Волнения студентов Санкт-Петербурга осенью 1861г.
статья (история) по теме

Научная статья на тему:

«ВОЛНЕНИЯ СТУДЕНТОВ САНКТ-ПЕТЕРБУРГА ОСЕНЬЮ 1861г.»

Автор: учитель истории и обществознания

ГБОУ СОШ № 320

Фролова Юлия Владимировна

Санкт-Петербург, 2015

Во второй половине 50-х – начале 60-х гг. XIX в. система высшего образования в России переживали процесс внутренней перестройки. Менялось все: характер и содержание преподавания, порядок и стиль управления, социально-психологический облик студенчества и профессуры. В обществе обсуждалась необходимость университетской реформы. Студенчество мгновенно реагировало на любого рода изменения и уже претендовало на значительную долю своего участия в решении университетского вопроса.

Изучение хода студенческих выступлений в столице позволит проследить динамику этих событий, выявить их характерные черты и особенности, а также определить причины и последствия столь масштабного студенческого протеста.

§ 1. Университетский вопрос и преобразования Е.В. Путятина

Университетский вопрос на рубеже 50–60-х годов являлся существенной составляющей общей обстановки в стране и оказывал заметное влияние на общественно-политическую жизнь того времени. Некоторые современники видели в университетах очаги свободомыслия и пропаганды революционных идей. «Значение университетской молодежи в России совершенно иное, чем в других странах, – утверждал Герцен, – гражданская мысль русская тайно  воспитывалась в университетах»^[1]. Другие, напротив, утверждали, что  университет не был в состоянии играть такую роль.  Сторонники этого мнения отмечали, что «на университеты многими возлагались даже излишние надежды, полагая, что они могут иметь инициативу в общественном деле»^[2].  Третьи отдавали университету роль индикатора общественного мнения, замечая, что «университет тогда был, так сказать, барометром, указывавшим высоту и давление паров. И барометр этот никогда не показывал ясно, а чаще всего переменно, причем стрелка со зловещим постоянством уклонялась к буре»^[3].

Уходили в прошлое былые патриархальные отношения с инспекцией. В Петербургском университете новые веяния студенты почувствовали с приходом в 1856 г. нового попечителя кн. Г.А. Щербатова – человека, по отзывам современников, незаурядного и преданного интересам просвещения. «В новом попечителе, – вспоминал  Н.В. Шелгунов, – личная порядочность, деликатность, мягкость соединялись с ясным прогрессивным умом, способным к широким преобразовательным планам и если бы эти планы были бы осуществлены, если бы университет получил те широкие права, которые замышлял ему дать кн. Щербатов, не последовало бы тех печальных недоразумений и тяжелых возмутительных сцен, которые явились после удаления Щербатова, не было бы и ненужных жертв этих печальных недоразумений»^[4].

Г.А. Щербатов старался использовать смену царствований и изменение политических условий  во благо университета, взяв на себя ответственность, поддерживать смелые идеи и предложения студентов. Именно во время его кратковременного попечительства с августа 1856 по июль 1858 г. заработали такие институты студенческой жизни, до этого отсутствовавшие в университете, как сходки, касса взаимопомощи, библиотека.

 Инициативы попечителя подталкивали учащихся к организации студенческого самоуправления. Практика сходок, управление кассой для нуждающихся студентов, различных студенческих корпораций постепенно приводили к захвату учащимися части  полномочий инспектора. Если при старом режиме насущные проблемы студенты решали посредством обращения к инспектору, то теперь у них появилась возможность апеллировать к вышестоящим инстанциям, минуя их непосредственного начальника. Согласно выработанной схеме, для контактов с властями «избирались постоянные или экстренные депутаты, чтобы выпросить новую льготу или отстоять уже приобретенную»^[5].

Установившаяся в университете близкая к паритетным вертикаль взаимоотношений насторожила властные структуры. Авторитет инспекции университетов неумолимо падал на фоне стихийных  «обывательских действий» студентов. Характерную для 1858 г. сцену, запечатлел в своих воспоминаниях А.М. Скабичевский: «В один прекрасный день студенты толпой человек в двести собрались перед дверью коридора и потребовали, чтобы дверь была отперта и не запиралась в течение всего дня. Когда же сторож запротестовал, его прогнали, дверь взломали, и студенты шумною толпою вторглись в коридор. После этого он никогда уже не запирался»^[6]. Молодые люди, вчерашние гимназисты, вкусившие прелесть самоуправления в рамках неформальной студенческой корпорации стали требовать все больших уступок в свою пользу и прибегать к методам, которые  нарушали сложившуюся в университете иерархии взаимоотношений, а также субординацию с преподавателями и администрацией университета.

Неповиновение властям со стороны учащихся росло. Студенты, подверженные «дрянной, подзадоривающей игре, губящей молодые силы»^[7], тормозили учебный процесс. Инспектора и помощники были буквально дезориентированы в новой обстановке. Грозный когда-то инспектор Фицтум «сделался тише воды, ниже травы, совсем как-то стушевался»^[8].

Постепенно студенчество начинает претендовать на свою долю действенного, живого участия в политической жизни. Это были люди нового времени и нового мышления. В 1858 г. студент 3 курса, Д.И. Писарев, отмечавший, что «университет сближался с жизнью лучшей части общества», приписывал это молодому студенчеству и поражался его боевому настрою, столь несвойственному студентам старших курсов. «Поступая в университет, – отмечал Писарев, – мы были робки, склонны к благоговению, расположены смотреть на лекции и слова профессоров, как на пищу духовную и как на манну небесную. Новые студенты, напротив того, были смелы и развязны и оперились очень быстро, так что через какие-нибудь 2-3 месяца после поступления они оказывались хозяевами университета»^[9]. Новое студенчество уже ощущало тесноту и духоту академических аудиторий. Оно рвалось на вольный воздух, в широкую общественную жизнь.

Студенты добивались  самоуправления, отмены административного произвола, права голоса в университетских делах.  Осознавая политическую и гражданскую зрелость, студенчество постепенно начинает вникать в актуальные проблемы политической жизни. Современник отмечал, что «освобождение крестьян, польские, итальянские дела получили живой отголосок в кружках студентов: все кинулись в политику – не знаю, насколько было это разумно, но при тогдашних обстоятельствах весьма естественно»^[10].

Власть явно не устраивала модель взаимоотношений, выстраиваемая студентами. Призыв к решительным действиям по отношению к студенческой корпорации был продиктован самыми радикальными настроениями, царившими в стане учащихся. «Господствующее настроение между студентами было самое крайнее: ненависть к принципу власти, в какой бы форме она не проявлялась, самая фантастическая нетерпимость ко всему, что расходилось с ними во мнениях, убеждение в гнилости всего, что не принадлежало молодому поколению. Они разделяли людей на две категории: мы и подлецы»^[11] – вспоминал современник.

Нарушался принцип соподчиненности, на котором держалась вся общественно-политическая система российской государственности. Нужен был лишь повод, чтобы усмирить студенческие вольности, и он быстро был найден. «Закручивание гаек» спровоцировала серия банальных стычек с полицией, жертвами которых стали студенты^[12].

Правительственные круги вину за разнузданное поведение учащихся поспешили возложить на министерство Е.П. Ковалевского, которое не предпринимало «рациональных и решительных мер к ограждению молодых людей от вредных соблазнов»^[13]. А.В.  Никитенко, отмечая, что «университеты уже года три падали в экономическом, учебном и нравственном отношении»,

так характеризовал министра просвещения: «он, если можно так сказать, поставил себя в положение нейтральное, заботясь только о том, чтобы в публике его бездействие не было приписано его вине»^[14].

С 1858 г. уже наблюдается ужесточение политики правительства по отношению  к учащимся высших учебных заведений. Обсуждается вопрос о повышении возрастного ценза для приема в университеты  с 16 до 18 лет. Е.П. Ковалевский усомнился в психо-эмоциональной зрелостью молодых людей поступающих в университет в возрасте 16 лет. Они, писал министр народного просвещения, «не могут быть настолько развиты, чтобы университетское учение было им по силам и столь благоразумны, чтобы устоять против светских развлечений особенно в столицах»^[15]. Появляется правило о внесении полугодовой платы вперед^[16]. «Колокол» тут же комментировал нововведения, еще больше накаляя обстановку вокруг университетского вопроса.  Герцен в  1859 г. писал, возмущенный действиями власти по отношению к университетам: «Что это? Просто безумие и глупость или иезуитский план, имеющий целью исподтишка возвратиться  в педантском костюме к тупой, но откровенной николаевской войне против университетов?»^[17] 

В то же время правительство еще не покушалось открыто на студенческие права. Существовало постановление, по которому вне университетских зданий студенты подчинялись  полицейским установлениям и надзору полиции на общих основаниях^[18]. Однако власть воздержалась от радикальных мер. Вдогонку этому постановлению император сделал личную поправку, наказав генерал-губернаторам и губернаторам университетских городов, «чтобы местная полиция обходилась со студентами благодушно, вежливо и снисходительно и отнюдь не оскорбляя их резкими и неприличными выходками»^[19].

Признание за университетами их корпоративных прав отмечалось и на нижних этажах власти. Преемник К.Н. Щербатова на посту попечителя Петербургского учебного округа И.Д. Делянов поддержал либеральную волну прежних лет. «Он, – вспоминал редактор Студенческого сборника Л.Н. Модзалевский, – признавал необходимость существования у нас общественного мнения, как нравственной цензуры. Он не желает разрушать что-либо из прекрасных учреждений щербатовской эпохи и готов поддержать зависящими от него средствами всякое благое начинание студентов»^[20].

А между тем, обстановка накалялась. Общество пребывало в состоянии ожидания скорейших изменений в области просвещения и образования, принятия нового более демократичного университетского устава. «Что слышно о новом уставе для университетов? Скоро ли перестанут действовать одними полумерами? Скоро ли уничтожат все экзамены и вступительные, и переводные, и окончательные?»^[21] – задавался вопросами современник в переписке с другом от 21 мая 1861 года. Желание универсантов услышать о подготовке нового университетского устава вполне справедливо, так как в эпоху серьезных внутриполитических перемен развитие образования не могло оставаться на месте и подчиняться уже устаревшему, не отвечавшему требованиям времени уставу 1835 г. Однако молодым людям необходимо было понимать, что для проведения университетской реформы «потребны целые годы, как и для университетского устава: такой ведь сложный вопрос»^[22].

Начальству же в случайных инцидентах с полицией, спонтанных сходках, в конфликтах с преподавателями, везде, где было замешено студенчество, неизменно мерещилась политическая подоплека.

1861 г. в русской истории был отмечен отменой крепостного права.  Это знаковое событие получило широкий отклик во всех слоях российского общества. Университетская молодежь также не оставалось в стороне, она «почти целиком примкнула к тем слоям общества, которые  жили исключительно великими идеями и реформами царствования Александра II»^[23].

В студенческом вопросе 1861 г. был отмечен известной панихидой в Казани по крестьянам, расстрелянным в селе Бездна, и панихидами в Петербурге, Москве и Киеве по убитым царскими войсками участникам варшавских политических манифестаций. Последнее событие получило широкую огласку в университете, так как начавшееся следствие привлекало к ответственности только студентов поляков. Тогда русские студенты решили представить  в следственную комиссию подписные листы с заявлением об участии в панихиде. Под этими заявлениями подписалось около 300 студентов не поляков^[24], многие из которых даже не были на панихиде и действовали из чувства солидарности и протеста. «Помню, – писал Пантелеев, – мой земляк Первов просит дать ему подписаться. «Да ведь вы же не были». – «Все равно, пусть будет более подписей... И думаю, что таких было не мало»^[25].  Все это сильно тревожило верховную власть. И очень скоро либеральным заигрываниям властей со студентами наступил конец.

  Весной 1861 г. Александр II проявил к Ковалевскому явное недоверие,  угрожал строгими мерами вплоть до закрытия наиболее неспокойных университетов. «Государь призывал к себе министра, – записал 12 апреля 1861 г. Никитенко, – и объявил ему, что такие беспорядки, какие ныне волнуют университеты, не могут быть более терпимы, и что он намерен приступить к решительной мере – закрыть некоторые университеты. Министр на это представил, что такая мера произведет всеобщее неудовольствие, и просил не прибегать к ней. «Так придумайте же сами, что делать, – сказал государь, – но предупреждаю вас, что долее терпеть такие беспорядки нельзя, и я решился на строгие меры»^[26].

 Ковалевскому было приказано составить записку о способах  прекращения «беспорядков». Для рассмотрения ее царь образовал  комиссию из таких столпов реакции, как граф С.Г. Строганов, министр юстиции граф В.Н. Панин и шеф жандармов князь В.А.  Долгоруков^[27]. А.И. Герцен  в статье «Гонение на университеты» назвал эту комиссию «вторым третьим отделением, назначенным исключительно против университетов и просвещения»^[28].

«Исправление духа университетского воспитания» – такую цель поставил государь перед комиссией Строганова – Долгорукова – Панина^[29].  В охранительном рвении ее участники проектировали меры, способные, по их мнению, «прекратить беспорядки, оградить свободу преподавания в пределах, соответствующих основаниям государственного нашего устройства»^[30].

 В апреле-мае вопрос обсуждался в  Совете министров. После этого появилось высочайшее повеление от 31 мая 1861 г.  «О некоторых  преобразованиях по университетам»^[31]. Отставка Ковалевского стала неизбежной. В обстановке повышенной нервозности и шаткости, в которой пребывало ведомство Ковалевского, целесообразнее всего было бы отдать часть инициативы по упорядочиванию деятельности студенческих институтов в руки наиболее компетентных, авторитетных и соприкасающихся со студенческой корпорацией людей – преподавателей университета.  

В марте 1861 г. в Петербургском университете вследствие письма попечителя И.Д. Делянова к профессору К.Д. Кавелину, была выбрана комиссия из четырех профессоров. Ее деятельность протекала параллельно с высочайше утвержденной комиссией по университетскому вопросу во главе с графом с. Г. Строгановым. На университетскую комиссию министром народного просвещения Е.П. Ковалевским возлагалась задача составить проект устава или правил для студентов, уточняющие их права и обязанности. Серьезность своих намерений профессорский коллектив подтвердил ультрадемократическим шагом; «комиссия привлекла к себе для выслушивания желаний 8 человек студентов, которые были выбраны студенческим обществом»^[32]. Совместная разработка студенческих правил протекала в лучших традициях парламентаризма. Стороны дебатировали, исправляли текст документа, вносили поправки и путем обоюдных уступок пришли к конечному результату: студенты и преподаватели сошлись на том мнении, что студенческой корпорации быть в университете. От этого базисного правила исходило разрешение университетом собирать общую сходку «под представительством избираемого на один год профессора»^[33]. Тот же профессор должен был председательствовать в комитете «из пяти выборных студентов, заведовавших кассой, библиотекой и издаваемым сборником»^[34]. Остальные сходки объявлялись вне закона. Суд над студентами по вопросам исключения или увольнения учащихся из университета производился профессорским ареопагом с участием присяжных заседателей из студентов^[35]. Такая схема взаимоотношений была вполне приемлема для студенчества, если учесть что угроза ликвидации студенческого самоуправления была более чем реальна.

Однако отставка либерального министерства перечеркнула все надежды учащихся на сохранение проекта студенческого самоуправления в университете.

В качестве возможных кандидатов на освободившийся пост называли графа С.Г. Строганова, барона М.А. Корфа, известного мореплавателя графа Ф.П. Литке, П.А. Валуева^[36]. Речь шла и о Н.И. Пирогове. Студент С.С. Рымаренко писал своему другу и единомышленнику В.О. Португалову: «Здесь тоже носились слухи о том, что Пирогов будет министром народного просвещения, но едва ли состоится эта мечта. Вообразите себе, какой бы контраст представило правление Пирогова со всеми прежними правлениями Норовых, Вяземских, и вспомните, как у нас боятся контрастов. Но, впрочем, будем надеяться, хотя и в ущерб вам, киевлянам»^[37].

Рымаренко оказался прав: новым министром народного просвещения был назначен адмирал, бывший  до этого военно-морским агентом в Лондоне, известный заключением торгового договора с Японией в 1854 г. и Тяньц-зинского трактата с Китаем в 1858 г. гр. Е.В. Путятин. Своим назначением новый министр был обязан рекомендации митрополита Филарета, хвалившего его императрице за набожность и религиозное благочестие^[38].

Эта кадровая замена вызвала всеобщее недоумение. «Мне кажется, –делился своими впечатлениями Никитенко, – что граф вообще ограничен. В голову его трудно вложить светлую, полезную мысль, потому что он и упорен, как все ограниченные люди. Он так же очень сух во всех своих взглядах на вещи»^[39]. Подобного мнения придерживался военный министр Д.А. Милютин: «Неожиданное назначение  его министром народного просвещения удивило всех и его самого. Вступая в эту должность, он не имел ни малейшего понятия об университетских нравах и традициях. Он видел перед собою одну только задачу – водворить дисциплину в распущенной толпе студентов»^[40].

Совершенно противоположную оценку Путятину дал публицист, человек в политическом плане охранительных взглядов В.П. Мещерский, который описывал нового министра народного просвещения как человека довольно мягкого с присущей ему добротой слабости, «и если студенты ею не воспользовались, чтобы из университета в то время сделать республику, то это лишь потому, что граф Путятин имел за себя и за свой авторитет обаяние необыкновенно доброго и почтенного человека»^[41].

 Попечителем Санкт-Петербургского  учебного округа стал, сменивший тайного советника И.Д. Делянова, кавказский генерал-лейтенант, бывший начальник главного штаба Кавказской армии Г.И. Филипсон. И Путятин, и Филипсон не были рядовыми генералами, взятыми из строя. У обоих за плечами была солидная выслуга и высокие должности.

 В связи с такими назначениями встает вопрос, почему именно люди военные были допущены в управление образованием? Ответ пытался дать Д.А. Милютин, непосредственно связанный с тем родом деятельности, к которому относились новый министр и новый попечитель Петербургского университета: «Назначение это, по всем вероятностям, было основано на том предположении, что военный генерал сумеет справиться с распущенною «командой» и водворить в ней дисциплину»^[42].  

Вероятно, прибегнув к услугам проверенных с безупречным послужным списком «генералов-попечителей», Александр II  посчитал, что с их помощью удастся укротить «взорвавшееся» студенчество. Кроме того, у нового министра просвещения  была точно определенная  программа,  все несчастье которой, по замечанию Шелгунова, заключалось в том, что «она готова была обрушиться на университет внезапно и что выполнителями ее являлись военные люди, и по воспитанию, и по роду занятий совершенно чуждые университету, но зато очень способные применить к нему приемы той школы, в которой они воспитывались: граф Путятин – черноморской школы адмирала Лазарева, а генерал Филипсон – кавказской школы Раевского»^[43].

 Вскоре после своего назначения 2 июля 1861 г. на пост министра народного просвещения  Путятин направил попечителям учебных округов министерский циркуляр от 21 июля 1861 г.^[44], разъяснявший и дополнявший высочайшее повеление от 31 мая. Ударом по студенческой автономии был 3 пункт, в котором шла речь о «строгом исполнении предписанных правил, о полном подчинении учащихся  университетскому начальству в стенах университета, воспрещая положительно всякие сходки без разрешения начальства и объяснения с ним через депутатов или сборищем»^[45]. Ответная реакция со стороны прессы не заставила себя ждать, общественность недоумевала, ведь до этого «сходки были открыты; на них мог присутствовать всякий; начальство посылало туда своих шпионов, следовательно знало все, что думают и делают студенты. Какой же еще надобен надзор?»^[46] В защиту студенческих сходок была высказана мысль о наличии других  собраний, на которых рассматриваются корпоративные интересы, ведь «есть сходки мирские, есть съезды дворян. Отчего же у студентов не должно быть общих интересов?»^[47]

Согласно 4 пункту, устанавливались правила «относительно точного посещения лекций с соблюдением необходимого порядка и тишины»^[48]. Студентам  было запрещено проявление «в каком-либо виде шумного одобрения или порицание преподавания»^[49]. Газета «Колокол» отмечала несправедливость таких действий, ее страницы пестрили вопросами, а именно: «отчего же студенты, заплатившие 50 руб. серебром за право слушать лекции, – не имеют права выразить свое мнение о том, хороши или дурны эти лекции? Зачем вы вмешиваетесь в домашние дела студентов?»^[50] 

Были восстановлены переходные экзамены для студентов первых двух    курсов. Помимо этого, запрещалось принимать в студенты лиц, не достигших 18-летнего возраста, а так же отменялось ношение форменной одежды и отличительных знаков какой-либо народности или обществ^[51].

Исключались (после двукратного напоминания)  и виновные в нарушении правил студенты. Новые правила представляли профессорам право «удалять тех вольнослушателей, которые окажутся виновными в нарушении порядка»^[52]. Таким образом, университетское начальство получало широкие возможности для избавления от непокорных и вообще нежелательных студентов.

Согласно параграфу 9 «путятинских правил» от 21 июля 1861 г., от ежегодного денежного взноса освобождались только «те действительно бедные студенты, которые  до поступления в Университет  признаны на экзамене достойнейшими, полагая на первое время для каждой губернии, принадлежащей к университетскому округу, по два таких студента, в том числе одного из учившихся в гимназии. Других исключений не допускать ни под каким предлогом»^[53]. Для того чтобы судить о том, какой грозой явился этот параграф для  нуждавшегося материально студенчества достаточно сказать, что в петербургском университете в 1859 г. из общего числа 1019 студентов было освобождено от платы 659 человек, иначе говоря – около 65%. Новые же правила предоставляли эту возможность только 12 лицам, то есть немногим более, чем 1 % всей массы студентов^[54]. Это новое правило вызывало эмоциональный отклик среди  общественности и печати. «Нечего и комментировать этот гнусный факт, – писал Герцен, – стоит только вспомнить, что в одном петербургском университете 600 человек не могут внести платы»^[55].

В высочайшем повелении от 31 мая было сказано, что «все вышеуказанные меры приводить в исполнение постепенно и по мере возможности»^[56]. Таким образом, власть, не настаивая на немедленном внедрении в систему образования нового постановления, давала время остынуть первому неприятному впечатлению, и затем неуклонно следовать намеченному пути, достигнуть точного исполнения повеления от 31 мая. Но уже в дополнительных правилах от 21 июля новым правилам была «придана еще большая строгость и благоразумная постепенность забыта»^[57].

Циркуляр Путятина от 21 июля 1861 г. еще больше ужесточал режим университетской жизни, а именно: «сходки запрещены вообще; студент не выдержавший экзамена подлежал исключению из университета, тогда как до того времени он мог прибывать на одном курсе два года; для заведывания студенческой кассой, библиотекой и т.п. студенты должны избираться в известном числе (по 2 представителя) от каждого факультета и разряда не студентами, как до сих пор было, а правлением университета; присуждение денежных выдач должны были подлежать  утверждению ректора или инспектора»^[58].

Кроме того, вводились «матрикулы». Это были особые книжки, представлявшие собой и билет для входа в университет, и удостоверение личности, и вид на жительство, и «формулярный список». Но студенты обобщили матрикулы с теми запретами и ограничениями, которые были введены, и взять матрикулы – значило признать новые стеснительные правила и им подчиниться. Современник отмечал, что «не матрикулы не хотели студенты – они не хотели лишиться прав, которыми уже несколько лет  пользовались при попечителе Санкт-Петербургского учебного округа Г.А. Щербатове; студенты не могли понять, почему то, что  еще можно было вчера, нельзя сегодня»^[59].

Таким образом, принятые меры, прежде всего, обрушились всей своей тяжестью на многочисленное неплатежеспособное студенчества, в которой правительство, конечно не без оснований, видело главный и основной источник университетских смут. «С некоторого времени студенты стали смотреть на себя самих – как на деятелей, призванных играть роль в политическом существовании России»^[60], – писал в 1861 г. шефу жандармов Е.В. Путятин. Помимо этого, новые правила воскрешали николаевские традиции и совершенно сводили на нет все университетские завоевания периода попечительства князя Г.А. Щербатова, который «разрешил студентам иметь кассу, библиотеку, читальню, издавать «Сборник», для заведывания этими частями  студенческого хозяйства избирать депутатов и редакторов, а для обсуждения вопросов хозяйства составлялись сходки»^[61].

Правительственные преобразования затрагивали не только учащуюся молодежь. Задевали они и профессоров. Предусматривались меры, сильно стеснявшие преподавание. Возрождалась к жизни реакционная «Инструкция ректорам и деканам» 1851 г. Ее намеревались лишь несколько модернизировать. Но при этом выдвигалось непременное условие – сохранить точный смысл § 11, составлявшего суть инструкции и преследовавшего  цель обеспечить политическую благонамеренность преподавания. В нем содержалось категорическое требование к профессорам согласовать свои лекции с учением православной церкви и с «образом правления и духом государственных учреждений наших». Преподавателей обязывали укреплять в своих слушателях религиозные и верноподданнические чувства. Этим-то параграфом и предлагалось руководствоваться до пересмотра инструкции^[62]. Кроме того, вся сложность положения профессорского совета заключалась в том, что именно он должны был выбрать из своего круга будущего проректора, который должен был воплощать в студенческой среде столь непопулярные нововведения. «Как ни блистательно было в материальном отношении положение, предназначаемое проректору, никто не решался брать на себя эту тяжесть, зная, что ему надо идти на открытую войну со студентами, и что Совет не может стать за него грудью»^[63], – вспоминал В.Д. Спасович. По окончанию заседания профессоров, где подробно обсуждался вопрос о выборе проректора, решено было сообщить попечителю, что «совет не может указать ни одного из своих членов для исправления этой должности на основании утвержденных новых правил»^[64]. После этого министр объявил, «что за отказом профессоров принять на себя звание проректора, исправлять его должность будет бывший инспектор Фицтум фон-Экштедт. Он вместе с субинспекторами должен был блюсти порядок, раздавать матрикулы. Библиотеку и кассу предполагалось отдать на руки кому-либо из студентов, «для поступления с ними как хотят»^[65]. Упразднению подлежали и публичные лекции, и концерты; «как те, так и другие признаны ненужными и отрывающими молодых людей от их учебных занятий»^[66].

Принятые Путятиным меры по усмирению университетов вызвали сильное недовольство в обществе. Правительство осуждали, им возмущались. «Путятинские мероприятия, – свидетельствовал Л.Ф. Пантелеев, – вызывали неудовольствие не в одной только университетской сфере или либеральных литературных кругах; все общество было ими взволновано; в них увидели явный поворот к недавнему прошлому, к ограничению числа студентов...»^[67] К.Д. Кавелин писал: «Известно, какое впечатление новые правила произвели в целой России. В них видели возвращение к мысли ограничить число студентов и снова сделать университеты недоступными для большинства публики…негодовали…все, которым дорого просвещение»^[68]. А.И. Герцен отозвался о новых правилах как о «насильственно втесняемом невежестве» и призывал русское общество к пожертвованиям «для взноса выкупа за несчастных юношей и отгоняемых за бедность евнухами императорского просвещения»^[69]. С возмущением откликнулись на новые правила для университетов «Современник» и «Русское слово».  Чернышевский в статье «Научились ли?» отмечал: «Общий дух правил состоял в том, что студентов…хотели поставить в положение маленьких ребят»^[70]. Введение обязательной платы он приравнивал к «отнятию у большинства студентов права слушать лекции»^[71]. Даже умеренные либералы выражали недовольство. В письме к брату Б.Н. Чичерин отзывался о введении в университетах обязательной платы как о мере крайне непопулярной: «Правительство теряет в глазах общества свое высшее значение – значение образователя народа, когда оно полиции жертвует просвещением»^[72].

Итак, во второй половине XIX века на общественно-политической арене России появляется новая сплоченная сила – студенчество. Опыт взаимодействия в рамках студенческих корпораций, ведение кассы, систематически собиравшиеся сходки – способствовали формированию гражданских качеств личности учащихся, а также осознанию студентами необходимости каждодневный опыт законодательным путем закрепить в правах студентов. В то же время в управлении государством создавалась парадоксальная ситуация. Первый либеральный период царствования Александра II, ознаменованный отменой крепостного права,  был отмечен ужесточением политики по отношению к студенчеству.  Власть вместо того, чтобы двигаться в направлении к принятию нового, соответствующего современным условиям университетского устава, выбирает политику «закручивания гаек» в университетском вопросе. У руля российского просвещения были вновь поставлены чиновники с биографиями военных, превратно понимавшие цели и задачи университетского образования.

Правительство пыталось в нужном ему направлении  регулировать состав студенчества и внутренний распорядок университетской жизни, усиливало надзор за учащейся молодежью, ограничивало ее права, пыталось привлечь профессуру к введению непопулярных правил. Решение этих задач на рубеже 50-х–60-х гг. получило воплощение в университетской политике министра народного просвещения Е.В. Путятина.

Новые правила для учащихся университетов послужили прологом студенческих волнений, которые прокатились почти по всем университетам России.

§ 2. Студенческие выступления в Петербурге осенью 1861 г.

Высшей точкой подъема студенческого движения середины XIX в. стали волнения учащейся молодежи почти во всех университетах России осенью 1861 г. Наиболее масштабным студенческое выступление было в столице. По замечанию современника, «волнения тогда охватили все университеты, кроме Дерптского; но в то время, как во всех других университетах они продолжались только по нескольку дней, в Петербурге история затянулась на целый месяц и, в конце концов, привела к закрытию университета»^[73].

Непосредственным поводом к волнениям явились принятые в мае – июле 1861 г. правительственные постановления об университетах, в которых власть переходила к ужесточению мер по отношению к учащейся молодежи. Студенты Петербургского университета были возмущены тем, что «теперь запрещают решительно все, позволяют нам сидеть скромно на скамьях, слушать цензированные страхом лекции, вести себя прилично, как следует в классе, и требуют не рассуждать, слышите ли – не рассуждать»^[74].

 Студенческим волнениям  предшествовало появление прокламаций. Шелгунов писал в сентябрьской прокламации 1861 г. «К молодому поколению»: «мы смело идем навстречу революции; мы даже желаем ее. Мы верим в свои свежие силы; мы верим, что призваны внести в историю новое начало»^[75]. Такие заявления только усиливали растерянность властей. По поводу появления подобных печатных изданий Шелгунов отмечал, что «по своему содержанию прокламации не отличались ничем, что бы заставляло бояться за их воздействие, но они очень волновали общество и волновали не содержанием, а просто актом смелости, который они собой выражали, и риском опасности, которую вызывала эта смелость»^[76]. Казалось, наступают  решающие события. Встревоженный Путятин  сообщал митрополиту Филарету об опасном положении государства и уверял, что «цель преступных действий направлена к ниспровержению существующего порядка и даже, по-видимому,  династии»^[77].

Ситуация в столице была довольно напряженной. В Зимнем дворце почти ежедневно заседал совет из высших правительственных лиц во главе с великим князем Михаилом Николаевичем. Александра II в это время не было в Петербурге. Одна за другой посылались срочные депеши ему в Ливадию. В Петропавловской крепости усилили охрану арсеналов, складов с оружием и боеприпасами, арестантских казематов^[78]. На улицах столицы патрулировали полицейские наряды и разъезды. Войска были приведены в боевую готовность. «Поручено было начальнику штаба Гвардейского корпуса графу Баранову назначить в распоряжение городского начальства 3 эскадрона гвардейских казаком и 3 роты Преображенского полка»^[79], – вспоминал Д.А. Милютин.

Попечитель распорядился  начать занятия 18-го сентября, хотя новые правила для студентов не только не были им объявлены, но не были даже и напечатаны. Таким образом, молодые люди оказались в ситуации полной неизвестности перед университетскими нововведениями. «Одним словом, подняли занавес, когда еще сцена не была готова, а потому не мудрено, что на сцене появились тот час незваные действующие лица»^[80], – так охарактеризовал сложившуюся ситуацию начала осени 1861 года В.Д. Спасович.

Занятия в университете в 1861–1862 учебном году должны были начаться в понедельник 18 сентября. «Возвратившись к концу августа в Петербург, – вспоминал один из участников событий, – мы увидели, что весь наш студенческий быт парализован до основания… Не трудно представить себе, до какой степени все это озадачило и взволновало и без того уже сильно возбужденную университетскую молодежь, нисколько не подготовленную к столь неожиданному и столь резкому перевороту»^[81].

Прибывшие на занятия студенты в первый же учебный день отправили депутатов к попечителю Филипсону с просьбой прибыть на собрание и разъяснить, в чем  состоят и к чему сводятся новые правила.  Филипсон на сходку не явился, а депутатам «иронически ответил, что он не оратор, и советовал им заняться  науками, а не сходками»^[82].

Сходки продолжались, несмотря на начало лекций, и в последующие дни. Местом собраний служили пустые аудитории. 22 сентября «начальство придумало успокоительную меру: оно  велело запереть на ключ те аудитории, в которых собирались сходки»^[83]. Таким образом, администрация пыталась преградить студентам возможность устраивать собрания. За этим последовало ответное действие  со стороны учащейся молодежи, которая уже открыто  призывала своих товарищей к борьбе.  Студенческая прокламация  гласила: «мы – легион, потому что за нас здравый смысл, общественное мнение, литература, профессора, бесчисленные кружки свободно мыслящих людей, Западная Европа, все лучшее, передовое за нас. Нас много, более даже, чем шпионов. Стоит только показать, что нас много. Теперь кто же против нас?  Пять – шесть олигархов, тиранов подлых, крадущих, отравляющих рабов, желающих быть господами; они теперь выворачивают тулупы, чтобы пугать нас, как малых детей, и чтобы еще более уподобиться своей братье – зверям; но бояться их нечего, стоит только показать, что мы не боимся; потом против нас несколько тысяч штыков, которые не смеют направить против нас. Вот все – что же тут страшного? И так все, кто не боится, пусть сплачиваются в массу и… пусть будет, что будет»^[84].

Однако подобные самоуверенные, дерзкие юношеские заявления не способствовали компромиссу с властями, а, наоборот, настраивали ее враждебно по отношению к студенчеству. К учащимся с такими лозунгами  относились как  к молодым людям, проявляющим «крайнюю незрелость личности, легковерие, неспособность отнестись критически к разнообразным, часто совершенно неправдоподобным слухам…они довольствуются мнением и суждениями, полученными из вторых рук»^[85]. Они вряд ли могли рассчитывать на диалог с правительством и достижение своих целей.

Студентами были приняты решения не подчиняться новым правилам, не платить денег и не признавать матрикулов для входа в университет.

24 сентября министерство перешло в наступление. Филипсон предлагал Путятину: «прекратить на время  чтение лекций в университете, пока будут изготовлены матрикулы, заключающие в себе, между прочим, правила, которым должны подчиняться студенты в стенах университета, и пока матрикулы будут розданы студентам с подпискою, что они  будут эти правила исполнять. По сделанным мною распоряжениям, матрикулы для студентов и правила для вольнослушающих могли быть изготовлены и розданы, ко 2 октября. Объявление о временном прекращении лекций выставлено было при дверях университета и вход в оные запрещен»^[86]. Таким образом университет был закрыт. «Колокол» называл университет «сословным храмом науки III отделения» и выступал за его закрытие, отмечая, что «настоящая наука, свободная наука, – от этого не пропадет»^[87]. В студентах, лишенных возможности, посещать университет видели социальную базу революционных организаций и распространителей революционных идей. Страницы «Колокола» пестрили призывами: «Вперед юное поколение! Из душных аудиторий схоластики вширь свободного понимания и общественной деятельности! Оставь мертвую букву и создавай живую мысль. Иди воином во имя общей истины и народной свободы!»^[88]

Однако студенты не поддавались на газетные провокации и настаивали на своем, требовали к себе попечителя для разъяснения им смысла происходящих событий, собираясь у дверей уже закрытого университета 25 сентября. Филипсон  отказывался от встреч с учащейся молодежью. Тогда студенты решили  отправится к нему на квартиру, в Колокольную улицу, чтобы требовать разъяснений. «Это было, действительно еще никому никогда невиданное зрелище, – вспоминал Шелгунов. – Студенты длинною колонной шли по Невскому, привлекая толпы любопытных, не понимавших, что это за процессия и куда она направляется»^[89].  Во время переговоров попечитель согласился принять депутатов от студентов и дать  требуемые от него  объяснения, но только в университете.  К этому времени на Колокольную улицу прибыли жандармы и рота стрелкового батальона,  но Филипсон предотвратил столкновение, «он  старался успокоить студентов, просил полицию и военное начальство не вмешиваться и согласился принять студентов для объяснений, но не на квартире, а в университете, куда и обещал сейчас же приехать»^[90].

Возвратившись в университет, тогда же 25 сентября, Филипсон принял  для объяснения трех депутатов: Михаэлиса, Гена и Стефановича^[91]. После долгих переговоров с попечителем и высшими полицейскими властями, студентам было обещано: если они немедленно разойдутся и возьмут матрикулы, то университет будет открыт 2 октября и никто из них арестован не будет^[92].

Однако  на следующий день, 26 сентября  студентам стало известно, что в ночь были  арестованы их товарищи, несколько десятков человек^[93]. Наиболее достоверную цифру мы находим в «Списке лиц, арестованных в ночь на 26-е сентября 1861 г. с содержанием в С. Петербургской крепости» – 33 человека, из них студенты С.-Петербургского университета – 28, вольнослушатели – 2, воспитанник 5-й гимназии – 1, разночинца – 2^[94]. Современник отмечал, что «арест тридцати  студентов не уменьшил, а, напротив, увеличил волнение еще более потому, что некоторые были арестованы по недоразумению или по ошибке»^[95]. Здесь уже власть поступила неверно, арестовав несколько десятков студентов. Необходимо было использовать возможность переговоров и не усугублять положение, еще больше провоцируя и без того крайне напряженное студенчество. За учащимися высших учебных заведений последовали и другие представители молодого поколения.

Не учащаяся в университете молодежь, в особенности  офицеры военных академий, тоже принимала активное участие в студенческом деле. Профессор Артиллерийской академии П.Л. Лавров организовал кружок, преимущественно из артиллеристов, в котором университетские события были главным предметом разговоров. Лавров считал крайне желательным, чтобы в сходках участвовало больше офицеров, для предотвращения столкновения с войсками. По его плану, «в среду (27 сентября) два артиллерийских офицера встали по обеим сторонам Литейного моста, у Литейной всех офицеров (академистов) и студентов-медиков, шедших в город, останавливали, объясняли им, что у университета будет сходка, что явится войско, что студентов нужно выручить, и направляли идущих назад, через мост, на Васильевский остров»^[96]. До серьезных столкновений дело не дошло. После шумных споров  студенты разошлись, а войско возвратилось в казармы.

После 1 октября появилось распоряжение, которое внесло смуту между студентами. Студенты, желавшие продолжить занятие в университетах, приглашались взять матрикулы и прислать прошение  об этом  по городской почте на имя ректора; не приславшие  прошений признавались оставившими университет^[97]. «Брать матрикулы или не брать,– с этим вопросом обращались к нам поминутно студенты, вспоминал Спасович. – Мы советовали студентам подчиниться и взять матрикулы, потому что из числа полутора тысяч студентов найдется каких-нибудь триста человек, которые во что бы то ни стало  попросят матрикул или за которых просить будут  их родители и родственники, а  при трехстах студентах университет может существовать»^[98].

Расчет профессуры оправдался, из полторы тысячи студентов пятьсот обратились с просьбой  о выдачи матрикул. Современник отмечал: «наступило начало конца, но конец был не простой, а с шумным финалом»^[99]. 11 октября университет был открыт, однако при новых условиях существовать он уже не мог. В большинстве аудиторий профессоры находили по двое, по трое студентов, а иные лекции вообще не состоялись из-за отсутствия слушателей. «Студентов собралось очень немного, – вспоминал Никитенко. – У меня на лекции было четыре человека, у Благовещенского два, у Ленца тоже человека три, у Косовича ни одного»^[100]. «В среду, 11 октября, университет был почти совсем пуст, ходило по коридорам университета каких-нибудь полсотни слушателей, да и из них  многие совсем не заглядывали в аудитории, а видимо желали только посмотреть, что делается в университете, и запугивая «матрикулистов» советовали им не бывать на лекциях»^[101], – вторит ему Спасович. Готовился последний, центральный акт университетской драмы.

На следующий день после открытия университета, 12 октября, у малого входа с Невы и перед парадной дверью собралась огромная «толпа студентов-матрикулистов и нематрикулистов, последние не теряли надежду одержать верх»^[102]. И действительно, «их энергия и возбуждение оказались настолько заразительными, что более слабые, уже заявившие готовность подчиниться новым правилам, ощутили прилив мужества, стали рвать матрикулы и перешли на сторону непокорных»^[103]. Конец волнению положила военная сила. На место действий вызваны были  находившиеся наготове городовые, конные жандармы, рота Финляндского полка и рота Преображенцев. По поводу последних Герцен иронически заметил: «не та ли это рота, которая так отличилась 14 декабря 1825 г.?»^[104] Сходка была разогнана силой, а зачинщики  помещены в Петропавловскую крепость.

Вся арестованная масса студентов 17 октября была перевезена в Кронштадтскую крепость. Там они провели около полутора месяцев.  4 декабря участь студентов была решена. Правительство не хотело раздражать и без того взбудораженное студенческими волнениями и закрытием университета общественное мнение, поэтому к своим арестантам оно отнеслось сравнительно «милостиво»^[105].  Пятеро «главных зачинщиков» были высланы в отдаленные губернии (А.С. Френкель и М.А. Новоселецкий  в Вологодскую; Е.П. Михаэлис, К.А. Ген и А.А. Герике – в Петрозаводск), 32 человека исключены из университета с правом держать выпускные экзамены в качестве вольнослушателей, остальные  отделались заключением в тюрьме и «строгим внушением»^[106]. Университет оставался закрытым вплоть до пересмотра университетского устава.

Интерес в университетских событиях осени 1861 г. представляет польская корпорация, ее роль, отношение и причастность к студенческим волнениям. По данным официального списка большинство  студентов арестованных в ходе октябрьских событий имеют польские фамилии^[107]. Польские студенты были довольно сдержаны и в тоже время почтительны, однако, «во всех своих речах подчеркивали, что у них на первом плане стоит свое собственное дело – борьба за освобождение Польши»^[108]. Сами современники по разному относились к  вопросу причастности поляков к университетским волнениям. «Самое дурное в нашем деле то, что его связывают с польскими волнениями, – вспоминал Ключевский, – тогда как это не имеет ничего общего с ним»^[109]. Таких же взглядов придерживался Пантелеев. В своих воспоминаниях он писал: «считаю долгом совести снять с поляков взведенное на них обвинение, что они играли в этом деле роль провокаторов»^[110]. Однако из его слов следует, что в обществе существовало и другое мнение, в соответствии с которым поляки были идейными вдохновителями, а «русские студенты представляли из себя не более как панургово  стадо»^[111]. По сообщению «Колокола» 25 сентября «в Колокольной улице один полицейский офицер  говорил собравшемуся народу, что все собравшиеся здесь поляки!»^[112]

Ближайшим последствием осенних событий 1861 г. была смена начальствующих лиц, вызвавших своими действиями особое негодование. В ноябре – декабре 1861 года были смещены министр просвещения Путятин, который «принял университет цветущим, полным жизни, а сдал его через год в виде развалин»^[113], «вместо предполагавшегося обуздания студентов и профессоров, успел в короткое время только разогнать и тех и других»^[114], петербургский генерал-губернатор  П.П. Игнатьев, управляющий III отделением П.П. Шувалов, обер-полицеймейстер генерал А.В. Паткуль.

На место Игнатьева был назначен князь А.А. Суворов, внук великого полководца, в молодости близкий декабристам. Новый генерал-губернатор вел себя непривычно. «Князь Суворов необыкновенно склонен к студентам, они ходят к нему свободно»^[115], – доносили шефу жандармов.

Е.В. Путятина сменил А.В. Головнин, сын известного мореплавателя. Новый глава Министерства Народного просвещения принадлежал к окружению великого князя Константина Николаевича, был редактором «Морского сборника» и пользовался репутацией либерала^[116].

Волновавшееся студенчество вызывало у многих сочувствие.  Высылка участников волнений из Петербурга, по словам современника, «в большинстве случаев служила поводом для выражения сочувствия к высланным со стороны провинциальной интеллигенции»; ссыльных студентов  встречали «шумными овациями»^[117].

 «Колокол» из номера в номер печатал корреспонденции о студенческих волнениях, бичующие правительство и статьи проникнутые сочувствием к студенчеству. Его страницы пестрили сообщениями, что «все учебные заведения объявили горячее сочувствие студентам, особенно кадеты Константиновского корпуса. Юнкера и многие офицеры, несмотря на частые аресты их товарищей, постоянно приходили на сходки с выражение сочувствия делу студентов»^[118]. Студент Петербургского университета отмечал, что «сочувствие общества всецело было на стороне студентов, в их пользу раздавались голоса и из реакционного лагеря; тогда никому в голову не приходило обвинять их в анархизме и стремлении к ниспровержению государственного строя. На них смотрели, как на цвет и надежду России, находили, что их надо беречь, а не рассылать по дальним губерниям под надзор полиции»^[119].

 В агентурных донесениях встречаются упоминания о сочувствии студентам, которое «в публике очень велико, оно в некоторых обществах высказывается еще больше с тех пор, как распространился слух, что человек совершенно безвинно просидел 2 месяца в Кронштадте»^[120]. Встречаются и трогательные, но отчасти и забавные выражения сочувствия студентам: «дамы, бывшие постоянными зрительницами движений университета, после дневных арестов пришли к части (некоторые очень щегольски одетые) и принесли узникам конфет целые узлы, объявив при этом, что они не будут танцевать с жандармскими офицерами, оскорблявшими их любимцев – студентов»^[121].

Однако встречается и противоположная реакция на сентябрьские события  1861 г. Из письма братьев современников узнаем, что «по случаю студенческой истории – смятение в Петербурге неописуемое: умы взволнованы – кто против, кто за них; стали даже носить в петлицах голубые ленты в знак сочувствия реакционному движению»^[122].

Для мужика, извозчика, купца движение студенческое была вещь совершенно непонятная. В Москве при подобных же обстоятельствах простонародье помогало арестовать и вязать студентов. В Санкт-Петербурге оно безучастно глядело, как «студенты бунтуют». Даже в мелком и среднем чиновничьем классе, а также в иных группах петербургского общества, претендующих на известную культуру, сочувствие к студентам было весьма умеренное, боязливое и, так сказать, платоническое^[123].

Университетский вопрос сам по себе имел тогда серьезное политическое значение: отношение к просвещению в значительной мере определяло общую направленность политики правительства. Борьба за образование находилась в центре  общественного внимания, воспринималось как общенациональное дело первостепенной важности. Притом спор шел не о  частностях, а о руководящих началах политики в области высшего образования: получит ли оно возможность беспрепятственно развиваться или, напротив, подвергнется всемерному ограничению. Предпринятые правительством в 1861 г. реакционные меры шли вразрез  с  преобладавшими в тот исторический момент общественными настроениями и стремлениями. Они вели к стеснению образования в то время, когда на него возлагались особые надежды. Поэтому принятый правительством курс вызвал столь горячий отклик у сочувствующей студенчеству общественности. Меры, принятые по отношению к учащейся молодежи – массовые аресты, исключения из университетов, высылки, применение военной силы – все больше развенчивали  правительство Александра II в глазах современников и порождали оппозиционные настроения.

События осени 1861 г. имели важные общественно-политические последствия. Для передовой молодежи студенческое движение явилось настоящей школой борьбы. «Лично на мне и ближайшем ко мне студенческом кружке, – писал В.Н. Линд, – оно отразилось усилением сознания нашей связи с общерусским революционным движением,  от которого мы ждали в близком будущем какого-то большого переворота вроде первой французской революции. Ожидание его не совсем ясными нитями связывалось для нас с крестьянским делом: мы считали крестьянство тоже революционно настроенным и готовым к восстанию»^[124].

От академических выступлений передовая молодежь переходила на путь политической борьбы. Студенческие волнения послужили вехой на пути создания первой крупной политической организации – тайного общества «Земля и Воля». Вскоре после выхода студентов из крепости началось энергичное вовлечение в тайное общество наиболее активных участников волнений. Студенты составили массовую основу этой организации.

 Решительный поворот массы студенчества к революционному движению Н. Утин относил ко времени выхода арестованных студентов из крепости. «Правительство разогнало юношество из университетов, - писал он, - но крепость и остроги оказались иными воспитующими университетами. Движение с этих пор приняло ход весьма последовательного развития… Здесь начинается другой деятельный период, знаменующийся переходом молодых сил от первоначальной явной оппозиции некоторым мерам правительства к сознанной потребности неопозиции и непротиводействия, а прямой неуклонной борьбы со всем правительством, не для отмены той или другой меры, а для отмены его самого»^[125]. Сами студенты отмечали  свою значимость в общественной жизни тех лет. «Мы отнюдь не считали нашу песенку спетой, - вспоминал студент Петербургского университета, – и не только сами были уверены, а и другим давали понять, что осенняя история – лишь начало той общественной роли, к выполнению которой «мы» призваны»^[126].

Студенческие волнения 1861 г. оказали решающее влияние на исход борьбы за преобразование университетов. Они повлияли и на общее положение в стране. В конце 1861 г. – первые месяцы 1862 г. в реформаторской политике правительства произошел сдвиг, коснувшийся всех важнейших реформ – судебной, военной, земской, городской, цензурной. Почти одновременно с Головниным высокие назначения получили другие сторонники реформ: Д.А. Милютин и М.Х. Рейтерн. Окажись попытки правительства удачными в университетском вопросе – и дело могло бы  принять иной оборот.

Таким образом, студенческие выступления показали рискованность создавшейся обстановки ужесточения политики властей в университетском вопросе в год великих перемен и необходимость более гибких методов.