически бескомпромиссен, а ее романтизм был бескомпромиссным служением собственной душе. Она романтик. Романтизм в русской литературе не оформился как течение. Лишь отдельные имена, отдельные произведения.

«Если вас спросят, что такое романтизм, – говорила Цветаева, обращаясь к детям – отвечайте бессмертными словами Жуковского: романтизм – это душа. В моем лице вы встретились с романтизмом всерьез^[9]».

Ведь в русском романтизме появляется свобода от классических условностей. Утверждается новое представление о сущности и значении поэзии, которая признается самостоятельной сферой жизни, выразительницей высших, идеальных стремлений человека; прежний взгляд, по которому поэзия представлялась пустой забавой, чем-то вполне служебным, оказывается уже невозможным.

«...Ее движение (во всем, в творчестве, да и просто в жизни дней) всегда было восхождением, – писала Ариадна Эфрон, дочь Цветаевой, – движения же с вершин, столь свойственного людям, она не понимала; всех обитателей долин ощущала альпинистами. Не понимала человеческого утомления от высот, у людей от нее делалась горная болезнь^[10]».

 «Романтизм — это душа», как советовала она отвечать на все вопросы в том же обращении к детям. «Я одна с моей большой любовью к собственной моей душе». «Поздравляю себя с сорока семью годами непрерывной души». Кроме этой души — ничего и не было; все было служением ей, ее обеспечением и прокормом.» ^[11]

С Пастернаком их роднит нескончаемая любовь к поэзии и жизни, рассуждения о ее сути.

Вскрыла жилы: неостановимо,
Невосстановимо хлещет жизнь.
Подставляйте миски и тарелки!
Всякая тарелка будет – мелкой,
Миска – плоской.

Через край – и мимо
В землю черную, питать тростник.
Невозвратно, неостановимо,
Невосстановимо хлещет стих^[12].

В этих строчках – жажда жизни. Эти стихи не «льются, а рвутся», они врываются в наше сознание, как  ветер.

Пастернаковские размышления о жизни более сдержанные, они философичны:

Гул затих. Я вышел на подмостки,

Прислонясь к дверному косяку,

 Я ловлю в далеком отголоске

Что случится на моем веку.

На меня наставлен сумрак ночи

Тысячью биноклей на оси,

Если только можно, Авва Отче,

Чашу эту мимо пронеси.

Я люблю твой замысел упрямый

И играть согласен эту роль,

Но сейчас идет другая драма,

И на этот раз меня уволь.

Но продуман распорядок действий

И не отвратим конец пути.

Я один, все тонет в фарисействе.

Жизнь пройти – не поле перейти.^[13]

Но для Цветаевой и Пастернака жизнь одновременно и радость и драма.

Больше всего Цветаеву и Пастернака связывает отношение к поэзии:

О, знал бы я, что так бывает,

Когда пускался на дебют,

Но строчки с кровью – убивают,

Нахлынут горлом и убьют.^[14]

А вот цветаевские строчки:

Летят они – написанные наспех,

Горячие от горести и нег.

Между любовью и любовью распят

Мой миг, мой час, мой день, мой год, мой век. ^[15]

У Пастернака со своим лирическим «Я» наблюдалась полная гармония (почему это «Я» и кажется слабым). Цветаева за себя непрерывно боролась, вечно к себе пробиралась и отчаянно сражалась с биологическим носителем собственной гениальности, что и составляло главный сюжет ее лирики. У Пастернака никогда не было противопоставления духовного и телесного – у Цветаевой на нем стоит все. Цветаеву терзают взаимоисключающие желания: то «Еще меня любите за то, что я умру!^[16]» – то «Разлюбите меня все, разлюбите!^[17]». То – «Взглянул, так и знакомый, зашел, так и живи^[18]». То – «Помолитесь обо мне в райской гавани, чтобы не было других моряков^[19]».

И всё же, несмотря на разные точки зрения об отношениях двух великих художников, можно сделать вывод, исходя из содержания их писем, о том, что для Марины Цветаевой Пастернак был значимым, дорогим и горячо любимым человеком. Ради него она могла пожертвовать даже собственной жизнью: «У меня есть — одна за жизнь, ее сожгут вместе со мною (потому что меня сожгут, зарывать себя не дам!). Когда я тебя увижу, я отдам ее тебе. Больше у меня ничего нет^[20]».

 Цветаева и Пастернак писали друг другу с полной отдачей, словно сгорая заживо едва ли не в каждом письме. При этом уровень интеллектуального напряжения был не меньше, чем уровень напряжения эмоционального. Эпистолярный диалог не прояснял «человеческие отношения» поэтов, но их властно формировал, служил не аккомпанементом или комментарием к стихам и прозе, но варьировал, усложнял и обогащал то, что было уже проговорено, и одновременно становился основой для будущих поэтических свершений. Читать письма Пастернака и Цветаевой должно (единственно возможно) лишь так же, как их стихи, - не пугаясь бьющей в глаза (бьющей по нервам) «усложненности», не соблазняясь легкостью собственных мгновенных расшифровок, не доверяя вдруг вспыхивающей обманчивой простоте. Стараясь понять (это трудно), что эпистолярный диалог неотделим от двух могучих поэтических потоков, но в то же время никак им не тождествен. Помня о том, как по-разному жили и осуществлялись в слове Цветаева и Пастернак.