Человек и война в русской литературе XX века. А.Серафимович. "Железный поток"
методическая разработка (литература, 11 класс) по теме

А.А.Малиновская,  

 преподаватель

Ногинского филиала ГОУ ВПО МГОУ

Человек и война

в  литературе 20-х годов

 «Железный поток»

А.С.Серафимович

Опыт современного прочтения

Материалы к уроку

          В ряду включенных в программу произведений, значительно расширяющих представление учащихся  о литературе  20 — х годов, таких, как «Конармия» И. Бабеля, «Голый год» Б. Пильняка, «Россия, кровью умытая» А. Веселого , роман А. Серафимовича « Железный поток» нередко оказывается обойденным вниманием словесников. Переоценка ценностей? Но был ли по достоинству оценен этот роман? В отличие от «Разгрома»  А. Фадеева, изучавшегося текстуально, «Железный поток» включался в обзор. Почему? Уж не потому ли, что при вдумчивом чтении откроются истины, не совпадающие с традиционным освещением романа в учебной и методической литературе?

          Проблемы, поставленные Серафимовичем, не вмещаются во временные рамки, перерастают их, сохраняют актуальность и в наши дни; роман имеет не конкретно-историческое, а общечеловеческое значение.

          «Человек и война» - это и проблема личности в революции, и проблема руководителя и массы, и проблема гуманизма и революционной целесообразности. Краткая и емкая формула. И если вдуматься — страшная.

Страшная своей противоестественностью. К этому выводу приходят сами учащиеся в процессе работы над романом. «Что война делает с человеком?»- вот главный вопрос, поставленный писателем. На первом плане - не романтика подвига, не героический пафос — кровь.  

                                          ЧЕЛОВЕК  И  ВОЙНА

                                                                      Не было людей — было кишевшее,

                                                                            переплетшееся кровавое зверье…

            «Зверье» - это и белые, и красные, и «наши». И «не наши»...

Когда же люди превратились в зверей? Может быть, когда революция докатилась до Кубани и в казачьих станицах «кровавым мясом валялись офицеры с сорванными погонами»; «прятавшихся... беспощадно били, вешали , и они висели по нескольку дней , чтоб воронье растаскивало»?

«Забила... вековая ненависть»?

Или позже, когда уже бушевал пожар гражданской войны и «ахвицеры» с казаками беспощадно расправились с пленными матросами («полторы тыщи пригнали»)и ранеными ( «Всих порубилы — тысяч с двадцать... Богато залило увись город...)?

            Кровь за кровь — тут же рассказ веселого молодого казака о том, как топили «своих ахвицеров», а «вода сы-ыня та чиста, як слеза», и они «все руками, ногами дрыг-дрыг»...  « Он опять засмеялся...»  Тьма, звезды, великое молчание в природе — и зловещий красный отсвет на лицах... Другой рассказчик вспоминает, как в их станице офицеров в мешках в море бросали,- и наконец слышится печальный (жалеющий?) голос: «Як же ж то можно людэй у мешках топить...» - нет, не людей,  мешки пожалел: «Мешкив дэ теперь достанешь...»

            Где же человеческое в человеке?  Откуда это страшное пренебрежение к человеческой жизни, равнодушие  к чужой крови?

            Где начало утраты нравственного чувства, изначально заложенное в человеке?

            Главное условие человеческого существования, основа нравственности — труд. А если работа созидательная заменяется разрушающей, губящей — наступает время кровавой жатвы, и можно ли остаться человеком?

            Помните первую пролитую Кожухом кровь? «... он заработал пулеметом, стал косить; люди, как трава , - рядами, и побежала на него, дымясь, горячая кровь ...- но это была турецкая кровь и забывалась.» Не здесь ли истоки гибели человечности ? Забылась турецкая кровь — забудется и русская, и любая другая — чужая. И вот уже «хозяйственный мужичок», чувствующий себя «обладателем неведомого секрета жизни и смерти», готовясь к захвату города, даже не приказал, а «коротко уронил: - Всех уничтожить!» - и чуть позже: «... опять помолчав, уронил: - Всех истребить!» Поистине железный вождь железного потока!

         Город  взят, приказ выполнен: «Улицы, площади, набережная, мол, дворы, шоссе завалены. Груды людей неподвижно лежат в разнообразных позах. Одни страшно подвернули головы, у других шея без головы. Студнем трясутся на мостовой мозги. Запекшаяся, как на бойне, кровь темно тянется вдоль домов, каменных заборов, подтекает под ворота». Всюду трупы: на пароходах, на набережной, «и когда глянешь в прозрачно - голубую воду, спокойно лежат на ослизло-зеленоватых камнях...»

        Что же победители? Неужели не содрогнулись при виде содеянного? Нет, среди них  «суета, восклицания, смех, гомон... И как будто нет ни мертвых, ни крови, -  буйно-радостно раскатывается : -Урра-а-а !!»

         Какова же позиция автора? Здесь, как, впрочем, и во всем романе, нет прямой авторской оценки происходящего, но можно ли сомневаться в его отношении к описанному? За кажущейся отстраненностью — не бесстрастность, а беспристрастность повествователя, предоставляющего читателю право делать выводы — читателю думающему, чье сознание не сковано  идеологическими установками. Это позиция писателя-гуманиста, не потерявшего надежду пробудить в человеке человеческое.

         Но не призрачна ли эта надежда? Перебивая друг друга, весело рассказывают солдаты о том, как «буржуазов разогналы, ково пристрелилы, ково на дерево вздернулы», об убийстве попа, который «довго лижав коло церкви, аж смердить зачав, - нихто не убирае. - И веселый голос весело и поспешно засмеялся, точно и тут боялся, чтоб не перебили. И все засмеялись». (!) «Эх, эх, без креста!..» - как тут не вспомнить блоковских защитников революции:  

                                             «И идут без имен святого

                                             Все двенадцать — вдаль.

                                             Ко всему готовы,

                                             Ничего не жаль...»

          Не жаль ничего и никого — ни грузинских солдат, стоящих по горло в воде, - «им рубили шеи, головы, плечи, и по воде расходились кровавые круги», - ни детей станичного атамана –  лаконично написанная и потрясающая по силе эмоционального воздействия сцена:

          «Стали рубить детей. Атаманша на коленях волочилась с разметавшимися косами, неотдираемо хватаясь за их ноги. Один укоризненно сказал:

-Чого ж кричишь, як ризаная? От у мене аккурат як твоя дочка, трехлетка... В щебень закопалы там, у горах, - та я ж не кричав.

Срубил девочку, потом развалил череп хохотавшей матери».

          Дети и война... Зарубленные,  застреленные, умершие от голода и зарытые в щебень при дороге, брошенные в неподвижных повозках на верную гибель и оставшиеся в живых — они в любом случае жертвы. С ранних лет видящие кровь и смерть, смогут ли они стать людьми? С детской непосредственностью хвастается казачонок своей лептой, внесенной в общее кровавое дело: «- А я одному с самострела глаз вышиб, - он пьяный в саду спал...»   «С отчаянием обреченных устремились старики, женщины, дети, раненые навстречу черной лавине казаков, навстречу своей смерти.

- Сме-ерть!.. сме-ерть!.. - Ребятишки бежали, держась за подолы матерей, и тоненько кричали: - Смелть... сме-елть!..» Особенно страшен этот детский крик... А страшная работа, разрушающая душу человеческую, продолжается ... «Закипела работа в реве, в кряканье, в стоне, в ругательствах … сатанинская штыковая работа...» «Кожух без пояса на лавке... Посунулся плечами, повисли руки, опустилась голова. Так хозяин вернется с поля... по-хозяйски устал, трудовой усталостью устал» … «Четырехугольные, каменные, железные челюсти» … «железные желваки»... «каменное лицо» … «...маленькие, крохотные, серые, отлива серой стали, острые, как шило, глазки» … «железно-мягкий, хрипучий, с железным лязгом, ржавого железа голос» … «низкий, весь тяжело сбитый, точно из свинца» - вот он, новый бог, мессия :  « … он спасет, он выведет вот этих, которые так покорно лежат, дожидаясь розог» … В его власти казнить и миловать, на него тысячи блестящих глаз глядят, не мигая, и бьется одним биением сердце, бьется одно невиданно огромное сердце …  Нет взводов, нет рот, батальонов, нет полков,  — есть одно неназываемое, громадное, единое. Бесчисленными шагами идет, бесчисленными глазами смотрит, множеством сердец бьется одно неохватимое сердце». Но «бог» тщеславен: не из соображений гуманности дожидается он отставших колонн, обреченных без его поддержки на уничтожение. «И тогда в славе, которая должна осенить Кожуха как спасителя десятков тысяч людей, это истребление будет меркнущим пятном». И он «созывает совещание, не хочет брать на себя»...

«На совещании решено... пробиться и уходить дальше, не дожидаясь задних колонн». Пятна на славе не будет,  даже если погибнут люди. Но вторая колонна подходит, и «неестественно-ослепительным светом загорается» сознание великой миссии, данной ему свыше: «Он, Кожух, среди тысячи смертей  уцелел, уцелел, чтобы вывести, спасти не только своих, но и тысячи беспомощно следующих сзади и обреченных казакам».

      Смолокуров отказывается дать людей, атака может провалиться, а «у Кожуха, как сжатая пружина, упруго вытеснило все ощущения: «Если разобью, так один...» Христос или Наполеон? Но вот долгожданное: вышли, пробились! «И молчаливая, без звуков, без слов, торжественная музыка разливалась над необозримой толпой в синем небе, в синей степи, в золотом зное». Осанна! Спаситель с повозки оглядывает «долгим взглядом и железные шеренги своих,.. и ряды главных сил. Было в них что-то расшатавшееся. И у него шевельнулось глубоко запрятанное, в чем и сам бы себе не признался, удовлетворение: «Разлагаются ...» Не слишком ли мелко для Христа? Но это глубоко внутри, в тайниках души, неведомо для тех, кто видит в нем бога. И новообращенные  - «одетые и сытые», чувствовавшие себя «сиротами в этом неиспытанном торжестве, не стыдясь просившихся на глаза слез, поломали ряды и, все смывая, двинулись всесокрушающей лавиной к повозке... Они уверовали в него, они готовы идти за ним: «Оте-ец наш!! Веди нас, куды знаешь... и мы свои головы сложим!»И чествуют его, как бога: « … тысячи рук подняли его над плечами, над головами и понесли», - и жаждут благодати: « … и матери протягивали к нему детей» , - и откровение снисходит на них: «Та у его глаза сыни!» (опять же как у Христа!) Кожух — Христос! Не натяжка ли это? Не вольное ли истолкование авторского текста? Но сопоставим два отрывка: « Он ответил им: «Кто Моя мать и Мои братья?» И, глядя на тех, кто сидел вокруг Него, Он сказал: «Вот Моя мать и Мои братья! Ибо любой, исполняющий волю Божью, - Мой брат, и  Моя сестра, и Моя мать». (Ев. от Марка).

       У Серафимовича: « А он ласково смотрел на них голубыми глазами, а в сердце выжигалось огненным клеймом: «Нэма у меня ни отца, ни матери, ни жены, ни братьев, ни близких, ни родни, тильки одни эти, которых вывел я из смерти... Я, я вывел... А таких миллионы, и округ их шеи петля, и буду биться за их. Тут мой отец, дом, мать, жена, дети... Я, я, я спас от смерти тысячи, десятки тысяч людей... Я спас от смерти в страшном положении...» Чем не «Евангелие от Серафимовича»? Но не страшен ли этот железный бог с каменным сердцем, исполненным не милосердия,  а непомерного честолюбия?

         И всем этим низменным страстям, суетным мыслям, кровавым деяниям  противостоит величественная в своей первозданной красоте  природа: бескрайние степи, морские просторы, громады гор. Чудный, дивный романтический пейзаж – словно другой мир: «Слепящий блеск играет в плоскодонном море. Чуть приметно набегают стекловидные зеленые морщины, лениво моют прибрежные пески...» Иной стиль, иная языковая структура! «Рядом другое море — бездонно-голубое, и до дна, до самого дна отражается опрокинутая синева... А от моря густо-синею громадой громоздятся горы; верхи завалены первозданными снегами, глубоко залегли в них голубые морщины... А от города, поражая неожиданностью, неохватимой синей стеной подымается море, такой невиданно-огромной стеной, что от ее синей густоты поголубели у всех глаза... Море — нечеловечески-огромный зверь с ласково-мудрыми морщинами — притихло и ласково лижет живой берег...» И смотрит с высоты на человеческий муравейник - «горячую муть» - ослепительное солнце...  

        Это — противостояние преходящего и вечного...