Толстой и медицина
материал по литературе

Государственное автономное профессиональное образовательное учреждение Саратовской области

«Вольский медицинский колледж им.З.И. Маресевой»

МЕДИЦИНСКИЕ ТЕМЫ В ТВОРЧЕСТВЕ Л. Н. ТОЛСТОГО

Гиппократ называл медицину искусством ещё в те давние времена, когда не было ни филигранной стереотаксической техники, ни сложнейших медицинских приборов, когда распознавание сахарной болезни достигалось лишь тонким муравьиным чутьем.

Прошли столетия, наша наука стала неузнаваемой, но тем не менее практическая медицина и поныне сохраняет присущие ей с рождения элементы искусства. Это не только и не столько искусство, скажем, тончайших микрохирургических операций, сколько искусство задушевного общения врача с пациентом, когда в сердце больного человека пробуждаются вера, надежда и, если хотите, любовь к врачу... Такое искусство в отрыве от специальных знаний и медицинских навыков легко превращается и низкопробное знахарство... Этого опасался С.П.Боткин: «Научная практическая медицина... не может допускать произвола, иногда... проглядывающего под красивой мантией искусства, медицинского чутья,  такта…» И эти предостережения перекликаются с раздумьями Л.Н.Толстого о болезни и смерти, о взаимоотношениях врача с больным, о врачебных буднях. Устами своих героев, страдавших от самых раз
личных    «телесных»    или    «душевных»    недугов, Л.Н.Толстой правдиво и ярко изобразил состояние врачебного дела в России и этим внес неоценимый вклад в сокровищницу современной деонтологии. Вероятно, еще не одно поколение врачей будет воспитываться на тех удивительных образцах наблюдательности и величайшей житейской мудрости, которыми так щедро одарил нас Л.Н.Толстой.

Вряд ли в наши дни есть необходимость вновь возвращаться к дискуссии о правомерности своеобразного отношения Л.Н.Толстого к медицинской науке вообще и к врачебной практике в частности. Этот вопрос имеет свою давнюю и хорошо известную историю. Более интересным и существенным, мне думается, является то обстоятельство, что гениальное умение Л.Н.Толстого проникать в тайники духовной жизни человека в значительной степени проявилось в его неповторимых описаниях болезни и смерти своих героев, где он не только достиг высочайших вершин реалистического искусства, но и создал совершенно новые для своего времени представления о взаимоотношениях врача и больного.

Наряду с этим необходимо заметить, что пытливая наблюдательность - та черта, без которой вообще немыслима практическая врачебная деятельность,- была настолько развита у Л.Н.Толстого, что даже такие крупные знатоки психологии больного человека, как Г.А.Захарьин, Н.Ф.Голубов, С.В.Лобанов, Л.Л.Ухтомский, В.М.Бехтерев, Н.Д.Стражеско и другие, но раз обращались к произведениям Л.Н.Толстого в своих научных изысканиях и педагогических раздумьях.

И не случайно, по-видимому, Н. Ф. Голубов в одной из своих публичных лекций, прочитанных студентам Московского университета в конце 1909 г., счел необходимым заметить, что, «прочитав рассказ Толстого (речь идет о повести «Смерть Ивана Ильича»), мы почти с уверенностью можем сказать, что Иван Ильич умер от рака в брюшной полости, где-то в области слепой кишки или правой почки...»

Обладая феноменальной способностью к неторопливому и пристальному изучению окружающего, Л.Н.Толстой и сейчас продолжает удивлять читателя-врача той глубиной восприятия и обобщения болезненных состояний человека, перед которой порою меркнет даже специальная медицинская литература. В самом деле, не только различные болезни (рак или родильная горячка), но даже одни и те же страдания (кровоизлияние в мозг, например), развивавшиеся у разных героев Л.Н.Толстого, отличались сугубо индивидуальным, только им присущим своеобразием внешних проявлений. Это явственно обнаруживается не только в «Смерти Ивана Ильича», но и в болезни Наташи Ростовой, и в недомоганиях Кити Щербацкой, и в тяжких страданиях Анны Карениной.

Нельзя обойти молчанием еще одно обстоятельство, объясняющее многие черты, присущие тем произведениям Л. П. Толстого, в которых он обращается к медицинским вопросам. Из биографии писателя мы узнаем, что проникновение в самую суть описываемых явлений основывалось не только на вдумчивом изучении всего виденного и слышанного. Многое было лично пережито и глубоко прочувствовано самим писателем.

Литературовед В. Я. Лакшин как-то заметил, что пренебрежительно относиться к биографии писателя вообще и к его биографическим особенностям в частности совершенно немыслимо; личность писателя помогает понять его книги, как книги помогают понять его личность.

Можно снова сослаться, к примеру, на «Смерть Ивана Ильича». Это история жизни и смерти преуспевающего чиновника. Но очень важно, прежде всего, учесть, что герой этой повести, как это точно установлено, отнюдь не является вымышленным лицом. В образе Ивана Ильича Головина Л.Н.Толстой изобразил Ивана Ильича Мечникова, бывшего прокурора Тульского окружного суда, который долгое время жил в Москве со своим братом, знаменитым профессором Ильей Ильичом Мечниковым. Ивана Ильича Мечникова (по повести - И.И.Головина) лечил Г.А.Захарьин, который рассказывал как-то своим ассистентам, что болезнь И.И.Мечникова, и обстоятельства его смерти были на самом деле такими, какими их изобразил писатель в повести.

Наряду с этим известно, что и бытовые черты, как об этом свидетельствует в своих мемуарах свояченица писателя Т.Л.Кузьминская, также правдиво изложены Л.Н.Толстым в этой повести. Иван Ильич Мечников как-то посетил Ясную Поляну, и Лев Николаевич во время долгой беседы с ним «прямо впивался в него», подытожив свое впечатление словами: «...умен, очень умен». Т.А.Кузьминская замечает, что после кончины И.И.Мечникова его «жена рассказала ... его предсмертные мысли, разговоры о бесплодности проведенной им жизни, которые я и передала Льву Николаевичу». Известно, впрочем, что Л.Н.Толстой пользовался, кроме того, и дневником И.И.Мечникова, переданным писателю после смерти Ивана Ильича. И хотя личное знакомство с ним состоялось еще в 1867г., а умер он в 1881 г. («Смерть Ивана Ильича» Л.Н.Толстой писал в течение 1882— 1886гг.), эти, на первый взгляд, разрозненные данные прочно связаны воедино образной мыслью писателя.

Вряд ли есть необходимость подробно пересказывать содержание этого общеизвестного произведения. В пору наивысшего жизненного благополучия Иван Ильич Головин заболел и слег в постель. Описание всех этих тяжких обстоятельств выполнено реалистично и в то же время необычайно художественно. «Вы не найдете у него (у Л. Н. Толстого) пресловутого протоколизма,— писал Н.Ф.Голубов в 1909г.- Вы не найдете тонких технических медицинских терминов и подробностей. Но в то же время реальность, реальная правда в изображении настолько велика, что не только врач, но и любой студент-медик 3-го курса поставит почти точный диагноз болезни».

В самом деле, вся картина заболевания - течение его, даже потребность лежать в постели с высоко поднятой йогой, положенной на плечо заботливому «кухонному мужику Герасиму», - все свидетельствует об отличном знании описываемого предмета.

В то же время Л.Н.Толстой как истый художник-реалист был далек от ненужного, дословного «протоколизма». Топкий и вдумчивый наблюдатель, не обладавший специальными медицинскими знаниями, он в описании болезни Ивана Ильича, на первый взгляд, допустил погрешность: у героя повести болел левый бок, хотя из всего изложения явствует, что поражена слепая кишка, располагающаяся, как известно, в правой половине брюшной полости. Следует учесть, что это описание Л.Н.Толстого появилось задолго до того, как киевский профессор В.П.Образцов в 1900г. впервые разработал свое широкоизвестное учение об интерференции (передаче) болевых ощущений в брюшной полости. По утверждению таких крупных знатоков внутренней патологии, как Г.А.Захарьин и Н.Ф.Голубов, эта «ошибка» Л.Н.Толстого только усиливает впечатление абсолютной естественности, безыскусственности и описании болезни.

И вот еще одна весьма показательная деталь.

Л.Н.Толстой описал лишь те проявления болезни Ивана Ильича, которые мог видеть не только врач, но и всякий близкий больному человек, - то, что видели и знали жена Ивана Ильича, его дочь, кухонный мужик Герасим. И все это изложено настолько художественно, что картина болезни Ивана Ильича, не отягощенная излишними медицинскими деталями, воспринимается совершенно реально.

Но не только в этом сосредоточен для меня как для практического врача интерес этого повествования. Л.Н.Толстой всесторонне и глубоко осветил интереснейшие и животрепещущие вопросы взаимоотношений врача и больного, которые издавна волновали и до сих пор продолжают занимать не одних только представителей практической медицины. К этим психологически сложнейшим вопросам Л.Н.Толстой обращался неоднократно, но наиболее полно и проникновенно он изложил их в романах «Война и мир» и «Анна Каренина». В повести же «Смерть Ивана Ильича» эти раздумья приобрели свою окраску, особую мудрость, обусловленную тем, что судьба героя наперед известна, что любой врач, даже самый опытный и добросовестный, абсолютно бессилен в своих стараниях.

«Он (Иван Ильич) поехал. Все было, как он ожидал; все было так, как всегда делается. И ожидание, и важность напускная, докторская, ему знакомая, та самая, которую он знал в себе в суде, и постукиванье, и выслушиванье, и вопросы, требующие определенные вперед и очевидно ненужные ответы, и значительный вид, который внушал, что вы, мол, только подвергнитесь нам, а мы все устроим, - у нас известно и. несомненно, как все устроить,— все одним манером для всякого человека, какого хотите. Все было точно так же, как в суде. Как он в суде делал вид над подсудимыми, так точно над ним знаменитый доктор делал тот же вид.

Доктор говорил: то-то и то-то указывает, что у вас внутри то-то и то-то; но если это не подтвердится по исследованиям того-то и того-то, то у вас надо предположить то-то и то-то. Если же предположить то-то, тогда... и т. д.» Л.Н.Толстой отчетливо сознавал всю бесперспективность этой врачебной консультации. За туманными рассуждениями врача скрывались не только профессиональные затруднения в распознавании болезни, но и те естественные сомнения, которые неизменно возникают у постели больного.

И наряду с этим обнаруживается глубокое проникновение в психологию больного человека, которого неизменно занимает только одни важнейший вопрос - о возможности и реальности своего исцеления. «Для Ивана Ильича был важен только один вопрос: опасно ли его положение или нет? Но доктор игнорировал этот неуместный вопрос. С точки зрения доктора, вопрос этот был праздный и не подлежал обсуждению; существовало только взвешиванье вероятностей - блуждающей почки, хронического катара и болезни слепой кишки. Не было вопроса о жизни Ивана Ильича, а был спор между блуждающей почкой и слепой кишкой. И спор этот на глазах Ивана Ильича доктор блестящим образом разрешил в пользу слепой кишки, сделав оговорку о том, что исследование мочи может дать новые улики и что тогда дело будет пересмотрено».

За иронией Л.Н.Толстого, которая отчетливо сквозит между строк повести, скрывается скорбь и тревога писателя о предрешенной судьбе своего героя. Наряду с этим писатель проводит глубокий психологический анализ действий врача, очутившегося в такой сложной ситуации, когда точно распознанное заболевание равно смертному приговору. И не случайно в размышлениях Ивана Ильича после беседы с доктором возникают сугубо профессиональные судейские ассоциации. «Все это было точь-в-точь то же, что делал тысячу раз сам Иван Ильич над подсудимыми таким блестящим манером. Так же блестяще сделал свое резюме доктор и торжествующе, весело далее, взглянул сверху очков на подсудимого. Из резюме доктора Иван Ильич вывел то заключение, что плохо, а что ему, доктору, да, пожалуй, и всем, все равно, а ему плохо. И это заключение болезненно поразило Ивана Ильича, вызвав в нем чувство большой жалости к себе и большой злобы на этого равнодушного к такому важному вопросу доктора. Но он ничего не сказал, а встал, положил деньги на стол и, вздохнув, сказал:

- Мы, больные, вероятно, часто делаем вам неуместные вопросы, - сказал он. - Вообще, это опасная болезнь или нет?.. Доктор строго взглянул на него одним глазом через очки, как будто говоря: подсудимый, если вы не будете оставаться в пределах ставимых вопросов, я буду принужден сделать распоряжение об удалении вас из залы заседания.

- Я уже сказал вам то, что считал нужным и удобным. Дальнейшее покажет исследование.- И доктор поклонился...

...Всю дорогу он (Иван Ильич) не переставая, перебирал все, что говорил доктор, стараясь все эти запутанные, неясные научные слова перевести на простой язык и прочесть и них ответ на вопрос: плохо - очень ли плохо мне, или еще ничего. И ему казалось, что очень плохо... Боль же эта, глухая, ноющая боль, ни на секунду не перестающая, казалось, в связи с неясными речами доктора, получала другое, более серьезное значение».

Как глубоко проникает Л.Н.Толстой в самую сущность взаимоотношений между врачом и больным, как он пристально приглядывается к внешнему виду врача, к его поведению с больным, внимательно прислушивается к его «неясным речам», стремясь в каждом слове найти хотя бы слабую надежду... И сколько в этом большой человеческой горечи, сокрушения, любви к своему обреченному герою, страдающему таким тяжким и неисцелимым недугом. Даже наименование этой болезни писатель не решается произнести вслух ни сам, ни в репликах доктора, ни устами больного или его близких.

Л.Н.Толстой избегает того последнего слова, которое способно морально погубить человека задолго до его кончины. Писатель не раз подчеркивает в своих произведениях значение слова врача.

Прочитав «Смерть Ивана Ильича», Мопассан воскликнул: «Я вижу, что вся моя деятельность ни к чему, что все мои десять томов ничего не стоят!»

Не остались без внимания Л.Н.Толстого и внешние приемы, часто неуместные в общении с больными людьми. «...Доктор, свежий, бодрый, жирный, веселый, с тем выражением - что вот вы там чего-то напугались, а мы сейчас вам все устроим. Доктор знает, что это выражение здесь не годится, но он уже раз навсегда надел его и не может снять, как человек с утра надевший фрак и едущий с визитами»

 («Смерть Ивана Ильича»). «Доктор, лечивший Пьера и навещавший его каждый день, несмотря на то, что, я по обыкновению докторов, считал своим долгом иметь вид человека, каждая минута которого драгоценна для страждущего человечества, засиживался часами у Пьера, рассказывая свои любимые истории и наблюдения над правами больных вообще и в особенности дам».

Нередки и недостаточная проницательность, и ошибочные предсказания об исходе болезни. Врачи утверждали, например, что надежды на выздоровление Анны Карениной нет никакой и она умрет от родильной горячки... О раненном в первый раз князе Андрее Болконском доктор Ларрей, лейб-медик Наполеона, сделал такое заключение: «Это — субъект нервный и желчный, он не выздоровеет...»

Эти как будто вскользь сделанные писателем замечания удивительно правдивы.  «Защитные силы организма» иногда настолько велики, что «побеждают смерть». Но это недоступно разумению врача, не знающего   всей   «внутренней   картины   болезни» (Р.А.Лурия). А ведь сила жизни у Анны Карениной в пору родильной горячки огромна и больная не может не исцелиться. И у князя Андрея на сей раз сила жизни несравненно выше, несравненно сильнее физических страданий... И не случайно из уст матери Хаджи-Мурата звучит грустная песнь о том, как ей удалось залечить тяжелую рану, нанесенную кинжалом в грудь, приложив к своей груди маленького сына. ...Доктор сказал, что больной «не может жить дольше трех дней, - говорила Кити.- Но разве они могут знать».

В описании многочисленных и нередко лично пережитых писателем «травматических эпидемий» (Н.И.Пирогов) столько жизненной правды, искренности, что волнение охватывает даже видавшего виды читателя-врача. «Ополченцы принесли князя Андрея к лесу, где стояли фуры и где был перевязочный пункт. Раненые, ожидая у палатки своей очереди, хрипели, стонали, плакали, кричали, ругались, просили водки. Некоторые бредили.

...Один из докторов, в окровавленном фартуке и с окровавленными, небольшими руками, в одной из которых он между мизинцем и большим пальцем (чтобы не запачкать ее) держал сигару, вышел из палатки.

- Ну, сейчас, - сказал он на слова фельдшера, указывавшего ему на князя Андрея, и велел нести его в палатку.

...В толпе ожидавших раненых поднялся ропот.

- Видно, и на том свете господам одним жить, - проговорил один».

Трудные условия работы врачей и чрезвычайно ограниченные возможности организации медицинской службы старой русской армии вообще были отлично известны писателю еще со времен Севастопольской обороны, в которой он участвовал. К этим горьким воспоминаниям молодости, глубоко врезавшимся в память, Л. Н. Толстой возвращался неоднократно.

«Вы входите в большую залу Собрания. Только что вы отворили дверь; вид и запах 40 или 50 ампутационных и самых, тяжелораненых больных, одних на койках, большей частью на полу, вдруг поражает нас. Не верьте чувству, которое удерживает вас на пороге залы - это дурное чувство: идите вперед, не стыдитесь того, что вы как будто пришли смотреть па страдальцев, не стыдитесь подойти и поговорить с ними: несчастные любят видеть человеческое сочувствующее лицо, любят рассказать про свои страдания и услышать слова любви и участия» («Севастополь в декабре месяце»).

«Человеческое сочувствующее лицо... слова любви и участия...» - они целительны, вероятно, не менее самых мощных лекарственных средств.

Боязнь незаслуженно или случайно оскорбить больного и страдающего от увечья человека каким-либо неудачно произнесенным словом или неприемлемым действием неизменно тревожит писателя.

«- Ты куда ранен? - спрашиваете вы нерешительно и робко у одного старого исхудалого солдата... Я говорю: «робко спрашиваете», потому что страдания, кроме глубокого сочувствия, внушают почему-то страх оскорбить и высокое уважение к тому, кто перенес их...

...Загляните в комнату, где доктора делают перевязки и операции,.. Доктора заняты отвратительным, но благодетельным делом ампутаций... Вы., увидите войну де в правильном, красивом и блестящем строе, с музыкой я барабанным боем, с развевающимися знаменами и гарцующими генералами, а увидите войну в настоящем ее выражении - в крови, в страданиях, в смерти...»

Л.Н.Толстой видит тяжкий, но совершенно необходимый «благодетельный» труд врача, не всегда по достоинству оцениваемый окружающими, не всегда достаточно эффективный. Он хочет видеть во враче, прежде всего, гуманного, доброго и чуткого человека. Но в повседневной жизни писатель часто встречает врачей-ремесленников, бессмысленно и бесцельно навещающих Наташу Ростову, Кити Щербацкую. И не это ли обстоятельство порождает известную долю его раздражения. И не в этих ли творениях величайшего человеческого разума врач должен искать и может найти ключ к сердцу больного человека.

Ранение князя Андрея Болконского в Бородинской битве изложено настолько правдиво и медицински правильно, что развитие анаэробной инфекции (типа газовой гангрены) из всего повествования становится совершенно очевидным, несмотря на отсутствие специальных на то указаний в тексте романа. С удивительным знанием мельчайших деталей описаны перевязочные пункты и организация в них медицинской помощи. И сделано это не с бесстрастием постороннего наблюдателя, а так, как воспринимали их  Андрей  Болконский,  Анатоль  Курагин,   Пьер Безухов, Наполеон и сотни других участников сражения.

«Князя Андрея внесли и положили на только что очистившийся стол, с которого фельдшер споласкивал что-то. Князь Андрей не мог разобрать в отдельности того, что было в палатке. Жалобные стоны с разных сторон, мучительная боль бедра, живота и спины развлекали его. Все, что он видел вокруг себя, слилось для него в одно общее впечатление обнаженного, окровавленного человеческого тела, которое, казалось, наполняло всю низкую палатку, как несколько недель тому назад в этот жаркий августовский день это же тело наполняло грязный пруд по Смоленской дороге.

...Доктор, в очках, обтирая руки, подошел к князю Андрею…Он взглянул в лицо князя Андрея и поспешно отвернулся.

- Раздеть! Что стоите? — крикнул он сердито на фельдшеров.

Самое первое далекое детство вспомнилось князю Андрею, когда фельдшер торопившимися засученными руками расстегивал ему пуговицы и снимал с него платье. Доктор низко нагнулся над раной, ощупал ее и тяжело вздохнул. Потом он сделал знак кому-то. И мучительная боль внутри живота заставила князя Андрея потерять сознание. Когда он очнулся, разбитые кости бедра были вынуты, клоки мяса отрезаны и рана перевязана. Ему прыскали в лицо водою. Кик только князь Андрей открыл глаза, доктор нагнулся над ним, молча поцеловал его в губы и поспешно отошел».

Сколько в этих скупых словах сосредоточено любви к больному человеку и сострадания к нелегкому труду врача! Может ли истинный врач, врач по признанию, врач, работающий по велению сердца, равнодушно относиться к чужим страданиям? И в этом удивительном толстовском «молча поцеловал... отошел...» вся глубина чувств и эмоций, понятных писателю и неоднократно пережитых им самим во время болезни и смерти своих родных и близких людей, своих любимых героев. Л.Н.Толстой воссоздает правдивую, реальную обстановку и трудные условия оказания медицинской помощи на поле боя. Ведь следует помнить, что действие происходит задолго до того, как при осаде Салты Н.И.Пирогов впервые применил обезболивание при операциях. И не случайно у раненого князя Андрея развивается болевой шок. Он впадает в беспамятство...

«После перенесенного страдания князь Андрей чувствовал блаженство, давно не испытанное им. Все лучшие, счастливейшие минуты в его жизни, в особенности самое дальнее детство, когда его раздевали и клали в кроватку, когда няня, убаюкивая, пела над ним, когда, зарывшись головой в подушки, он чувствовал себя счастливый одним сознанием жизни, - представлялись его воображению даже не как прошедшее, а как действительность».

Это удивительное, блаженное чувство выздоровления после недавно перенесенных тяжких физических страданий описано с продольной полнотой и лиризмом, с искренней любовью к князю Андрею, с глубочайшим проникновением в тайники психологии больного человека.

«Болезнь его {князя Андрея) шла своим физическим порядком... Это была та последняя нравственная борьба между жизнью и смертью, в которой смерть одержала победу».

Писатель тяжело пережинал гибель своих, героев, в частности князя Андрея. По воспоминаниям его жены, С.А.Толстой, он вышел из своего кабинета весь в слезах... На вопрос о том, что случилось, он ответил, махнув рукой, что только что умер князь Болконский.

Л.Н.Толстой понимал, что уровень медицинских знаний в те времена был настолько невысок, что о сохранении жизни тяжело раненному князю Андрею не могло быть и речи. Поэтому, очевидно, с такой большой любовью, теплотой и сочувствием художник описал заботливый уход родных и близких людей за раненым князем Андреем, который скрашивал последние дни его жизни.

С большой правдивостью Л.Н.Толстой описал состояние беспамятства князя Андрея. По этому поводу весьма любопытные данные содержатся в воспоминаниях Т.А.Кузьминской о своей болезни. «...Когда бред прошел, Лев Николаевич спросил меня, что мне чудилось. Я еще еле могла говорить и слабым голосом рассказала ему, что мне чудилось бесконечное поле, покрытое местами белой густой паутиной. Куда бы я ни шла, она ползла за мной, обвивала шею, ноги, грудь, и я не могла дышать и не могла уйти.

- То-то ты все повторяла в бреду: «Тянется... тянется, снимите с меня...», а Соня спросила: «Что снять?» А ты такая жалкая была и опять повторяла: «Тянется...», а про паутину не сказала,— говорил Лев Николаевич».

Этот бред, услышанный от Т.А.Кузьминской, затем долго сохранялся в памяти Л.Н.Толстого. «Сколько раз уже,- пишет в своих воспоминаниях Т.А.Кузьминская,- когда ему (Л.Н.Толстому) неможилось и когда бывало спрашивали его, что с ним, он жалобным своим голосом отвечал: «Тянется… тянется...» И этот бред, как известно, Лев Николаевич затем блестяще вложил в уста князя Андрея.

Писатель воздавал должную дань нелегкому труду врачей на поле сражения, подчеркивая те сложные условия и недостатки в организации медицинской службы в армии, против которых в свое время ополчился Н.И.Пирогов, которыми возмущался С.П.Боткин в своих «Письмах из Болгарии».

«...Доктор перебил его (Пьера) и подвинулся к бричке.

-        Я бы вас проводил, да ей-богу, - вот (доктор показал на горло) - скачу к корпусному командиру. Ведь у нас как?.. Вы знаете, граф, завтра сражение; на сто тысяч войска малым числом 20 тысяч раненых считать надо; а у нас ни носилок, ни коек, ни фельдшеров, ни лекарей на шесть тысяч нет. 10 тысяч
телег есть, да ведь нужно и другое; как хочешь, так и делай».

К таким описаниям Л.Н.Толстой прибегал неоднократно. Напомним, как после Фридландского сражения Николай Ростов посещает военный госпиталь в одном маленьком прусском местечке.

«Как только Ростов вошел в двери дома, его охватил запах гниющего тела и больницы...

-        Вы зачем, ваше благородие? - сказал доктор, - Или пуля вас не брала, так вы тифу набраться хотите? Тут, батюшка, дом прокаженных... Тиф.,. Кто ни взойдет - смерть. Только мы двое с Макеевым {фельдшером) тут треплемся. Тут уж нашего брата, докторов, человек пять перемерло. Как поступит новенький, через недельку готов, - с видимым удовольствием сказал доктор,— Прусских докторов
вызывали, так не любят союзники-то наши... Эх, лучше не ходить, батюшка, а то как бы сами тут не остались!»

А вот эпизод из рассказа «Набег». «Доктор с улыбкой подошел к раненому прапорщику Аланину.

-        Что, видно и вам сделали дырочку на целом месте? — сказал он шутливо небрежным тоном. - Покажите-ка.

Прапорщик повиновался; но в выражении, с которым он взглянул на веселого доктора, были удивление и упрек, которых не заметил этот последний. Он принялся зондировать рану и осматривал ее со всех сторон; но выведенный из терпения раненый с тяжелым стоном отодвинул его руку.

- Оставьте меня! — сказал он чуть слышным голосом.— Все равно я умру».

Анализируя истоки своеобразного отношения Л.Н.Толстого к медицине и врачам, Л.П.Чехом как-то заметил: «Если б я был около князя Андрея, то я бы его вылечил. Странно читать, что рана князя, богатого человека, проводившего дни и ночи с доктором, пользовавшегося уходом Наташи и Сони, издавала трупный запах. Какая паршивая была тогда медицина! Толстой, пока писал свой толстый роман, невольно должен был пропитаться насквозь ненавистью к медицине...»

Л.Н.Толстой неизменно сохраняет тот характерный фон индивидуальности, который легко позволял отличать течение идентичных заболеваний у таких совершенно разных по своему складу людей, как, скажем, князь Болконский и граф Безухов. От внимательного взгляда писателя не ускользало ничего, что в той или иной мере могло выразить душевное состояние больного.

С поразительной реалистичностью Л.П.Толстой изобразил клиническую картину кровоизлияния в мозг. Не вникая в чисто медицинские детали, автор описал внешние проявления этой болезни со всеми ее нюансами, в таком виде, в каком она воспринималась окружающими больного людьми.

«Навстречу ей подвигалась большая толпа ополченцев и дворовых и в середине этой толпы несколько людей под руки волокли маленького старичка в мундире и орденах. Княжна Марья подбежала к нему, и в игре мелкими кругами света, падавшего сквозь тень липовой аллеи, не могла дать себе отчета в том, какая перемена произошла в его лице. Одно, что она увидела, было то, что прежнее строгое и решительное выражение его лица заменилось выражением робости и покорности. Увидав дочь, он зашевелил бессильными губами и захрипел. Нельзя было понять, чего оп хотел. Его подняли на руки, отнесли в кабинет и положили на тот диван, которого он так боялся последнее время».

Удивительно достоверна психологическая деталь боязни своей постели, которая нередко возникает у людей, болеющих склерозом сосудов мозга. Это описание поразило глубиной своего проникновения и психологию старости И.И.Мечникова, В.М.Бехтерева, И.П.Павлова, который, кстати, на склоне лет также страшился своей привычной постели, ссылаясь при этом на старика Болконского.

«Старый князь был в беспамятстве; он лежал, как изуродованный труп. Он не переставая бормотал что-то, дергаясь бровями и губами, и нельзя было знать,  понимал он или нет то, что его окружало. Одно можно было знать наверное - это то, что он страдал и чувствовал потребность еще выразить что-то».

Как врач я имел несчастье неоднократно наблюдать таких страдальцев и неизменно диву давался  той проницательности, с которой в романе Л.Н.Толстого воспроизведена гнетущая картина угасания человека от  кровоизлияния в мозг. И наряду с этим внешне аналогичные, казалось бы, обстоятельства развития той же болезни у старика Безухова получили в изображении Л.Н.Толстого совершенно иное выражение, вытекающее не только из внутренней картины болезни, но и из окружающей героя обстановки.

«Он лежал, высоко опираясь головой на подушки. Руки его были симметрично выложены на зеленом шелковом одеяле ладонями вниз. Когда Пьер подошел, граф глядел прямо на него, но глядел тем взглядом, которого смысл и значение нельзя понять человеку. Или этот взгляд ровно ничего не говорил, как только то, покуда есть глаза, надо же глядеть куда-нибудь, или он говорил слишком многое...»

«Вдруг в крупных мускулах и морщинах лица графа появилось содрогание. Содрогание усиливалось, красивый рот покривился (тут только Пьер понял, до какой степени отец его был близок к смерти), из перекривленного рта послышался неясный хриплый звук.

...Глаза и лицо больного выказывали нетерпение. Он сделал усилие, чтобы взглянуть на слугу, который безотходно стоял у изголовья постели».

Это предельно сжатое описание инсульта не имеет равных в художественной литературе.

С не меньшой проницательностью художник изобразил в ряде своих произведений то медленное угасание, то постепенное умирание, которое некогда было свойственно больным, страдавшим чахоткой.

«Прошли еще мучительные три дня; больной был все в том же положении. Чувство желания его смерти испытывали теперь все, кто только видел его: и лакеи гостиницы, и хозяин ее, и все постояльцы, и доктор, и Марья Николаевна, и Левин, и Кити. Только один больной не выражал этого чувства, а, напротив, сердился за то, что не привезли, доктора, и продолжал принимать лекарство и говорил о жизни...

Пока священник читал отходную, умирающий не показывал никаких признаков жизни; глаза были закрыты...

• Кончился, - сказал священник и хотел отойти; но вдруг слипшиеся усы мертвеца шевельнулись, и ясно в тишине послышались из глубины груди
  определенно резкие звуки:

        - Не совсем... Скоро.

И через минуту лицо просветлело, под усами выступила улыбка, и собравшиеся женщины озабоченно принялись убирать покойника».

Это проникновенное описание ухода из жизни больного туберкулезом, созданное Л.Н.Толстым, привлекло к себе огромное внимание врачей-фтизиатров, породило большую литературу, в которой не последнее место занимает научно-медицинский очерк профессора Д. Я. Эпштейна «Душа туберкулезного больного в освещении художественной и научной литературы». В этой книге сделана первая попытка физиологического обоснования того, что нашло воплощение в восприятии и художественном изображении писателя.

Из биографии писателя известно, что в январе 1856г. Л.Н.Толстой уезжал на два дня в Орел к своему брату, умиравшему от туберкулеза легких. Эта поездка и встреча с умирающим произвела неизгладимое впечатление на Л.Н.Толстого, которое нашло затем художественное выражение в описании болезни и смерти Николая Левина.

По поводу гибели второго брата Л.Н.Толстой писал из Гиера А.А.Фету следующее: «...20 сентября он (брат Л. Н. Толстого) умер буквально на моих руках. Ничто в жизни не делало на меня такого впечатления. Правду он говаривал, что хуже смерти ничего нет. А как хорошенько подумать, она все-таки конец всего, так и хуже жизни ничего нет. Для чего хлопотать, стараться, коли от того, что было Н.Н.Толстым, ничего не осталось. Он не говорил, что чувствует  приближение смерти, но я знаю, что за каждым шагом ее следил и верно знал, что еще остается. Перед смертью он задремал и вдруг очнулся и с ужасом прошептал: «Да что ж это такое?» Это он ее увидел - это поглощение себя».

Известно также, что в январе 1886г. Л.Н.Толстой потерял пятилетнего сына, умершего от туберкулеза легких на его руках. О туберкулезе легких писатель размышлял и по другому поводу. В мемуарах Т.Л.Кузьминской имеются такие записи: «Шел великий пост 1862 года. Лев Николаевич захандрил. Он чувствовал себя плохо, кашлял, хирел, воображая себе, что у него чахотка, как у его двух покойных братьев… доктора посылали его на кумыс». И в мае 1862г. Лев Николаевич уехал в Самарскую губернию на кумысолечение, откуда писал, что «живет у башкирцев в кибитке... пьет кумыс». И эти впечатления нашли свое воплощение в произведениях Л. Н. Толстого.

Н.Д.Стражеско неоднократно утверждал, что каждый человек болеет и выздоравливает на свой лад. Подчеркивая это, он писал, что «старые врачи хорошо это знали, но мысль об этом наиболее выпукло и красиво высказал не врач, а гениальный наш писатель Л.Н.Толстой в непревзойденном произведении «Война и мир». Та легкая ирония, с которой писатель отнесся к медицинским заключениям врачей, лечивших Наташу, свидетельствует о величайшей наблюдательности Л.Н.Толстого.

«Доктора ездили к Наташе и отдельно, и консилиумами, говорили много по-французски, и по-немецки, и по-латыни, осуждали один другого, прописывали самые разнообразные лекарства от всех им известных болезней; но ни одному не приходила в голову та простая мысль, что им не может быть известна та болезнь, которой одержим живой человек: ибо каждый живой человек имеет свои особенности и всегда имеет особенную и свою новую, сложную, не известную медицине болезнь, не болезнь легких, печени, кожи, сердца, нервов и т. д., записанную в медицине, но болезнь, состоящую из одного из бесчисленных соединений страданий этих органов».

Таким образом, писатель сумел гениально отразить представления о целостности человеческого организма, а также роли нервной системы в формировании болезни и становлении процессов выздоровления, выраженные в известной формуле И. Р. Мейера: «В каждом физиологическом и патологическом процессе играют роль одновременно нервы и кровь, и жизненные явления можно сравнить с удивительной музыкой, полной прекрасных созвучий и потрясающих диссонансов».

Подавляющее большинство эпизодов из произведений Л. Ы. Толстого, имеющих то или иное отношение к медицинской практике, отличается своей искренней правдивостью, основанной нередко на собственном горьком опыте познания жизни.

В «Анне Карениной» «няня и экономка (семьи Левиных) Агафья Михайловна... поскользнулась, упала и свихнула руку в кисти. Приехал молодой, болтливый, только что кончивший курс студент, земский врач. Он осмотрел руку, сказал, что она не вывихнута, наложил компрессы и, оставшись обедать, видимо, наслаждался беседой со знаменитым Сергеем Ивановичем Кознышевым...» Под влиянием этой встречи с доктором Кознышев убеждает брата в необходимости преобразования земства, создания земской медицины и т, д., с чем Левин не соглашался. «На четыре тысячи квадратных верст нашего уезда, с нашими зажорами, метелями, рабочею порой, я не вижу возможности давать повсеместно врачебную помощь. Да и вообще не верю в медицину...

- Ну, позволь. Во-первых, пункт медицинский понадобился. Вот мы для Агафьи Михайловны послали за земским доктором.

- Ну, я думаю, что рука останется кривою.

-        Это еще вопрос, - ответил Кознышев».

Подобное отношение столь близкого писателю героя к медицине может на первый взгляд показаться странным. Но оно, оказывается, имеет свою примечательную историю. 26 сентября 1864г. на охоте в Ясной Поляне Л. II. Толстой, упав с лошади, вывихнул и сломал правую руку. Этот эпизод нашел подробное освещение в мемуарах Т.А.Кузьминской. «Левочка поехал на охоту один с борзыми на сумасшедшей лошади Машке. Выскочил русак. Он:

- Ату его!

И поскакал во весь дух. Наскакал на узкую, но глубокую рытвину. Лошадь не перескакала и упала, он с нее – и расшиб и вывихнул себе руку. Лошадь убежала, он встал и поплелся. Он говорит, что все было очень давно, что он когда-то ехал и упал и т. д. До шоссе было с версту. Он дошел и лег. Проезжали мужики, положили на телегу и повезли в избу, чтобы не испугать Соню. Мама приготовила ее, но все-таки было ужасно. Приехал доктор Шмигаро (здесь допущена описка: Шмигаро Сигизмунд Адамович в 60-х годах прошлого столетия был главным врачом Тульского оружейного завода; по-видимому, имелся в виду доктор Преображенский из Тулы) и восемь раз принимался ее править и ничего не сделал. Шмигаро уехал, и утром приехал другой, который с хлороформом выправил отлично руку». Но на этом страдания Льва Николаевича еще не закончились. Рука срослась неправильно. И ему пришлось 21 ноября 1864г. поехать в Москву для хирургического лечения. После многочисленных консилиумов и разноречивых советов 28 ноября 1864г. на квартире тестя Л.Н.Толстого гофмедика А.Е.Берса хирурги — профессор А.П.Попов и доктора Н.В.Нечаев и Ф.Е.Гаак - под хлороформным наркозом произвели Льву Николаевичу повторную операцию: сломали неправильно сросшуюся кость и сопоставили отломки вновь. А в это время Л.Н.Толстой находился как раз в разгаре своей творческой работы над романом. Вот и возникает, естественно, вопрос, имел ли писатель основание по-иному отнестись к рассуждениям Кознышева?

Л.Н.Толстой великолепно знал условия, в которых жили и трудились врачи различных рангов. Он нередко обращался к ним за советом по поводу своих недугов или недомоганий родных и близких. Лечился у Г.А.Захарьина и П.С.Усова, П.Ф.Михайлова и А.П.Попова, А.Г.Архангельского и Ф.Е.Гаака. Хорошо известно, например, какое большое уважение к Г.А.Захарьину как к врачу, ученому и человеку питал Л.Н.Толстой. Он ценил его мнение не только как опытного специалиста, но и как прекрасного собеседника. О силе их дружеских симпатий можно судить и по письмам, которыми они обменялись к десятилетию их знакомства. Первым вспомнил об этой дате в апреле 1877г. Л.Н. Толстой. Он писал: «Дорогой Григорий Антонович! Пишу вам в первую свободную минуту, только с тем, чтобы сказать вам, что я очень часто думаю о вас и что последнее мое свидание с вами оставило во мне сильное и хорошее впечатление и усилило мою дружбу к вам. Прошу вас верить этому и любить меня так, как я вас. Ваш Л.Н.Толстой».

Дружба Л.Н.Толстого и Г.А.Захарьина длилась около 25 лет. И необходимость уважительного отношения к врачу, к его тяжелому труду, за что горячо и неизменно ратовал Г.А.Захарьин, находила, по-видимому, сочувственное отношение писателя.

Л.Н.Толстой часто бывал в гостях у своего тестя — гофмедика А. Е. Берса. Это также давало ему возможность присматриваться к особенностям врачебной профессии и врачебного быта. В этом смысле весьма поучительны наблюдения Л.Н.Толстого над течением болезни свояченицы Т.А.Кузьминской (урожденной Берс), с которой Льва Николаевича связывали узы многолетней и искренней дружбы. Неудачная любовь и последовавшие затем нравственные мучения привели Татьяну Андреевну Кузьминскую к тяжелым физическим страданиям. Многократно ее навещали популярные московские врачи. Один из таких консилиумов Лев Николаевич сам наблюдал и описал в своем письме к жене, Софье Андреевне: «Пришла Таня (Кузьминская - Берс), стали ее слушать. Меня всегда ужасно волнует это слушание и разговоры. Рассветов (А.П.Расцветов был в то время ассистентом факультетской терапевтической клиники Московского университета.) сказал самым положительным образом, что легкие Тани в худшем состоянии, чем были прошлого года, надо ехать за границу, и все то, что мы знали, т. е. regime спокойствия, питания, воздержаний от усилия, пения и т. д. Он посоветовал еще позвать Варвинского (И.В.Варвинский - врач-терапевт.) И Варвинский будет в понедельник. Для меня и без Варвинского и без Рассветова сомнений нет в ее положении».

Не перекликаются ли эти описания Л.Н.Толстого с обстоятельствами болезни Наташи Ростовой и Кити Щербацкой?

«...Знаменитый доктор, не старый еще, весьма красивый мужчина, потребовал осмотра больной. Он с особенным удовольствием, казалось, настаивал на том, что девичья стыдливость есть только остаток варварства и что нет ничего естественнее, как то, чтоб еще не старый мужчина ощупывал молодую обнаженную девушку. Он находил это естественным потому, что делал это каждый день и при этом ничего не чувствовал и не думал, как ему казалось, дурного, и поэтому стыдливость в девушке он считал не только остатком варварства, но и оскорблением себе».

 Далее следует описание осмотра.

«Надо было покориться, так как несмотря на то, что все доктора учились в одной школе, по одним и тем же книгам, знали одну науку и несмотря на то, что некоторые говорили, что этот знаменитый доктор был дурной доктор, в доме княгини и в ее кругу было признано почему-то, что этот знаменитый доктор один знает что-то особенное и один может спасти Кити. После внимательного осмотра и постукивания растерянной и ошеломленной от стыда больной знаменитый доктор, старательно вымыв свои руки, стоял и гостиной и говорил с князем. Князь хмурился, покашливал, слушая доктора. Он, как поживший, не глупый и не больной человек, не верил в медицину и в душе злился на всю эту комедию, тем более, что едва ли не он один вполне понимал причину болезни Кити.   «То-то   пустобрех»,— думал   он,   применяя и мыслях это название из охотничьего словаря к знаменитому доктору и слушая его болтовню о признаках болезни дочери. Доктор между тем с трудом удерживал выражение презрения к этому старому баричу и с трудом спускался до низменности его понимания».

И здесь писатель высказал свою иронию в нескольких метких замечаниях. Разрыв с Вронским стал причиной того депрессивного состояния, которое воспринималось врачами не то как начало туберкулезного процесса, «которое мы не можем предусмотреть», не то как какое-то иное заболевание. «Печаль, которая не проявляется в слезах, заставляет плакать другие органы» (Людслей).

«...И мать, сопутствуемая доктором, вошла в гостиную к Кити. Исхудавшая и румяная, с особенным блеском в глазах вследствие перенесенного стыда, Кити стояла посреди комнаты. Когда доктор пошел, она вспыхнула, и глаза ее наполнились слезами. Вся ее болезнь и лечение представлялись ей такою глупою, даже смешною вещью. Лечение ее представлялось ей столь же смешным, как составление кусков разбитой вазы. Сердце ее было разбито. Но нельзя было оскорблять мать, тем более, что мать считала себя виноватого.

-  Потрудитесь присесть, княжна,— сказал знаменитый доктор.

Он с улыбкой сел против нее, взял пульс и опять стал делать скучные вопросы. Она отвечала ему и вдруг, рассердившись, встала.

-Извините меня, доктор, но это, право, ни к чему не поведет. Вы меня по три раза то же самое спрашиваете.

Знаменитый доктор не обиделся».

Здесь вновь подчеркнута основная причина нераспознанной болезни Кити. Доктор не понял ее страданий не только потому, что они недоступны его разумению. Он еще был поразительно невнимателен, рассеян. Эта мысль находит свое подтверждение в следующем эпизоде. Врачи, уединившись, стали обсуждать между собой план лечения Кити Щербацкой. И вдруг в самый ответственный момент их, казалось бы, серьезной, сосредоточенной деловой беседы «...доктор, опять взглянув па часы,— Виноват, что, поставлен ли Яузский мост или надо все еще кругом объезжать? — спросил он.— А! Поставлен. Да, ну так я в двадцать минут могу быть». И консилиум был продолжен.

Кощунственными представляются Л. НI. Толстому поверхностность суждений и рассеянность врача, отделывающегося иногда совершенно неуместной шуткой у постели тяжело, а часто смертельно больного.

Г. В. Вересаев в «Записках врача» писал: «Одно из главных достоинств Льва Толстого как художника заключается в поразительно человечном и серьезном отношении к каждому из рисуемых им лиц; единственное исключение он делает для врачей: их Толстой не может выводить без раздражения и почти тургеневского подмигивания читателю».

«Можно не соглашаться с этими взглядами Л.Н. Толстого, - справедливо утверждает С. В. Лобанов, - но возмущаться и негодовать, нам кажется, нет причин и вот почему. Взгляды Толстого на врачей и медицину говорят лишь о том, что он хотел видеть во врачах «совершенных в моральном отношении служителей ближнего, а в медицине — полезнейшую для человечества отрасль знания».

И статье «Труд, смерть и болезнь» Л. Н. Толстой рассказывает индейскую легенду, по которой бог наслал на людей болезни для того, чтобы люди поняли, что «здоровым надо жалеть больных и помогать им, с тем, чтобы, когда они будут больны, здоровые помогали им». Но люди этого долго не понимали. Лишь спустя много времени только некоторые стали понимать, что «болезни должны быть причиной любовного общения между людьми».

Во многих произведениях Л. Н. Толстого неоднократно и настойчиво подчеркивается мысль о ведущей роли нервной системы в развитии и внешних проявлениях различных болезненных состояний человека. И эти удивительные по своей выразительности и глубокой правдивости художественные описания нередко перекликаются с личными переживаниями близких Л. Н. Толстому лиц.

«Меня все лечат. Мне не могут помочь облатки, капли и проч. Господи! Как они не понимают этого. Понимает один Левочка только» (Т. А. Кузьминская).

Каждый человек страдает по-своему от своих болезней. Это великолепно показано в рассказе «Три смерти», в описании родильной горячки Анны Карениной, недомогании Катюши Масловой и болезни и смерти Крыльцова в романе «Воскресение».

Л.Н. Толстой всякий раз тяжко переносил различные недуги своих героев. Нередко он как бы перевоплощался в них и вместе с ними переживал их физические и душевные страдания. Такое глубокий проникновение в самую сущность описываемых явлений дало возможность Л. И. Толстому создать настолько реалистичные картины многочисленных болезненных состояний, что они будут изучаться ещё не одним поколением врачей.

Многое из того, что было еще совершенно недоступным восприятию врачей - современников Л. Н. Толстого, четко и ясно сознавалось писателем. Так, например, задолго до разработки учения о парабиозе Л. Н. Толстой показал, как могущественна доминанта в своем господстве над текущими раздражениями. Так, Пьер Безухов, тащившийся, на изъязвленных босых ногах по холодной октябрьской грязи в числе пленных за французской армией, не замечал того, что представлялось ему ужасным впоследствии. «Теперь только Пьер понял всю силу жизненности человека и спасительную силу перемещения внимания, вложенную в человека, подобную тому спасительному клапану в паровиках, который выпускает лишний пар, как только плотность его превышает известную норму». Этими описаниями Л. Н. Толстого восторгался основоположник учения о парабиозе Л. Л. Ухтомский.

Л. Н. Толстой неизменно верит в целительные силы природы, он яростно и справедливо восстает, особенно в «Крейцеровой сонате», против беспричинного отлучения новорожденных детей от материнской груди, неоднократно протестует против необоснованного применения лекарственных средств, особенно в тех случаях, когда они не только бессильны восстановить утерянное душевное равновесие, но даже вредны.

Он подчеркивает свое критическое отношение к попыткам воздействовать на внешние проявления болезни, а не устранять их причину и «нравственные основы». Вот лаконичная формула, выраженная в «Анне Карениной» устами Левина: «Я хочу обогатить медицину новым термином: Arbeitscur (лечение трудом). Это нужно «разным нервным больным».

В труде, и в частности в физическом труде, писатель ищет пути исцеления от различных недугов. Это близко и его духу, и образу жизни.

Л.Н.Толстой видит нелегкие условия труда земских врачей. В статье «О назначении науки и искусства» он пишет о том, как «земский врач плачется на то, что нет средств лечить рабочий народ, что он так беден, что нет средств поставить больного в гигиенические условия, и вместе с тем этот же врач жалуется на то, что нет больниц, и что он не поспевает; ему нужно помощников, еще докторов и фелъдшеров; что же выходит? Выходит то, что главное бедствие народа, от которого происходят и распространяются и не излечиваются болезни,—это недостаточность средств для жизни».

В «Утре помещика» Нехлюдов спрашивает бабу:

« - Что, ты больна?

• Все вот тут не пущает меня, да и шабаш, - отвечала она, указывая на  свою грязную тощую грудь...
• Отчего же ты больна, а не приходила сказаться и больницу? Ведь для этого и больница заведена.

- Да недосуг все: и на барщину, и дома, и ребятишки - все одна! Дело наше одинокое...»

Как-то в одной из задушевных, «полночных», бесед с Н. А. Некрасовым В. Г. Белинский проникновенно говорил о писателе как о прозорливом враче. Развивая далее эту мысль, В. Г. Белинский заметил, что мало пользы от врача, способного только выявлять болезни, но лишенного возможности устранять их.

Именно в этом Л. Н. Толстой видит основной корень зла. Это, с одной стороны, душевные страдания людей, своеобразные состояния, не поддающиеся воздействию лекарств, и наряду с ними физические муки тех обездоленных, которые в силу нищеты своей новее лишены возможности пользоваться медицинской помощью. Но для них она, по глубочайшему убеждению Л. Н. Толстого, и бесполезна из-за тяжких условий жизни, которые сами по себе порождают болезни.

Не случайно в 1901 г., в год отлучения от церкви, Л.Н. Толстой получил от земских врачей Людиновской больницы в подарок глыбу зеленого стекла с прикрепленной к ней табличкой такого содержании, «Вы разделили участь многих великих людей, идущих впереди своего века, глубокочтимый Лев Николаевич! И раньше их жгли па кострах, гноили в тюрьмах и ссылке. Пусть отлучают Вас как хотят и от чего хотят фарисеи-первосвященники. Русские люди всегда будут гордиться, считая Вас своим, великим, дорогим, любимым».

Хорошо известно, насколько обширна специальная медицинская литература, касающаяся различных вопросов возникновения болезней, их профилактики, лечения. Имеется неисчислимое множество великолепных руководств по обследованию больного, по применению лекарственных средств, по различным вспомогательным — более простым и более сложным — методам исследования. Но в мире нет ни одного полноценного руководства, по которому студент или молодой практический врач мог бы научиться тому способу общения с больным человеком, без которого врачебная деятельность, по справедливому замечанию Л. П. Толстого, «ничего не стоит».

Вопросы роли личности, авторитета врача, степени доверия к нему больного, которые нашли отражение в произведениях Л. П. Толстого, издавна волнуют врачей. В воспоминаниях В. Н. Сиротинина (1855—1920) - профессор кафедры частной патологии и терапии Военно-медицинской академии - содержатся указания па то, какие поразительные перемены в здоровье больных он наблюдал после консультативной беседы С. П. Боткина. Лекарства, которые больные безуспешно принимали ранее, становились высокоэффективными после назначения их С. П. Боткиным. У него, следовательно, были какие-то свои, только ему известные «ключи» к сердцу больного человека.

Однажды В. X. Василенко, ныне академик, по моей просьбе посетил больного, находившегося под моим наблюдением по поводу тяжелого удушья. Ни одно из назначенных мною лекарств не облегчало его состояния. И у меня, тогда молодого врача-аспиранта, невольно опустились руки. Но одного-единственного посещения В. X. Василенко оказалось достаточно для коренного перелома в ходе болезни. В его беседе с больным я не уловил каких-либо новых и незнакомых мне слов, не были рекомендованы новые лекарства, дотоле неизвестные в медицине. Тем не менее больной воспрянул духом, перестал задыхаться, поправился, окреп.

Издавна говорят, что надежда (может быть, одна из составных частей пресловутого  «спасительного клапана» Л. Н. Толстого) — лучшая помощница врача.  Не потому ли Анна Каренина счастливо оправилась от родильной горячки, а Пьер Безухов благополучно переносит тяжелое поражение ног. Но наряду с  этим Л. Н. Толстой постоянно подчеркивает, как велика роль доверия больного врачу. Так, Ростовы верили только одному своему доктору. Умирающий Николай Левин сокрушался из-за отсутствия своего постоянного врача.

Заслужить доверие больного нелегко. Врач может достигнуть этого только своим чистосердечным и гуманным отношением, скрупулезным анализом «внутренней картины болезни» своего пациента, нередко ускользающей от невнимательного, рассеянного врачи. Можно быть широко образованным врачом, отлично знать современные научно-медицинские взгляды и оказаться совершенно беспомощным у постели больного. Такая беспомощность обнаруживается не только при тех болезнях, при которых несостоятельны существующие методы лечения, но и тогда, когда физическими» недомоганиями маскируются какие-то тяжелые нравственные переживания, не распознанные торопливым, невнимательным, недостаточно проницательным врачом. Так произошло с Наташей Ростовой и с Кити Щербацкой. И, наконец, Л. Н. Толстой придает первостепенное значение в своей интерпретации взаимоотношений между врачом и больным социальным условиям жизни.

Настойчивые поиски «ключей» к сердцу больного человека являются одним из сложнейших элементов становления практического врача. И вдумчивое изучение художественного наследия Л. И. Толстого, даже в таком специфическом аспекте, может облегчить врачу его томительные, иногда безуспешные искания.