Фото-квест "Хочу воспеть я город свой…"
методическая разработка по краеведению (5, 6, 7, 8, 9, 10, 11 класс) на тему

Фото-квест "Хочу воспеть я город свой…"

Актуальность тематики:

Понижение статуса чтения как средства интеллектуальной, духовной жизни общества – одно из самых тревожных и опасных явлений в развитии современной отечественной культуры. По данным исследований, с каждым годом в нашей стране увеличивается количество не читающих людей. Между тем, литературные произведения открывают широкий простор для работы мысли.

Цели и задачи:

– сделать как можно больше наших участников активными читателями, превратить чтение в привычку;

– способствовать становлению чтения средством самореализации и активного взаимодействия с окружающим миром;

– приобщить наших участников к чтению за счет формирования его нового имиджа;

–  устроить незабываемую прогулку по Петербургу;

– воочию увидеть места, воспетые в стихах знаменитых поэтов и произведениях писателей.

Целевая аудитория:

Старшие школьники, дети вместе с родителями приятно проведут время, путешествую по красивым местам Петербурга, маршрут которых проложили для них поэты и писатели в своих произведениях. 

Возраст участников:

Не ограничен, но следует учитывать состояние здоровья: квест может занять до 4 часов пешего пути (18 км).  

Содержание:

Каждая команда участников получает папку, в которой содержатся:

1. Карта центра Санкт-Петербурга с отмеченными пунктами

2. Пронумерованные отрывки из различных литературных произведений, в которых подчеркнуто название места, указанного на карте.

Задача участников – пройти по заданному маршруту (не обязательно в намеченном порядке), сфотографировавшись в нужном месте, которое должно быть узнаваемо на фотографии. Сделанные фотографии выкладываются в одной из социальных сетей в Интернете.

Вариант усложнённого квеста – без карты, участники сами должны определить географическое расположение места и проложить маршрут.

Участникам предлагается следующий маршрут:

1. Площадь Восстания (место встречи, выдача заданий)
2. Таврический сад
3. Литейный мост
4. Моховая улица
5. Инженерный (Михайловский) замок
6. Летний сад
7. Марсово поле
8. Миллионная улица
9. Петропавловская крепость
10.  Кронверкский проспект
11.  Мост лейтенанта Шмидта
12.  Улица Декабристов (бывш. Офицерская улица)
13.  Вознесенский проспект
14.  Гостиница "Астория"
15.  Исаакиевский собор
16.  Памятник Пржевальскому
17.  Адмиралтейство
18.  Эрмитаж
19.  Казанский собор
20.  Клиника Российской Военно-медицинской академии    (Обуховская больница)
21.  Юсуповский сад
22.  Большая Подьяческая улица
23.  Старо-Калинкин мост (назначенное место сбора)

Награды участникам:

Каждый участник в конце маршрута получает историческую карту Петербурга и книгу о Санкт-Петербурге (возможно, одну из процитированных).

Шимун Врочек

Метро 2033

Василеостровская никогда не относилась к очень красивым станциям, как, например, та же Площадь Восстания, где высокий свод, тяжёлые бронзовые светильники, колонны с лепниной и роскошная, «сталинская» отделка зала. 

<2005>

Корней Чуковский

Мойдодыр

А от бешеной мочалки

Я помчался, как от палки,

А она за мной, за мной

По Садовой, по Сенной.

Я к Таврическому саду,

Перепрыгнул чрез ограду,

А она за мною мчится

И кусает, как волчица.

<1921>

Иосиф Бродский

Петербургский роман

Моста Литейного склоненность,

ремонт троллейбусных путей,

круженье набережных сонных,

как склонность набожных людей

твердить одну и ту же фразу,

таков ли шум ночной Невы,

гонимой льдинами на Пасху

меж Малоохтенской травы,

когда, склонясь через ограду,

глядит в нее худой апрель,

блестит вода, и вечно рядом

плывет мертвец Мазереель,

и, как всегда в двадцатом веке,

звучит далекая стрельба,

и где-то ловит человека

его безумная судьба,

там, за рекой среди деревьев,

все плещет память о гранит,

шумит Нева и льдины вертит

и тяжко души леденит.

<1961>

Александр Городницкий

Ленинградская песня

.....

Но в плеске твоих мостовых

Милы мне и слякоть, и темень,

Пока на гранитах твоих

Родные мне чудятся тени.

      И тянется хрупкая нить

      Вдоль темных и зыбкий обочин.

      И теплятся белые ночи,

      Которые не погасить.

И в "рюмочной" на Моховой

Среди алкашей утомленных

Мы выпьем за дым над Невой

Из стопок простых и граненых.

      За шпилей твоих окоем,

      За облик немеркнущий прошлый,

      За то, что покуда живешь ты,

      И мы как-нибудь проживем.

<1981>

Осип Мандельштам

Шум времени

Конный памятник Николаю Первому против Государственного Совета неизменно, по кругу, обхаживал замшенный от старости гренадер, зиму и лето в нахлобученной мохнатой бараньей шапке. Головной убор, похожий на митру, величиной чуть ли не с целого барана.

Мы, дети, заговаривали с дряхлым часовым. Он нас разочаровывал, что он не двенадцатого года, как мы думали. Зато о дедушках сообщал, что они – караульные, последние из николаевской службы и во всей роте их не то шесть, не то пять человек.

Вход в Летний сад со стороны набережной, где решетки и часовня, и против Инженерного замка охранялся вахмистрами в медалях. Они определяли, прилично ли одет человек, и гнали прочь в русских сапогах, не пускали в картузах и в мещанском платье. Нравы детей в Летнем саду были очень церемонные. Пошептавшись с гувернанткой или няней, какая-нибудь голоножка подходила к скамейке и, шаркнув или присев, пищала: "Девочка (или мальчик – таково было официальное обращение), не хотите ли поиграть в 'золотые ворота' или 'палочку-воровочку'?"

<1925>

Анна Ахматова

Летний сад 

К розам хочу, в тот единственный сад, 

Где лучшая в мире стоит из оград,

Где статуи помнят меня молодой,

А я их под невскою помню водой. 

В душистой тени между царственных лип 

Мне мачт корабельных мерещится скрип. 

А лебедь, как прежде, плывет сквозь века, 

Любуясь красой своего двойника. 

И замертво спят сотни тысяч шагов 

Врагов и друзей, друзей и врагов. 

А шествию теней не видно конца 

От вазы гранитной до двери дворца. 

Там шепчутся белые ночи мои 

О чьей-то высокой и тайной любви. 

И все перламутром и яшмой горит, 

Но света источник таинственно скрыт. 

<1959>

Александр Пушкин 

Медный всадник

Люблю воинственную живость 

Потешных Марсовых полей, 

Пехотных ратей и коней 

Однообразную красивость, 

В их стройно зыблемом строю 

Лоскутья сих знамен победных, 

Сиянье шапок этих медных, 

На сквозь простреленных в бою. 

Люблю, военная столица, 

Твоей твердыни дым и гром, 

Когда полнощная царица 

Дарует сына в царской дом, 

Или победу над врагом 

Россия снова торжествует, 

Или, взломав свой синий лед, 

Нева к морям его несет 

И, чуя вешни дни, ликует. 

Красуйся, град Петров, и стой 

Неколебимо как Россия, 

Да умирится же с тобой 

И побежденная стихия;

Вражду и плен старинный свой

Пусть волны финские забудут 

И тщетной злобою не будут 

Тревожить вечный сон Петра! 

<1833>

Александр Дюма

Учитель фехтования

Горголи был одним из красивейших мужчин столицы и отважнейших генералов русской армии. По прихоти судьбы, некий крупный мошенник был похож на него, как две капли воды. Пройдоха решил использовать это сходство: он надел генеральскую форму, серую шинель с большим воротником, какую носил Горголи, достал экипаж и лошадей, в точности похожих на экипаж градоначальника, одел кучера точно так же, как одевался кучер Горголи, и в таком виде явился к богатому купцу на Большую Миллионную улицу.

– Узнаете меня? – спросил он, – я Горголи, петербургский полицеймейстер.

– Как же, узнаю, ваше превосходительство.

– Мне немедленно нужны двадцать пять тысяч рублей. Не хочу ехать домой, так как дорога каждая минута. Дайте мне, пожалуйста, эту сумму и пожалуйте завтра утром ко мне, чтобы получить ее.

– Ваше превосходительство, – сказал купец, весьма польщенный вниманием полицеймейстера, – быть может, вам угодно больше?

– Э.., ну, хорошо, дайте тридцать тысяч.

– С удовольствием, ваше превосходительство. 

– Мерси! Завтра в девять часов жду вас у себя. Мошенник тут же садится в свой экипаж и уезжает галопом по направлению к Летнему саду.

<1840>

Сергей Андреевский 

У Петропавловской крепости

У самых вод раскатистой Невы, 

Лицом к лицу с нарядною столицей, 

Темнеет, грозный в памяти молвы, 

Гранитный вал с внушительною спицей. 

Там виден храм, где искони внутри 

Опочивают русские цари, 

А возле стен зарыты коменданты, 

И тихий плач в гробницы льют куранты, 

И кажется, на линию дворцов, 

Через Неву, из недр иного света, 

Глядят в столицу тени мертвецов, 

Как Банко тень на пиршество Макбета.. 

<1881>

Чижъ Антон

Божественный яд

В угловой комнатке, отгороженной от общего коридора тонкой перегородкой, которую он гордо называл «кабинетом», Курочкин переоделся в тряпье и, сев перед маленьким зеркальцем, ловко наклеил фальшивую бородку. Отойдя на шаг и оглядев свой маскарад, Филимон остался доволен.

 Он начал обход с трактира Арсентьева на Кронверкском, заказав у полового чайную пару и шкалик. За теплой беседой под чаек и водочку можно узнать многое.  Филимон оглядел зал и быстро заприметил субъекта, отчаянно желавшего выпить. Он налил себе рюмку и подмигнул. Этого оказалось достаточно.

 Разговор завязался быстро. Мужичок оказался местным завсегдатаем и, в свободное от трактира время подрабатывая мелкими услугами в ближайшем доме, знал все и про всех. Он рассказал филеру, что хозяин трактира жулик, что в «каток» он ставит протухшие закуски, что половые воруют от хозяина чаевые, что тетка Анфиса снюхалась со слесарем Перовым и теперь бегает к нему, почитай, каждый день.

<2006>

Вадим Шефнер

Записки зубовладельца

Когда я спустился по лестнице к вахте, вахтерша беспрепятственно открыла мне дверь: по моему искаженному страданьем лицу было видно, что я иду на улицу не с аморальными целями.

  Общежитие находилось на Васильевском острове. Невский же проспект расположен на другом берегу Невы. Так как никакого транспорта в этот час уже не было, я решил повторить свой зимний пешеходный маршрут: Шестая линия − мост Лейтенанта Шмидта − площадь Труда − бульвар Профсоюзов − улица Герцена − Невский.

<1972>

Чижова Елена

Время женщин

Евдокия сидит. Губы сухие, тонкие. Прям в ниточку свела.
   – Вчера, на Офицерской, гляжу, опять копают. Яму огромную вырыли, пар из нее – клубами. Сбоку мостки, по краю треноги выставили. Софью веду, батюшки, нечистая сила: из-под земли-то голоса. Кто ж это там – в кипятке? Глянула: мужики. Двое, морды грязные, под трубой ковыряются. Так и смеются еще: «Чего, бабка, напугалась?» Напугаешься тут. Бесы, прости Господи! Роют, роют. Скоро насквозь расковыряют. Не сидится им на земле.

 – На Офицерской-то – где? – Гликерия сахарку наколола, высыпала в блюдце. Сама ма-аленькая. Как воробышек.

   – Да тут, за углом. Как она у них? Декабристов.

   Гликерия сахарок сосет – задумалась:

   – Декабристы-то эти когда прославились? В революцию или в войну?

   – Бог с тобой. – Ариадна плечиком пожимает. – Это же еще в прошлом веке. Декабрьское восстание восемьсот двадцать пятого года. Против крепостного права.

   Образованная. Книжки читает. Цельная полка у ней.

<2010>

Николай Гоголь

Нос

 Марта 25 числа случилось в Петербурге необыкновенно странное происшествие. Цирюльник Иван Яковлевич, живущий на Вознесенском проспекте (фамилия его утрачена, и даже на вывеске его − где изображен господин с запыленною щекою и надписью: "И кровь отворяют" − не выставлено ничего более), цирюльник Иван Яковлевич проснулся довольно рано и услышал запах горячего хлеба. Приподнявшись немного на кровати, он увидел, что супруга его, довольно почтенная дама, очень любившая пить кофей, вынимала из печи только что испеченные хлебы.

  − Сегодня я, Прасковья Осиповна, не буду пить кофию, − сказал Иван Яковлевич, − а вместо того хочется мне съесть горячего хлебца с луком.

   (То есть Иван Яковлевич хотел бы и того и другого, но знал, что было совершенно невозможно требовать двух вещей разом, ибо Прасковья Осиповна очень не любила таких прихотей.) "Пусть дурак ест хлеб; мне же лучше, − подумала про себя супруга, − останется кофию лишняя порция". И бросила один хлеб на стол.

<1832>

Владимир Маяковский

Последняя петербургская сказка

Стоит император Петр Великий,

думает:

"Запирую на просторе я!" –

а рядом

под пьяные клики

строится гостиница "Астория".

Сияет гостиница,

за обедом обед она

дает.

Завистью с гранита снят,

слез император.

Трое медных

Слазят

тихо,

чтоб не спугнуть Сенат.

Прохожие стремились войти и выйти.

Швейцар в поклоне не уменьшил рост.

Кто-то

рассеянный

бросил:

"Извините",

наступив нечаянно на змеин хвост...

<1916>

Анна Ахматова 

Стихи о Петербурге

Вновь Исакий в облаченьи 

Из литого серебра... 

Стынет в грозном нетерпеньи. 

Конь Великого Петра. 

Ветер душный и суровый 

С черных труб сметает гарь... 

Ах! своей столицей новой 

Недоволен государь.

<1913>

Михаил Веллер
Легенды Невского проспекта

Фима же, небрежно при выходе нацепив галстук на собственную шею, как бы приводя себя в порядок после духоты и толкотни музея, погулял небрежно в Александровский сад и шлепнулся на скамью у памятника Пржевальскому.

– Это тебе не верблюдов доить, – с назидательной покровительственностью сказал он памятнику.

Перечитал, смял и на всякий пожарный случай выкинул в урну листочек с самодельным своим русско-английским разговорником: английским он владел, как всякий нормальный советский инженер, несколько лучше обезьяны, но гораздо хуже эскимоса.

– Боже, какой писк моды! потрясэ! – оценили в отделе буйный попугайский колер его добычи. – Где оторвал?

– Дядя в подарок привез, из Швеции, – с удовольствием поведал Фима, легко опровергая теорию о невозможности для мужчины родить, причем сразу пожилого ответственного двоюродного дядю, бывающего в загранкомандировках.

<1993>

Николай Агнивцев 

Старинный город 

Санкт-Петербург − гранитный город, 

Взнесенный Словом над Невой, 

Где небосвод давно распорот

Адмиралтейскою иглой! 

Как явь, вплелись в твои туманы 

Виденья двухсотлетних снов, 

О, самый призрачный и странный 

Из всех российских городов! 

Недаром Пушкин и Растрелли, 

Сверкнувши молнией в веках, 

Так титанически воспели 

Тебя −  в граните и в стихах! 

И майской ночью в белом дыме, 

И в завываньи зимних пург 

Ты всех прекрасней - несравнимый 

Блистательный Санкт-Петербург! 

<1923>

Анна Леун

Родительский дом

Очень хочется хоть на денёчек 

Посетить мой родительский дом,

Где цветами горел огонёчек 

И судьбы описания − том. 

Там я мудрые книжки читала, 

Написала свой первый пейзаж, 

О любви разделённой мечтала, 

Как войду первый раз в Эрмитаж... 

Там, у горной любимой речушки 

Написала свой первый стишок, 

Там с лица выводила веснушки, 

Растирая лимон в порошок. 

Там училась и классику слушать, 

В вальсе лёгком кружа, как цветок, 

Понимая и сердце, и душу, 

И стремительный жизни поток. 

Треск дровишек горящих в печурке 

Разжигал не наивную страсть... 

Даже в маленькой кошечке Мурке 

Вижу с домом родительским связь. 

Саша Черный

На невском ночью

Темно под арками Казанского собора. 

Привычной грязью скрыты небеса. 

На тротуаре в вялой вспышке спора 

Хрипят ночных красавиц голоса. 

Спят магазины, стены и ворота. 

Чума любви в накрашенных бровях 

Напомнила прохожему кого-то, 

Давно истлевшего в покинутых краях... 

Недолгий торг окончен торопливо −

Вон на извозчике любовная чета: 

Он жадно курит, а она гнусит. 

Проплыл городовой, зевающий тоскливо, 

Проплыл фонарь пустынного моста, 

И дева пьяная вдогонку им свистит.

<1913>

Александр Пушкин

Пиковая дама

Чекалинский  стал  метать, руки  его  тряслись.  Направо легла дама, налево туз.

  −  Туз выиграл! − сказал Германн и открыл свою карту.

  − Дама ваша убита, − сказал ласково Чекалинский.

   Германн  вздрогнул:  в самом деле, вместо  туза  у  него стояла  пиковая  дама.  Он  не  верил  своим  глазам,  не понимая, как мог он обдёрнуться.

   В   эту   минуту   ему  показалось,  что  пиковая   дама прищурилась   и   усмехнулась.  Необыкновенное   сходство поразило его...

  − Старуха! − закричал он в ужасе.

  Чекалинский  потянул к себе проигранные билеты.  Германн стоял  неподвижно.  Когда отошёл он  от  стола,  поднялся шумный говор.

 − Славно спонтировал! − говорили игроки.  Чекалинский  снова  стасовал  карты:  игра  пошла   своим чередом.

  Германн  сошёл с ума. Он сидит в Обуховской  больнице  в 17-м  нумере, не отвечает ни на какие вопросы и  бормочет необыкновенно  скоро:  "Тройка,  семёрка,  туз!   Тройка, семёрка, дама!.."

<1833>

Федор Достоевский

Преступление и наказание

Прежде, когда случалось ему представлять все это в воображении, он иногда думал, что очень будет бояться. Но он не очень теперь боялся, даже не боялся совсем. Занимали его в это мгновение даже какие-то посторонние мысли, только все ненадолго. Проходя мимо Юсупова сада, он даже очень было занялся мыслию об устройстве высоких фонтанов и о том, как бы они хорошо освежали воздух на всех площадях. Мало-помалу он перешел к убеждению, что если бы распространить Летний сад на все Марсово поле и даже соединить с дворцовым Михайловским садом, то была бы прекрасная и полезнейшая для города вещь. Тут заинтересовало его вдруг: почему именно во всех больших городах человек не то что по одной необходимости, но как-то особенно наклонен жить и селиться именно в таких частях города, где нет ни садов, ни фонтанов, где грязь и вонь, и всякая гадость. Тут ему вспомнились его собственные прогулки по Сенной, и он на минуту очнулся. "Что за вздор, − подумал он. − Нет, лучше совсем ничего не думать!"

<1865>

Михаил Салтыков-Щедрин
Дневник провинциала в Петербурге

Напрасно напрягал я взоры в темноту – я никого не мог  различить.  Даже кокотки были как будто все на одно лицо, – и только по большей  или  меньшей смелости жаргона можно было различить большую или меньшую знаменитость. Были такие, около которых раздавалось непрерывное бряцание, – это, конечно, самые счастливые, имевшие в перспективе ужин у Бореля и радужную бумажку; но  были и такие, которые кружились совсем-совсем одни и быть может,  осуждены  были на последние два двугривенных нанять ваньку, чтоб вернуться на  Вознесенский проспект или в Подьяческую. Прокоп был счастливее меня; он как-то и  в  тьму ухитрялся проникнуть, и беспрестанно толкал  меня  в  бок,  спрашивая:  "Это кто?.. вон,  высокий  в  плаще?"  или:  "А  этот  вон,  в  белом  жилете,  с закрученными усиками... это директор департамента, кажется? Ну да, он! он  и есть!"

<1970>

Николай Гоголь

Шинель

Но кто бы мог вообразить, что здесь еще не все об Акакии Акакиевиче, что суждено ему на несколько дней прожить шумно после своей смерти, как бы в награду за не примеченную никем жизнь. Но так случилось, и бедная история наша неожиданно принимает фантастическое окончание. 

По Петербургу пронеслись вдруг слухи, что у Калинкина моста и далеко подальше стал показываться по ночам мертвец в виде чиновника, ищущего какой-то утащенной шинели и под видом стащенной шинели сдирающий со всех плеч, не разбирая чина и звания, всякие шинели: на кошках, на бобрах, на вате, енотовые, лисьи, медвежьи шубы −  ловом, всякого рода меха и кожи, какие только придумали люди для прикрытия собственной.

<1842>