“Повесть о Петре и Февронии Муромских” была написана в конце 40-х годов XVI века известным в то время писателем и публицистом, впоследствии принявшим монашество под именем Еразма. Перу этого автора принадлежит также значительное число других сочинений, позволяющих нам сделать вывод о его незаурядной начитанности в церковной литературе (например, “Книга о Троице”), а также конструктивном складе ума и необычайно широком кругозоре (так, в своём трактате, известном под названием “Правительница”, Ермолай-Еразм предлагал целую программу, как выразились бы теперь, земельных и налоговых реформ).

В житиях и житийных повестях есть немало случаев, когда разнообразная нечисть, что называется, “достаёт” добрых людей, принимая при этом самые разнообразные обличия: то арабов и эфиопов, то купцов и торговцев, то просто “людей неких” - неизвестных, незнакомцев, которые наврут, напакостят, да и были таковы. Однажды, всё в том же лесном и заповедном Муроме, дьявол, решив опорочить и спровадить вон местного епископа, отличавшегося большой праведностью, будто бы повадился шастать в его палаты под видом девицы, да при этом всё время норовил посильнее высунуться из окошек, дабы люди видели. Необычнее, кажется, придумать сложно, так нет же - летает по городу Мурому натуральный Горыныч да ещё, вконец обнаглев, и волшебные загадки загадывает: “Погибну я, дескать, только от Петрова плеча да от Агрикова меча”. В общем, в самую пору бедному князю Петру вызывать на подмогу былинного5 богатыря Илью (Муромца!) со всей его богатырской командой и отправляться, как герою волшебной сказки6, искать загадочный меч-кладенец - то ли Агриков, то ли Агриканов.

Кстати, сам князь Пётр, хотя и отличается несомненным мужеством и редкостной добродетелью, всё же, по сравнению с каким-нибудь Иваном-дураком из волшебной сказки (с целым табуном умных серых волков и коньков-горбунков в придачу), выглядит несколько тугодумом. И дело тут вовсе не в хитрых задачах Февронии - над ними ломали головы в основном княжеские слуги. Однако, чтобы убедиться, что в покоях у снохи под видом её мужа расположился коварный змей, главному герою необходимо было подробно переговорить с двумя людьми: сначала кто-то из слуг достаточно долго уверяет Петра, что господин после его ухода никуда не отлучался, а затем князь получает уверения в том же и от самого князя Павла. После этого Пётр вновь отправляется на половину княгини, по дороге зайдя ещё за мечом. Любой уважающий себя Горыныч за это время успел бы скушать сказочного Ивана раза три!

Та же черта княжеского характера проявляется и далее. Желая испытать мудрость Февронии, Пётр посылает ей пучок льна и задаёт трудную задачу. Поскольку умение так невероятно быстро выполнить задание князя свидетельствовало бы скорее о мастерстве в рукоделии, чем о мудрости, читатель уже заранее ожидает достойного ответа героини. Для князя ответ, похоже, становится полной неожиданностью, и, чтобы убедиться в том, что условие девушки сродни княжескому предложению, он вновь посылает слугу. В общем, вместо того чтобы чуточку задуматься, гоняет князь своих отроков почём зря!

Не сумел Пётр распознать и последнюю маленькую хитрость Февронии. Ведь, скрупулёзно выполняя предписания своей врачевательницы, он тем самым обрекал себя на неминуемое возвращение в рязанское Ласково. Да и вообще муромский князь почему-то не выглядит у Ермолая-Еразма сильным и самостоятельным правителем - слишком часто его обхаживают многочисленные слуги: везут больного в Рязань, готовят ему ужин; слишком часто он сам прислушивается к чужим наветам: то столовых прислужников, то собственных злочестивых бояр.

Нерешительность князя Петра с лихвой восполняется в “Повести” активной деятельностью его супруги: именно она лечит, утешает мужа в трудные минуты, вышивает церковное облачение и задаёт трудные задачи.

Воплощённый Ермолаем-Еразмом в Февронии образ “мудрой девы” можно встретить и в сказках, и в русских летописях. Считается, однако, что подобным образом прилично было изображать только женщин благородного происхождения. Сказочные черты “мудрой девы” прослеживаются, например, в летописном изображении княгини Ольги, после смерти мужа расправившейся сначала с древлянскими послами, затем - с самими древлянами, а после “переклюкавшей” (перехитрившей) даже византийского императора. Так что революционный демократизм автора повествования о муромских святых заключается не столько в том, что крестьянка становится у него княгиней и при этом оказывается мудрее многочисленных бояр, а в самом данном княгине праве говорить “клюками”. А уж его - это право - героиня использует сполна, ведь, по сути, всякую фразу, произнесённую ею вплоть до изгнания супругов из Мурома, можно считать загадкой. Отгадчиками их становятся и княжеский слуга, и сам князь Пётр, и прислужник в лодке, и даже “злочестивые” бояре. Согласно древнерусскому тексту “Повести” княгиня отвечает им: “Аз же вам глаголю: дадите мне его же, аще аз воспрошу у вас” (“Я же вам говорю: дайте мне его же, кого я попрошу у вас”). Какова княгинюшка! Только что отдала нерадивым придворным князя Петра и его же у них попросила! А недогадливые бояре, облегчённо вздыхая, уже кивают головами.

Что же касается самого образа Февронии, созданного Ермолаем-Еразмом, то от него, по какому-то странному стечению обстоятельств, веет глубокой, вовсе не христианской архаикой. В начале “Повести” у ног героини скачет заяц. Можно, конечно, вспомнить, что в фольклоре этот зверёк является одним из символов брака, и посчитать его упоминание мудрой загадкой самого автора, намёком на финал дальнейшего разговора. Можно истолковать эту странную (ведь лесной обитатель заяц - не чета домашнему кролику - дик и пуглив) подробность как указание на погружённость героини в мир природы. (На то же указывает и не имеющее аналогов в житийной литературе чудо с деревьями.) Вот и гадай после этого, кто такая Феврония - то ли княгиня, то ли русалка.

Содержание • Проект "Военная литература" • Проза войны

Кондратьев «Сашка»

Всем воевавшим подо Ржевом — живым и мертвым — посвящена эта повесть

1

К вечеру, как отстрелялся немец, пришло время заступить Сашке на ночной пост. У края рощи прилеплен был к ели редкий шалашик для отдыха, а рядом наложено лапнику густо, чтобы и посидеть, когда ноги занемеют, но наблюдать надо было безотрывно.

Сектор Сашкиного обзора не маленький: от подбитого танка, что чернеет на середке поля, и до Панова, деревеньки махонькой, разбитой вконец, но никак нашими не достигнутой. И плохо, что роща в этом месте обрывалась не сразу, а сползала вниз мелким подлеском да кустарником. А еще хуже метрах в ста поднимался взгорок с березняком, правда, не частым, но поле боя пригораживающим.

По всем военным правилам надо бы пост на тот взгорок и выдвинуть, но побоязничали — от роты далековато. Если немец перехватит, помощи не докличешься, потому и сделали здесь. Прогляд, правда, неважный, ночью каждый пень или куст фрицем оборачивается, зато на этом посту никто во сне замечен не был. Про другие того не скажешь, там подремливали.

Напарник, с которым на посту чередоваться, достался Сашке никудышный: то у него там колет, то в другом месте свербит. Нет, не симулянт, видно, и вправду недужный, да и ослабший от голодухи, ну и возраст сказывается. Сашка-то молодой, держится, а кто из запаса, в летах, тем тяжко.

Отправив его в шалаш отдыхать, Сашка закурил осторожно, чтоб немцы огонек не заметили, и стал думать, как ему свое дело ловчее и безопаснее сделать — сейчас ли, пока не затемнело совсем и ракеты не очень по небу шаркают, или на рассвете?

Когда наступали они днями на Паново, приметил он у того взгорка мертвого немца, и больно хороши на нем были валенки. Тогда не до того было, а валенки аккуратные и, главное, сухие (немца-то зимой убило и лежал он на верховине, водой не примоченной). Валенки эти самому Сашке не нужны, но с ротным его приключилась беда еще на подходе, когда Волгу перемахивали. Попал тот в полынью и начерпал сапоги доверху. Стал снимать — ни в какую! Голенища узкие стянулись на морозе, и, кто только ротному ни помогал, ничего не вышло. А так идти — сразу ноги поморозишь. Спустились они в землянку, и там боец один предложил ротному валенки на сменку. Пришлось согласиться, голенища порезать по шву, чтоб сапоги стащить и произвести обмен. С тех пор в этих валенках ротный и плавает. Конечно, можно было ботинки с убитых подобрать, но ротный либо брезгует, либо не хочет в ботинках, а сапог на складе или нету, или просто недосуг с этим возиться.

Место, где фриц лежит, Сашка заприметил, даже ориентир у него есть: два пальца влево от березки, что на краю взгорка. Березу эту пока видно, может, сейчас и подобраться? Жизнь такая — откладывать ничего нельзя.

Когда напарник Сашкин откряхтелся в шалаше, накашлялся вдосыть и вроде заснул, Сашка курнул наскоро два разка для храбрости — что ни говори, а вылезать на поле, холодком обдувает — и, оттянув затвор автомата на боевой взвод, стал было спускаться с пригорка, но что-то его остановило... Бывает на передке такое, словно предчувствие, словно голос какой говорит: не делай этого. Так было с Сашкой зимой, когда окопчики снежные еще не растаяли. Сидел он в одном, сжался, вмерзся в ожидании утреннего обстрела, и вдруг... елочка, что перед окопчиком росла, упала на него, подрезанная пулей. И стало Сашке не по себе, махнул он из этого окопа в другой. А при обстреле в это самое место мина! Останься Сашка там, хоронить было б нечего.

Вот и сейчас расхотелось Сашке ползти к немцу, и все! Отложу-ка на утро, подумал он и начал взбираться обратно.

А ночь плыла над передовой, как обычно... Всплескивались ракеты в небо, рассыпались там голубоватым светом, а потом с шипом, уже погасшие, шли вниз к развороченной снарядами и минами земле... Порой небо прорезывалось трассирующими, порой тишину взрывали пулеметные очереди или отдаленная артиллерийская канонада... Как обычно... Привык уже Сашка к этому, обтерпелся и понял, что непохожа война на то, что представлялось им на Дальнем Востоке, когда катила она свои волны по России, а они, сидя в глубоком тылу, переживали, что идет война пока мимо них, и как бы не прошло совсем, и не совершить им тогда ничего геройского, о чем мечталось вечерами в теплой курилке.

Да, скоро два месяца минет... И, терпя ежечасно от немцев, не видел еще Сашка вблизи живого врага. Деревни, которые они брали, стояли будто мертвые, не видать в них было никакого движения. Только летели оттуда стаи противно воющих мин, шелестящих снарядов и тянулись нити трассирующих. Из живого видели они лишь танки, которые, контратакуя, перли на них, урча моторами и поливая их пулеметным огнем, а они метались на заснеженном тогда поле... Хорошо, наши сорокапятки затявкали, отогнали фрицев.

Сашка хоть и думал про все это, но глаз от поля не отрывал... Правда, немцы сейчас их не тревожили, отделывались утренними и вечерними минометными налетами, ну и снайперы постреливали, а так вроде наступать не собираются. Да и чего им тут, в этой болотной низинке? До сих пор вода из земли выжимается. Пока дороги не пообсохли, вряд ли попрет немец, а к тому времени сменить их должны. Сколько можно на передке находиться?

Часа через два пришел сержант с проверкой, угостил Сашку табачком. Посидели, покурили, побалакали о том о сем. Сержант все о выпивке мечтает — разбаловался в разведке, там чаще подносили. А Сашкиной роте только после первого наступления богато досталось — граммов по триста. Не стали вычитать потери, по списочному составу выдали. Перед другими наступлениями тоже давали, но всего по сто — и не почувствуешь. Да не до водки сейчас... С хлебцем плохо. Навару никакого. Полкотелка жидни пшенки на двоих — и будь здоров. Распутица!

Когда сержант ушел, недолго и до конца Сашкиной смены. Вскоре разбудил он напарника, вывел его, сонного, на свое место, а сам в шалашик. На телогрейку шинелишку натянул, укрылся с головой и заснул...

Спали они тут без просыпу, но Сашка почему-то дважды ото сна уходил и один раз даже поднялся напарника проверить — ненадежный больно. Тот не спал, но носом клевал, и Сашка потрепал его немножко, встряхнул, потому как старший он на посту, но вернулся в шалаш какой-то неуспокоенный. С чего бы это? Подсасывало что-то. И был он даже рад, когда пришел конец его отдыху, когда на пост заступил, — на самого себя надежи-то больше.

Рассвет еще не наступил, а немцы ракеты вдруг перестали запускать — так, реденько, одна-другая в разных концах поля. Но Сашку это не насторожило: надоело пулять всю ночь, вот и кончили. Это ему даже на руку. Сейчас он к немцу за валенками и смотается...

До взгорка добрался он быстро, не очень таясь, и до березы, а вот тут незадача... Расстояние в два пальца на местности в тридцать метров обернулось, и ни кустика, ни ямки какой — чистое поле. Как бы немец не засек! Здесь уж на пузе придется, ползком...

Сашка помедлил малость, обтер пот со лба... Для себя ни за что бы не полез, пропади пропадом эти валенки! Но ротного жалко. Его пимы насквозь водой пропитались — и за лето не просушить, а тут сухенькие наденет и походит в сухом, пока ему сапоги со склада не доставят... Ладно, была не была!

Без останову дополз Сашка до немца, схоронился за него, осмотрелся и взялся за валенок. Потянул, но не выходит! То, что приходится мертвого тела касаться, его не смущало — попривыкли они к трупам-то. По всей роще раскиданы, на людей уже не похожие. Зимой лица их цвета не покойницкого, а оранжевого, прямо куклы какие, и потому Сашка брезговал не очень. И сейчас, хотя и весна, лица их такими же остались — красноватыми.

В общем, лежа снять с трупа валенки не получалось, пришлось на колени привстать, но тоже не выходит, тянется весь фриц за своим валенком, ну что делать? Но тут смекнул Сашка упереться ногой в немца и попробовать так. Стал поддаваться валенок, а когда стронулся с места, уже пошел... Значит, один есть.

Небо на востоке зажелтилось немного, но до настоящего рассвета еще далеко — так, еле-еле начинало вокруг кое-что проглядываться. Ракеты немцы совсем перестали запускать. Все же перед тем, как за второй валенок приняться, огляделся Сашка. Вроде спокойно все, можно снимать. Снял и пополз быстро к взгорку, а оттуда меж осинок и кустов можно и в рост без опаски до своего шалашика.

Только подумал это Сашка, как завыло над головой, зашелестело, а потом гроханули разрывы по всей роще, и пошло... Что-то рановато сегодня немцы начали. С чего бы так?

Со взгорка сполз он в низинку и залег под кустом. В рощу возвращаться сейчас незачем, там все в грохоте, треске, в дыму и гари, а сюда немец не бьет. Опять подумалось: неспроста в такую рань начали, и обстрел большой — рвутся мины одна за другой, пачками, будто строчит очередь какой-то здоровенный пулеметище. А вдруг наступать, гады, надумали? Эта мысль обожгла, но заставила Сашку глядеть в оба. В роще-то теперь под таким обстрелом вдавились все в землю, им не до наблюдения.

Вот заразы так заразы! Все не перестают! И верно, такого налета Сашка не помнит, уж больно силен и долог. Глянул назад, и впрямь творится там страшное — разрывы по всему лесу, взметаются вверх комья земли, падают вывороченные с корнем деревья. Как бы не побило всех. Сашке даже неловко стало, что оказался он случайно в безопасности, от своей роты в отрыве, но валенки рукой погладил.

Курнуть захотелось смертно, и Сашка начал крутить цигарку, глаза на миг от поля отведя, а когда поднял их — обомлел!

Из-за взгорка поднимался громадный немец... Огляделся и дал сигнал рукой остальным, еще не видимым Сашкой: дескать, можно идти. Высунулись еще двое, такие же огромные, — сперва головы в касках, потом в полтуловища, а потом и во весь рост...

Цигарка у Сашки выпала из рук, дыхание перехватило, сердце провалилось куда-то, тело зацепенело — ни рукой, ни ногой не двинуть. А немцев тем временем прибавлялось — то здесь, то там появлялись. Большие, серые, размытые предутренней дымкой, страшные...

И Сашка понял, не выдержит он сейчас, поднимется, заорет благим матом «немцы» и бросится бежать в рощу, к своим, лишь бы не быть одному. Уже напряглось тело, уже растянулся рот... Но тут услышал он приглушенную команду «форвертс, форвертс», которую немцы исполнили не сразу, а заколебавшись. И вот эта минутная заминка у них, безохотное выполнение приказа дало
Сашке время прийти в себя, и страх, сдавивший его поначалу, как-то сошел с него.

Двигались немцы осторожно, с опаской, и это дало Сашке мысль: побаиваются они тоже, разве знать им, сколько русских в роще и что ждет их здесь? И это вдруг успокоило Сашку, голова заработала, мысли не пересекали друг друга, а стали строиться в ряд — что делать сначала, что потом... Наперво поглядел он назад и выбрал место поукрытистей, да не одно, а два, потом, привстав на колено, чтоб видеть лучше, резанул длинной очередью по немцам и сразу побежал к намеченному кусту, тут он опять с колена дал веерок трассирующих, перекатился в сторону, а уж оттуда что есть мочи бросился в рощу.

Здесь только услышал он ответную пальбу, крики, свист, улюлюканье и треск разрывных пуль вокруг, а оглянувшись, увидел — немцы бежали вовсю, раскрыв рты, прижав автоматы к животу...

Сашка влетел в рощу, крича «немцы! немцы!», чтоб упредить своих, и тут же столкнулся с ротным, схватившим его за грудь и прокричавшим прямо в лицо:

— Много их? Много?

— Много! — выдыхнул Сашка.

— Беги передай — всем за овраг! Там залечь и ни шагу!

— А вы?

— Беги! — повторил ротный, и Сашка побежал.

И верно, подумал Сашка, принимать бой здесь, когда немцы вошли уж в рощу, нельзя. А перед оврагом ручей и место открытое, там немцы, если попрут, на виду будут, там и прищучить можно, ну и вторая рота поможет.

В середке пятачка столпилась их битая-перебитая рота около раненного в ногу политрука. Тот размахивал карабином и кричал:

— Ни шагу! Назад ни шагу!

— Приказ ротного — отойти за овраг! — крикнул Сашка. — А оттуда ни шагу!

Этого будто и ждали, побежали резво, откуда силенки взялись, а политрук, побелевший, скривившийся от боли, растерянно глядел, как неслась схваченная паникой рота.

Один из бойцов, коренастый татарин, нагнулся над политруком, схватил под мышки и потянул к ручью. Сашка подмогнул ему, а потом, спешно подзарядив диск, бросился туда, где остался ротный. Опять столкнулись они, чуть не сбив друг друга с ног.

— Попридержи их! — прохрипел ротный и, пустив короткую, видать, из последних патронов, очередь, миновал Сашку.

Схоронившись за ель, Сашка водил стволом автомата, пуская длинные очереди, но его выстрелы тонули в резких и звонких хлопках разрывных, которыми была наполнена роща. Да и обычные пули взвывали совсем рядом, сбивая ветви елей, взрыхляя землю вокруг. Стало Сашке страшновато — как бы не ранило! Тогда хана! Тогда к немцам попадешь запросто. И, не расстреляв всех патронов, Сашка метнулся назад.

За оврагом командовал сержант, останавливая не в меру разбежавшихся. Теперь-то к политруку подбежали человек пять и, пожалуйста, готовы нести в тыл его хоть на руках. Но он, ругаясь, гнал их от себя, посылая в оборону, а потом и подоспевший ротный разметал всех по местам.

Немцы к тому времени неожиданно замолкли ни стрельбы, ни криков, ни свиста...

И рота, занявшая оборону кто за деревом, кто за кустиком, кто в окопчике для стрельбы лежа (были тут такие, неизвестно кем копанные), — тоже притихла в напряженном ожидании, что вот-вот начнут выползать фашисты и пойдет уже настоящий бой. Лица были хоть и бледные, но живые, хоть и со сдвинутыми бровями и сжатыми ртами, но не испуганные, не такие, как при налетах и бомбежках, когда нету другого спасения, как вжагься в матушку-землю... Тут враг был рядом и, главное, их оружию доступный — и пуле, и гранате, и штыку, — а стало быть, от них самих зависит, как этот бой провести.

Но немцы не выходили... И тишина, такая неожиданная после грохота сегодняшнего утра, тяготно давила на них ожиданием неизвестного и страшного, что вот-вот должно сейчас произойти, и потому, когда взорвалась она не громом выстрелов, не криками немцев, а хриплым и жалким:

— Братцы, помогите... Братцы... — они растерялись, и даже ротный выкрикнул не сразу:

— Сержант! Все люди на месте?

— Вроде все... — не враз, а сперва приподнявшись и глазами пересчитав людей, ответил сержант не особо уверенно.

— Точнее!

Сержант еще раз огляделся, помедлил малость с ответом, но подтвердил:

— Все, товарищ командир.

— Провокация... — процедил ротный. — Передать по цепи: без команды не стрелять!

Сашка тоже вертел головой, стараясь разглядеть, все ли на месте, потому как голос этот ему знакомым показался, но ребята затаились, замаскировались, кто как мог, не разглядишь. Да и кто мог там остаться, такой огонь проспать, такой шум?

— Братцы... — донеслось опять оттуда, еще более хриплое, придушенное, и снова тягомотная тишина нависла над ними.

И вдруг другой голос — молодой, какой-то торжествующий и даже приятный на слух — прокричал им:

— Товарищи! Товарищи! Бросайте оружие, закурим сигареты! Товарищи...

— Ух, лярвы, — проскрежетал Сашка. — Знают, сволочи, что мы без курева...

А приятный голос продолжал уговаривать настойчиво:

— Товарищи! В районах, освобожденных немецкими войсками, начинается посевная. Вас ждет свобода и работа. Бросайте оружие, закурим сигареты...

Они продолжали слушать, ничего не понимая, стараясь разгадать, какую игру ведут с ними немцы, пока ротный не поднялся с перекошенным лицом и не закричал каким-то не своим голосом:

— Это разведка! Ребята, их мало! Это разведка! Их мало! Вперед! — и бросился через ручей без огляда, бегут ли за ним люди.

Но люди побежали, растянув рты в «ура» и недружно стреляя редкими выстрелами из винтовок и короткими очередями из ППШ, а за ними и Сашка, который, вскоре обогнав ротного, заглянул тому в лицо, увидел, как растерянно оно, потому как взводит он на ходу затвор автомата, а тот не стреляет. Смекнул Сашка, что ротный расстрелял свой диск, а сообразить это не может и недоумевает. Отцепил он с ремня свой диск и сунул в руку ротному. Тот кивнул благодарно, и побежали они дальше... А за ними, шумно дыша, матюгаясь, топала их рота, а за нею и подоспевшая вторая.

Хоть и впервые Сашка столкнулся так близко с немцами, страха он почему-то не ощущал, а только злость и какой-то охотничий вспыл — настичь немцев непременно и перестрелять их, когда они на поле высыплются и будут видны как на ладони, а он с того взгорка, у которого сегодня фрица искал, будет резать по ним трассирующими... Вот будет им закурка! А то «закурим сигареты»! Вот гады! В таком раже обогнал Сашка ротного, который задерживался, подтягивая людей, и проскочил уже больше половины их леска, не встречая ни немцев, ни их стрельбы ответной. Странно что-то... Но тут недолго и до края, а там уже будут на виду немцы, деться им некуда, обратный путь через поле, другого нету. И жал Сашка из последних сил, пока не рассекся над ним воздух нарастающим, выворачивающим душу воем. И уже по нему понял Сашка: не одна, не две летят мины, а целая стая. И впрямь гроханули разрывы по всей роще, а особенно густо перед краем. Стали стеной перед Сашкой, огненными кустами. Пришлось брякнуться на землю, и, падая, понимал он: отрезают немцы их от своей разведки, которая спокойненько уходит сейчас восвояси. И так обидно стало — уйдут, заразы, безнаказанно, — что Сашка поднялся и рванул через огонь. Когда бежал сквозь разрывы, страшно не было, а когда добежал до опушки и залег, пробрала дрожь. Отсюда и взгорок виден, и часть поля, но немцев не было. Куда же они, сволота, делись? Как сквозь землю провалились!

И Сашка уже просто так, чтоб выплеснуть злобу и обиду, пустил длинную очередь наобум, пока не заглох ППШ. Тут только опомнился — запасного диска-то нет, ротному отдал...

А минометный огонь подползал сзади, к опушке, и пришлось Сашке вперед податься, чтоб от него уйти. Опять он от роты оторвался, но что делать, немцев-то они упустили, как ни верти. Обидно очень. Только раз за эти месяцы выпал им случай поквитаться с фрицем, ан нет, не вышло! Матюгнулся Сашка, но что-то ему говорило, не все еще кончилось. Может, податься ему к тому взгорку, может, застанет еще немцев на поле? Но что он один да с пустым диском? Но, когда услышал Сашка, как кричит сзади ротный, поднимая людей, видно стараясь прорваться с ними через огонь, решил и он продвинуться подальше и приподнялся... Но тут же просвистевшая над ним автоматная очередь бросила его наземь.

Откуда? Значит, тут еще немцы? Сашка быстро отполз чуток в сторону и осторожно поднял голову, чтоб оглядеться, и чуть было не вырвался у него вскрик: «Стой, мать твою! Хальт!» Впереди метнулось что-то серое и скрылось. Непослушными пальцами расстегнул Сашка чехол «лимонки», а когда вынул ее и прихватил пальцем кольцо, зашептал:

— Теперь не уйдешь, гад... Не уйдешь...

Что есть силы, царапая лицо, руки, поправляя непрестанно налезающую на глаза каску, пополз он по направлению к немцу, но не прямо, а стороной, сообразив, что надо заползти тому в тыл, отрезать его от поля.

Немца было не видать. Залег, наверно, а всего скорее — ползет он к взгорку. Теперь кто кого упередит.

Кадровый боец, Сашка полз умело, не приподнимая зада, полз споро и потому решил: если немец лежит на месте, то должен он его уже обойти, а если тот тоже ползет, то сравняться по крайней мере. Приподняться Сашка боялся — немец, наверно, нет-нет да оглядывается. Если заметит, то резанет из автомата, и потому приходилось двигаться вслепую — какой обзор у ползущего?

То, что патронов у него нет, Сашка помнил и, на что идет, понимал, но выхода-то другого не было, иначе упустишь немца, а скольких ребят из разведки положили, пока за «языком» лазили, Сашка знал.

Сполз он уже в низинку, и теперь, как немец на взгорок поползет, будет ему виден непременно. Как прихватить его только? Этого Сашка пока не знал.

Но немец выскочил вдруг в нескольких шагах от Сашки и, не оборачиваясь, рванул к пригорку. Не помешкав и секунды, бросился Сашка вдогон и хотел было метнуть гранату вслед — достал бы! — но раздумал, боясь прибить немца насмерть, а он, гад, живьем нужен. Судя по тому, что отстал фриц от своих, был он, видать, не очень-то расторопный... Эти мысли пробегали в Сашкиной голове, пока он за немцем гнался, но главной была: не дать уйти тому на поле — там его не взять, там оба на виду будут, там их обоих и угробят немцы запросто.

А до взгорка считанные метры! Пока они здесь, в низинке, надо и действовать! На Сашкино счастье, не обернулся фриц ни разу, знал, что за ним стена огня, что прикрывают его свои, а насчет Сашки думал небось, что прибил его своей очередью... Раздумывать больше некогда! Сделал Сашка хороший замах и бросил «лимонку» с расчетом, что упадет она впереди немца и тот, увидя ее, бросится наземь, тут Сашка и навалится...

Так и вышло... В несколько прыжков достиг Сашка лежащего немца и всем телом с размаху навалился тому на спину. В тот же миг рванулась граната, просвистели осколки, обсыпало Сашку землей, но он крепко прижал правой рукой фрицевский «шмайссер», а левой сбоку что есть силы ударил немца по виску, благо был тот без каски, а только в пилотке. Но удар не оглушил немца, и стал он под Сашкой изворачиваться, пытаясь скинуть его. Вцепился тогда Сашка ему в шею, но одной рукой сильно не придавишь, и немец не переставал барахтаться. Но все же чуял Сашка, немец не сильнее его, и, кабы не маета их двухмесячная, смял бы он его быстро. Пахло от немца каким-то чужим запахом: и табаком не таким, и одеждой другой, и даже потом другим... Лица его Сашка не видел, только затылок и шею, не особо толстую, которую он отпустил на секунду, чтоб трахнуть еще раз левой по виску. Но удара не получилось — дернулся тот головой в сторону, а рукой прихватил Сашкину и держал крепко, не вырвать... Теперь вправо немного немец повернулся и часть его лица показалась. Молодой был и курносый, чему Сашка удивился — в роще все больше длинноносые лежали. Обезручел Сашка — одна рука немцем прихвачена, вторая автомат и правую фрицевскую руку прижимает. Так, пожалуй, и изловчиться немец сможет, вывернуться из-под Сашки.

Хоть бы подоспел кто. Но звать на помощь Сашка не стал — метался сзади минометный отрезающий огонь, как бы не прибило кого, если начнут пробиваться. Беспокоился Сашка, конечно, за ротного. Тот у них такой, побежит первый на помощь, а Сашка ротному жизнью обязан, природнились за эти месяцы страшные.

Не успел Сашка это подумать, как услышал сквозь разрывы голос ротного:

— Сашка! Где ты? Сашка!

Не ответить было нельзя, и он откликнулся:

— Здесь я, командир! Фрица прижал!

— Иду! Не выпускай, Сашок!

«Догадался ротный, что без патронов я», — с теплотой подумал Сашка, но немец враз стал выворачиваться, пытаясь скинуть его, и пришлось рискнуть — оторвать руку от фрицевского «шмайссера»... Удар, который нанес Сашка правой по лицу немца, пришелся тому по носу, и хлынула кровь у фрица. Приослаб он как-то сразу, и, воспользовавшись этим, вырвал Сашка свою левую руку и стал ею бить немца опять по виску. Как только тот обмяк, бить перестал, но прижал увесистей, приговаривая:

— Ну что? Не ушел, зараза! Теперь все, капут!

Тяжело дыша, ротный упал справа от Сашки, вырвал к себе немецкий автомат, потом так же резко сорвал с пояса немца гранату с длинной деревянной ручкой и отбросил от себя.

— Теперь все, можешь отпустить... — сказал он Сашке, и тот отвалился от немца влево. И лежал фриц между ними уже обезоруженный, плененный уже окончательно. — Молодец, Сашок! Как это вышло? — спросил ротный.

— А шут его знает. Дуриком, товарищ командир. Я к краю проскочил — никого. Ну, думаю, упустили фрицев. Потом приподнялся... — Но тут Сашке пришлось умолкнуть.

Заметили их, видно, разглядели в бинокли, потому как перенесли огонек прямо на них. И лежать им теперь и не рыпаться. Одно успокоение — если прибьют, то с немцем заодно. Близко рвались мины, взметая клочья земли, вырывая с корнями кусты, и все это носилось над их головами, потом падало, вжимая их еще больше в сухую, желтую, прошлогоднюю траву... Но все это было привычное, испытываемое ими каждодневно и потому особого страха не вызывало и не могло забить того радостного, что ощущалось, — ведь первого немца взяли!

Захотелось Сашке курить, прямо невмочь, и стал он сворачивать цигарку.

— И мне сверни, — попросил ротный.

Немец вроде с любопытством смотрел, как рвет Сашка газетку, насыпает махру, сворачивает недрожащими пальцами, спокойно прислюнивает, и все это под огнем, когда то здесь, то там рвутся мины, свистят осколки. А Сашка, видя внимание немца, делал это еще неспешней, еще размеренней — дескать, плевать мы хотели на ваш огонь... Но еще большее удивление, если не сказать — недоумение, вызвало у немца то, как Сашка, вынув кресало и трут — «катюшей» они это называли, — начал выбивать искру, а она, как назло, то не выбивалась, то выбивалась слабая, и трут никак не загорался. Тогда немец заворочался, полез в карман... Ротный его руку,
лезшую в карман, прихватил, но тот зажигалку вынул и протянул ее лейтенанту.

Ротный обмундированием от Сашки не отличался: такая же телогрейка, грязью заляпанная, ремня широкого командирского ему еще не выдали, такое же оружие у него солдатское — автомат. Только маленький кубарь в петлицах отличает его, но немец рассмотрел.

Настала пора и Сашке разглядеть немца как следует. Был он вроде бы Сашкин одногодок, лет двадцати — двадцати двух, курносый и веснушчатый, на вид прямо русский. Напомнил он Сашке лицом одного его дружка деревенского — Димку. Тот чуть поскуластей был и поплотнее. С Димкой Сашка в борьбе не справлялся, и была у них либо ничья, либо бывал Сашка побежденным.

Ротный взял зажигалку, чиркнул, прикурил и дал огня Сашке. Улыбнувшись, сказал:

— Гляди, какие мы вежливые, — повертел зажигалку, рассматривая, и подал ее обратно немцу.

— Хорошая зажигалка, — сказал Сашка и добавил: — Все не кончат никак, заразы. Прибьют тебя свои же, фриц. Ферштеен?

Немцу было не до «ферштеен» — кровь из носа хлестала не переставая, и весь платок, который он прижимал к лицу, был красный. Есть такие, подумал Сашка, чуть до носа дотронешься — и сразу кровь. Видно, немец из таких. Правда, ударил Сашка не жалея кулака, до сих пор костяшки пальцев ноют. Кабы не обстрел, перевернули бы немца на спину, может, кровь и перестала, но сейчас не до того — ужались в землю, аж до боли в животах, скорей бы пронесло...

— Может, рванем, товарищ командир? — предложил Сашка, но ротный покачал головой: порядочно до рощи, могут пулеметом прихватить, место-то открытое.

Но вот наконец начинает сбавлять силу налет, редчают разрывы, тихнет вой над головой... Чавкнули в стороне две мины, видать, последние, и затихло все.

Они пролежали еще немного, докуривая, потом ротный сказал что-то фрицу по-немецки и, прихватив его руку, резко поднялся, за ним немец, потом и Сашка. И все трое ходу, без перебежек, в свою рощу. Хоть и нет там ничего — ни укрытий, ни окопов, ни щелей, только шалашики, — но попривыкли к ней, словно дом родимый...

Влетели, запыхавшись, а их уже встречают. Стабунилась рота около сержанта, и стыда не заметно, что не помогла, а отлеживалась, пока Сашка с ротным немца брали. И сразу к немцу поближе, оглядывают, любопытничают.

Немец стоял потупившись, переминаясь с ноги на ногу, руки длинные болтались как-то потерянно, но страха особого не выказывал. Был он без шинелишки, в сереньком мундирчике с погонами, в коротких сапогах, довольно побитых, с аккуратной заплатой на голенищах. Роста он был повыше Сашки. Лицо в грязи и крови. Воротник мундира в красных разводах.

— Ранен он, что ли? — спросил один из бойцов.

— Да нет. Это я по носу его вдарил, — не без гордости ответил Сашка.

Подошел к ротному сержант, пробормотал виновато:

— Простите, товарищ командир. Сплошали. Отрезал немец. И хотим к вам пробиться, да через огонь не перескочишь. Больно густо бил.

— Ладно, — вроде добродушно ответил ротный, но сержант подошел ближе и шепнул что-то. Ротный нахмурился, помрачнел и скомандовал Сашке резко: — Веди немца ко мне.

Но тут один из бойцов, недавно к ним прибывший из пополнения, но быстро здесь освоившийся, озорной такой парень, сказал немцу с вызовом:

— Ну что, фриц... Манили нас сигаретами, так давай закуривать.

Немец понял и вытащил из кармана небольшой портсигар и протянул его ротному, но без суеты и подобострастия. Ротный отказался. Тогда Сашке. Но тот тоже отрицательно помотал головой — раз ротный не берет, и он не будет. Немец отвел руку с открытым портсигаром к ребятам, те брезговать не стали, навалились, и фрицевский портсигар мигом опустел, да и было там сигарет восемь. Только один замахнулся на немца:

— Да иди ты, гнида, со своими сигаретами!

Остальные задымили вдумчиво, не спеша, оценивая немецкий табачок, и вроде не одобрили — крепости мало, с нашей «моршанской» не сравнить.

После этого повел Сашка немца к землянке ротного (выкопали ему недавно через силу, вышла не ахти, но все ж не шалашик) и там остановился. Немец все прижимал платок к носу, но, видимо, кровь пошла на убыль. Ротный пришел скоро, в глазах былой радости нет, озабоченный чем-то, смурной...

— Забрали у нас немцы одного раззяву, Сашок...

— Неужто? Это, верно, напарника моего, с кем на посту стоял... Когда «братцы» кричал, чую, голос знакомый, а чей, не пойму. Эх, негораздь какая!

— Это очень плохо, — сказал ротный серьезно.

— Достанется вам?

— Не в этом дело, — махнул рукой ротный и приказал немцу спускаться в землянку.

Сашка слышал, как балакают они что-то по-немецки. Потом крутил ротный телефон и разговаривал с помкомбата.

Привалился Сашка к пеньку, вытянул ноги и только тут почувствовал охватившую тело усталость и тянущее изнутри ощущение пустоты в желудке, которое прихватывало их всех по нескольку раз на день.

Немец вылез из землянки красный, со сжатыми упрямо губами и какими-то ошалелыми глазами, а ротный, наоборот, побледневший и злой.

— Вот тебе рапорт начальнику штаба. Ну, и сам расскажешь, как все было. И веди немца.

— В штаб?

— Да. И смотри, чтоб не случилось чего с немцем. Он мне главного ничего не сказал.

— Во паразит, — удивился Сашка.

— Перехитрили они нас. Пока мы, раскрыв рты, их болтовню слушали, остальные уходили с этим... раззявой. Этот фриц, которого ты взял, прикрывал переводчика. Вот такие дела. Понял?

— Вот гады, — пробормотал Сашка. — Кто бы мог подумать...

— Ну, ладно, после драки кулаками не машут. Иди, — ротный махнул рукой, а Сашка, сменивший уже диск в автомате, щелкнул затвором и скомандовал немцу «комм».

Немец поежился от звука взводимого затвора и пошел, поначалу часто оборачиваясь на Сашку, видно боясь, что тот может стрельнуть ему в спину. Сашка это понял и сказал наставительно:

— Чего боишься? Мы не вы. Пленных не расстреливаем.

Немец, опять посеревший, сморщил лоб, стараясь понять, что толкует ему Сашка, который, видя это, добавил:

— Мы, — ударил он себя в грудь, — нихт шиссен тебя, — уставил палец на немца. — Ферштеен?

Теперь тот понял, кивнул головой и пошел резвее, посматривая по сторонам. Изредка недоуменно пожимал плечами, покачивал головой, а иногда чуть кривился в улыбке. Это, как понял Сашка, дивился он никудышной нашей обороне. А чего дивиться? Мог бы рассказать Сашка, как с ходу после ночного марша бросили их в атаку на Овсянниково, да не раз и не два... Потом каждый день ожидали — сегодня опять идти в наступление. Чего ж перед смертью мучиться, окопы в мерзлой земле колупать? Земля — как камень. Малой саперной лопатой разве одолеешь? Потом, в апреле, водой всю рощу залило, каждая махонькая воронка ею наполнилась. Ну, а сейчас, когда пообсохло малость, силенок уже нет, выдохлись начисто, да и смену со дня на день дожидаем. Чего тут рыть? Придут свеженькие, пусть и роют себе... Но немцу этого не расскажешь, да и незачем тому это знать... Просто взял Сашка левее сразу, в глубь леса, чтоб миновать расположение второй роты, хотя и хотелось ему форснуть перед знакомыми ребятами своим немцем.

Здесь, в роще, много наших, советских, листовок было разбросано, когда немцы еще тут находились. Пользовали их на завертку самокруток, на розжиг костров и еще кое для чего. В одной они разобрались без труда: была там таблица, сколько немцы в нашем плену продуктов получают. «Брот» — столько-то, «буттер» — столько-то и всего прочего столько-то... Выходило богато! Особенно в сравнении с тем, что они сами сейчас здесь получали. Даже обидно стало. Начальника продснабжения бригады без матерка не поминали, но, когда в апреле концентрат-пшенку получили с отметкой на этикетке, что выпущена она в марте месяце, задумались...

Так вот, сейчас попалась на глаза Сашке эта листовочка, поднял он ее, расправил и дал немцу — пускай успокоится, паразит, и поймет, что русские над пленными не издеваются, а кормят дай бог, не хуже своих.

Немец прочел и буркнул:

— Пропаганден.

— Какая тебе пропаганда! — возмутился Сашка. — Правда это! — Немец еле заметно пожал плечами, а Сашка, не успокоившись, продолжал: — Это у вас пропаганда! А у нас правда! Понял? Мог я тебя прихлопнуть? Мог! Гранату под ноги — и хана! Валялся бы сейчас без ног и кровью исходил. А я не стал! А почему? Потому как люди мы! А вы фашисты!

— Их бин нихт фашист, — сказал немец.

— Ну да, рассказывай... Скажи — Гитлер капут! Скажи! — Немец молчал. — Вот зараза так зараза! Значит, фашист, раз молчишь.

— Их бин нихт фашист, — упрямо повторил немец. — Их бин дейче зольдат. Их бин дейче зольдат.

— Заладил — зольдат, зольдат... А ну тебя! — махнул рукой Сашка. — Что я, с тобой политбеседу проводить буду! Пропади ты пропадом!

Немец листовку все же не бросил, а, сложив аккуратно, положил в карман мундира.

Встречались на передовой и другие наши листовки. На одной была фотография девушки в белом платье с аккордеоном, а рядом парень в гражданском, и написано было: «Немецкий солдат! Этот счастливый час не вернется для тебя, если ты не сдашься в плен...» Ну и, конечно, что будет обеспечена жизнь, возвращение домой после войны и прочее... Эту листовку ротный им перевел. Вот эту бы немцу дать почитать, но что-то ее по дороге не попадалось.

То, что немец не стал повторять «Гитлер капут», вначале разозлило Сашку, но, поразмыслив, он решил, — значит, немец не трус, не стал ему поддакивать. А раз так, победа над ним показалась Сашке более значительной. Разве уж таким дуриком он взял его? Все же проявил смекалку и красноармейскую находчивость. И, что ни говори, смелость. Ведь с пустым диском немца догонял.

Прошли они почти половину пути... Эти две версты до штаба последнее время Сашка без передыха не осиливал. Ходил всегда через вторую роту, там и делал перекур, чтоб поболтать со знакомыми. Правда, почти совсем не осталось однополчан-дальневосточников, один-два на роту...

И теперь, почувствовав слабину в ногах, решил Сашка приостановиться и малость передохнуть. Должна быть тут невдалеке большая воронка, а около поваленное взрывом дерево. Вот на нем и посидеть можно. Забыл только Сашка, что рядом лежат там еще не захороненные убитые, а немцу смотреть на них ни к чему. Но было уже поздно сворачивать, подошли вплотную.

Воронка была доверху наполнена черной водой, в которой плавали желтые прошлогодние листья, обертки от махорки и табака «Беломор», какие-то тряпки, бинты. Тут можно и в порядок себя привести, обмыться да почиститься. В штаб же идут, не куда-нибудь.

Сашка первым набрал в ладони воды, плеснул на лицо и жестом пригласил немца последовать его примеру. Тот постоял, посмотрел на застойную воду, поморщился, потом взял свой окровавленный носовой платок, пополоскал его и стал вытирать лицо и воротник мундира. Сашка после умывания стал свою телогрейку отряхивать, грязь с брюк счищать и даже попытался налипшую глину с ботинок соскрести и все норовил перед немцем быть, загораживая телом полянку, на которой и лежали наши.

Немец, глядя на Сашку, тоже стал отряхиваться. Закончив приводить себя в порядок, Сашка присел на ствол поваленного дерева и сказал:

— Передохнем, фриц... — и стал наскребать из кармана махру, но немец, присевший рядом, не замедлил вытащить смятую пачку с несколькими сигаретами и предложил Сашке. — Попробуем вашего табачку, — не отказался Сашка.

Немец чиркнул зажигалкой, поднес огонек. Задымили...

Жаль, немецкого не знаю, подумал Сашка, поговорил бы... Многое можно было спросить у немца, но немецкие слова, что учил он в семилетке, все выветрились, призабылись, а если и всплывали в памяти какие, то не те, которые нужны. Вертелся в голове какой-то «Геноссе Купфербарт» из учебника, а вот спросить, какая у них в Овсянникове оборона, сколько народа, сколько орудий и минометов, слов нет. Не то учили, зубрили стишки какие-то. И для чего? А многое было Сашке любопытно: и как у немцев с кормежкой, и сколько сигарет в день получают, сколько рому, и почему перебоев с минами нет, да мало ли что можно было спросить?

Про свое житье-бытье Сашка, разумеется, рассказывать бы не стал, хвалиться пока нечем. И со жратвой туго, и с боеприпасами. Но это все временное, далеко от железной дороги оторвались, распутица. Еще стояли в Сашкиных глазах газетные январские фотографии, когда гнали немцев от Москвы, — и трупы их замерзшие, и техника брошенная, и какие они были жалкие, в бабьи платки закутанные, с поднятыми воротниками жидких шинелишек... Какие у них шинели хлипкие, Сашка знает, просвечивают насквозь, с нашими не сравнять.

Тут немец кинул случайно взгляд на поляну, покачал головой и залопотал что-то по-своему, из чего только «шлехт... зэр шлехт» Сашке было понятно. Сам знает Сашка, что плохо, но нету силенок ребят хоронить, нету... Ведь себе, живым, окопчика вырыть не в силах. Но немцу об этом не скажешь, он и так нагляделся предостаточно на то, на что ему глядеть не положено.

А немец, подняв две веточки с земли, обломил их, соединил крестом, показывая Сашке, как хоронят они своих. Знает это Сашка! Видал в Малоярославце, как всю площадь центральную березовыми крестами немцы украсили.

Озлился Сашка и, вспомнив немецкое слово «генуг», прервал немца резко:

— Генуг! Хватит болтать! Не твоего ума дело! — Немец сразу осекся, умолк. — Ты мне скажи, чего с моим напарником, что в плен к вам попал, делать будете? Шиссен, наверное? Иль пытать будете?

Немец, кроме «генуг», ничего, конечно, не понял, но при слове «шиссен» вздрогнул, сжался, лицо побелело... И тут понял Сашка, какая у него сейчас страшная власть над немцем. Ведь тот от каждого его слова или жеста то обмирает, то в надежду входит. Он, Сашка, сейчас над жизнью и смертью другого человека волен. Захочет — доведет до штаба живым, захочет — хлопнет по дороге! Сашке даже как-то не по себе стало... И немец, конечно, понимает, что в Сашкиных руках находится полностью. А что ему про русских наплели, одному богу известно! Только не знает немец, какой Сашка человек, что не такой он, чтоб над пленным и безоружным издеваться.

Вспомнил Сашка, был у них в роте один больно злой на немцев, из белорусов вроде. Тот бы фрица не довел. Сказал бы, при попытке к бегству, и спросу никакого.

И стало Сашке как-то не по себе от свалившейся на него почти неограниченной власти над другим человеком.

— Ладно уж, — сказал он, — кури спокойно. Раухен.

Немец сразу в лице изменился, оживел, бледнота сошла... Курил он мелкими неглубокими затяжками, не как они — взахлеб, вдыхая дым что есть мочи, чтобы продрало до самого нутра.

Интересно, доволен фриц, что в плен попал, что отвоевался? Или переживает? В плену, ясно, не радость, но живым-то останется.

Что касается самого Сашки, то он плена не представлял. Лучше руки на себя наложить. Но можно и не успеть. А если раненый да без сознания? Вот замешкался бы он утром с этими валенками, мог бы и прозевать немцев, могли бы и прихватить его. Даже дрожь пробежала по телу — бр-бр...

Размышляя об этом, Сашка искоса поглядывал на немца. Любопытно ему, кем этот фриц на гражданке был. Может, тоже из деревни? Припомнив, как по-немецки «рабочий» и «крестьянин», он спросил:

— Ты кем был? Арбайтер или бауэр?

— Штудент.

— Вот оно что... — протянул Сашка. Значит, вроде ротного их. Выходит, грамотный немец, а в Гитлере не разобрался. — Эх ты... штудент, а пошел с фашистами.

— Их бин нихт фашист, — как-то устало перебил его немец.

— Это я уже слыхал. Ну ладно, отдохнули, и хватит, — поднялся Сашка. — Пошли.

Как ни старался Сашка вести немца так, чтоб не попадались убитые, нет-нет да натыкались они на них, и опять стыдно было Сашке, что незахороненные, словно сам в чем-то виноватый.

При подходе к Чернову, где штаб расположен, увидел Сашка на опушке свежую могилку настоящую, закиданную лапником и даже с венком из еловых веток. Звезды фанерной, правда, не было (не успели, видно), но могилка как могилка, будто в мирное время. Приостановился Сашка. Кого же похоронили так? Ладно, дойдем, узнаем у ребят...

В деревне было пусто... И верно, расхаживать по ней днем не очень будешь. На пригорке она и прямо напротив Усова, что немцем занято, и просматривается оттуда куда хорошо. Каждый раз, приходя сюда то с донесением, то когда раненых помогал приносить, примечал Сашка, как уменьшалась и без того малая эта деревенька... Вот и сейчас увидел: не стало сарая, где они первую ночь укрывались, дома крайнего тоже нет, одни головешки, ну и воронок поприбавилось.

Всю дорогу, пока вел сюда немца, где-то на самом краешке души затаенная хоронилась у Сашки надежда: а вдруг его с немцем в штаб бригады отправят? Далеко это, за Волгой, туда-обратно целый день протопаешь, но могла быть у него тогда встреча, о которой мечтал и в глубине сердца держал все эти месяцы. Поэтому сейчас, подходя к штабу, где могло все решиться, Сашка забеспокоился. Хоть и не любил он ни у кого ничего просить, тут решил даже попроситься, как бы в награду за то, что немца полонил.

Изба, в которой штаб батальона находился, была пока целехонькая, только рядом две воронки здоровые — это, наверно, после бомбежки самолетной, что недавно была. На крыльце сидел боец с винтовкой, покуривал, греясь на солнышке. Увидев Сашку и немца, вскочил:

— Гляди, ребя, фриц!

Из дома выскочили несколько человек связистов, уставились.

— Это ты его? — спросил один.

— Ну я, — вроде неохотно, но с достоинством ответил Сашка. — Мне к начштаба. Тут он?

— Нет никого. Всех в штаб бригады вызвали.

— Куда же мне его? — кивнул Сашка на немца.

— Ждать придется... Или к комбату веди, он у себя. Только, понимаешь, больной он сейчас, не в себе... — сказал один. — Знаешь, где блиндаж его?

— Знаю.

— А может, не стоит капитана тревожить? — вступил другой. — Несчастье вышло: убило вчера Катеньку нашу. Переживает комбат...

— Значит, ее могилка на опушке? — спросил Сашка упавшим голосом. — Жалость-то какая...

— Ее. Когда хоронили, страшно на комбата глядеть было — все губы покусал, почернел весь...

Вспомнил Сашка, как на марше, когда они с ротным подтягивали отстающих в хвосте колонны, подъезжал комбат на белом жеребце, сам в белом полушубке, к штабным саням и ласково справлялся, не замерзла ли, сидевшую там сестренку из санроты... Катей ее вроде звали. Эх, жалко дивчину! Очень жалко. И зачем только берут их на войну? Неужели без них не обойтись? Каково им среди мужиков-то? Хорошо, что остальные девчата в тылу, за Волгой, но и там может всякое приключиться. Засосало у Сашки под ложечкой — ничего он про Зину не знает... Последний раз на разгрузке свиделись, попрощались, и все... А времени два месяца прошло — для войны время огромное.

— Ладно, поведу к комбату, — решил Сашка.

У комбатовского блиндажа, не особо крепкого, тоже, видать, на скорую руку сделанного, сидел на бревнышке, полуразвалясь, комбатов связной — парень расторопный, но нахальный (знал его Сашка, из одной дальневосточной части они были). Лицо красное, загорелое, наверно, часто на солнышке припухает, глаза полузакрытые и будто хмельные.

Поднялся он лениво, поправил на груди автомат, скользнул взглядом по немцу небрежно (словно видал их каждый день) и процедил:

— Привет.

— Здорово, — ответил Сашка, уязвленный немного равнодушием связного к его немцу.

— К комбату, что ли?

— К нему.

— Нельзя! — резанул тот и сделал шаг к двери.

— Я ж с немцем, разве не видишь?

— Нельзя!

— Чего заладил? Пойди доложи. Разведка немецкая сегодня на нас нагрянула. Выбили мы их и вот фрица взяли. Доложи.

— Не велел комбат никого пускать. Понял?

— Понял. Знаю, что у вас. Но куда мне с фрицем? Может, его в бригаду вести надо? Так я отведу. Только комбат приказать должен.

— Ты его, что ли, взял?

— А кто же?

— Кроме тебя, народу на передке нет, что ли, чудило?

— Я самолично. Только под конец ротный подмогнул.

— Герой, — усмехаясь и, видно, завидуя, процедил связной.

— Может, и не герой, а повозиться пришлось. Я ж его с пустым диском брал, в рукопашной. Ну, иди доложи.

— Фриц-то не из здоровых, — оглядывая немца, сказал тот. — Такого не велико дело взять.

Сашка озлился, хотел было съязвить насчет мурла, которое наел тот на тыловых харчах, да раздумал.

— Иди доложи. — Уж очень надеялся Сашка, что пошлет его комбат в бригаду немца вести, потому и настаивал.

— Уж так и быть, — снизошел связной и стал спускаться в блиндаж.

Немец что-то забеспокоился, вытащил свои сигареты, быстро прикурил, жадно затянулся несколько раз. Дал сигарету и Сашке.

— Ты не робей, — решил подбодрить немца Сашка. — Комбат у нас мировой мужик. В последнее наступление сам ходил. Красиво шел. Понял?

Немец, разумеется, не понял, но одернул мундир, подтянул пояс, поправил пилотку, а лицо его, несмотря на суетливость движений, наоборот, как-то поспокойнело, отвердилось, хоть и побледнело. Губы упрямо сжались, на лбу складка наметилась.

— Проходите, — не поднимаясь, а снизу пригласил связной.

В блиндаже было совсем темно, только керосиновая лампа с разбитым стеклом тускло мерцала в углу стола. После света Сашка не сразу и разглядел комбата, сидевшего в глубине в наброшенной на плечи шинели. И, разглядев, не узнал. Всегда чисто выбритый, подтянутый, в белом подворотничке, сейчас комбат имел вид другой — обросший, со спутанными волосами, лезшими ему на лоб, в расстегнутой гимнастерке, согнутый, с отвисшей нижней губой и черными кругами около глаз, необычный и страшноватый.

— Докладывайте, — приказал он негромко, взглянув на Сашку и немца мертвыми, пустыми глазами.

Сашка вытянулся, набрал воздуху, но что-то мешало ему... Он откашлялся, скользнул взглядом по столу, а там разбросанные окурки, куски черного хлеба, бутылка водки, кружка, банка консервов початая, раскрытая планшетка с картой, и понял, что вот этот беспорядок на столе и вид самого комбата мешают ему начать.

— Я слушаю. — Комбат отпил из кружки.

Сашка вздохнул еще раз и громко начал с того, как обрушили на них немцы утром огонь невиданной силы, как...

— Тише, — перебил капитан, поморщившись.

Это сбило Сашку, и он скомкал все остальное — как навалилась неожиданно немецкая разведка, как пришлось, опасаясь окружения, отойти за овсянниковский овраг...

Тут комбат позвал к столу и велел показать на карте, откуда пришла разведка. Сашка показал и, закончив доклад, передал рапорт ротного.

Комбат прочитал записку, вскинулся вдруг, поднялся резко во весь рост, стукнувшись головой о потолок, выругался и, ударив кулаком по столу, закричал:

— Разини! Своего проморгали! А вы тут заливаете — выбили, отбили, в плен взяли... А своего упустили! Судить буду ротного! Судить! — Он опустился на стул, хлебнул еще из кружки, сминая беломорину, сломал ее, взял другую, закурил и уставился на немца.

Тот вытянулся по-солдатски и вначале глядел на комбата прямо, но потом, не выдержав упорного, тяжелого капитанова взгляда, вздрогнул, потупился и отвел глаза.

Капитан тем временем поднялся, вышел из-за стола и медленно надвигался на немца. Сашка глянул на комбата, на побелевшие его глаза, на сведенные губы, и пробрала его дрожь — такого взгляда не видел он у людей никогда.

— Немец... — прохрипел капитан, подойдя вплотную. — Вот ты каков, немец... — Тот отшатнулся.

Комбат не переставал смотреть на немца немигающими мутными глазами, пока тот не отступил назад, прижатый взглядом капитана к стене блиндажа.

— Сейчас ты мне все расскажешь, фашист, все... — продолжал капитан. — Толик! Где разговорник? — Ординарец бросился к топчану, вынул из-под матраца русско-немецкий словарь и подал комбату. Тот отошел к столу, сел и буркнул: — Выйдите оба!

Сашка вышел из блиндажа, мало сказать, расстроенный, а прямо-таки ошарашенный. Не так все вышло, как думалось. А думалось, порадуется комбат «языку», похвалит Сашку, поблагодарит. Не исключал он и стопочку преподнесенную и обещание награды... Ан нет, по-другому все обернулось. И за ротного беспокойно стало, неужто и вправду судить будут? Сержант же подвел, не смог с перепугу людей сосчитать. Кабы хватились сразу, разве отдали бы? Поднялись бы в атаку, отбили бы Сашкиного напарника... Да... и комбат нехорош сегодня...

Начальство Сашка уважал. И не только потому, что большинство командиров были старше его по возрасту, но и потому, что понял он за два года кадровой — в армии без этого нельзя. И теперь ему было неловко за комбата, что не в своем он виде, хотя горе его понимал... Понимал он и ненавидящий взгляд комбата, сверливший немца, хотя у самого Сашки ненависть к фашистам почему-то не переносилась на этого вот пленного...

Вот когда поднялись они из-под взгорка — серые, страшные, нелюди какие-то, это были враги! Их-то Сашка готов был давить и уничтожать безжалостно! Но, когда брал он этого фрица, дрался с ним, ощущая тепло его тела, силу мышц, показался он Сашке обыкновенным человеком, таким же солдатом, как и он, только одетым в другую форму, только одураченным и обманутым... Потому и мог разговаривать с ним по-человечески, принимать сигареты, курить вместе...

Привалившись на бревнах около блиндажа, опять Сашка почувствовал, как сморила его усталость — обмякло тело, залипли веки, зазевалось. И захотелось ему растянуться прямо тут и вздремнуть хоть минутно. Сказались и ночь неспаная, и напряг во время обстрела, и драка с немцем из последних сил... Чуток попротивившись сну, он все же не выдержал, прикрыл глаза и провалился, ушел от тягомотины этого утра.

Очнулся он, когда тряхнул его за плечо комбатовский ординарец:

— Слушай! Хватит дрыхнуть! Не говорит твой немец ничего. Понял? Ни номера части, ни расположения. Ничего, сука, не говорит.

Из блиндажа неясно раздавался хриплый капитанов голос, кричавший на немца.

Сашка протер глаза.

— Он и ротному ничего не сказал. Такой немец... — проговорил Сашка, подавляя зевоту.

— Ничего, — продолжал Толик. — У капитана заговорит. А не расколется — к стенке!

— Чего городишь? — уже проснувшись окончательно, встревожился Сашка.

— А чего с ним цацкаться? Раз молчит, туда ему и дорога.

— А ты бы заговорил, если бы в плен попал?

— Чего равняешь?

— Так он тоже присягу небось принимал.

— Кому? — возмутился Толик. — Гитлеру-гаду! Ты что-то запутался, герой, — он снисходительно похлопал Сашку по спине. — Нельзя нас с ними равнять. Понял?

— Именно, — сказал Сашка. — Раз они гады, значит, и мы такими должны быть? Так, что ли, по-твоему? Ты листовки наши для немцев читал?

— Нет.

— То-то и оно. А там написано: обеспечена жизнь и возвращение на родину после войны. Вот так.

— Так это если добровольно сдастся, если расскажет все. А этого ты в бою взял, и говорить он, сука, ничего не желает.

— Ладно, дай покурить лучше. Труха у меня одна, — попросил Сашка, а у самого зависло в сердце что-то тяжелое от этого разговора.

— Держи, — Толик протянул туго набитый кисет с вышитой надписью «Бей фашистов».

— У вас тут с табачком, видать, получше.

Сашка оторвал газетки побольше и махры прихватил не стесняясь. Цигарка свернулась на славу, раза три можно прикладываться.

— Фриц сигаретами угощал, но не тот табачок, до души не доходит, — добавил Сашка, затянувшись во всю силу, и, выдыхнув дым, спросил: — Откуда кисет такой?

— Подарок из тыла. Прислали тут посылочки с Урала.

— До нас что-то не дошло, — заметил Сашка, возвращая кисет, а потом спросил: — Много капитан выпил?

— По нему не поймешь. Как Катю вчера утром похоронили, так и начал. И ночью не спал, небось подкреплялся.

— Как убило-то?

— Шла из штаба в блиндаж, и убило... У нас здесь тоже потерь хватает.

— Ну, с нашими-то не сравнить.

— Не скажи... Вы сами виноваты, капитан говорит, окопов вырыть не можете.

— Тебя бы туда. Рассуждать легко, а мы еле ноги таскаем, не до рытья, — стало Сашке обидно. Что они, враги себе? Кабы могли, разве не выкопали бы?

Никто на передовой особо в душу к Сашке не лез, никто особо не интересовался, что чувствует, что переживает рядовой боец Сашка, не до того было. Только одно и слышал: Сашка — туда, Сашка сюда! Сашка, бегом в штаб с донесением! Сашка, помоги раненого нести! Сашка, этой ночью придется в разведку! Сашка, бери ручной пулемет!

Только ротный, бывало, перед тем как приказать что-нибудь, хлопал Сашку по плечу и говорил: «Надо, Сашок. Понимаешь, надо». И Сашка понимал — надо, и делал все, что приказано, как следует.

Но на все, что тут делалось и делается, было у него свое суждение. Видел он — не слепой же — промашки начальства, и большого и малого, замечал и у ротного своего, к которому всей душой, и ошибки, и недогадки... И с распутицей этой, на которую теперь все валят, что-то не так. Разве весна негаданная пришла? Разве зимой припасов нельзя было заготовить? Просто худо пока все, недохват во всем, и воевать, видать, не научились еще. Но в том, что вскорости все изменится к лучшему, Сашка ни на минуту не сомневался.

От дыма, что глотал густо, кружило в голове, и хотелось ему сейчас только одного — поскорей бы с немцем все кончилось и отпустили бы его обратно в роту. На то, что в штаб бригады направят, уже не надеялся — не та обстановка сложилась.

— Может, идти мне можно? Разберетесь тут с немцем без меня, — спросил он у Толика.

— Разобраться-то разберемся, будь спок, — насмешливо осклабясь, ответил тот. — Но не отпускал тебя капитан. Жди. Возможно, какие приказания твоему ротному с тобой отправит.

— Муторно что-то, — вздохнул Сашка.

Из блиндажа слышался только комбатов голос, а немца словно и не было. Молчит, зараза! А чего молчит? Рассказал бы все, выложил начистоту, и отпустил бы его капитан. Упрямый немец. Зло на него поднялось у Сашки — все задумки из-за него, гада, пошли прахом. И вообще неурядь вышла — и дивчину эту убило, и комбат из-за этого не в себе, и в штабе никого, и немец не раскалывается... Все к одному.

Наконец затихло в блиндаже и потянулась тишина... Сашка уж полцигарки искурить успел, а оттуда ни слова. Думает комбат чего-то...

— Ко мне! — расколол тишину капитанов голос.

И Сашка с ординарцем, слетев мигом с лестницы, оказались опять в полутьме блиндажа.

Желтый свет керосиновой лампы освещал капитана сбоку, резко обозначая морщины у губ и прямую складку у переносицы. На столе лежал русско-немецкий разговорник и зловеще поблескивал вороненым металлом капитанов пистолет. Немец стоял в тени, и когда Сашка, проходя вперед, коснулся его плеча, то почувствовал, как бьет немца дрожь.

У капитана ходили желваки на скулах и играли руки. Он стоял — большой, в свалившейся с одного плеча шинели и оттого какой-то скособоченный, странно непохожий на себя прежнего, прямого и собранного. Он грузно опустился на табуретку, вытирая пот со лба и откидывая одновременно назад волосы, и тихо, словно бы через силу, выдавил:

— Немца — в расход.

У Сашки потемнело в глазах и поплыло все вокруг — и стены блиндажа, и лампа, и лицо комбата, даже качнулся Сашка... Но потом, придя в себя, бросился к немцу, схватил того за грудки и закричал:

— Да говори ты, гад! Говори! Убивать же будут! Понимаешь? Говори, чего капитан спрашивает! Говори, зараза!

Немец, обмякший, недвижный, только мотнул головой и закусил губу.

— Не понимаешь? Шиссен будут! Тебя шиссен! Говори...

— Прекратить! Не ломайте комедии! — крикнул капитан и, размяв чуть дрожащими пальцами папиросу, уже спокойно добавил: — Выполняйте приказание.

— Вы мне, товарищ капитан? — упавшим голосом спросил Сашка, отпуская немца.

— Вам, — негромко сказал капитан, а Сашке показалось, будто гром с неба. — По исполнении доложить. Толик, пойдешь с ними, проверишь.

— Есть проверить! — вытянулся тот.

— Товарищ капитан... — начал заикаться Сашка. — Товарищ капитан... Я ж обещался ему... Я листовку нашу ему показывал, где все сказано... Где у тебя листовка? — подался он опять к немцу. — Где папир, которую тебе дал? Покажи капитану!

Немец, возможно, и понял, но даже рукой не шелохнул, чтоб достать листовку. Тогда Сашка рванул карман его мундира, выхватил оттуда сложенную аккуратно бумажку и ринулся к комбату:

— Вот она, товарищ капитан! Там сказано... Вы ж по-немецки читаете... Вот она!

Комбат листовку не взял, отстранил ее от себя будто брезгливо, и обескураженный, растерянный Сашка сунул ее опять в карман немцу.

— Сколько у вас в роте было человек? — спросил капитан, упершись в Сашку тяжелым взглядом.

— Сто пятьдесят, товарищ капитан.

— Сколько осталось?

— Шестнадцать...

— И ты гада этого жалеешь? — гаркнул капитан, переходя на «ты».

— Я... я... не жалею... — У Сашки сметало рот, занемели губы, и он еле-еле выдавливал слова.

И сказал он неправду. Жалел он немца. Может, не столько жалел, сколько не представлял, как будет вести его куда-то... К стенке, наверно, надо (читал он в повестях о гражданской войне, что к стенке всегда водили расстреливать), и безоружного, беспомощного стрелять будет... Много, очень много видал Сашка смертей за это время — проживи до ста лет, столько не увидишь, — но цена человеческой жизни не умалилась от этого в его сознании, и он пролепетал:

— Не могу я, товарищ капитан... Ну, не могу... Слово я ему давал, — уже понимая, что ни к чему его слова, что все равно заставит его капитан свой приказ исполнить, потому как на войне они, на передовой и приказ начальника — закон.

— Какое право имел обещать что-то? И кому — фашисту!

— Он не фашист, — вырвалось у Сашки.

— Выпить бы ему, товарищ капитан, перед этим, — осторожно вмешался Толик, чуть побледневший и наглость свою малость утративший.

Но капитан оставил это без внимания — и Сашкин возглас, и предложение Толика. Глядя на Сашку в упор, отчеканил:

— Повторите приказание!

Сашка утер рукавом липкий пот со лба... Он видел, пошло дело на принцип, и капитан от своего не отступится, придется покориться. Но повторить приказание просто физически не мог, не раскрывался рот, залип язык...

— Повторите приказание! — уже раздраженно и повысив голос, сказал комбат и потянулся к пистолету.

Толик дернул Сашку за полу ватника — не валяй дурака, дескать, а то плохо будет. Так понял его жест Сашка.

— Я жду! — прикрикнул капитан и положил ладонь на ручку ТТ.

Ординарец дернул Сашку еще сильнее, и Сашка, уже обессиленный этим неравным поединком, прошептал чуть слышно:

— Есть немца — в расход...

— Не слышу! — перебил капитан.

— Есть немца — в расход, — погромче повторил Сашка.

— О выполнении доложить!

— О выполнении доложить...

— Теперь сначала и как следует!

— Есть немца — в расход. О выполнении доложить.

— Выполняйте! — Капитан отвернулся от Сашки и сел.

— Есть выполнять. — Сашка попытался повернуться по-строевому, но не получилось, не было силы в ногах, и услышал вслед:

— Отставить!

Пришлось еще раз. Старался Сашка прищелкнуть каблуками, но заляпанные грязью ботинки звука не давали, и ожидал он опять «отставить», но комбат сказал только:

— Выполняйте.

Сказал тихо, каким-то усталым, без прежнего напора голосом.

Когда Сашка повернулся, немец, понявший все, без Сашкиной команды пошел к выходу, тяжело топая ногами по лестнице. За ними вышел и Толик.

— Ты чего ломался? — бросился он на Сашку. — Из-за этого гада жизни лишиться хотел? Видишь же, не в себе капитан. Такой он все может...

— Ладно, не суети... — Сашка неверной рукой стал выбивать искру и прижег свой чинарик. — Обещал я жизнь немцу. Понимаешь?

— Чокнутый ты, что ли? Обещал он! Тоже мне, командующий нашелся! Кто мы с тобой? Рядовые! Наше дело телячье... Приказали — исполнил! А ты...

— Не суети, говорю. — Сашка глубоко втянул в себя дым, даже раскашлялся и сказал немцу: Кури тоже...

Тот вытащил свои сигареты и, видно забыв про свою зажигалку, потянулся к Сашке прикурить дрожащей сигаретиной. И тут столкнулся Сашка с его глазами...

Много пришлось видеть на передовой помирающих от ран ребят, и всегда поражали Сашку их глаза — посветлевшие какие-то, отрешенные, уже с того света будто бы... Умирали глаза раньше тела. Еще билось сердце, дышала грудь, а глаза... глаза уже помертвевшие. Вот и у немца сейчас такие же... Отвел Сашка взгляд, потупился.

А капитанский ординарец, когда немец сигареты доставал, ухватил цепким взглядом часы на его руке и уже не отпускал.

— Боишься ты, что ли? — сказал он, вскинув автомат. — Давай я.

— Не балуй! — ударил Сашка рукой по стволу ППШ. — Горазды вы тут... Ты бы взял его наперед, а тогда...

— Да я пошутил, — поспешил Толик.

— Нашел чем...

— Куда поведем фрица-то?

— Не знаю.

— К сараю пойдем, в сторону.

— Погоди, дай человеку докурить.

— Слушай, а куда ты трофей денешь? — спросил наконец Толик, не сводя взгляд с часов на руке немца.

— Какой трофей? — не понял Сашка.

— Часики фрицевские.

— А, часики... Что ж, трофей законный, в бою добытый... Ротному отдам... Ему без часов нельзя, а свои разбил он намедни при обстреле.

Толик помялся немного, потом сказал вроде небрежно:

— Я бы тебе буханку черняшки дал... за часики-то...

— Нет, ротному отдам.

— Обойдется твой ротный... Махры могу пачку в придачу. Идет?

Сашка слушал вполуха, а сам соображал, что же такого придумать? Хоть и повторил он приказание комбата, но до сих пор представить не мог, как выполнять его будет. И решил он, что надо наперво отделаться от этого Толика, чтоб не мешался. И он закинул:

— Может, я тебе часики и за так отдам.

— За так? — удивился тот.

— За так, — повторил Сашка. — Только не мешайся. Договорились?

— А чего я тебе мешаю? Я приказ получил — проверить.

— Потом и проверишь. А я хочу без тебя это дело сделать. Понял?

— Как хочешь. Мне смотреть на это удовольствия никакого.

На немца Сашка не глядел. Не мог глядеть. Однако, пересилив себя, повернулся к нему и хотел было подойти и часы снять, но увидел, что немец, видно догадавшись, о чем речь у них шла, стал сам ремешок у часов расстегивать, только не мог — дрожали пальцы. Остановился тогда Сашка.

— Потом тебе часы отдам... Понимаешь? — бросил он Толику.

— Понимаю, — тихо ответил Толик, а сам в лице изменился, побледнел, сробел, видно, и сказал немцу как бы с сожалением: — Эх, фриц, надо было шпрехен. Понимаешь, шпрехен. А теперь на себя пеняй.

Немец его не слушал. Он вынул из кармана листовку и стал рвать ее на мелкие куски, бормоча что-то, и только слово «пропагандой», повторенное не однажды, понял Сашка. Хотел он было крикнуть: «Не смей нашу листовку рвать! Не смей!» Но... не крикнул, только кольнуло сердце — сроду никого он не обманывал, а тут обманул. И в чем? В самом главном, чего уже не поправишь.

— Пошли, — сказал он немцу.

Медленно, тяня шаг, двинулись они к полуразрушенному сараю — впереди Сашка, за ним немец, а Толик в хвосте. Сарай этот Сашке памятен. Ночью после самого первого их наступления дали немцы огня по тылам, и под этим сараем погребены человек двенадцать его однополчан-дальневосточников. И до передка не дошли ребята, а все молодые, Сашкины однолетки. У сарая до сих пор трупным духом веет. Остановились...

— Здесь и решать будешь? — спросил Толик. Но у Сашки свои мысли.

— Нет, больно близко к штабу... Вон туда поведу, — показал Сашка на пепелище, черневшее по обеим сторонам большака, что проходил в полуверсте от Чернова. — А ты меня здесь подождешь.

— Чего ты крутишь, герой? — подозрительно оглядел Толик Сашку. — Надеешься, одумается капитан? Нет, брат, он не такой. Что сказал...

— Подождешь? — перебил Сашка.

— Подожду, — как-то странно ответил тот, оглядывая Сашку.

Что делать и как быть, Сашка еще не решил. Разные мысли метались, но ни одной стоящей. Может, встретится кто из начальства и приказ комбата отменит (по уставу последнее приказание выполняется), может, комиссар и начштаба вернутся, тогда все в порядке будет — отменит комиссар приказ этот непременно... Может быть, обойти это разорище, что на большаке, и, минуя Черново, в роту податься и к помкомбата сразу?.. Ничего-то пока Сашка не решил, но знал одно — это еще в блиндаже, когда приказ повторял, в голове пронеслось, — есть у него в душе заслон какой или преграда, переступить которую он не в силах.

— Побудь с немцем чуток, я мигом, — попросил он ординарца.

— Куда ты?

— Только немца не тронь! А то часики тебе не понадобятся, — пригрозил Сашка больше так, чем по делу. Видел он, что Толик похвалиться любит, а сам слабак.

— Валяй, иди. Не трону, не бойся.

Сашка затрусил к штабу батальона — авось пришел кто, может, дежурный есть?

И верно, сидел на перилах крыльца незнакомый лейтенант, видать, из пополнения. Сашка к нему. Козырнул и напрямик:

— Такое дело, товарищ лейтенант. Немца я в плен взял, к комбату привел, а тот...

— Что?

— Ну, не в себе комбат немного... И приказал немца — в расход.

— Ну и что вы хотите?

— Нужен же немец... Отмените его приказание.

Лейтенант удивленно вскинул голову, подумал и спросил:

— Допрашивал его комбат?

— Допрашивал вроде, — в подробности Сашка вдаваться не стал.

Лейтенант опять подумал, провел рукой по подбородку.

— Мда... Не могу я, брат, отменять приказание комбата, когда он здесь, на месте. Понял? Не могу.

Сашка махнул рукой досадливо и побежал обратно, но вскоре на шаг перешел, а потом и остановился совсем. Не забежать ли в санчасть, там военврач — мужик хороший и по званию тоже капитан, его попросить за немца вступиться? Да нет, едва ли тот станет. Строг комбат, все его побаиваются, повернет кругом, и весь разговор.

— Ну как? — усмехнулся Толик. Видел он, как Сашка с лейтенантом разговаривал.

— Дожди меня здесь. Приду, вместе на доклад пойдем.

— Ну, хорошо. — Толик с любопытством смотрел на Сашку. Понял он, хочет Сашка как-то выкрутиться, но ничего у него не получится. — Смотри только... Ты капитана не знаешь, он на руку скорый. Учти. Из-за тебя и я рискую.

— Не пугай. С передка я. Пошли,— кивнул Сашка немцу.

Шел Сашка позади немца, но и со спины видно — мается фриц, хотя виду старается не подавать, шагает ровно, только плечами иногда передергивает, будто от озноба. Но, когда поравнялся с ним Сашка, кинул взгляд, лица немца не узнал, так обострилось оно, построжало,

посерело... Губы сжатые спеклись, а в глаза лучше не глядеть.

Если раньше относился Сашка к своему немцу добродушно-снисходительно, с эдакой жалостливой подсмешкой, то теперь глядел по-другому, серьезней и даже с некоторым уважением — блюдет свою солдатскую присягу фриц, ничего не скажешь. Только обидно, что зазря все это, ведь за неправое дело воюет! И захотелось Сашке сказать: «Эх, задурили тебе голову! За кого смерть принимать будешь? За Гитлера-гада! Эх ты...» — однако не сказал, понимая, не до слов сейчас, не до разговора, когда такое страшное впереди.

На половине пути немец остановился и попросил покурить. Сашка разрешил, и они остановились. Закурив, немец опять стал совать пачку с сигаретами и зажигалку Сашке в руку.

— Не надо, себе оставь, — мотал головой Сашка, отказываясь, но фриц совал и совал.

Хотел было сказать Сашка, что сгодятся еще ему сигареты, но не сказал — не может он его зря обнадеживать, может, и верно, не нужно будет курево немцу. Пришлось взять и сигареты, и зажигалку.

Пока стояли, обернулся Сашка — Толика уже было не видно, да и Черново лишь крышами виднелось. А погорелая деревня, которая на большаке, почти рядом. Если в штаб бригады идти, надо этот большак пересечь и по полю до леса, а через лес к Волге. И только за ней уж Бахмутово будет. Далеко. Если до этого была у Сашки мысль вести немца в штаб бригады, то теперь отошла — нет у него права без приказа в такую даль идти, дезертиром могут счесть запросто.

Немец шаг сузил, а Сашка подгонять не стал. Так и шли еле-еле, а куда спешить?..

Немец всю дорогу слюну глотал часто, и дергался у него кадык, и у Сашки тоже в горле комок давит, дышать мешает. Понимает он, чего немец сейчас испытывает, какую тяготу несет, и завел с ним Сашка мысленный разговор: «Понимаешь, какую задачу ты мне задал? Из-за тебя, язвы, приказ не выполняю. И что мне за это будет, не знаю. Может, трибунал, а может, комбат вгорячах прихлопнет? Есть у него такое право — война же! Ты вот листовку порвал, «пропаганден, пропаганден» бормотал, а каково мне было глядеть, как ты нашу листовку рвешь? А что мне было сказать, когда из-за капитана вышло, что брехня эта листовка. А не так это! Правда она! И писалась людьми повыше комбата. И что мне теперь делать? Что?» — закончил он безответным вопросом.

А пепелище уж близко... Вот подошли они к первой сожженной избе. Надгробием торчала печная труба из груды пепла. Немец в нерешительности приостановился, но Сашка повел его дальше, чтоб из Чернова было их не видно. Вокруг пепелище, кое-где остались стены изб обгоревшие, а так только уголья чернели да что железное сохранилось: кровати искореженные, чугуны, сковороды, ну и кирпичи битые. Немецкая, видать, работа. При отходе сожгли, сволочи! Вот поджигателей этих стрелял бы Сашка безжалостно, если б попались, а как в безоружного? Как?..

Тут подумал Сашка, а как бы ротный на его месте поступил? Ротного на горло не возьмешь! Он бы слова для капитана нашел! А что Сашка — растерялся начисто, лепетал только «не могу»... Да что может Сашка, рядовой боец, которому каждый отделенный — начальник? Ничего вроде бы. Но хватило же у него духу капитану перечить, а сейчас такое умыслил, душа переворачивается — приказ не выполнить! Да кого? Самого командира части.

Впервые за всю службу в армии, за месяцы фронта столкнулись у Сашки в отчаянном противоречии привычка подчиняться беспрекословно и страшное сомнение в справедливости и нужности того, что ему приказали. И еще третье есть, что сплелось с остальным: не может он беззащитного убивать. Не может, и все!

Остановился Сашка. Приставил ногу и немец. Близко стоят друг против друга. Поднял голову немец, глянул на Сашку пустыми, неживыми уже глазами, и предсмертная тоска, шедшая из них, больно хлестнула по Сашкиному сердцу... Отвернулся он и, забыв, что есть у него фрицевские сигареты, набрал в кармане махры, завернул цигарку, прижег... Потом очнулся и протянул немцу его пачку. Тот помотал головой, отказался, и понял Сашка, почему: небось решил, что последняя перед смертью эта сигарета, и не захотел этой милости.

— Кури, кури... — не убирал Сашка пачку.

Немец опять вскинулся, и пришлось Сашке принять его взгляд, а лучше бы не видеть... Померкшие глаза и мука в них: чего тянешь, чего душу выматываешь? Приказ есть приказ, ничего тут не поделаешь, кончай скорей... Так или не так понял Сашка его взгляд, но обдал он его такой тоской, что впору и себе пулю в лоб.

Поглядел он с надеждой на поле — не идет ли кто? Нет, не видать. Он и вышел-то сюда, к пепелищу, потому что отсюда поле почти до самого леса проглядывается и, если будет начальство из Бахмутова возвращаться, он издалека увидит, а как увидит, побежит сразу навстречу и к комиссару...

И тут послышался какой-то крик со стороны Чернова. Обернулся Сашка и обмер — маячила вдалеке высокая фигура комбата, шедшего ровным, неспешным шагом прямиком к ним, а рядом ординарец Толик, то забегавший поперек капитана, то равнявшийся с ним. Он-то и кричал что-то, наверно, Сашку звал.

Побледнел Сашка, съежился, облило тело ледяным потом, сдавилось сердце — идет комбат, конечно, проверять, исполнен ли приказ его! И что будет-то?..

Кинул он тоскливый взгляд опять на поле, а вдруг... Но пусто поле. Тогда вышел Сашка из-за обгоревших бревен показаться Толику, чтоб не орал он; ординарец, заметивший его, перестал кричать и размахивать руками.

За спиной Сашки тяжело задышал немец, подошедший и тоже увидевший идущих. Задышал часто, с хрипом, словно воздуха ему не хватало.

«Теперь все! Теперь уже ничего не придумаешь! — безнадежно проносилось в Сашкиной голове. — Конец теперь немцу...»

Комбат был без шинели и без фуражки (ушанку он вообще не носил, даже на марше в метели лютые в фуражечке красовался), воротник гимнастерки расстегнут, незатянутый ремень оттягивался кобурой, но походка была твердая, не качнулся ни разу.

Вспомнил Сашка, так же вот ровно шел комбат в последнем их наступлении на Овсянниково, когда ни ротные, ни помкомбата не смогли поднять вконец измученных перемаянных людей. Красиво шел... Глядели на него тогда с восхищением и поднялись как один через немоготу и усталь... И теперь прет, как танк, сравнил Сашка, потому как ощущения были схожие — тогда он знал, что никуда не денешься, и сейчас тоже...

И секундной вспышкой мелькнуло — ну а если... хлопнуть сейчас немца и бегом к капитану: «Ваше приказание выполнено...» И снята с души вся путань... И, не тронув автомата даже, только повернувшись чуть к немцу, увидел Сашка: прочел тот мысль эту секундную, смертной пеленой зашлись глаза, заходил кадык...

Нет, не могу... Прислонился Сашка к уцелевшей полуобгорелой стене, такая слабость охватила, но в душе нарастало: не буду, не буду! Пусть сам комбат стреляет. Или своему Толику прикажет. Не буду!

И когда решил так бесповоротно, вроде спокойней стало, только покой этот — покойницкий... Лишь бы скорей подходил комбат, лишь бы скорей все это кончалось. И немцу маета эта невпроворот, и Сашке...

А капитан с ординарцем все ближе и ближе... Ну, что комбат делать будет? Силой заставит немца угрохать? Есть в уставе такое — обязан командир добиться выполнения своего приказа во что бы то ни стало и, если нужно, оружие применить. Или просто за невыполнение приказа Сашку на месте кокнет?

Уже шагах в сорока они. Видно, как попыхивает сбитая в самый угол рта папироска, как треплет ветром незачесанный чуб на лбу капитана, и ждать уж недолго.

И стал Сашка считать капитановы шаги, чтоб не думать ни о чем: раз, два... семь, восемь... двенадцать... двадцать, двадцать один... тридцать... тридцать четыре, тридцать пять...

Совсем рядом комбат... Что будет-то? Приослаб Сашка, но все же нашел в себе силу выйти навстречу и, остановившись, вытянуться под стойку «смирно» и уставиться в лицо комбата.

Тот тоже остановился, широко расставил ноги и глянул на Сашку, но долго взгляда не задержал, хотя Сашка глаза не отводил, а прошелся вскользь, переводя потом на немца, тоже ненадолго... Откинув прядь со лба, комбат затянулся сильно папиросой и вроде задумался, уставившись в землю.

Толик на Сашку не смотрел, только кинул мимолетно: что, допрыгался, предупреждал я...

Только минуты перед атакой бывали для Сашки такими же маетными, такими же мытарными... И тихо бывало так же. Только теперь за спиной Сашки шумно глотал слюну немец и поскрипывали его сапоги на переступающих на одном месте ногах.

Комбат докурил, затоптал носком сапога брошенный окурок, опять отбросил налезший на лоб клок и, шагнув к Сашке, уперся в него своим неморгающим тяжелым взглядом.

Теперь конец, подумал Сашка, сейчас закричит, затопает, вытащит пистолет, и что тогда?

Но Сашка не сник, не опустил глаза, а, ощутив вдруг, как отвердилось, окрепло в нем чувство собственной правоты, встретил взгляд капитана прямо, без страха, с отчаянной решимостью не уступить — ну, что будешь делать? Меня стрелять? Ну, стреляй, если сможешь, все равно я правый, а не ты... Ну, стреляй... Ну...

Чуял Сашка, озлится комбат на его непокорный ответный взгляд, но на Сашку тоже накатило, ничего ему не страшно, будь что будет... И верно, раздул капитан ноздри своего чуть кривоватого с горбинкой носа, но не закричал, не затопал, к кобуре руку не потянул, а глядел на Сашку хоть и сурово, но без злобы, очень серьезно и вроде раздумчиво, — может, отошел малость, одумался...

Это дало Сашке надежду, и вызов в своих глазах он погасил, и смотрел на комбата уже без дерзости, но твердо, хотя и колотилось сердце, как бешеное, отдаваясь болью в висках.

И отвернул глаза капитан.

— Пойдем, — сказал он пораженному ординарцу, который хотел было что-то вякнуть, но не вякнул, а повернулся кругом, еле успев задеть Сашку недоуменным взглядом.

Сашка же стоял окаменело в той же стойке «смирно», все еще не сводя глаз с комбата, все еще не зная, радоваться ему или нет.

Уже на ходу, на миг остановившись, комбат повернулся к Сашке и бросил:

— Немца отвести в штаб бригады. Я отменяю свое приказание.

У Сашки засекся голос ответить «есть», закружилось все, и чуть не осел он у обгоревших бревен, чувствуя, как железный обруч, стягивавший его голову все это время, начинает понемногу ослабевать и наконец отпускает совсем.

— Повторите приказание, боец! — словно издалека услышал он капитана и, набравши воздуху, выдохнул:

— Есть отвести немца в штаб бригады! — очень громко, как ему казалось, а на самом деле еле слышно.

— Выполняйте! — Комбат зашагал так же ровно, неспешно, сильно размахивая левой рукой, а около него крутился Толик, кидавший через плечо торопливые непонимающие взгляды на Сашку.

Сашка же вздохнул глубоко, полной грудью, снял каску, обтер со лба пот, провел рукой по ежику отросших за эти месяцы волос и окинул взором все окрест — и удаляющегося комбата, и большак, и церкву разрушенную, которую и не примечал прежде, и синеющий бор за полем, и нешибко голубое небо, словно впервые за этот день увиденное, и немца, из-за которого вся эта неурядь вышла, и подумал: коли живой останется, то из всего, им на передке пережитого, будет для него случай этот самым памятным, самым незабывным...

2

Поначалу, когда что-то толкнуло Сашку и сразу вдруг ничего не стало видно, кроме неба, он ничего не понял.

Только потом, когда вырвавшийся из рук котелок со звоном поскакал вдоль ручья, а левую руку в двух местах ожгло болью, до него дошло — ранило.

Но, обнаторенный двухмесячной игранкой со смертью, Сашка даже не повернул головы, лежал недвижно и только тихонько подвигал пальцами — шевелятся, значит, порядок, и только не колыхаться, немец-то наблюдает и, стоит шелохнуться, резанет очередью. Но долго смотреть в одну точку тот стомится и, убедившись, что русский готов, удоволенно хмыкнет и потянется за сигаретами... Вот тогда можно рвануть, но как угадать?

И потому лежал Сашка застывше, уставившись в небо, чувствуя, как быркая вода, промочив ватник, заледенила спину, затекла в левый ботинок и ознобила все тело.

Но все же надо поглядеть, что сотворил немец с его рукой, и Сашка скосил глаза. Из разорванного в двух местах рукава телогрейки торчала вата, но не белая, а бурая, и два темных до коричневости пятна медленно расплывались вокруг дырок.

Почему это кровь не красная, удивился Сашка, а потом испугался, что уйдет она из него вся без перевязки и не добраться тогда до санвзвода. И страсть как захотелось очутиться наверху оврага, перевязаться и немедля в тыл, пока есть еще силенка и пока не добили.

Но что-то удерживало Сашку внизу — как бы не промахнуться. И, все так же бессмысленно глядя в небо, старался он представить себе немца, который его подбил. И виделся ему его враг не таким, каким был взятый им недавно в плен немец, а совсем другим — старым, с лицом злым и желтым, как у трупов, а из-под нахлобученной каски выпучен белесый, прижатый к окуляру глаз, нацеленный на Сашку, а скрюченный палец на спусковом крючке готов вот-вот сжаться, чтоб пустить очередь.

И вдруг словно воочию увидел Сашка, как отнял немец руку от оружия и зашарил ею по карману — но глаза все еще на прицеле, — как вынул сигареты, потом зажигалку, и тут... тут надо рвать! И Сашка не замешкался, вскочил рывком, охнул от боли, и пулей через ручей, и взлетом по склону оврага. Плюхнулся он на землю под первой же елью. Дальше не побежал — нельзя! Если приметил его фриц, то хлобыстнет поперед его, хлобыстнет наобум, но может и прибить...

И впрямь пулевая очередь проскочила впереди Сашки, посбивала ветки с деревьев, потом прорезала в правую сторону, где шел дальше редкий подлесок и где обитает его первая битая-перебитая рота в тринадцать штыков — чертова дюжина, — измытаренная, оголодалая, мокрая.

Кривясь от боли, стащил Сашка с левого плеча ватник, засучил рукав гимнастерки и увидел рваное, развороченное мясо — одна из пуль прошлась касательно — и кое-как, наскоро перевязался.

Крови было почему-то немного, и подумал Сашка, что от этой треклятой жизни на передке ее вообще у него осталась самая малость. В голове кружило, тело обмякло в слабости, и захотелось курнуть, хоть одну затяжку сделать, чтоб прибодриться, но одной рукой самокрутку не свернешь, да и табачишко у него — одна труха, придется перетерпеть.

Ну что ж, подумал Сашка, полежу чуток, отдышусь и в тыл... Неужто отвоевался на время, неужто живым отсюда выберусь? Даже не верилось.

Спустя немного поднялся он и небоязно — закрывали его тут деревья и кустарник — затопал по тропке, ведущей в тыл, но, не пройдя и десятка шагов, остановился... Постоял в нерешительности недолго, потом, махнув рукой, двинулся дальше.

На передовой такой порядок: если ранило, уходишь в тыл, отдай свой автомат или СВТ оставшимся, воевать которым, а сам бери родимую трехлинейную, образца одна тысяча восемьсот девяносто первого года дробь тридцатого, которую и сдашь в тылу. Будет проходить Сашка расположение второй роты, там и произведет обмен. Но его-то роте ППШ тогда не достанется... Сашка опять приостановился. Да и с ребятами, и с ротным надо бы проститься, начал уговаривать он себя, потому как смертно не хотелось ему перебегать опять этот проклятущий ручей, возле которого не один десяток пробитых котелков и касок... И главное, уж больно редок лесок за оврагом, кустики одни да осинки тонкие. Сквозь них весь на виду будет Сашка, и только метров через сто станет укрытистей. Вот эти-то метры самые злые, и если приметит его там немец, врежет наверняка!

И Сашка заколебался... Конечно, фриц не ждет его обратно — какой дурак, ежели ранен уже, попрется назад, на тот гнилой болотный пятачок, — немец ждет кого другого, кто приползет за водичкой, и наблюдает, конечно, зараза. И дважды придется пройти Сашке под смертью туда и обратно. А такая неохота, если добьют.

Но Сашка все эти страшные два месяца только и делал, чего неохота. И в наступления, и в разведки — все это ведь через силу, превозмогая себя, заколачивая страх и жажду жить вглубь, на самое донышко души, чтоб не мешали они делать ему то, что положено, что надо.

Но сейчас-то это надо не так уж обязывало, потому как раненый он и имел право распоряжаться собой по-своему и надо ему топать поскорей по этой тропке, которая в тыл, которая к жизни, да поторапливаться, пока тихо, пока силы есть... Но, пока эти мысли крутились в голове, ноги принесли его обратно к оврагу.

И здесь с ходу, даже не приостановившись — потому, если задержаться хоть на минуту, не заставить себя дальше, — бросился Сашка вниз по уклону, перемахнул через ручей и грохнулся на землю уже на той стороне, вжался в траву и замер, ожидая выстрелов, но их не было — проморгал фриц! Но сердце колотилось как бешеное, и пришлось Сашке некоторое время полежать, прежде чем поползти дальше.

Как ни старался он не бередить раненую руку, задевалась она о землю и мешала. Мешал и автомат, и диски у пояса, и гранаты, и каска, налезавшая на лоб, и не раз замирал Сашка для передыху.

Миновав это гиблое, прозорное место, он приподнялся и заковылял в расположение роты, но не совсем в рост, а пригнувшись.

Ни окопов, ни землянок у первой роты не было, кругом вода. Даже мелкие воронки от мин и те ею дополна, и ютилась битая-перебитая в шалашиках. Только у ротного был жиденький блиндажик, на бугорке выкопанный, но и в нем воды до колена. К нему-то и держал Сашка направление.

Ротный стоял у своего обиталища и, видно, ждал Сашку. Он ведь и послал его за водой к ручью.

— Вот ранило, товарищ командир, — словно извиняясь, доложил Сашка. — Снайпер поймал, чтоб его...

— Зачем вернулся? — перебил ротный.

— Автомат принес... Да и с ребятами проститься...

— Тоже мне, сантименты, — буркнул ротный свое любимое словечко.

— Неудобно же так, не доложив... — Сашка бережно опустил автомат на землю.

— Ладно. Не задерживайся только, чем черт не шутит...

— Закурить бы... Не завернете, товарищ командир?

— Сейчас.

Ротный вынул кисет и немного дрожащими пальцами стал крутить большую цигарку. Ему тоже что несподручно, руки-то у него перевязаны. Уж месяц, как пошла по ним какая-то болезнь нервная от этой их жизни, что невпроворот, но в санчасть ротный не шел, а когда ребята уговаривали, отделывался небрежно этими своими «сантиментами».

Сашка принял цигарку, поблагодарил, затянулся во всю мочь, и поплыло все перед глазами — хорошо...

Подошли бойцы-товарищи, обступили Сашку, обглядели.

— Отвоевался, Сашок.

— По-легкому отделался — в ручку.

— Повезло черту...

— А он везучий, Сашка-то.

— К праздничку в тыл подастся.

— Я говорю, везучий.

— За нас праздник отгуляй. Прижми в санроте сестренку какую за всех нас. — Это сержант сказал. На передке недавно, из разведки прислали. На несколько деньков его хватило анекдоты да байки про баб рассказывать, а потом заглох, сник, жадные глаза навыкат потухли.

— Он прижмет! Его самого сейчас... Верно, Сашка? С наших харчей не разбежишься.

Потом присели кто куда и откурили. Молча.

— Давай отваливай, Сашок, — ротный тронул его за плечо. — Нечего рассиживаться.

Сашка поднялся. Конечно, надо идти, чего судьбу пытать, но неловко как-то и совестно — вот он уходит, а ребята и небритый осунувшийся ротный должны остаться здесь, в этой погани и мокряди, и никто не знает, суждено ли кому из них уйти отсюда живым, как уходит сейчас он, Сашка.

И топтался он на месте, все не решаясь стронуться, пока ротный не прикрикнул:

— Прирос ты, что ли! Проводите его, сержант, до ручья.

— Сменят вас! Скоро сменят! Сколько ж можно? Сменят обязательно, — торопливо, словно боясь, что перебьют, залепетал Сашка. — Свидимся еще. Я из санроты ни ногой, дождусь вас беспременно.

— Ладно, не загадывай. — Ротный протянул руку. — Ну, бывай, Сашок, смотри, чтоб не добило. Не хочу я этого. Понял? — И подтолкнул тихонько Сашку.

— До встречи, ребята, — бодро выкрикнул Сашка и сам почуял фальшивину в этой бодрости, потому как знал он точно, никаким встречам со многими оставшимися здесь не бывать, а кому уж из них остаться здесь, на этой ржевской, набухшей от крови земле, это уж судьба...

Сашку немного пошатывало, и сержант поддерживал его за локоть. Перед тем местом, откуда ползти надо, посидели они чуток, и скрутил сержант Сашке на дорогу самокрутку, да не из «легкого», а из махорочки. Продрала она до самого нутра, приглушила боль.

— Счастливый ты, Сашка... — не тая зависти, протянул сержант.

Хотел было ответить Сашка, что нечего пока ему завидовать: впереди ручей, два километра по передовой, да и Черново обстреливают. Верст шесть надо пройти, тогда можно сказать наверняка — отвоевался, а пока...

Но глянул на сержанта, а у того глаза словно пленкой какой подернуты, нехорошие глаза, и ничего не ответил, — конечно, счастливый по сравнению с другими-то.

Долго набирался Сашка духу перед оврагом — страшно через него идти. Пожалуй, ползком придется. Конечно, замокришься весь, в грязи изваляешься, зато фриц не заметит... Но неподобно Сашке, бывалому бойцу, праздновать напоследок перед немцем труса. И опять в рост метнулся он через овраг, и опять строкотнула по нему очередь, и опять отлеживался он под той же елью... Только теперь немец так быстро не отстает, поливает и поливает... Вот и мины пустил, зараза, чтоб ему провалиться, и шлепнулась одна прямо в ручей, обдав Сашку комьями грязи.

Вот язвы так язвы, шептал он, неужто не дадут уйти, гады? Но где-то предчувствие — обойдется... Минут пятнадцать бушевал фриц, а для Сашки век целый.

Теперь все, никаких задержек больше, сказал он себе и что было сил затрусил по тропке. До второй роты шла она вдоль опушки, и виднелось ему сквозь деревья поле, то страшное ржавое поле, по которому бегал и ползал и на котором мог бы остаться навечно, как остались многие его друзья-товарищи.

Там, где тропа сворачивала влево, в глубь леса, он приостановился и окинул последним оглядом это поле и попрощался мысленно со всеми там оставшимися... Не его вина, что не разделил он их судьбу, выпал ему просто счастливый случай до времени, но впереди-то у него еще вся война...

Свернув в лес, Сашка поспокойнел. И идти тут легче — посуше.

Два месяца не гляделся он в зеркало. Тот осколочек, что употреблял при бритье, показывал ему только отдельные части лица, ну а осмотреть себя всего где уж...

А вид был у него не ахти: обгоревшая, заляпанная грязью телогрейка вся в дырах, брюки ватные в клочьях, из дыр на коленях просвечивали другие брюки, диагоналевые, тоже протертые, и виднелись из них бежевые теплые кальсоны, а потом уж и тело синело; ушанка, задетая пулей (каски-то не всегда надевали), тоже растерзана, обмотки цвет свой потеряли и рыжи от налипшей глины, а руки черные, обожженные... Грели их над костром, а когда задремлешь на миг, падали они в огонь безжизненно, оттого и ожоги.

Не один Сашка такой, все на передке такие же, и как бы в порядке вещей, но сейчас ощутил он на себе весомость двухмесячной грязи и замечтал о бане: как прогреет в парилке вконец измерзшее тело, как сдерет с него коросту наросшей грязноты, как наденет после прожарки горячее белье и как избавится наконец от противного зуда, изводящего всех их постоянно... Даже блаженная улыбка проползла по Сашкиным губам, когда представилось это, но в тот же миг очутился он на земле — тонко пропели две шальные пули над головой.

И понял он, ничего загадывать пока нельзя, слишком ненадежно пока его бытье. Так и смерть может захватить расплохом... И навалился на Сашку после этих пуль страх, как бы не добило.

Насколько позволяли силы, прибавил он шагу, проклиная голодуху. Из-за нее, проклятой, не может он сейчас убыстрить ход и плетется, как обезноженный, а не ровен час, надумает фриц из миномета бабахнуть или «рама» в небе загудит, которая хоть и для разведки, но может и бомбами закидать, что не раз бывало.

Лес погустел, потемнел, и пала на Сашку мысль, что не выпустит его передовая, что возьмет свое напоследок, не даст добраться до тыла живым, и так тошно стало, что остановился он, прислонился к ели и стал пытаться одной рукой цигарку завернуть, — может, легче станет. Сыпался табак, рвалась газетка, но кое-как прислюнявил он самокрутку, кое-как выбил искру «катюшей» и закурил.

О многом передумалось здесь за эти месяцы, вдосыть набедовался Сашка под этими ржевскими деревеньками, которые брали, брали, да так и не смогли взять... Но ни разу не засомневался он в победе. Казалось уж, яснее ясного — сильнее немец пока и воюет осторожно, людьми не раскидывается, ночами бережется... Сколько ракет надо иметь, чтобы вот так все ночи подряд запуливать их в небо без передыха, уйму. Мин и снарядов тоже не жалеет. Значит, навалом их у него...

Но все же знал Сашка точно — не победить немцу! Да и деревни эти могли бы взять. Один раз совсем уже подобрались. Чуток бы огоньку да пару «тридцатьчетверок», и хана фрицам.

Понимал он и то, что дело не только в недохвате снарядов и мин, но и порядка было маловато. Не научились еще воевать как следует что командиры, что рядовые. И что учеба эта на ходу, в боях идет по самой Сашкиной жизни. Понимал и ворчал иногда, как и другие, но не обезверел и делал свое солдатское дело как умел, хотя особых геройств вроде не совершал. И совсем не думал, что одно нахождение тут, в холоде и голоде, без укрытий и окопов, под каждочасным обстрелом, является уже подвигом.

Наконец-то поредел лес, посветлело впереди, и должно вскоре показаться Чернове. И тут вспыхнуло в Сашкиной душе чувство чего-то очень хорошего, что ждет его впереди, но он безжалостно погасил его. Не о доме то, не о матери... До дому ему не добраться. Ранение легкое, отлежится в санроте и опять айда обратно, но именно в санроте и ждало его то радостное, о чем и гадать было страшно, как бы не сглазить... И не разрешил себе Сашка никаких мечтаний — ох как далече до настоящего тыла, и всякое может приключиться.

Мина шлепнулась нежданно, не предупредив воем, прямо на тропку впереди Сашки, оглушив, обдав землей и вонью, охолодив тело и швырнув его в неглубокую воронку, полную мутной рыжеватой воды. За ней еще одна, и еще... И подбирались они все ближе к нему.

Заметался он между деревьями, перебегая с места на место, надеясь по звуку угадать, куда она, стерва, шарахнет, хотя и знал, лучше залечь и не суетиться, все равно не угадаешь.

Но сейчас отдаться на волю случаю, как прежде, он не мог. Так близок и зрим был перед ним конец его маеты, так до отчаянности было обидно замертветь здесь, на этой тропке, которая в тыл, что не один холодный пот прошиб Сашку и никогда не мельтешил он так под обстрелом, никогда не падал на него такой неуемный страх, вдавливающий его до боли в землю.

Немец обстреливал, разумеется, не Сашку... Огонь велся по Чернову и по подходам к лесу. Явственно прослушивалось шелестенье тяжелых снарядов над головой и громовое уханье их разрывов впереди.

Неспроста это, неспроста... Чего надумал фриц? Вдруг наступать? Вот незадача! Не дает уйти, гад, шпарит и шпарит.

Наконец устал Сашка перебегать туда-сюда и безвольно привалился к дереву — будь что будет... Сжался комком и только вздрагивал при каждом разрыве. Будь что будет... Даже глаза закрыл. Не судьба, значит, уйти живым с передка.

Но стон где-то совсем рядом встрепенул Сашку. А потом услыхал он:

— Братцы... Есть кто поблизости? Братцы... Ранило меня... Санитаров бы...

Вот еще негораздь какая! Матюгнулся Сашка, но на голос пополз.

Раненый — большой и грузный, из «отцов», с седой щетиной на квадратном подбородке — жадно хватал ртом воздух. На груди растекалось рыжее пятно.

Одного взгляда достаточно — плохо дело. Знал Сашка, если не перевяжешь сразу, не заткнешь дырку марлей, то раненные в грудь долго не тянут, помирают тут же.

— Вот, сынок, отвоевался, видать... — с трудом выпершил раненый.

— Пакет где? — спросил Сашка и, не дожидаясь ответа, осмотрелся. Шагах в трех валялась сумка от противогаза. — Там?

— Там.

Кое-как расстегнул Сашка ватник, задрал гимнастерку, рубаху. Из черной щели в груди толчками била кровь. Сашка поморщился. Стало страшно — а если б его так? Быстро сунул марлевую салфетку в рану, но, пока прилаживал бинт, пропиталась она уже кровью.

— Не выдюжу... — раненый бессильно запрокинул голову, а изо рта пузырилась розовая пена.

— Ничего, потерпи. — Сашка тоже кривился от боли, пришлось и левой рукой действовать. — Что делать будем?

— Не уходи, сынок, долго не протяну.

— В санчасть тебя надо. Пойду я, санитаров пришлю. А ты лежи.

— Не найдут меня. Ты покричи, может, есть кто поблизости.

Не один раз видел Сашка смерть, и всегда дивило его, как безжалобно помирают люди. И не понимал он этой безропотности. А теперь вроде дошло — просто, когда ранит тяжело, нету уж сил за жизнь бороться.

Понимал Сашка, что, пока дойдет он до санвзвода, пока придет оттуда помощь, будет уже поздно и единственное, что он может сделать для этого человека, — остаться с ним, пока не умрет тот. Но такое бездействие не по Сашке, да ему и самому в тыл нужно, нужно скорей уйти отсюда. Немец пока приутих, но может и по новой начать. Так что же делать?

— Я пойду все же, — поднялся Сашка. — На тропке заметку сделаю для санитаров, найдут тебя. А так что? Пособить-то тебе ничем не могу...

Раненый не ответил, глаза прикрыл, только дышал взахлеб с хрипом.

— Слышишь? Пойду я. Ты потерпи, я мигом. И санитаров пришлю. Ты верь мне... верь.

— Прощай, парень...

— Ты дождись только. Обязательно дождись. Понял?

— Иди...

Сашка тронул холодную мягкую руку, сжал несильно и пошел. На тропке прочертил штыком глубокую стрелу и нацарапал «раненый». Вроде все сделал, а на душе как-то нехорошо.

На подходе к Чернову увидел он мечущихся из стороны в сторону бойцов, растерянно и зло кричащих командиров, видать, новая часть прибыла. Вдруг им на смену? Хорошо бы. Тогда отвели бы их битую-перебитую на отдых, тогда не так совестно, что один он живым выскочил. И свиделись бы, может.

Но надо же, завтра первое мая, а вновь прибывшие все в белых новеньких, прямо со склада, полушубках и валенках! Им-то в самые морозы в шинельках пришлось промаяться. Да и для немца примета — новенькие. Вот и угостил их сразу. Это он любит — ошеломить необстрелянных, примять страхом. Их тоже так перед наступлением разметали по всему передку, пустили кровушки.

Возле дома, в котором санвзвод расположен, толпились раненые, все больше из прибывшей части (своего медпункта покамест еще не развернули), — очередь. Видя такое и поняв, что скоро его не перевяжут, протолкался Сашка вперед сообщить о своем раненом.

Запаренный военврач увидел Сашку и, зная его — не раз притаскивал он тяжелораненых, помогая санитарам, — бросил второпях:

— Обожди маленько, видишь, что тут...

— Я-то обойдусь, товарищ военврач, но в лесу раненый в грудь лежит, наш, с нашего батальона. Я там на тропке замету сделал. Надо бы санитаров поскорей, а то не доживет.

— Сейчас пошлю. Ну, что у тебя? Показывай.

— Ладно уж, может, до санроты и так дотопаю.

— Не валяй дурака! Быстрей!

Военврач оглядел Сашкины раны, перевязал и вкатил ему два укола.

— Недолго погуляешь, кость не задета. Уходи скорей, видишь, что здесь творится. Идиотство! Прибыли утром, да еще в полушубках. Из-за них весь сыр-бор.

— Небось нам на смену? — спросил Сашка с надеждой.

— Да нет, — пробурчал врач. — Куда-то в сторону направляются. Ну иди, — врач улыбнулся и подтолкнул Сашку. — Сейчас тебе не больно будет и даже весело.

Сашка растолковал санитарам, где найти раненого, и хотел было уходить из Чернова, но посмотрел, как неспоро поплелись они, размахивая не в лад носилками, и чертыхнулся — знает он этих санвзводовских, на передок арканом не затащишь. Вернутся и скажут — не нашли, дескать, или что помер уже раненый. Кто их проверять будет? А потом, вдруг замету его затоптали или мина в это самое место ненароком угодила? Тогда и будут искать — не найдут. А ведь он слово дал. Умирающему — слово! Это понимать надо. И Сашка крикнул:

— Погодите, провожу вас! — и пошел им вдогон.

Те приостановились и удивленно глядели на Сашку.

— Рехнулся, что ли? — сказал один из них.

— А вдруг не найдете?

— Ошалел от морфину, — произнес другой. — Катись обратно, нечего судьбу пытать. Мало тебе немец влепил? Добавки захотел?

И впрямь был Сашка словно пьяный немного, и с руки боль снялась. А главное, не страшно ему обратно к передку идти, хоть и «рама» в небе зависла, а после нее, как пить дать, жди обстрела...

Когда подошли к тому месту, и верно, стрелка, нацарапанная штыком, была почти не видна, а надпись «раненый» и вовсе стерта — прошелся, видно, по тропке народ, затоптал.

Раненый лежал там же. Глаза закрытые, но дышал.

— Ну вот, привел тебе санитаров, дядя. Не обманул. Слышишь? — нагнулся над ним Сашка.

Тот глаза приоткрыл, но ничего не ответил, обессилел, видно, совсем.

И тут Сашка, довольный собой, что слово сдержал и что раненый подмоги дождался, не помер, не зря, значит, санитаров он проводил, задерживаться больше не стал и весело, почти рысцой затрусил в тыл.

Над Черновом все еще кружилась «рама», высматривала, зараза, и деревня как вымерла, попрятались все кто куда, и новенькие в полушубках тоже скрылись, и прошел Сашка ее, никого не встретив, ни с кем из знакомых не простившись.

От Чернова дорога шла в низинку, и опять грязища, но тут недолго и до большака, вон и виднеется черными трубами разорища. Деревеньку эту сожженную Сашке не забыть... Тут он со взятым им немцем и стоял, дожидая комбата, маясь и не зная, что капитан с ним сделает за
то, что не выполнил он его приказ немца застрелить... Отсюда и повел фрица к штабу бригады, после того как капитан приказание свое отменил.

Большак Сашка пересек и пошел прямиком через поле к виднеющемуся вдали лесу. Не шибко разъезжена здесь дорога, да и дорогой-то не назовешь, так, протор какой-то, следы тощие, редкие. По ним как по писаному видно — бедует фронт.

От уколов докторских в Сашкиной голове туман приятный, боли в руке никакой, и шел он ходко, глубоко втягивая в себя чистый, пахнущий весной воздух, весной, которая и неприметна была т а м, на передке, где трупный дух и гарь забивали все ее запахи. И идти было хорошо, просторно, не надо под ноги глядеть — ни воронок тут, ни убитых.

Солнце било прямо в глаза, немного пригревало и радовало. На передовой его не жаловали и ясную погоду недолюбливали — из-за самолетов. При пасмурном, облачном небе было спокойней.

Когда дошел Сашка до подборья и пахнуло на него пряно хвоей, остановился он, вздохнул полной грудью, снял с головы ушанку, провел рукой по голове и осел на родимую землю, где желтую прошлогоднюю траву отдельными пучочками живила зелень нонешней. Сорвал несколько травинок, поднес к лицу, и только тут непрестанное напряжение, не отпускавшее его ни на минуту, даже во сне, все эти долгие кровавые месяцы нахождения на передке, начало понемногу сходить с него, и радость, что он все же живой, которой не давал до этого хода, нет, не нахлынула на него, а так, потихоньку начала пробиваться, просачиваться в душу... Столь долго держал себя Сашка на замке, что непросто было отомкнуться.

Но все же оживал он помаленьку... Оживал и разрешил себе теперь подумать о Зине, сестренке из санроты, с которой бегал вместе при бомбежках в эшелоне — вагоны их рядом были, — о Зине, которую прикрыл своим телом, когда шпарили «мессера» крупнокалиберными и пулевой веер смертно приближался к ним, выбивая вокруг фонтанчики снежной пыли.

Разрешил и сразу же забеспокоился: как она там? Хоть и в тылу она, конечно, от передней линии километров восемь, но это по Сашкиному понятию тыл, а вообще-то фронт тоже — и бомбить могли, и дальнобойной достать нетрудно, и всякое могло случиться.

И опять — в который уже раз — заглушил в себе радость Сашка. Не время еще. Дойти еще надо, встретиться, тогда...

Поднялся Сашка, потянулся, а потом остервенело здоровой рукой начал скрести по всему телу. Пригрело солнышко, и зазудело во всех местах, спасу нет.

Отчесавшись, побрел он дальше и вскоре вступил в сухой светлый сосновый бор, обжитый каким-то войском.

На передовой казалось, нет уже народа у страны, вроде побило всех за одиннадцать месяцев войны (ходили же Паново брать в двадцать штыков!), а людей вон сколько у неоскудной России-матушки! И в землянках настоящих живут, и кухни дымят, и сквозь маскировку танки виднеются, и для артиллерии позиции по всем правилам (у них-то сорокапятки за кустиками стояли). Почему у них в бригаде так все боком вышло, задумался Сашка, но ответа не нашел, только стало на душе спокойней и уверенней от этой уймы народа и техники.

На Сашку поглядывали. На передке, видать, еще не бывали и любопытничали — вот как парня измочалило.

Подошел один лейтенантик молоденький, спросил:

— Ну, как т а м?

— Да ничего, — ответил Сашка и вроде не покривил душой. Издалека все прошедшее не казалось уж таким страшным, будто ничего особенного и не было.

— По тебе видно, досталось, — медленно и как-то раздумчиво произнес лейтенант, покачивая головой. — Закуришь?

— Это с удовольствием. С табачком неважно было.

— А с чем хорошо? — усмехнулся тот, протягивая Сашке завернутую цигарку.

Сашка поблагодарил, а на вопрос отмолчался — незачем лейтенанту раньше времени знать, все у него впереди: и обгорит, и наголодуется, и в грязи изваляется...

Тронулся Сашка дальше и минут через несколько дошел до того места, где с начальством повстречался, когда немца вел. Здесь он с этим фрицем и распрощался. Тот все «данке, данке» лепетал и даже руку хотел Сашке протянуть, но сделал Сашка вид, что не заметил, — начальство же вокруг.

Забрал немца капитан из разведки и повел того в штаб бригады, а Сашка вместе с комиссаром, начштаба и другими командирами пошел обратно в Черново. По дороге комиссар спрашивал, чего это немец Сашку благодарил. Сашка ответил, небось за то, что пленил его, что живым теперь немец останется, вот и «данкал». Про комбата и его приказание расстрелять немца Сашка, конечно, ни слова не сказал.

Ну вот наконец и блеснула сквозь сосны Волга крутым поворотом, близится конец Сашкиного пути.

Берег этот угористый Сашка помнил. Лезли на него ночью по скользоте, падали, а кто и обратно вниз соскальзывал. Небо над ними, тогда уже расцвеченное ракетами, показалось и багрянело дальним заревом.

И припомнилась ему та ночная маета, когда знали уже точно — дошли! И уже на рассвете примет их незнаемая и потому жутковатая передовая, и беспременно пойдут они утром в бой... В первый бой! А что это такое, ни Сашка, ни шедшие с ним люди еще не знали и даже не представляли, и потому стягивало сердце холодком, а изнутри шла и разбегалась по телу мелкая противная дрожь,..

Остановился Сашка... Надо бы порадоваться, что стоит он живой на этом берегу, что достался ему случаем обратный билет оттуда, с той, почти необратной дороги на передовую, что развернулось уже на том берегу Бахмутово, целехонькое, непобитое, но сжато еще все внутри, напряжено, не пробиться радости в душу, особенно как подумаешь, скольким его товарищам не выдалось пути назад, сколько осталось там, на ржевской земле, перед теми тремя русскими деревеньками...

Внизу по воде сновали туда-сюда две плоскодонки — вот и вся переправа. Волга здесь, правда, неширока, но много ли таким манером перевезешь припасов? И съездов к реке никаких, ни на чем к воде не подъедешь, значит, вручную все, и снаряды, и провизию, на своем горбу по крутизне. И стало Сашке попонятней, почему они так бедовали. Выходит, зря материли начальника ПФС и все тыловые службы. Но уж очень обидно было — жизни люди клали, а ни курева, ни жратвы, ни боеприпасов.

Спустился Сашка к воде и стал ждать лодку. Тут еще несколько раненых, ходячих, находилось. Ребята незнакомые, из других батальонов, но выглядели не лучше. Видать, всем на этом пятаке досталось. Завернули Сашке самокрутку, дали огоньку, но разговора что-то не завязывалось. Все в себе, усталые невпроворот, глаза пустые, равнодушные — поскорей бы в санроту, отлежаться в тепле да сухости, а может, и в сытости. На последнее особо надеялись.

— А по переправе-то бьют, — заметил один из бойцов, показывая на воронки у берега.

— Скажешь тоже, далече же, — ответил другой, но, взглянув на воронки, поежился, словно от озноба. Верить в это никому не хотелось.

— Старые воронки. Чего пугаешь?

— А что? Врежет напоследок, и к рыбкам...

— Не болтай. Раз там уцелели, прорвемся...

Одна из лодок подошла к берегу и стала разгружатъся. Сухари в бумажных крафт-мешках с хрустом ложились на землю. У Сашки да и других, наверно, тошнотно заныло в желудках.

— Пожевать бы... — вырвалось у кого-то.

И направились мысли к другому. На завтрак они опоздали, придется обеда дожидать, а каков он будет — с хлебушком или с сухарями, опять ли пшенка или в тылу чего другого дадут?

В лодку садились суетливо и, когда отошла она от берега, дружно вздохнули с облегчением — отчеркнет их от войны Волга.

Гребцы не спешили, за день намотаешься туда-обратно, а раненым хотелось, конечно, поскорей.

Шелестенье снаряда услыхали все, мгновенно сжались, оползли со скамеек. Сашка свернулся в три погибели, уткнулся головой в колени, закрыл глаза — неужто добьют, гады?

Разрыва он не видел, но, по звуку, близко шарахнуло. Плеснуло водой, закрутило лодку... Потом рвануло еще два раза, но подальше. Гребцы поднажали, и, когда лодка резко ткнулась носом в берег, Сашка открыл глаза и выпрямился.

— Ну что, говорил я, долбанет фриц напоследок!

— Да иди ты к...

Выскакивали все из лодки резво и, не оглядываясь, заспешили от берега, только один Сашка почему-то не заторопился — каким-то слабым был, разбитым... Не хотелось ему таким вот встретиться с Зиной. Он постоял на берегу немного, теребя подбородок и стараясь успокоиться. Хоть и плохо рос у него волос на бороде, но все же кололось. Побриться бы где перед встречей. Да ладно, поймет Зина, что другим возвратиться он не мог, не с тещиных же блинов пришел. Беспокоило другое — как встретятся? Ведь два месяца прошло. И ничего вроде у них и не было... Ну, бегали вместе при бомбежках, ну, рванул он ее в сторону от пулевого веера, прикрыл своим телом, ну, и поцеловались несколько раз... Но когда ночью при разгрузке эшелона глянул на нее, помахал рукой, понял, что роднее и ближе нет у него сейчас никого, а когда она, спрыгнув с вагона, подбежала к нему, прижалась холодным мокрым лицом и шепнула, чтоб возвращался он обязательно, что будет ждать его, то прищемило сердце какой-то сладкой болью и понял он, что готов для этой девчушки в шинели сделать все что угодно, лишь бы было ей хорошо и покойно.

И потом в наступлениях, чтобы унять страх и поднять злобу на немцев, представлял Сашка, что идет он в отчаянные атаки не только для того, чтобы взять эти деревни, но идет защищать и ее, Зину, ждущую его там, за Волгой... И легчало от этого.

Но о встрече Сашка там не думал, вернее, отгонял мысли о ней. А теперь вот должна она произойти, вроде бы нежданная, но в то же время давно ожидаемая. А как? И потому шел он медленно, как бы оттяг ивая эту минуту.

Бахмутова он почти не помнил... Тогда ночью темнели углами крыши домов как-то угрозливо и неприютно, знали ведь, приходит конец их пути и ждет их страшное и неизвестное завтра.

К приемному пункту для раненых подошел он последним и занял очередь, присев на крыльцо. Наскреб махры, попросил соседа завернуть и жадно затянулся. Рука почти не болела, голод особо не сосал, тело не зудело — вроде бы все хорошо, но волновала предстоящая встреча, и робел он как-то.

Когда подошел черед и направился он в перевязочную, Зину увидеть совсем не ожидал и потому, наткнувшись прямо на нее, похудевшую, с опавшим лицом, оторопело остановился и ничего уже больше не видел, кроме ее широко раскрытых глаз, в которых и удивление, и растерянность какая-то, а когда осмотрела она Сашку, и слезы.

В помещении, резко пахнувшем лекарствами, находился еще врач в белом халате и незнакомый Сашке старший лейтенант.

Сашка шагнул к Зине, хотел было что-то сказать, непроизвольно потянул руки к ней, но она, отступив в сторону и давая ему проход, почти беззвучно произнесла:

— Проходите, раненый...

Сашкины руки, повисев недолго в воздухе, бессильно упали, а сам он не сдвинулся с места.

— Ко мне проходите, ко мне, — сказал военврач вроде ласково. — Зина, снимите повязку.

Как во сне подошел Сашка к столу, сел на табурет и протянул раненую руку Зине. Она ловко размотала бинт, но, когда присохшая подушечка отрывалась от раны, резануло болью и Сашка еле-еле сдержал стон.

— Пошевелите пальцами. Вот так. Еще. — Врач осмотрел раны, потрогал руку и начал что-то писать.

— Опять в руку. И опять в левую, — поморщился старший лейтенант. — Обратите внимание, доктор. Слишком много у нас таких ранений.

— Перевязывайте, Зина, — пропустил мимо слова лейтенанта врач.

— Я повторяю, товарищ военврач, обратите внимание!

— У него два пулевых ранения.

— Это ничего не значит. Они там умудряются по-всякому делать.

До Сашки пока не доходил смысл этого разговора. Он замирал и таял от прикосновения Зининых рук.

Но потом, поймав на себе подозрительный пристальный взгляд, догадался: этот аккуратненький, поскрипывающий новыми, еще не успевшими пожелтеть ремнями штабник в чистенькой гимнастерке с ослепительно белым воротничком, не хлебнувший и тысячной доли того, что довелось Сашке и его товарищам, подозревает его, Сашку, что он... сам себя... Да в самые лихие дни, когда, казалось, проще и легче — пулю в лоб, чтоб не мучиться, не приходила Сашке такая мысль.

Кровь бросилась в голову, а горло петлей захлестнуло — не вздохнуть, не выдохнуть. Не помня себя, поднялся Сашка, шагнул на лейтенанта... Будь в руках автомат, невесть чего мог натворить...

— Да ты что?.. Ты что, старшой, сдурел, что ли? Ты что?.. — Дальше Сашка слов не находил, только сжимал до боли, до хруста в костях пальцы правой руки.

Зина, охватив его сзади, потянула к себе, а лейтенант поднялся и цыкнул:

— Молчать! Прекратить истерику!

— Да ты роту... роту собери здесь... и я с тобой обратно на передок какой есть, раненый пойду! Понял? Пойдем! — Сашка захлебывался, выбрасывая все это. — Пойдем с ротой-то? Да в наступление, да в разведку! Посмотрел бы я на тебя там. Эх ты... — Сашка выругнулся и, притянутый Зиниными руками, рухнул на табуретку.

Из ран хлынула кровь, в глазах потемнело. Не держи его Зина за плечи, свалился бы на пол.

— Уйдите, старший лейтенант, — сухо сказал врач. — Зина! Морфий.

— Как его фамилия? — потянулся лейтенант к Сашкиной санкарте. — Распустились там совсем...

— Я прошу, выйдите и не мешайте работать, — повторил военврач.

А Сашка, бывалый боец Сашка, у которого все смерти на передке не выжали ни одной слезинки, вдруг забился во всхлипах вперемежку с ругательствами.

Словно в полусне было остальное — как сделала Зина укол, как снова перевязала руку, как украдкой поглаживала его по голове, говоря, будто чужому:

— Успокойтесь, раненый... Успокойтесь...

Очнулся Сашка только на улице, когда солнечные лучи полоснули по глазам, а Зинина рука, сжав его локоть, повела по ступенькам крыльца.

— Что это я?.. Психанул никак? И матерился?

— Ничего, ничего... Идем до палаты. Отдохнуть тебе надо. Успокойся, обойдется все...

— Кто этот старшой?

— Из штаба... А кто по должности, не знаю.

— Вот оно что... Вы тут разве не слыхали, что меня сам комиссар батальона к награде представил... за немца... А он...

— Ну его! Забудь об этом. Пойдем.

— Погоди, закурю, — Сашка полез в карман за табаком.

— Давай заверну.

— Умеешь? — удивился он.

— Научилась, просят раненые-то.

Сашка поглядел на Зину — изменилась она. И не только что побледнелая и похудевшая, а что-то новое в лице и глаза беспокойные.

— Ну, как ты тут?

— Что я? О себе расскажи.

— Что рассказывать? Видишь, живой я...

— Вижу, Сашенька... И не надеялась. Раненые такое рассказывали — сердце холодело. Спрашивала о тебе всех, а смешно, фамилию твою не знаю, в какой роте, в каком взводе, тоже. Никто ничего толком мне ответить и не мог. А целых два месяца... Господи, хоть весточку какую прислал с кем.

— Не до того, Зина, было... — Он опять взглянул на Зину. — Досталось и тебе, вижу. Скулы-то подвело.

— Вначале, когда первые бои шли, раненых была уйма, уставали очень. Сейчас чуть посвободней стало, так о тебе думала, как ты там...

— Думала-таки?

— А как же? Спас ты меня тогда, — сжала она легонько Сашкины пальцы,

— Ну, об этом ты не поминай, — перебил Сашка, а потом, помолчав немного, спросил: — А зачем он приходил в перевязочную-то?

Повернулись его мысли на происшедшее. Все же неудобь вышла — старшего лейтенанта да на «ты», да матом... Не то что Сашка боялся — чего ему бояться, когда самое страшное позади, — но не по себе как-то было. Ведь Сашка боец дисциплинированный, а тут вот как получилось...

— Ты про кого? — спросила Зина.

— Да про старшого этого.

Зина замялась как-то, и он заметил это.

— Кто его знает? Зашел зачем-то... Не помню.

— А ты вспомни, — не отставал Сашка.

Зина помолчала в нерешительности, а потом сказала:

— Ладно, скажу, все равно узнаешь. Завтра же Первое мая. Так приглашал в штаб на вечер...

— На вечер? — недоуменно протянул Сашка.

— Да, на вечер. У них там патефон есть, баян... Танцы будут...

— Какие танцы! Врешь, Зина! Быть этого не может! — почти выкрикнул Сашка, и шатнуло его даже.

— Может, ответила Зина. Еще как может, Саша. Не пойду я, не волнуйся. Еще до тебя отказала.

— Погоди. Как же это так... — все еще не приходил в себя он, все еще не укладывалось у него в голове услышанное.

Шагов пятьдесят они прошли, и только тогда смог Сашка осмыслить, что тыл есть тыл, конечно, и у него своя жизнь, что ничего, в сущности, нет зазорного, что будет праздновать он Первомай, что из какого-то НЗ будет и выпивка и закуска... Но то умом, а душой принять этого он не может. Ведь, что ни говори, бригаду-то почти всю побило... До праздников ли тут, до вечеров ли?

— Успокойся, Саша, успокойся. Не пойду я, — говорила Зина, видя, что у Сашки подрагивают губы, а лицо будто почернело.

— Да, не ходи, Зина, — строго так сказал он. — Понимаешь, нельзя это... Веселиться нельзя, когда все поля в наших! Понимаешь?

— Понимаю, конечно. Не переживай ты. Сейчас уложу тебя на коечку, отдохнешь, поспишь... Хлеба принести тебе? У меня есть немного.

Сашка проглотил слюну, но отказался. Еще не хватало, чтобы он Зину стал объедать. Вот табачку бы... Кончился у него.

— Есть у меня, — радостно сообщила она. — Девчата на сахар меняли, а я оставила пачку...

— Надеялась все же, что вернусь я?

— Не очень, Саша, — как-то серьезно ответила она. — Но все же надеялась. Как без надежды-то?

Изба, к которой подвела его Зина, была большой, на две половины, и в просторной комнате стояло коек двенадцать — с одеялами и простынями! Даже не верилось Сашке, что ляжет он сейчас в настоящую постель.

Встретила их заунывная, тягучая песня, которую не то пел, не то выстанывал сидящий на койке и медленно раскачивающийся из стороны в сторону раненый — одна рука по плечо отнята, другая без кисти. Этот отвоевался вчистую.

Зина откинула одеяло свободной койки, но Сашка запротестовал — куда он такой грязный да на простынь, так пока приляжет. Зина помогла скинуть ватник, и он присел.

— Отдыхайте, раненый. Сейчас принесу, что обещала, — сказал она и выскользнула из палаты.

Сашка огляделся, знакомых вроде нет. В их первой роте последнее время все чаще убивало либо ранило тяжело, а здесь все легкораненые — кто в ногу, кто в руку.

— Ну, как там? — спросил один, раненный в ногу. — Наступать фриц не думает?

— Вроде нет. А там кто его знает.

— А тут паникуют. Кто ходячие, сразу в тыл мотают. А мне вот на костылях далеко не уйти, сижу, жду у моря погоды...

— Кормежка как? — поинтересовался Сашка. Ни раны, ни уколы, ни волнения не забили противно тянущего из нутра ощущения пустоты.

— Не густо. Та же пшенка. Только с хлебушком.

Сашка вздохнул, ладно... Зато в тепле, в сухости и в покое, а со жратвой перетерпеть можно.

Пение безрукого на всех нагоняло тоску, но как ему скажешь? Понимали, мучается человек и от боли, и оттого, куда же ему теперь без двух рук-то? Куда? И собственные ранения казались пустячными, а о том, что ждало их после выздоровления, не задумывались, привыкли на фронте жить часом, а то и минутой.

Сашка прилег не раздеваясь, — ну, оторву минуток шестьсот! — но сон не приходил.

— А я тут, в санроте, останусь, — сказал он, воображая, как месяц целый, никак не меньше, будет он с Зиной вместе.

— Ну и дурак! — Раненный в ногу погасил чинарик о спинку койки и сплюнул. — Чем дальше в тыл, тем со жратвой лучше. И вообще чем подальше отсюда, тем спокойней... А ежели немец попрет? Прихлопнет запросто. Сам знаешь, сколько народу на передке, раздавит сразу.

— Не раздавит. За Волгой людей много. И танки даже есть.

Вошла Зина и, подойдя к Сашкиной кровати, сунула незаметно ему под подушку пачку махорки.

— Не спишь почему?

— Сам не знаю.

— Я к вечеру высвобожусь, приду. Надо спать, раненый, — досказала громко.

Сашке донельзя хотелось прикоснуться к ней, взять ее руку в свою, погладить, но при народе неудобно, да и видел он, не хочет Зина открываться при посторонних.

— Приду... — Зина поглядела на него каким-то особенным, обещающим взглядом, от которого бросило Сашку в жар.

Разговоры в палате плыли тихие — кто о доме, о родных, кто о прошлой жизни на гражданке, о войне не говорили. Только гадали, дадут ли на майский праздник водочки. Уж больно хотелось всем забыться хоть минутно, смыть хмельком воспоминания о фронте, о смертях, о крови, о погибших товарищах. Под них Сашка и задремал.

Очнулся он от шума отодвигаемых табуреток, скрипа коек и, когда открыл глаза, увидел, что почти все раненые стоят. Он тоже вскочил и вытянулся... В палату вошли врач, делавший ему перевязку, тот самый старший лейтенант и комиссар бригады.

Комиссара Сашка видел только раз, на формировании, и еще тогда показался он ему больно неказистым для такой должности — и ростом невысок, и шинель не подогнана, мешком, видать, не кадровый, а из запаса комиссар, а сейчас в сравнении с видным, подтянутым лейтенантом и совсем не смотрелся.

— Сидите, товарищи, сидите, — поспешно сказал комиссар, обводя всех внимательными и, как показалось Сашке, добрыми глазами. — Как самочувствие?

— Обыкновенное. Отдыхаем со всеми удобствами. Только еды пока не хватает, — ответил за всех раненный в ногу.

А Сашка подумал: сказал что лейтенант комиссару или нет?

— Поздравляю вас с наступающим праздником и желаю скорейшего выздоровления и возвращения в строй... — продолжал комиссар, но безрукий перебил:

— А водочки дадут завтра? На передке не баловали, так, может, здесь попотчуют?

— Обязательно, — улыбнулся комиссар, — и покормить постараемся получше, хотя, сами знаете, положение со снабжением неважное, распутица. Но что-нибудь придумаем.

— А как с эвакуацией? Я в ногу раненный, сам не могу...

— Для машин дороги пока непроезжие, а на подводах отправляем только тяжелораненых. Потерпите, товарищи, вот пообсохнет...

— Тогда и фриц попереть может, — сказал раненный в ногу.

— Есть данные, товарищи, что на нашем участке фронта немцы наступать не собираются.

Сашка приметил на себе взгляд лейтенанта. Он не был злым, скорее любопытным, но стало Сашке опять неловко. Не то чтоб страшился чего, просто происшедшее было противно Сашкиному нутру и он никак не мог отделаться от чувства какого-то неудобства.

И показалось ему теперь, что ничего уж такого не было в подозрениях «старшого». Чего греха таить, были же самострелы. Двоих из трофейной команды засекли, один, совсем пацан, к ним в роту был прислан уже после трибунала — искупать кровью. И Сашка вдруг, еще не зная, чего скажет лейтенанту, спросил комиссара:

— Разрешите обратиться к старшему лейтенанту, товарищ комиссар?

— Обращайтесь, — разрешил тот.

Сашка помялся немного, потом нашелся:

— Вы меня, товарищ старший лейтенант, простите за давешнее... Не в себе был...

— Очнулся, герой? Ну, ладно. Я тоже не прав был, — улыбнувшись и совсем добродушно ответил лейтенант.

— Что это такое у вас было? — полюбопытствовал комиссар.

— Так, погорячились немного, — ответил «старшой» и добавил, обращаясь ко всем: — Завтра, товарищи бойцы, командир бригады будет лично вручать награды. У меня нет с собой списков, но могу сказать почти точно, что кое-кого из вашей палаты можно будет поздравить. — И показалось Сашке, что глянул лейтенант именно на него.

Что ж, вполне возможно. Ротный еще до немца посылал на него наградные листы, но и за немца-то должны дать обязательно. Сашка заулыбался — меньше, чем «За отвагу», быть не должно, а может, и «звездочка»...

Когда начальство ушло, угостил Сашка на радостях всю братву Зининым табачком, и мутный осадок, остававшийся с утра, разошелся в его душе совсем. Доволен он и что с лейтенантом вроде улажено, и что награда впереди почти верная. А потом и обед — правда, не очень, та же пшенка, только погуще и с хлебушком — окончательно поднял Сашкино настроение, и продремал он в покое почти до вечера.

Проснувшись, вышел Сашка на крыльцо покурить и воздухом свежим подышать. Солнце еще высоко было, но подходило уже к западу, к передовой. Там оно закатывалось за Овсянниковом и раскаляло разбитую эту и не достигнутую ими деревеньку докрасна, и после маялись они в ожидании обстрела — немец был точен и бил в аккурат после захода солнца.

И представилось Сашке, как через час будет дрожать его родная рота в продувных шалашиках и как кого-то беспременно сегодня пришлепнет, пожалуй, сержанта — не понравился он Сашке сегодня утром, — и как ротный будет говорить стоящим около убитого бойцам: «Ребятки, только без сантиментов, война есть война», — и как закидают того лапником, а потом разбредутся по своим лежкам, выскребывая из карманов последние табачинки.

И смутно стало на душе и вроде стыдно, что находится он сейчас в тихом, словно дремлющем в майском вечере селе, где звенят ведра у колодцев, негромко перебирает лады гармонь, вьются приятно пахнущие дымки из труб, где ходят люди спокойно, не таясь и не крадучись, не ожидая ни шальных пуль, ни минометного обстрела, а его товарищи и его ротный — там...

Зина пришла не сразу после ужина, а когда все раненые улеглись по постелям, и присела около Сашки.

— Ну вот, пришла я. Как ты тут?

— Нормально. Тебя ждал.

— Я спиртику малость достала, — сказала шепотом. — Ночью у вас дежурить буду, а пока свободная...

— Знаешь, приходил этот «старшой»...

— Ну и что? — с тревогой перебила Зина.

— Порядок... Прощения я попросил за мат-то...

— Ты — прощения? Это он должен...

— Он тоже неправым себя признал. Так что порядок, Зина.

— Ты правду говоришь?

— Конечно.

Зина помолчала немного, поглядела на Сашку, хотела что-то сказать, но потом тряхнула головой, раздумав, и проговорила безразлично:

— Вот и хорошо, — и стала разливать спирт, Сашке в кружку, а себе в мензурку. Потом достала хлебца немного и... — Смотри, что раздобыла, — и показала ему соленый огурец. — У хозяйки выпросила. Здорово?

— Здорово! С гражданки не ел.

— Ну, давай, Саша... За твое возвращение и за праздничек...

— ...за победу, Зина, — серьезно и проникновенно досказал Сашка.

— Конечно. Но главное, за то, что живой ты... Правду сказать, в последние дни совсем надежду потеряла. Думала, вот и не успела узнать тебя как следует, не успела отблагодарить за то... что в эшелоне, и вот все, не встречу тебя никогда больше... Не поверишь ты, а я тогда, честное слово, впервые в жизни целовалась... Ну, чокнемся, Сашенька, только тихонечко.

Спирт огнем прошелся по Сашкиному телу, и стало ему хорошо, так хорошо, как никогда в жизни. Зинина рука лежала в его заскорузлых обожженных пальцах, и тепло от нее доходило до самого его сердца.

И отошло куда-то все, что было в эти месяцы, ушло страшным сном, стало небылью, а в мире только эта изба, неяркий свет керосиновой лампы, тишина, прерываемая неровным дыханием раненых, и Зина, ее руки, ее глаза, смотрящие на него ласково и жалостливо.

Ничего-то она не спросила о том, что было там. Видно, знала все — не один раненый прошел через ее руки, и рассказывали, и жаловались, — и потому в ее взгляде видел Сашка какую-то смятенность и сострадание.

— Как чувствуешь себя, родненький? Рана не болит?

— Не болит, — соврал Сашка. К вечеру-то рука заныла.

— Может, пройдемся до Волги? Сможешь?

— Смогу, конечно, — обрадовался он и подумал, какое счастье его ждет — побыть с Зиной наедине, без людей-свидетелей.

Было еще не темно... Солнце, правда, уже ушло за правый кряжистый берег, но еще не закатилось совсем. Там оно еще висит над Овсянниковом и его отблески кроваво полосят небо и сжигают рваные края темного, растянувшегося по всему горизонту облака.

Огородами вышли они на тропку, что петляла к реке, и шли, крепко прижатые друг к другу, так что чувствовал Сашка округлое Зинино бедро, а рука, обвитая вокруг ее талии под шинелью, тепло ее тела.

— Я сюда часто приходила вечерами. Смотрела на небо и думала, думала... И всегда оно страшное было, словно в крови, — Зина крепче прижалась к Сашке. Думала, как ты там? Живой ли? Или отмучился?

Они остановились... Висящая на бинтах рука мешала Сашке привлечь Зину к себе, и потому ее грудь и лицо были отдалены от него.

Солоноватый вкус ее губ он хранил все эти месяцы. И не верилось, что сейчас он может опять прижаться к ним и испытать ту же острую сладость, которую испытывал тогда, когда отстрелявшиеся «мессеры» с воем уходили от эшелона, а он медленно притягивал ее лицо к своему и касался ее губ... Они замирали, а в их придавленные страхом души опять возвращалась жизнь.

И оба оттягивали поцелуй, но, когда их губы сошлись, все было так же, только без той отчаянной горькости, какая была в тех поцелуях после бомбежки, когда думали они, что это последнее в их жизни, что вот-вот возвратятся самолеты опять и что будет, неизвестно.

А теперь Сашка сможет целовать Зину и завтра и послезавтра... И казалось это ему чудом.

От Зины пахло лекарствами, какими-то духами, немного потом, и Сашка знал, эти запахи останутся с ним навечно и всегда будут связаны с нею, с Зиной, всегда будут напоминать об этом вечере. И он упивался ими, близостью Зины, но, даже задыхаясь в поцелуях, не ощущал он желания — только нестерпимая нежность заполняла до краев.

Вначале это не встревожило его, но когда разморенная поцелуями Зина сама прижалась к нему, распахнув шинель, и он почувствовал ее всю, и его рука невольно пошла вниз по Зининому бедру до края юбки, а потом, приподняв ее, пошла вверх по шершавому в резинку чулку и, пройдя его, наконец коснулась голой горячей Зининой ноги, и тут Сашка ничего в себе не ощутил, и его рука, остановившись на миг, обескураженно пошла вниз.

— Потом, Сашенька, потом... — зашептала Зина. — Пойдем дальше, там скамеечка есть, — и потянула его по тропке.

Слева от них зеленовато поблескивала река, зримой чертой отделяя мир этот, в котором Сашка сейчас, и мир тот, в котором он находился еще сегодня, и ему представилось, что не взаправду все это, а сон, который вот-вот прервется, и он заспешил.

— Далеко еще?

— Сейчас, родненький, вон у той сосны.

Хотя Сашка и не был опытен в любви, он чувствовал, позволит ему Зина все, и потому, когда подошли к скамейке, он не грубо, но настойчиво стал приваливать Зину на нее.

Но и тут — когда совсем близко живое, трепетное женское тело, к которому не прикасался по-настоящему целую вечность, — в нем никакого ответа, словно ничего мужского в нем нет.

Сашка недоумевал, не понимая, что же такое с ним сотряслось, а Зина уже мягко отталкивала его от себя, пришептывая:

— Не надо, Сашенька, потом... Слабенький ты сейчас, израненный, не надо... Вот что с тобой сделали-то... Господи...

Она взяла черную, обгоревшую Сашкину руку и припала к ней губами.

— Не надо, — смутился Сашка, отнимая свою руку, которую жгли Зинины слезы. — Ну, что плачешь? Пройдет это...

— Не о том я, глупенький... Но что сделали-то с тобой...

И уловил Сашка, что и верно, не о том плачет Зина. Может, даже рада, что не вышло у них ничего, — уж больно скоро она стала его отталкивать... И вообще в ласках Зининых виделось ему больше жалости, чем чего другого, и слова-то она говорила все жалкие: родненький, глупенький, бедненький... Может, из жалости и решилась на все да еще потому, что считает себя жизнью ему обязанной?

Стал он гладить Зинины плечи, и тоже жалость к ней пронизала душу — потерянная она какая-то, не такая, какой была в эшелоне, будто гложет ее что-то...

— Достается вам тоже, Зинок?

— Да нет. Мы ж под смертью не ходим. Разве сравнить.

Они помолчали немного, потом Сашка спросил:

— Пристают мужики-то?

— Пристают, — просто ответила Зина.

— А этот... «старшой», не лез к тебе?

— Понимаешь, Саша... — не сразу ответила она. — Нравлюсь я ему. Ухаживает он за мной, но... по-хорошему, без глупостей... Понимаешь?

— Понимаю.

— Гулять приглашал не раз...

— Ходила? — с тревогой спросил Сашка.

— Ходила, — чуть замявшись, дала она ответ. — Два раза ходила.

— Ну и что?

— Ничего. Он до меня даже пальцем не дотронулся... А вообще-то, Саша, девочки наши не все выдерживают. Многие сошлись с кем, чтоб другие не лезли. Надоедает же...

— Останусь у вас, при мне никто к тебе лезть не посмеет.

— Конечно, милый, — без особой уверенности сказала она. — Месяц у нас только, Сашенька... А что потом, родненький? Что потом? — всхлипнула опять Зина.

Что потом, Сашка не знал и ответить ничего не смог, только привлек ее к себе, потянулся губами, прижался... И прервала их поцелуй неожиданная вспышка на том берегу — первая ночная ракета. И смотрели они на мерцавшее недолго — минуту-две — небо и как потухло оно, погрузив опять в темень правый берег с соснами на нем.

А подумалось Сашке почему-то — вот такой же короткой, как вспышка ракеты, и будет их любовь... Погорит недолго, согреть как следует не успеет и... погаснет — разведет их война в разные стороны.

Наверное, и Зине пригрезилось то же, потому как вздрогнула она, сжалась комочком и затихла у Сашкиного плеча.

Так и сидели они, примолкнувшие, отрешенные от всего, связанные негаданно пришедшей любовью, любовью ненадежной и зыбкой, как ненадежна и непрочна была их жизнь вообще в эту лихолетнюю весну сорок второго года, весну подо Ржевом.

И, словно напоминая им об этой ненадежности, на западе мертвенно и угрозно вспыхивало небо и глухо рокотала артиллерийской переголосицей недалекая передовая...

Еще глубже пронзила Сашку жалость к этой прижавшейся к нему девчушке в военной форме, дарившей ему себя и свою любовь без всякой надежды на долгость, на крепость, без веры в хоть какое-то будущее. И он подумал: пожалуй, даже хорошо, что не случилось главного... Которое, может, и не главное совсем, а так...

С реки несло прохладой, но Сашке было жарко, видно, температура поднялась, и, как всегда при тепле, зазудело тело.

— Как бы не набралась от меня, — сказал Сашка, осторожно отодвинувшись от Зины. Она тихонько засмеялась:

— Это не самое страшное, Сашенька... Пойдем, милый, пора мне, да и ты, вижу, притомился.

— Есть малость.

И они пошли слитно друг к дружке, и опять Сашка ощущал сладостное колыхание Зининого бедра у своей ноги.

— А меня не погонят от вас в госпиталь какой? — затревожился вдруг Сашка.

— Нет. Но тебе-то в тылу будет лучше, чем у нас...

— Без тебя-то? Нет. Понимаешь, должны же нас сменить наконец. Тогда и на формировании вместе будем. Вот что загадываю.

— Хорошо бы, — вздохнула Зина.

А недалекая передовая непрестанно давала о себе знать то негромким похрипыванием, то взблеском ракет, то красными нитями трассирующих, режущих небосклон.

— Устал, Саша? Замучила я тебя. Не надо бы сегодня ходить, не отдохнул ты еще.

— Ну что ты. Хорошо же было...

— Вот вернемся в палату, уложу тебя, дам снотворного, выспишься как следует, — Зина ласково провела рукой по Сашкиной щеке.

— Небритый я... Да и вообще грязный я, оборванный...

— Будто я не знаю, откуда ты, — махнула она рукой.

— Тут у вас все чистенькие, побритые...

— Ты ж с войны настоящей, Саша, разве я не понимаю, о чем говорить.

— Да-а, — задумчиво протянул Сашка. — Война была взаправдашняя, это ты верно сказала. Видишь, что со мной наделала. Ты уж не обижайся на меня... Усталый я сильно. Очень усталый, — повторил он.

— Глупенький, ты опять о том же. Понимаю я все. Отлежаться тебе надо, отдохнуть...

Последние метры перед селом Сашка насилу шел.

В палате уже все спали — кто храпел, кто подстанывал, а кто и вскрикивал во сне, — только обезрученный сидел на койке, уставившись в одну точку.

— Заверни, браток, — поднял он глаза на Сашку.

Научившись за день справляться с цигаркой одной рукой, Сашка свернул, прижег и, присев рядом, прямо в рот сунул тому самокрутку.

— Вот какие дела, парень... Куда я теперь? Прибило бы лучше... Тебе-то повезло.

— Да, повезло, — согласился Сашка.

Зина оправила ему постель, взбила подушку и сказала:

— Ложитесь, раненый.

Сашка усмехнулся. Да и верно, зачем кому знать, что у них промеж собой.

— Сейчас, сестрица, покурим с товарищем, — ответил он в тон ей, и Зина тоже улыбнулась.

Так он и просидел с раненым, пока тот не докурил, то давая ему в рот цигарку, то отнимая, словно малому дитю соску.

Подойдя к постели, Сашка подивился еще раз. Когда же он спал раздетый до белья да на простыне, дай бог памяти? И оказалось, что с двадцатого ноября, как сел в эшелон на далекой приморской станции, не видел он настоящей постели.

Долго возился он со шнурками от ботинок — заскорузли и пригорели намертво, хоть режь их, — но все же осилил. Но гимнастерку снять позвал Зину. Не лезла забинтованная рука в рукав, хоть и разрезанный, пришлось еще подрезать, а гимнастерка-то хорошая, суконная, теперь одно — выбросить, а жаль. Когда Зина принялась за брюки, Сашка застеснялся, но она ловко стянула их, не дав ему и опомниться, и остался он в бежевом трикотажном белье — неудобно, будто голый, — и нырнул скорей под одеяло.

Зина дала ему выпить чего-то горького, сказав:

— Я тут буду, только выходить придется, у меня в трех избах раненые. Спи, родненький, — добавила совсем тихо. — Спи...

Сашка растянулся на койке блаженно — ну вот, посплю сегодня по-людски.

Гармоника, тихо наигрывавшая целый день, перебирая разные мотивы, сейчас заливалась вовсю — и «Катюшу», и «Синенький платочек», и какие-то вальсы.

— Празднуют штабные-то, — хрипловато и недобро сказал безрукий.

— Шут с ними, пусть веселятся, — равнодушно ответил Сашка.

Это утром, когда Зина сказала об этом, вспыхнуло в нем злое, а теперь разошлось.

— Веселиться-то вроде не с чего... — хмуро продолжил тот, покусывая губы.

— Праздник все же... Ты, брат, не завидуй. Этот пирог на всех. Сегодня они тут, в тылу, а завтра там могут оказаться.

— Тебе-то что, поднесла сестрица выпить. Знакомая, что ли?

— Знакомая. Дадут завтра всем, обещал же комиссар.

— Они дадут... Много тебе на передке водочки доставалось? То-то и оно, — добавил он, не дожидаясь Сашкиного ответа.

Думал Сашка, что уснет сразу, но не получилось. И на постели как-то непривычно, и подушка вроде ни к чему, да и рука ныла.

За день не пришлось Сашке о доме подумать, о матери. Занято все было Зиной, а сейчас подумалось — непременно завтра письмо отписать, что раненый он, что в госпитале, чтоб не беспокоилась мать. С передовой он только два письма отправил, да и неизвестно, дошли ли. Если бы не война, осенью сорок первого отслужил бы он кадровую и был бы дома, а дом Сашкин не так уж далеко отсюдова — верст триста. Ерунда расстояние, если с Дальним Востоком сравнить, где служил Сашка срочную.

Но он и не задумывался о том, что может он, пока раненый и вне строя, до дома своего добраться и повидаться с матерью. Слишком дорога для него сейчас Зина, и покинуть ее и в голову не приходило.

Слышится ему, как возится она сейчас в своем закуточке, и сладко ему от ее близости и покойно. Уже засыпая, услышал он Зинины шаги, ощутил на своем лбу ее прохладную ладонь — вот и избыл этот первый тыловой день, оказавшийся для него совсем не легким, а каким-то заботным и сумятным, — и великий покой сошел на Сашку, покой, которого не знал долгие и тяжкие месяцы фронта.

Ничего ему не снилось — ни плохого, ни хорошего, — и потому не понимал он, почему проснулся с тоской, точно такой же, как в тот день на передовой, когда нагрянула на них немецкая разведка.

Еще глаза не открыл, как придавила голову безысходная мысль — не пережить ему эту войну... Потому как в пехоте он и судьба его ясная: передок, ранение, госпиталь, маршевая рота и опять передок. Это если будет везти. А сколько может везти? Ну, раз, как сейчас, ну, два... Но не вечно же? А война впереди долгая. И не избечь ему, что в каком-то из боев прибьет его насмерть.

— Зина... — позвал он тихо.

Но подошла к нему не она, а незнакомая медсестра.

— Что вам, раненый?

— А Зина где?

— Вышла Зина. Что, рана болит?

— Да нет.

— Тогда спите, раненый. — Она отошла, а Сашка полез за махоркой.

Поначалу он не забеспокоился — говорила же Зина, что выходить будет, не одна у нее палата, надо и за другими ранеными приглядеть, — но сон ушел, и, как ни старался уснуть, ничего не выходило.

Мысли смутные он прогнал. Научился он там не давать воли ни тоске, ни надежде. И сейчас вроде бы ни о чем плохом не думал, только хотелось отчаянно, чтоб пришла Зина, прикоснулась опять ко лбу, погладила по-матерински... И может быть, тогда опять обрел бы Сашка покой и безмятежность, но она не шла, и драл Сашка горло дымом «моршанской».

В штабе все еще гуляли. Вперемежку с гармонью играл патефон что-то далекое и знакомое, слышанное когда-то на танцплощадке в клубе... Давно это было. И тихие вечера в дальневосточном полку, и приятные разговоры с ребятами о скором увольнении, и задумки о будущей жизни на гражданке...

Сколько прошло времени, час ли, два, Сашка не заметил, только не выдержал более и встал. Натянув брюки и кое-как приладив ботинки, вышел. В Зинином закутке сидела та незнакомая сестра и, привалившись к столу, дремала.

— Чего тебе? — проснулась она сразу и спросила недовольно.

— Зина не вернулась еще?

— Чего тебе далась Зина? Сказала же я...

— Где она?

— Ну... вызвали ее.

— Куда вызвали?

При свете лампы разглядел Сашка девушку — востроносенькая, некрасивая, но губки накрашены, и надушена так, что голова закружиться может. И понял он, что не в других палатах Зина, а там, в штабе, на гулянке.

— Она ж не хотела идти, — упавшим голосом пробормотал Сашка.

— Мало ли что не хотела. Разве вольные мы? Приказали, и пошла.

— На гулянку идти приказать не могут. Не загибай.

— Ну, не приказали, так какой-нибудь предлог нашли. А ты чего беспокоишься, парень? А, поняла... Говорила Зина, что ждет с передовой одного. Ты и будешь?

— Я, — кивнул он.

— Ничего там с ней не случится, — голос ее помягчел. — Поест как следует, выпьет, ну потанцует с кем. Иди-ка ты спать.

Посмотрел на нее Сашка еще раз: видно, готовилась она сама на вечер идти, потому накрасилась так и надушилась, а заставили ее вместо Зины дежурить, и потому особого сочувствия ни Сашка, ни Зина у нее не вызывали.

— Ну, чего стоишь столбом? Иди на койку и не переживай.

— Я и не переживаю, — соврал Сашка.

— Вот и правильно. Подумай, сколько времени прошло...

— Причем здесь время? — не понял он.

— Подумай, — повторила востроносенькая и усмехнулась.

Ах ты, язва, подумал Сашка и чуть было не выругался.

Безрукий проснулся, а может, и не спал совсем или вполглаза, и попросил закурить. Присел Сашка к нему на койку, и задымили, как два паровоза.

В избе было душно. Пахло нечистым бельем, грязными портянками и кислым от волглых, непросохших ватников.

Откурили по одной, закрутили по второму разу, и все молча. Потом отошел Сашка к своей постели.

— А ты плюнь! — вдруг сказал безрукий.

— Ты про что?

— Знаешь про что. Только не думай, что сама она... Приходил лейтенант тот, уговаривал. Она вначале ни в какую — нельзя, сказала, веселиться, когда на передке люди бедуют. А он ей: не на веселье тебя зову, а на прощанье. Отправляют его, как я понял, завтра в батальон то ли ротным, то ли помкомбатом. Ну, тогда она согласилась ненадолго... — Он помолчал немного, а потом добавил не без злости: — Снимет с него стружку передовая-то, а то ходят тут фертами...

Но Сашка тому не зарадовался. Зла у него на лейтенанта не было. А то, что Зина сейчас там, на вечере, затронуло больно, и что-то тошнотное стало подступать к горлу. Задышал он прерывисто, тяжело и торопливо непослушной рукой стал натягивать гимнастерку.

— Ты-то оклемаешься, — продолжал обезрученный, — это все пустяки, а мне-то как? Как домой таким ехать? Думаешь, примет меня баба?

Сашка надевал брюки.

— Зачем я ей такой? Ей ребят кормить, себя да еще меня, прихлебая...

Сашка навертывал обмотки.

— И куда податься после госпиталя, ума не приложу. Только не домой, — не переставал тот свое, наболевшее.

Сашка накинул телогрейку и поднялся.

— Куда надумал? — спросил безрукий с тревогой.

— На двор выйду. Духота здесь.

— Ты смотри, браток, без глупостей. Оружия-то трофейного нет у тебя случаем?

— Нет. Был «вальтер», ротному подарил.

— Ну, ладно, приходи скорей. Чую, без сна будет у нас эта ночка. Вдвоем-то с разговором легчее.

Сашка вышел на крыльцо. Темно, тихо. Музыка из штабного дома умолкла. Боец из охраны, проходивший мимо, шикнул на Сашку, чиркнувшего «катюшей». Сашка махнул рукой — тоже мне вояка, за столько верст от немца искры боится. Они на самой передовой такие костры запускали, и ничего.

Спустился он с крыльца, присел на завалинку и стал перебирать в уме все, что произошло у них с Зиной на прогулке. Другая она какая-то стала... Вот распахнула себя для Сашки, а как-то без легкости. Вроде и сама вела его к скамейке, но как-то безохотно, хоть и торопилась, словно точку какую-то на чем-то поставить хотела. Это он и тогда почувствовал. Может, потому и не получилось у него ничего, что уловил он Зинино нежелание тайное? Верно, есть у нее кто? А если и есть, то не кто другой, как лейтенант этот. Почему и нет? Из себя видный. И звание подходящее. И должность. С таким будешь, никто не пристанет, всплыли Зинины слова о том, что не выдерживают девчата, сойдутся с кем, чтоб другие не лезли. А может, и любовь у них настоящая? Говорила же Зина, хороший он. Живым живое. Сама говорила, что надежду на Сашкино возвращение потеряла в последнее время. И это понять можно. Представил он, что могли ей рассказывать раненые, ужаснутые первыми боями...

Да нет, успокоил себя Сашка, не должно быть так. Сказала бы Зина прямо: так, мол, и так, прости и не обессудь. Разве повела бы его тогда она к Волге? Нет, конечно. Ну а на вечер пошла просто потому, что неудобно отказаться, раз завтра на передок уходит лейтенант. Это понять можно.

Но все же мысль, что могут обидеть Зину там, на вечеринке, промелькнула и ожгла болью. И то, что музыка кончилась, показалось Сашке приметой того, что расползлись празднующие по углам тискать девчат и что Зину тоже тянет этот старшой... А он, Сашка, сидит здесь на завалинке и ничего, ничего не может сделать, ничем помочь.

И такое же унизительное отчаяние бессильности, какое бывало на передовой, когда немец накрывал их снарядами и минами, а им нечем было ответить, охватило Сашку, и, еще не зная, что будет делать, поднялся он и быстро запетлял огородами, чтоб не столкнуться с патрульным, к тому дому.

Он хорошо виднелся белым фасадом, да из окошка второго этажа еле заметной полоской пробивался свет из-под маскировки.

Обошел он его издалека, чтоб не приметили часовые у дверей, и приблизился к дому с другой стороны, где был не то сад, не то парк какой, и затаился за деревом.

Опять взвизгнула гармонь с переливами, раздалась песня, и слышны были даже разговоры и смех девчат.

Сашка закостенело стоял, привалившись к стволу, стараясь в шуме голосов услыхать ее, Зинин, голос, но напрасно. Кончилась песня, и вскоре завели там патефон, и послышалось ему шелестение шагов — танцуют, верно.

Может, и правда, как сказала востроносенькая, выпьют, закусят, потанцуют, и ничего того страшного, что мерещится Сашке, и не произойдет, и вернется Зина, как была.

Но даже если и так, то все же не дело это, подумал он. Рассказать про такое ребятам на передке — осудили бы непременно и поматерились бы обязательно. Что ни говори, пока война, пока истекает кровью его батальон, пока белеют нижним бельем на полях незахороненные, какие могут быть праздники, какие танцы?

Конечно, понимал Сашка, что любого из тех, кто веселится сейчас в штабном доме, в любое приспевшее время могут мигом отправить туда, к смерти, от которой счастливым случаем ушел сегодня Сашка и навстречу которой пойдет утром старший лейтенант, но все же...

Патефон нес из окон знакомую давнюю песню «Любимый город может спать спокойно...», песню, под которую и началась для него война в июньский теплый вечер у танцплощадки в дальневосточном полку... Ребята посмелее танцевали с боевыми подругами, женами командиров, а Сашка стоял, покуривая, и слушал музыку. И лились тогда эти же задевающие за сердце слова, словно для Сашки и его одногодков сложенные: «Пройдет товарищ все бои и войны, не зная сна, не зная тишины...» — и вдруг оборвались, прохрипел динамик «важное сообщение», и пошла речь Молотова.

А после нее закричал кто-то визгливо: «Тревога! Боевая тревога! По подразделениям!» — и побежали они по своим ротам. В небе гудел самолет, и тревожно царапала мысль — не начнет ли теперь Япония? И, несмотря что вечер был тих и ясен, показалось им, будто потемнело небо. До ночи простояли они на плацу в полном боевом, а когда распустили, в курилке было необычно — ни смеха, ни шуточек, ни ласкового матюжка... Понимали, ворвалось в их жизни необыкновенное, очень важное и страшное, что станет их судьбой. Правда, тогда грезились им еще и подвиги, и поступки геройские, которые совершат они непременно, лишь бы война не мимо, лишь бы не просидеть ее на востоке. И потом, после всего совершенного, вернутся они героями по своим домам — и «...любимый город другу улыбнется, знакомый дом, зеленый сад, веселый взгляд...». Да, приманчива была война издали.

Вот и прошел Сашка не все «бои и войны», прошел только одну свою первую, не ахти какую долгую, всего в два месяца войну, прошел вроде честно, не давая себе послаби, и стоит он сейчас, переломанный и умаянный малой этой войной, в чужом селе, около чужого дома и слушает для него написанное, но не для него сейчас предназначенное: «Пройдет товарищ все бои и войны, не зная сна, не зная тишины...» — и даже покурить ему здесь нельзя, вдруг заметят и пойдут расспросы, зачем он здесь и для чего.

И эта, казалось бы, мелочь, что нельзя ему здесь курнуть, вдруг сжала Сашкино сердце горькой, унизительной жалостью к самому себе, что бывала только в детстве, когда выплакивал он свои обиды, прижавшись к материнским коленям. И почувствовал он себя почему-то таким чужим здесь, никому не нужным, чего никогда не бывало на передовой, где все были свои, как бы родные, даже комбат и комиссар, не говоря уж о ротном...

А из окон неслось: «...Когда ж домой товарищ мой вернется, за ним родные ветры прилетят, любимый город другу улыбнется, знакомый дом, зеленый сад и нежный взгляд...»

И только один у него здесь родной человек — Зина, и та не с ним, а там, за окнами... И представилось Сашке, как липнет лейтенант к ней, как тянет ее где потемнее, как шарит жадными пальцами по ее телу... И забродило в душе страшное: если обидят Зину, махнет он обратно на передок, заберет у ротного свой «вальтер», а там будь что будет...

И только мысль, что не одна же там Зина с лейтенантом, народу много, возможно, и комиссар сам там, а при нем никакого баловства никто допустить не посмеет, умирила Сашку немного.

Но все равно нарастало комом в груди что-то холодное, тяжелое, подступало к горлу, давило... И пойти бы ему сейчас в палату, броситься на койку, забыться, не держат же ноги совсем, как-никак оттопал он сегодня без мала верст пятнадцать, но неотступен Сашка в своем решении дождаться Зину во что бы то ни стало. Он и не подошел бы к ней. Только посмотрел, что возвращается она веселая и необиженная. И за вечер корить бы не стал. Сделал бы вид, что и не знает.

И намедлил — услышал Зинин голос! Но не там, где музыка, а прямо из ближайшего к нему окна. Не разобрать что, но мерещится ему что-то жалкое, упрашивающее, а мужской голос по-пьяному настырен и с приказными нотками.

И тут будто разорвалось что в Сашкиной голове — что делать-то, что делать?

Бросился он вперед, поближе к окну, а там уж громче Зинин голос, и чудится Сашке даже зов о помощи, и тогда, не помня себя, нашаривает он рукой на земле что-то твердое, не то камень, не то кирпича обломок, и еще минута... рванулась бы в броске Сашкина рука, но окно вдруг раскрылось и в его проеме беловато засветилось Зинино лицо, и услышал Сашка уже явственно, как сказала она стоящему за ее спиной лейтенанту.

— Не надо, Толя... — и отвела его руки мягко и несердито.

Вздыбись рядом земля от взрыва, не ошеломило бы так Сашку. И ни слова, ни обращение по имени, а вот жест этот покойный, даже ласковый, каким отвела она его руки, словно имеет она силу на лейтенанта, поразил Сашку в самое сердце и уверил его, что любовь у них...

Словно ударом под вздох надломило Сашку и откинуло назад. Медленно пятясь, не сводил он глаз с окошка, где неясно мерцали два плывущих и колеблющихся пятна — Зинино и лейтенантово лица... Они говорили еще о чем-то, но Сашка не вникал...

Так и пятился он, пока не ткнулся локтем раненой руки о ствол дерева и не сдержал матерного вскрика. И замолкли тогда в окне, и высунулись, прислушиваясь... Тогда, повернув резко, побежал Сашка, не разбирая дороги, натыкаясь на деревья, царапаясь о кусты, не таясь уже никого, все держа еще в намертво сведенных пальцах ненужный уже кирпич. Бежал как оглушенный, разодрав рот в беззвучном крике, — не закричишь же... Это там, в наступлениях, выхлестывали они в протяжном «ура-а-а» и боль, и отчаяние, а тут подвалило к горлу, а не выплеснешь.

На крыльце стояла Зинина сменщица и смотрела на штабной дом, откуда опять гроханула музыка, и «Синенький платочек» в который уже раз поплыл над селом. Она глянула на Сашку удивленно и вроде вознамерилась спросить что, но, разглядев почерневшее Сашкино лицо, смолчала, поняв, видать, откуда он прибрел.

Палата пахнула на Сашку спертым, тяжелым духом... Чуть заметным огоньком чадила керосиновая лампа. Не раздеваясь, рухнул он в постель, моля бога, чтоб не заговорил безрукий... Рухнул лицом в подушку, закусил губы, чтоб стон не прорвался, и лежал так, будто омертвелый, только в душе клокотала и билась шальная мысль — завтра же утром на передок податься, пусть добивают...

И только под утро, когда зажелтелось чуть небо, смог он поразмыслить обо всем малость спокойней — не один он на свете, и нет у него права своей жизнью самовольно распоряжаться. Мать у него, сестренка малая... И опять, перебрав все, что у него с Зиной за тот день и вечер было, припомнив опять разговоры их все и представив ее жизнь тут за эти месяцы, пришел он к тому — неосудима Зина... Просто война... И нету у него зла на нее...

А за горизонтом тем временем вспыхнула последняя ночная ракета, плеснула в окошко далеким мертвенным, будто нездешним светом и, посветив недолго — минуту-две, — отгорела...

3

Уже совсем обутрело, когда Сашка и еще двое раненых из ходячих приостановились у края села на совет. Продуктов им на дорогу не дали, только продаттестаты, отоварить которые можно будет лишь в Бабине, что в верстах двадцати отсюда. Вот стояли и гадали, дойдут ли за день. А если не осилят, то где ночевать, где покормиться? Правда, особо не сомневались, что их-то, Родины защитников, должны удоволить в деревнях обязательно, неужто картохи да хлеба кус не заработали они своим ратным делом? Только деревень-то живых по дороге мало, тем более по большакам, а крутить им другими путями без удобства — и заблудиться можно, и путь удлинить, а силенок маловато.

Сашка в разговор не мешался, как-нибудь доберутся, лишь бы поскорей из Бахмутова. Потому и пристал к этим двум, которые решили подальше в тыл податься, где и жратва должна быть погуще и где немец, если попрет, не достанет.

Скользнул он последним оглядом по селу, по штабному дому, белеющему вторым этажом, и вздохнул. А ребята уже тронулись. Докурил Сашка цигарку, сплюнул и пошел вдогон...

А верст через двенадцать обессилели они окончательно, а до этого Бабина, где продукт обещанный, еще неизвестно сколько, и дойдут ли сегодня, потому как день уже к вечеру клонился, солнце на западе к горизонту запало и потянуло холодком.

Сашка всю дорогу позади плелся не потому, что был других усталей, а просто говорить не хотелось, а один из раненых уж больно болтливым оказался, лопотал что-то все время. А Сашке не до болтовни, весь в своих мыслях, во вчерашнем вечере, проведенном с Зиной. Но из всего, что у них было, не поцелуи вспоминались, не объятия, а как прижималась Зина губами к почерневшим его пальцам, как горячили руку ее слезы. Вот тут и была, наверное, вершина его чувств к ней — и жалость, и нежность необыкновенная. И, когда представлялось это, сдавливало сердце больно — навсегда же расстались. Словно умерли друг для друга, словно листья павшие разнесло ветерком в разные стороны, не сбиться уж вместе никогда.

Остановились впереди двое Сашкиных однопутников, видать, невмочь больше ноги тащить, присели, поджидая Сашку, а он, подойдя, свалился тоже, даже самокрутку скрутить не в силах.

И пошли разговоры, что они в Бабине сухим пайком получить должны, да не на один день, а, поди, дня на три. Это по целой буханке черняхи на брата должно выйти, по нескольку пачек концентрата, ну а за жир и мясо по банке консервов каких-нибудь. Такого обилия еды не видали они давно. Замечталось наесться от пуза, за все месяцы, что на передовой голодовали, там к какой-нибудь вдовухе на печку — в тепло и сыть... Уже слюнки пустили, а потом забеспокоились — как бы продпункт не закрыли, пока они здесь прохлаждаются. Кто знает тыловые порядки! Тогда зря вся их торопа через силу — придут к закрытым дверям, что может хуже?

Один из них, в ногу раненный, правда, не сильно, но все же более других намучившийся, сказал:

— А если, ребята, в первой деревне, которая попадется, и заночевать? А с утра прямо в Бабино это, к открытию продпункта. А?

— А жрать чего? — спросил другой.

— Неужто не дадут чего?

— Может, и дадут, — сказал Сашка, — но неудобно... побираться-то.

И призадумались... Вспомнили, как через деревни проходили и интереса к ним никто не проявлял, никто не спросил ни разу: откуда, мол, идете, где ранило, большие ли бои были? Так, пройдутся взглядом, словно невзначай, и отвернутся. Странно им поначалу это показалось, а потом поняли — сотни их проходят за день, дивиться на них нечего, побывное это для людей дело стало, потому и равнодушны. А как поняли, просить поесть чего не решились, как-нибудь до Бабина перетерпят. Махорочкой, правда, разжились у одного деда. Хорошего дал самосада, крепкого, с каким-то желтым цветом, пахучий. Им-то и поддерживали себя на передыхах покуришь, и голод не так сосет, и подбодрит табачок малость.

Да, поняли они кое-что за этот долгий утомный день: и что в тылу голодуха и тяготы, и что на них никто как на героев каких не смотрит. Это когда по Сибири катили, глядели на них все жалостливо, руками махали, приветствовали, а бабы некоторые даже крестом осеняли их вагоны — едут защитники Родины, едут кровь проливать, жизни ложить...

А тут пролили они кровушку, а никакого по этому случаю события, никто в ладони не хлопает, никто по этому поводу не умиляется, никто самогону на их пути не выставляет. Конечно, так они не думали, но все же представляли, что будет к ним внимания в тылу больше, а сейчас видели — прошлась война по этим проселкам, по этим деревням, разорила, своих забот полон рот у людей, не до солдатиков, которых и виноватить можно, что допустили войну до них, до глубокого тыла, чуть ли не до Москвы самой... И, когда подходили к кому дорогу спросить, отвечали им охотно, но в лицах напряжение (как бы чего другого не спросили), а отходя, примечали они, как облегченно вздыхали те.

— Вы как желаете, а я больше не ходок. Буду на ночевку проситься, — сказал хромой и поднялся.

— Лады, дойдем до деревни, а там посмотрим, — решил второй, тоже в руку раненный, только в правую, и в шину проволочную упакованную, и встал вслед.

И поплелись они, тяня шаг, вздыхая и покряхтывая... Вскоре вышли к небольшой деревеньке, домов десять — двенадцать, и постучались в избу, что побогаче выглядела, с наличниками резными и палисадом из штакетника, но никто не отзывался. Постучали во второй раз, тоже ни звука. На душе смутно — никто из них в странниках не был, никто сроду не побирался, а вот довелось, стоят, будто нищие.

Раненный в ногу озлился, застучал палкой в окошко, да так, что чуть стекло не разбил. Отодвинулась тогда занавеска, и выглянула старуха древняя.

— Переночевать, бабка, требуется. Раненые мы. С фронту идем, — сказал он грубовато и настырно.

— Вижу, родимые, вижу, — запричитала старуха. — Только опоздали вы. До вас калечные пришли, все места заняли. — А глазами шаркает, прямо не глядит.

— Пошли дальше, ребята, — не выдержал Сашка, но в ногу раненный не успокоился:

— А не врешь, старая?

— Ей-богу, родимые... Зачем врать-то. Разве жалко?

— Лады, спасибо этому дому, пойдем к другому, — взял за рукав хромого третий из них, разговорчивый сильно.

— Врет же она! — упирался хромой.

— Если и врет, силой же не попрешь. Пошли, ребята, до места, — махнул рукой Сашка.

— Вы идите, а я здесь ночлега просить буду. Не могу больше топать, и все! Бывайте... — И раненный в ногу заковылял в дом напротив, Сашка и другой раненый пошли дальше.

— Нам с тобой расставаться не след, у меня левая целая, у тебя правая. В общем, две руки на двоих — не пропадем! — весело закончил раненный в руку.

Сашка посмотрел на попутчика, вид у того какой-то ошалелый, глаза чудные, и улыбка с лица не сходит. Всю дорогу слышал Сашка, как говорил тот без умолку, похохатывал, рукой здоровой размахивал, словно чокнутый какой. И сейчас совсем вроде не расстроился, что в ночлеге отказали, что переть еще неведомо сколько.

— Ты чего скучный такой идешь? — спросил он Сашку.

— А чего радоваться-то?

— Как чего? Живые ведь... Понимаешь, живые! Из такой мясорубки — и живые! Как же не радоваться?

— Тяжелая у тебя рана?

— Кость перебитая. Месяца два, а то и три отваляюсь верняком. Думаешь, мне жрать неохота? Думаешь, не устал я? Но все это мелочи жизни. Главное, солнце вижу, небо, поля эти, деревушки. И впереди жизни несколько месяцев! Это же понять надо! — Он опять хохотнул чудно, а Сашка покачал головой — впрямь парень тронутый.

Сам Сашка особой радости не ощущал. Давила грудь разлучная тоска, да и дорога эта среди пожарищ и разора на веселье не располагала.

Правда, когда с большака сходили и шли дорогами неезжалыми, там деревни были целые, но в запустении. Много домов покинутых, ни скота не видно, ни лошадей, ни сельхозмашин каких, ну а о тракторах и говорить нечего — туго будет колхозникам весновать. Озими тоже нигде не зеленеет, видно, не сеяли под немцем.

В каждой деревне теперь спрашивали они, как до этого Бабина путь ублизить, и везде отвечали по-разному. И вот что оказалось, сказал один старик вроде точно — не двадцать верст до Бабина, как им в Бахмутове сказали, а все сорок наберется. И позавидовали они хромому, что скумекал тот дальше не топать, а ночевать остался. Теперь и им надо куда-то к месту прибиваться, смеркается день. А тут, как назло, завела их дорога в лес — потемнело сразу, засырело, грязища, лужи огромные обходить приходится. Даже Сашкин однопутчик смешки свои оставил, хотя улыбочка блажная с губ не ушла.

Задумался Сашка... Осенью ровно три года будет, как покинул он свой дом. И с тех пор все у него казенное — и одежда, и еда, и постель, и жилище. Ничего своего у него нету, поди, только платок носовой, да огрызок карандаша, да жалованье красноармейское — двенадцать с полтиной в месяц. До войны на махорку или папиросы дешевые уходило, иной раз в редком увольнении пива кружку выпьешь. Но этим он не тяготился, зато забот никаких. И вообще служба в армии ему нравилась, интересно было, да и знал — надо!

Войну они на Дальнем Востоке давно чуяли. Понимали, что не зря великих русских полководцев — Суворова и Кутузова — поминать часто стали (в школе-то на уроках истории о них не учили), ну а когда в апреле сорок первого потянулись эшелоны на запад и в мае лекцию им прочли о «мифе непобедимости немецкой армии», тогда уж совсем ясно стало — не отслужить им мирно кадровую, придется показать немцу, что почем.

Конечно, никто в уме не держал, что так обернется. Думали, будем бить гадов на чужой территории и малой кровью. Не вышло! По-другому завертелось. И нету войне пока конца-краю, и достается на ней всем — и военным, и гражданским. Вот почему и стеснялся Сашка на ночлег набиваться. Понимал, сколько деревенькам этим ржевским довелось... Только от немца избавились, только чуток в себя приходить стали, хозяйство поправлять, а тут течет мимо река покалеченных, и всех приюти, всех накорми, а чем?.. Это за день около сотни пройдет, а с февраля, как наступление пошло, и до сих пор сколько?

А дорога эта неторная все петляла лесом, и никакого просвета впереди. Неужто в лесу заночевать придется?

К вечеру раны начали побаливать сильнее, каждый шаг отдавался, и шли они оба, кривясь от боли, еле тяня ноги, матеря ту тетку, которая на эту дорогу их послала.

Наконец шедший немного впереди Сашкин попутчик закричал радостно:

— Выходим! Слышишь, браток, выходим! Красота-то какая открывается!

Сашку раздражал он малость и своим смехом не к месту, и восклицаниями бесконечными «красота». Все у него красота: к ручью вышли — красота, на поляну какую — красота, лес вдали засинел — тоже красота! Но как узнал, что из города он, наборщик типографский, и землю-то родную только по воскресеньям видел, да не по каждым, стал понимать его вроде. Ну а то, что не в себе он после передка и ранения, ясным-ясно. Она, передовая, может довести — это не диво. Один у них совсем рехнулся, чуть отделенного не застрелил. Шут с ним, пусть радуется, что ни говори, живыми из такой заварухи вышли... Только где-то внутри посасывало у Сашки — не к добру это.

Просвет впереди ширился, и вскоре кончилась эта запалая дорога, и вышли они к полю незасеянному, а за пригорком и деревуха показалась, домов в несколько, но не побитая и не сожженная. Видать, немец здесь не побывал.

С нехотью, скрепя сердце подошел Сашка к одной избе и постучался робковато. Сразу же на крыльцо вышла баба немолодая, лет тридцати пяти, глянула на них усталыми прищурыми глазами и спросила:

— Переночевать, что ли?

— Да, хозяюшка. Идем весь день, а до Бабина никак не дойдем. Продпункт там у нас...

— Да до него, поди, еще верст пятнадцать.

— Неужто? Придется просить у вас ночлегу. Дальше идти сил нет, да и затемнело уже.

— Что ж, заходите... Только, ребята, вот что, место я вам предоставлю, постели устрою, но... покормить вас нечем. Может, у кого другого найдется, а у меня нету ничего. Не обессудьте.

Хотя переговоры вел не Сашка, женщина сейчас смотрела на него, видно признав в нем своего, деревенского, и искала понимания. Сашка ответил поспешно:

— Понимаем мы... Не надо нам ничего. Переможем сегодня как-нибудь...

— Не обессудьте, ребята, — повторила она, — картошки чуток осталось, на посадку только. Сами не едим, а у меня дите еще... Ну, проходите.

В дому было прибрано, полы чистые, даже на окнах занавески белые, а на кровати покрывало кружевное.

— Муж-то воюет? — спросил Сашкин однопутник.

— Воюет, ежели живой...

— А что, писем не шлет?

— Нет. Сейчас ложиться будете или погодите?

— Сейчас, только подымить выйдем.

С печки свесилась девчушка лет десяти, бледненькая, худенькая, и глядела на них внимательно, но без удивления, какими-то недетскими глазами.

— На кровати вы вдвоем не поместитесь. На полу постелю, — сказала хозяйка.

— Конечно, — заспешил Сашка, — куда нам на постель? Грязные мы больно.

Женщина, отодвинув немного стол от окна, положила на освободившееся место тюфяк, потом пару одеял старых и две подушки.

— Располагайтесь... Вот и мой небось где-нибудь по чужим домам, если живой... Только вряд ли.

— Ну почему? — заулыбался Сашкин попутчик. — Обязательно живой должен быть! Обязательно! И не думайте о плохом.

— Вам легко говорить... Вы-то живые вышли, — сказала она просто, но почудилось Сашке словно осуждение какое.

И в деревнях, что проходили они, казалось иной раз ему, что смотрят на них некоторые бабы, у которых мужья, видать, точно погибли, как-то недобро, будто думают: вы-то целехонькие идете, а наши мужики головы сложили.

На крыльце присели они на ступеньки, завернули дедовского самосада, помогая друг другу. Так же вдвоем «катюшу» запалили — один держал кресало, другой бил, — и затянулись до круготы в глазах.

А из лесу по той же дороге и по другой, которая слева через поле тянулась, плелись калечные. Перед деревней приостанавливались на совет, а потом расползались по избам.

Разделись они в избе до белья, только брюки постеснялись снять, укрылись одеяльцами — тепло, сухо, а сон не идет. Бурчали пустые животы, и оттого тошнотная слабость во всем теле, вот и ворочались, кряхтели, вздыхали. И хозяйка на печи, видно, тоже не спала, тоже вздыхала.

— Хоть бы пожевать чего, — прошептал Сашкин сосед.

— Тише ты, — перебил Сашка, а сам о том же мечтал.

Сколько они без сна промаялись, сказать трудно, полчаса, час ли, только вдруг услышали, соскользнула хозяйка с печи, загремела чугунами и к ним подошла.

— Держите, пожуйте малость. А то ни у вас, ни у меня сна нету, — и сунула им в руки по две картофелины.

— Спасибо, — выдыхнул Сашка и сразу зубами в теплую мякоть. Зажевал медленно, сосед тоже не спешил — знают они, как есть надо, научила передовая.

Утром, проснувшись рано, задерживаться они не стали. Поблагодарили хозяйку за хлеб-кров, мечтая, конечно, втайне, не даст ли она чего на дорогу, но она, пожелав доброго пути, отвернулась от них сразу. Попутчик Сашкин потоптался еще немного, делая вид, что одежу поправляет, но Сашка тронул его за локоть — пошли, дескать, нечего себе и хозяйке душу мытарить.

Утро не выдалось — пасмурно, небо в серых облаках, но Сашкин однопутник (Жорой его звали) воздух ноздрями потянул, расплылся в улыбке и за свое:

— Утро-то какое! Воздух! А тишина... Красота!

— Курево у нас к концу, — остудил его Сашка.

— Подумаешь, курево! Ерунда! Попросим где-нибудь табачку. Ты об этом не думай. Все это суета сует. Главное, к жизни идем, Сашка, к жизни!

— Ты почему в санроте не остался?

— Свободы, брат, захотел. Три года в армии я, все по приказу делать приходилось. А сейчас иду куда хочу. Захочу, на травке поваляюсь, захочу, в любой деревне остановлюсь, а захочу, мимо пройду. Свобода, брат, великое дело. Хоть на месяц, хоть на два, но сам я себе хозяин, а в санроте врачей слушайся, сестер слушайся, начальство приветствуй... Понял?

— Понял, — кивнул головой Сашка.

Сегодня и у Сашки настроение куда лучше: во-первых, выспался нормально, во-вторых, часам к двум дотопают они до Бабкина и продукты получат, а потом, эта ночь чертой какой-то отчеркнула все, что в Бахмутове с ним произошло. Вернее, не отчеркнула, а отодвинула назад, словно давно, давно это было. Только временами толчками какими-то пробивалась боль в сердце, но воли ей Сашка не давал прошло это, возврата не будет, чего ж бередить напрасно...

Шли они проселками, а то и тропками, и деревень на их пути не попадалось, спросить про дорогу некого, и только к середине дня вышли они на большак к селу Луковниково. Большое село, войском заселенное. Почти у каждого дома машины стояли груженые, и шоферня вокруг них суетилась веселая чересчур, видать подвыпившая.

Подошли табачку стрельнуть и спросить, как на Бабино пройти. Оказалось, по большаку надо, никуда не сворачивая, верст семь, совсем близко.

— Чего припухаете? — спросил Жора шоферов. — Фронт-то голодует.

— А чего мы можем, распутица. Вторую неделю пухнем.

Ну, этим-то припухать можно — с продуктами машины. И сыты, и пьяны, и нос в табаке, а тем, кто со снарядами, тем скучней, сами небось у баб картошечку выпрашивают.

По большаку идти было плохо — разбитый весь, в ямах и колдобинах, но веселей — прохожих попадалось больше. И военных, и гражданских, женщин, конечно, с ребятней. И куда бредут?

Тут увидели они, плелись им навстречу несколько лошадей тощих, каждую боец за узду вел, а на них вьюками крафт-мешки бумажные с сухарями. Ну, сколько на каждую нагрузить можно? Пудов пять, не больше. Разве таким макаром фронт снабдишь? Попонятнее стало, почему голодуха на передке. Значит, верно, распутица во всем виновата.

Бабино завиднелось издалека белой колоколенкой. Шагу они прибавить не смогли, но на душе полегчало. Подходит конец их маете. Казенного получат сейчас довольствия по полной норме и до эвакогоспиталя дойдут в сытости — милостыню просить не придется, а это самое в их пути занозное.

Вот и добрались вроде... Прошли домов несколько, ища глазами, у кого спросить, где продпункт этот. Увидели у колодца лейтенанта, тоже в руку раненного. Стоял он и поливал из ведерка кисть безжизненную медленно так, струйками. Чего это он, подивился Сашка, и подошел к нему. Тот глаза поднял:

— Попить, что ли?

— И попить можно... Спросить мы хотели...

— Сейчас освобожу ведро, — перебил лейтенант, выливая остатки воды на руку.

— Зачем это вы? — заинтересовался Сашка.

— Боль унимается. Ранен-то я в плечо, а болит кисть. Жмет, спасу нет, а водой смочишь — легчает.

— Мы спросить хотели, товарищ лейтенант, продпункт где находится?

— Продпункт? — зло засмеялся лейтенант и пошел материться, да так, что Жора от удивления рот открыл. — Был он, продпункт! Зимой! А сейчас нету, перевели куда-то!

— Как нету? — упавшим голосом прошептал Сашка.

— А так, нету, и все! — И пошел опять лейтенант матом. — Вторые сутки топаю, у баб картошечку выпрашиваю...

— И куда же его, продпункт-то? — спросил Сашка, все еще не веря, что лопнули все их надежды, и надеясь, что перевели продпункт куда-нибудь недалеко отсюда.

— А никто ни хрена не знает! Поближе к тылу, наверно.

— Что ж делать будем? — присел Сашка.

— Вы утром лопали чего? — спросил лейтенант.

— Нет.

— Я тоже. В первой же деревне жрать будем просить. Беру на себя. Не дадут так, купим. Денег у меня навалом.

— А здесь не раздобудем? — спросил Жора.

— Нет, пробовал. Тут своих вояк полно.

— Ну, что ж, пойдемте, товарищ лейтенант, вместе тогда, — сказал Сашка, вставая.

— Брось ты «лейтенанта». Не в строю мы. Володькой меня звать. Из Москвы я. Вас-то как?

— Александр я, а он Жора.

— Срочную служили?

— Ага. Я с тридцать девятого, а он...

— ...с тридцать восьмого, — досказал Жора.

— Я тоже два года оттрубил рядовым. А как война началась, послали на трехмесячные и вот кубари привесили. А они мне... — махнул рукой лейтенант. — Я привык за себя отвечать, а тут всучили взвод, да почти все из запаса... В первую ночь на передке один у меня к немцам решил податься. Поймали, конечно. Перед строем хлопнули, а меня за шкирку: как ты врага не распознал? А я его, сукиного сына, только две недели и знал, как формировались. Да и не враг он никакой, струсил, дрянь. Ну, тронулись, ребятки...

Повернули они обратно и потащились. Надо опять по большаку, а там налево будет дорога на Лужково, где этот эвакогоспиталь расположен.

Изредка обгоняли их машины. Голосовали без особой надежды, и верно, ни одна не тормознула даже.

В первой же деревне, что попалась им, когда они с большака сошли, направился лейтенант решительно к какому-то дому и, не постучав даже, вошел.

Сашка и Жора присели на завалинке. Вскоре лейтенант вышел со стариком — старым, худым, но с глазами живыми, колючими.

— Вот, трое нас только, дед. Надо нам передохнуть, поесть чего-нибудь... Ну и табачку надо...

— Только и всего? — спросил дед. — Довоевались. Хлебушка побираетесь. Что же это вас не кормят? А?

— Продпункт из Бабина выбыл, потому и требуем...

— Требуем? А какое у вас такое право требовать-то? А?

— Раненые же мы... Кровь пролили, — вступил в разговор Жора.

— А знаешь, сколько вас с февраля идет? — повернулся старик к Жоре. — И все к мужику... за хлебушком. А мужик давно вконец разоренный. Это ты понимаешь? Нет у меня, ребятки, ничего. Сам до лета вряд ли протяну. Пройдитесь по деревне, может, у кого другого и есть, может, подаст кто...

— Подаст! — вспыхнул лейтенант. — Мы не нищие какие! Вот деньги, — вытащил дрожащей рукой из кармана тридцатки. — Сколько за картошку хочешь? Одну, две? Ну, отвечай!

— Ну что мне твои деньги? Было бы что, дал бы... Идите вы от меня, и весь сказ. Докудова немца пустить решили? До Урала, что ли?

— Молчи! За такие слова... — Лейтенант задрожал весь, глаза выкатил и зашарил рукой в кармане брюк.

— Отойди, лейтенант, — встал перед ним Сашка. — Отойди! Тут другой разговор нужен.

— Солдат-то поумнее тебя будет, — сказал старик и добавил: — Послушайте лучше, чего посоветую...

— Говори, дед, и прости, с фронта мы, нервные... — подступил к нему Сашка.

— Вот это разговор другой. А то — требуем. А чего требовать? Ты спроси сперва, есть ли чего у меня. А если нету, чего требовать? Что нервные вы и перемаянные, понимаю. Не с тещиных блинов идете. Но и нас понять надо... Так вот, идите-ка на поле, там картоха, с осени не копанная. Накопайте и лепехи себе нажарьте. Поняли? Сам это жру.

— Поняли, — сказал Сашка.

— Пользы, может, и немного, но брюхо набьете, и полегчает малость. Идите. Сковороду, так и быть, дам и присолить чем.

Копали картошку руками. Слизнявые, раскисшие клубни расползались в руках, и, как есть такое можно, вначале не представлялось, но когда выдавили из кожуры синеватую мякоть, размяли в руках, присолили и стали печь на сковороде, то уже от запаха, что шел от лепех, закружило в голове и сладко заныло в желудке. А когда попробовали горяченьких, то Жора зачмокал и пробормотал:

— А ничего, ребята, лады! Можно сказать даже, красота!

И вправду, то, что казалось несъедобной гнилью, шло им сейчас в горло за милую душу, а если б примаслить маленько да присолить покрепче — совсем еда хорошая.

Только у лейтенанта стояли слезы в глазах, хотя и он жевал вовсю... Обидно, конечно, но что поделаешь, война...

Решили покопать еще и напечь лепех впрок, на дорогу, благо сковорода есть. Отняло у них это часа два. Когда возвращали деду сковороду и поблагодарили, тот полез за печь, достал самосаду и дал им табаку немного, но все же подковырнул:

— И махры, значит, для вас не припасли. Как дальше воевать-то будете?

— Не беспокойся, дед, провоюем и немца погоним, — сказал Сашка.

— Кабы так, все бы я простил... — вздохнул дед. Чего простил, кому, он не разъяснил. Вышли они за деревню и расположились покурить не спеша, полежать немного, разморило после еды-то.

— Значит, говоришь, погоним немца? — обратился лейтенант к Сашке, чуть усмехаясь.

— А разве не так?

Лейтенант затянулся дымком, сплюнул.

— Так-то так, только скажи, откуда у нас такая глупая уверенность? Разве ты на передке не убедился, что немец пока сильнее нас, организованнее, умелее...

— Вот именно, умеет, гад, воевать, — сказал Жора. — Только бросьте вы о войне. До сих пор в ушах звон, дайте покурить спокойно.

— Забыть хочешь? — спросил лейтенант.

— Хочу. Я тишину слушаю... — И опять блажная улыбка растянула Жорины губы.

— Недолго придется слушать. Через два месяца как штык опять на передке будешь.

— Знаю. Но думать об этом не хочу. Нам теперь часом жить надо. И если час твой — радуйся на всю железку. Давайте договоримся — о войне ни слова. Лады?

— Валяй радуйся. Долг свой ты выполнил, совесть у тебя чистая, валяй радуйся.

— Вы так говорите, лейтенант, словно завидуете. А вы тоже долг свой выполнили...

— Да иди ты к черту и с выканьем, и с лейтенантом. Сказал вам — Володька я! Так и зовите. — И лейтенант задумался, так и не ответив Жоре.

А Сашка, видя, что скребет что-то на душе лейтенанта, сказал:

— Война все спишет.

— Глупость! — взметнулся Володька. — Самая настоящая глупость. Вы рядовые, вам что, вы никого на смерть не гнали... Ничего не спишется. Всю жизнь помнить буду, как глядели на меня ребята, когда я им приказ на наступление выкладывал... Всю жизнь... — И замолк лейтенант.

Посидели они еще немного. Сашка с Жорой кое о чем еще поговорили, а Володька мусолил одну самокрутку за другой и ни слова. Но надо и идти, понежились, и хватит. Перевязки на ранах у них пожелтели, бурые пятна на них выступили, а внутри присохли и при движении об раны терли, больно было. А с этим крюком на Бабино, возней с лепехами и отдыхом после потеряли они времени много, да и шли не ходко, дойти до дотемна к этому Лужкову вряд ли удастся.

И верно, к вечеру пришлось им в какой-то безымянной деревеньке ночлега просить.

Оприютили их две женщины пожилые, сестры видимо, и приняли хорошо, участливо, про войну спрашивали, и ужинали они щами, постными, ясно, но горячими. Хлебца им дали по кусочку махонькому и по две картофелины большие. И на этом спасибо, и то здорово.

Предложили хозяйки две постели на троих (больше не было, свои уступали), но они отказались и постелились опять на полу. Спали крепко, потому как все же сытые были, хоть и не очень.

У Сашки и Жоры раны ночью прибаливали больше, а у лейтенанта наоборот, тот с утра начинал кривиться и кисть раненой руки водой примачивать.

Из этой деревни вышли они вскоре опять на большую дорогу... Тут тоже машины ходили — и газики и «ЗИСы-пятые», — но на их поднятые руки ноль внимания. А лейтенант тяжелей всех шел, красный весь, небось жар поднялся, и каждую прошедшую машину матерком провожал.

И вот один «ЗИС» порожний показался, лейтенант на дорогу вышел, руку поднял, и по лицу видно — не отступит. «ЗИС» засигналил, но скорости, лярва, не сбавил и только в шагах нескольких от лейтенанта вывернул круто в лужу огромную, обдал Володьку грязью с ног до головы и дальше покатил.

И тут лейтенант не выдержал, матюгнулся жутко, из кармана пистолет выхватил (не знали, что при оружии он) и пальнул вслед два раза, хотел, видно, по шинам, но промазал. «ЗИС» тормознул до юза, из окна кабины высунулась рожа толстая, а затем и ствол автомата...

Они замерли поневоле — чем черт не шутит, может, пьян шофер, бабахнет попугать, но ненароком и задеть может. Только Володька, пистолета не пряча, к машине поперся, шальной, право... Шофер дверцу открыл и вышел, стал баллоны задние осматривать. Ну, тогда и Сашка с Жорой тронулись.

Володька к «ЗИСу» подошел и криком:

— Ты что, гад, остановиться не можешь?! Видишь, ноги еле тянем.

— Полегче, лейтенант, и пушку спрячь, — спокойненько так сказал шофер. — Без запаски я. Пробил бы баллон, что делать, а я по заданию. Эх, надо бы по вас очередишку да в кювет загнать, может, опомнились бы...

— Голосуем, голосуем, и ни одна машина не остановится, — вступил Сашка.

— И правильно. Вы ж через полчаса обратно проситься будете.

— Это почему ж? — спросил Жора.

— А потому. Ну, ладно, залезайте, только по-быстрому.

Залезли в кузов. Жора бледный, зуб на зуб не попадает.

— Ты, лейтенант, эти штучки с пистолетом брось. На кого другого нарвался — и врезал бы. А я свои два месяца отгулять хочу.

— Не ной, отгуляешь ты свои два месяца. И бабешку какую найдешь побаловаться.

— Между прочим, — сказал Жора задумчиво, — странное дело, о женщинах совсем не думаю. И во сне не снятся.

— А с чего им сниться-то? — усмехнулся лейтенант.

— Нет, странно все же... Молодой я...

— Довела тебя, знать, Жора, передовая. Смотри, на всю жизнь можно таким остаться, — продолжал травить Володька.

— Неужто? — забеспокоился Жора. — Разве у вас не так?

— У нас? — засмеялся лейтенант. — Нам с Сашкой только подай. Верно, Сашок?

— Нет, правда? — волновался Жора.

— Ну какие бабы, Жора? Другие мысли у нас — где пожрать, где курева достать... — успокоил его Сашка.

А дорожка не приведи боже! Кидает их из стороны в сторону, и каждый толчок в ранах отдается, да еще бочка с бензином по кузову катается, то одного, то другого по ногам трахнет. Километров пять помучились, а потом застучали в кабину — давай останавливайся.

— Ну что? Говорил вам, порастрясет. По такой дороге и здоровому душу вытряхнет. Потому и не берем вас. Версты три проедете и слезаете. Только время с вами терять. А мне вот к такому-то пункту надо ровно в ноль-ноль. Поняли? — сказал шофер, нетерпеливо глядя, как они из кузова выкарабкиваются. — Ну, бывайте.

— Поняли, — вздохнули они и потопали опять пехом.

Когда мимо картофельных полей проходили, видели, как копошатся там калечные, дымят кострами. Не одни они, значит, так кормятся. Тоже какой дед надоумил, а может, своим умом дошли. В общем, эта картошечка некопаная идет в ход вовсю, помогает раненым эту дорогу выдюжить.

Пришлось им вскоре опять на лесную дорогу свернуть, от большака вправо. Сказали им, так поближе будет, верст несколько сократить можно. Но, как вошли, пожалели, что послушались. Неприветливая дорога, сумрачная... По обеим сторонам ели вековые наверху ветвями сплелись, света белого не видно.

Когда полями шли, перелесками, по опушкам, взгляду было где разгуляться. И солнце видно, и дали, и воздуху кругом полно, в общем, «красота», как Жора говорил, а здесь даже дыхание сперло — сыро, душно, смрадно. А дальше еще больше дорога поугрюмела, их передовую стала напоминать. Войско вроде зимой тут стояло, а может, и бои были, потому как валялись по сторонам каски простреленные, сумки от противогазов, ящики цинковые от патронов, обмотки ржавые, обрывки бинтов окровавленных, и даже труп один они приметили, но подходить не стали — хватит, на всю жизнь насмотрелись!

Только мысли о войне они с трудом отбросили, а дорога эта опять к ней возвратила. У лейтенанта губы сжались, взглядом в одну точку уставился, и у Сашки сердце тяжестью прихватило. Разговора не получалось — каждый свое вспомнил. Только Жора, впереди их идущий, без внимания это оставил (наверно, нарочно) и даже насвистывал что-то, пока Сашка не крикнул ему вслед:

— Брось, Жора, свистеть!

— А что? — остановился тот.

— Место вроде не для свиста... Бои были... Люди погибали...

— Вот ты о чем, — вроде небрежно бросил Жора и пошел дальше, но насвистывать перестал.

— С него еще телячий восторг не сошел... Все радуется, что живым остался, — немного раздраженно заметил лейтенант.

Видел Сашка, что Жора лейтенанту на нервы действует — и улыбочкой своей постоянной, и охами и ахами по всякому поводу, но что поделаешь? Свела и дорога и доля одинаковая — терпите, приноравливайтесь друг к другу.

Лейтенант труднее других шел. Боли его не отпускали, нерв же перебитый, а он дает боль непрестанную, только ночами отходит. Сашка поэтому равнял шаг на него, хотя и мог идти шибче. А сейчас, видя, что совсем лейтенант еле ногами переступает, предложил перекур, на что тот с радостью согласился.

Присели, завернули по цигарке, задымили... Жора из глаз скрылся, делала дорога тут поворот. Ладно, догадается, что перекуривают они, обождет.

— Лейтенант... — начал было Сашка, но тот перебил:

— Опять?

— Ну, ладно, Владимир. Давно я хотел спросить: почему ты звания командирского не хотел? Мой ротный тоже, когда кубарь ему повесили, что-то не радовался.

— Значит, не дурак твой ротный.

— Я понимаю, — сказал Сашка, — людей на смерть посылать трудно, но все же лучше такие командиры, как вы, кадровую отслужившие, чем из училища «фазаны» желторотые. Разве не так?

— Может, и так... — неохотно как-то ответил лейтенант, потом задумался и досказал не сразу: — У меня все «отцы» были во взводе из запаса, семейные все... Ох, как не хотелось им помирать. А я — вперед, мать вашу так-то, вперед! — и примолк, опять задумавшись.

Сашка помолчал немного, тоже вспомнил, как наступали...

— Приказ же, — немного погодя сказал он.

— Что приказ?.. Мне сержант мой, помкомвзвода, который на войне второй раз, советовал завести взвод за балочку и там переждать немного, чуял он, захлебнется наступление... А я ни в какую! Вперед и вперед! А ребят косит то слева, то справа. Клочья от взвода летят, а я вперед и вперед. Потом залегли, невозможно дальше было, и через минуту-две отход. Если б в этой балочке переждали, считай, полвзвода сохранил бы. Понимаешь, Сашок? И все по своей дурости, умней людей себя воображал. И помкомвзвода моего хлопнуло. Ну как после этого? А?

— Да, — протянул Сашка. — Выходит, рядовым-то спокойней?

— Еще бы. Рядовой только за себя в ответе... Да что говорить! — махнул рукой Володька. — Я тоже забыть все хочу, как и Жора, но не выходит. Наверно, на всю жизнь это...

— Так война же, Володя...

И тут грохнул впереди взрыв. Глухо так вначале, а потом раскатился эхом голосистей.

Они вскочили, не понимая — откуда, что? Самолеты вроде не гудели, от фронта далеко... И тут словно толкнуло что-то Сашку в грудь.

— Жора!!! — закричал он и бросился бегом по дороге, а за ним и побелевший лейтенант.

Поворот они проскочили, и дорога далеко видна стала, но Жоры на ней не было. Пробежали еще немного, остановились, по сторонам стали осматриваться и... увидели: слева, на прогалине, шагах в десяти от дороги, лежал Жора, опрокинутый навзничь, руки разметаны, а грудь вся в дырах... И на глазах у них расползаются на ватнике бурые пятна у дыр, и, странно очень, на неподвижном и мертвом еще движется что-то...

Улыбки уже не было на Жорином лице, только скривлены были губы в удивленной, недоуменной гримасе и обиженно приоткрыты... Чуть поодаль от его тела у ели синел подснежник. За ним-то, наверное, и свернул Жора с дороги, и словно услышал Сашка его голос: «Смотрите, ребята, цветок какой! Красота!»

Ни одна смерть на передке не ошеломляла так, как эта... Стояли они будто оглушенные, и ни одного слова не выдавливалось. Лейтенант стал как-то оседать и неуклюже опустился на корточки, прикрыв лицо трясущейся рукой, закашлялся неестественно, стремясь, видно, перебить кашлем рвущиеся из горла всхлипы. А у Сашки рука сама потянулась к ушанке, стянул он ее перед покойником, чего никогда не делали они там, пальцы невольно сложились щепотью и пошли ко лбу, хотя не был Сашка, конечно, верующим (в церквах, правда, бывал на панихидах, когда родственников отпевали, и там крестился, как все), и, когда коснулся лба, разомкнул пальцы и провел просто ими по волосам.

— А я все смеялся над ним... — пробормотал лейтенант сквозь кашель.

— Покури, — сказал Сашка и протянул кисет, а сам пошел за Жориной шапкой, отброшенной взрывом в сторону.

— Не ходи! — взвизгнул Володька, но Сашка не послушал, только внимательно смотрел под ноги — нет ли еще тут этих проклятых «шпрингмин», — подняв шапку, накрыл ею Жорино лицо. Вроде легче стало, а то нет мочи глядеть на скривленные Жорины губы.

Лейтенант уже выпрямился, и искурили они по цигарке, молча и стоя, а потом Сашка подошел к Жоре и, распахнув ватник, полез в карман гимнастерки — надо же документы взять, но все было порвано, измазано кровью, красноармейская книжка расползлась в Сашкиных руках.

— Медальон ищи, — сказал лейтенант, а сам отвернулся.

Смертный медальон хоть так и называется, но на медальон не похож. Поначалу выдали им такие жестяные ладанки, на шею вешать, отсюда и «медальон», наверно. А потом уж футлярчики черные из пластмассы. Сашка нашел его в кармане брюк и, развинтив, вынул оттуда желтую бумажку, в которой и прописано все, что надо знать живым о погибшем: имя, фамилия, год рождения, каким райвоенкоматом призван, домашний адрес и группа крови по Янскому.

— Не Жора он — Григорий... — прочел Сашка.

— Спрячь. В госпиталь дойдем, напишем родным.

— Напишем... Только правды не надо.

— Конечно... Погиб смертью храбрых в боях за Родину.

— Может, лапником его закидать? — сказал Сашка.

— Не надо. Так увидит его кто, проезжая, захоронят. — Лейтенант вытащил пистолет и подошел к телу. — Ну, Жора, прости за насмешки... Не пришлось тебе в госпитале погулять. Прощай, — и выстрелил в воздух.

Негромкий звук выстрела одиноко и тоскливо прокатился эхом по лесу и иссяк где-то вдали.

Шли они дальше молча, какие тут слова... Лейтенант кусал губы, часто нападал на него кашель, и только одно вымолвил за дорогу:

— Напиться бы...

От стопки и Сашка не отказался бы — такая маета на душе. Вроде бы случайный был Жора попутчик, в боях вместе не были, а ведь так спаялись за дорогу, словно родными стали, и идти им сейчас вдвоем как-то неприют-то, не хватает Жориных выкриков по поводу и без повода. Эх, Жора, Жора, не свернул бы за этим подснежником, шли бы вместе. Как же нелепо вышло. Пройти бои такие страшенные, а по дороге в тыл, к жизни погибнуть...

К середине дня доплелись они до Лужкова, до эвакогоспиталя. Встретили их тут приветно. Правда, обед чуть-чуть не захватили, и терпеть им теперь до ужина. Но что делать, раз такие порядки в тылу: хоть и есть у тебя продаттестат, хоть он десять дней не использованный, но на довольствие ставят лишь с того дня, как прибыл, и за прошлое ни грамма.

Лейтенант было зашумел, чтобы пайки хлеба за обед дали, но порядки эти криком не переломаешь, да и шумел он не очень — умаян был и не до хлеба как-то сейчас, после того, как товарища они потеряли.

Зарегистрировали их и в баню направили, а там в раздевалке девчата. Как при них раздеваться? А они тут как раз им для помощи и без стеснения стаскивают с ребят гимнастерки, брюки, белье даже нижнее — и в прожарку. Ну, тут еще ничего, прикрыли срамные места руками и скорей в баню шмыгнули, а там тоже девки! И что делать? А девчата смеются — привыкли, видно, — и подходят то к одному, то к другому и мыться помогают: и спину потрут, и головы намылят. Раненные-то все больше в руки, мыться одной рукой несподручно, но неудобно при женщинах. Правда, девчата веселые, смеются: «Вы для нас сейчас не мужчины, а бойцы раненые, так что не стесняйтесь».

Только один из них бесстыжим оказался, носился по бане голый, бил себя в грудь и гоготал: «Глядите-ка на меня. Все для фронта на мне написано», — а сам, видно, и был лещеватый, а теперь мослы так и торчат и ребрышки все пересчитать можно. Чудной парень, словно чокнутый или клоуна из себя строит.

Сашке его крики и посмешки не понравились, и он подошел к нему:

— Чего изгиляешься? Над чем смеешься? Кончай базар...

А Володька-лейтенант, услыхав это, крикнул:

— Дай ему, Сашок, правой, а я левой добавлю!

Тот попятился.

— Ну чего вы, ребята, посмеяться, что ли, нельзя? Да вы на меня поглядите, верно же...

— Замолкни, — перебил Сашка.

После бани направили их на перевязку. Как увидел Сашка сестренок в белых халатах, так и кольнуло сердце — нет, не ушла Зина из души... А девчата ласковые, приветливые. Разбинтовывали их раны осторожно, чтоб боль не причинить.

С лейтенантом врач долго возился и, сказав, что ранение серьезное, посоветовал ему дальше не идти, а полежать тут недельку и дождаться транспорта (дороги вот-вот пообсохнут), но Володька ни в какую! Хочет он во что бы то ни стало до Москвы добраться и с матерью повидаться.

А Сашка здесь с удовольствием бы остался отлежаться и подкормиться, что ни говори, тяжелая выдалась им дорога, но, раз лейтенант не хочет, покидать его Сашка не будет. Может, и ему самому, пока раненый и вне строя, тоже домой махнуть? До Москвы вместе с Володькой доберется, а там недалеко. Тоже мать более двух лет не видал, и если сейчас не свидеться, то вряд ли в другой раз случай такой выпадет.

После перевязки повели их в большой дом, клуб раньше был, наверно, а там разместили на двойных нарах, но у каждого матрасик, простыня, одеяло. Лейтенанта хотели было в другую палату, командирскую, но он наотрез отказался, и лежали они теперь вместе, чистенькие после бани, на чистом белье, — красота, сказал бы Жора.

Лейтенант, полежав немного, вынул из кармана пачку тридцаток, пересчитал и, ничего Сашке не говоря, смылся. Видать, в деревню, самогону доставать.

К ужину пришел повеселевший малость и, когда стали еду разносить, вытащил из кармана бутылку мутного желтоватого самогону и одну луковицу на закуску.

— Знаешь, сколько отдал?

— Сколько?

— Пять сотен!

— Деньги-т о какие по мирному времени! — удивился Сашка. — Совести на них нет, что ли?

— И то еле выпросил, за деньги-то. Если б керосинчика, говорят, или крупы какой, или что из одежонки, тогда бы с радостью.

Ужин дали приличный. Ребята, кто давно здесь, говорили, что в обед и вчера и сегодня котлеты были и по стопке выдали в честь праздника — третье мая уж наступило. И сейчас каша из гречки, хлеба по полной норме, сахар к чаю. Если б не такие оголодалые были, хватило бы. Но сейчас это для них на один заглот. Как хлебушек увидели, скулы свело.

Раздобыл Сашка кружки, разлили, чокнулись... Соседи по нарам поглядывали жадно, но бутылка-то одна, на всех не разделишь.

— Жору помянем, — сказал лейтенант и всю кружку одним махом влил в себя, не поморщившись.

А Сашка выпил с трудом, еще до армии чуть этим самогоном не отравился и запаха его не терпел, но сейчас не до вкуса — забыться бы на миг, отогреть душу...

Потом за победу пили... За то, что живыми пока остались... За матерей своих выпили ждущих (это Володька предложил). Как выпили, подобрели и соседям своим ближайшим чуток налили. И потекли разговоры разные: кто про бои, кто про дом, кто про прошлую жизнь на гражданке, кто гадал, что после войны будет, и все дружно начпродов материли, потому как со жратвой везде плохо было.

Тут один лейтенанта спросил, как тот наступления их понимает, каков смысл был, все же он командир, может, ему поболе известно.

Володька задумался, потер лоб, скривил губы.

— Сам голову ломаю... Одно знаю, немцам покоя от нас не было, то в одном месте куснем, то в другом. Может, в том и смысл, что не давали ему маневра, связывали его... Так, наверное...

Сосед ответом не очень удовлетворился и пробурчал:

— Может, и так... Но людей все же много поубивало, вот что...

— На то и война, чтоб убивало, — заметил Сашка.

На том разговор этот прекратился и перешел на мелочи, которые вскоре и забылись начисто.

Утром на врачебном обходе опять доктор посоветовал лейтенанту остаться, тем более, предупредил он, до самой станции Щербово, где госпиталь, ни продпунктов, ни эвакогоспиталей других не будет. Но разве Володьку убедишь в чем. А Сашке ох как не хотелось уходить отсюда.

С ними в путь собрались еще человек десять. Уж неизвестно, по каким таким причинам они уходить решили, небось просто от фронта подальше захотелось, где и с кормежкой будет получше, и с помещением, и с уходом.

Вышли они не рано, часов в десять, после завтрака, и к другим прибиваться не стали, вдвоем-то лучше, чем табуном идти: и с ночевкой легче, и еду попросить на двоих как-то удобней.

Больше пятнадцати верст за день им теперь не одолеть и к Щербову одним переходом не попасть, где-то ночь придется проводить, где-то на ночлег проситься.

После самогона идти плохо — горло пересохло, у каждого колодца или ручья водой наливаются, а от нее слабость еще больше. Потеть стали в ватниках, а снять — не жарко, ветерок майский продувает, просквозит запросто. Это там никакая их простуда не брала, но то передовая! Там и захочешь приболеть, ан нет, не выходит. Там они словно железные были. А тут в мире и расслаб, и заболеть можно ненароком, и им это совсем ни к чему, им добраться до места надо.

Шли они очень неходко, версты четыре протопают — и перекур на полчаса, а то и поболее. На одном из передыхов Сашка лейтенанту про своего немца и рассказал, давно на языке вертелось, да все как-то не выходило. Володька слушал внимательно, переживал, видно, себя на место Сашки ставил, а в конце рассказа раскашлялся, этим он всегда так свое волнение скрывал.

— Ну, Сашок... Ты человек... И как ты думаешь, комбат шел к тебе, уже решив отменить свой приказ немца шлепнуть или тебя проверить?

— Тогда думал, идет меня проверять и силой заставить приказ исполнять или хлопнуть за невыполнение, а сейчас думаю, может, еще в блиндаже одумался и шел с отменой...

— Мда... случай... Дай-ка лапу, Сашка, — лейтенант протянул руку и стиснул Сашкину в крепком рукопожатии. — Я бы не смог.

— Ну да, — улыбнулся Сашка, — еще как смог бы. Непростое дело человека убить... да безоружного. И ты бы не стал... Люди же мы, не фашисты, — досказал Сашка просто, а лейтенант еще долго глядел ему в глаза с интересом, словно впервые видел, словно старался отыскать в них что-то особенное, пока Сашка не сказал: — Ну, чего на меня глаза пялишь, как на девку. Ничего во
мне нету.

Володька глаза отвел, но не раз после этого замечал на себе Сашка его взгляд, любопытствующий и уважительный.

Немного они протопали, а дню конец уже приходил... Попалась им прохожая случайная, спросили, скоро ль деревня какая. Ответила, что верстах в трех будет, но там ночлегу лучше не просить.

— Это почему же? — выкатил глаза лейтенант.

— Да побитая она вся. Фронт тут держался. В Прямухино идите, село большое, под немцем не было. Там хорошо примут.

— А до него сколько? — спросил Сашка.

— Верст семь будет...

Послушались прохожую, двинули на Прямухино. А ту деревню, ближнюю, прошли, и верно, всего три дома целых, куда уж тут на ночлег проситься... Да что говорить, насмотрелись они по дороге на многое. Обидный путь выдался. И главная обида, что продпункты эти проклятые, как нарочно, с места на место переезжают — и знать никто не знает куда. Вот и приходится картоху копать на виду у людей, а при ночевках глаза голодные прятать... И представляли они себе, каково бабонькам каждую ночь постояльцев принимать и делиться с ними последним куском... Памятник им, этим бабам из прифронтовых деревень, после войны поставить надо...

Лейтенанту Володьке, московской, городской жизнью балованному, к голоду непривычному, тяжче, конечно, ну а Сашка к невзгодам более приученный — был в детстве и недоед, а в тридцатых и голод настоящий испытал, — ему эту дорогу перемочь легче.

Подходили они к этому Прямухину, где ночевать проситься, с щемотью в сердцах — ходи опять по избам, кланяйся, проси приюта. Хорошо, что последний это ночлег, дойдут завтра до Щербова, до госпиталя настоящего, и там все законное получат — и место, и довольствие.

Начали они с краю... Домов побогаче на вид уже не выбирали, лишь бы куда приткнуться. Постучали в первый же дом. Вышла женщина рябоватая, посмотрела на них, головой покачала — небось на обтрепанные, обожженные их телогрейки, на небритые опавшие щеки — и сказала:

— К председателю идите. У нас черед установлен, кому вас, горемычных, принимать. Сегодня вроде Степанида должна...

— Порядок, значит, установили? — буркнул лейтенант.

— А как же? Вы все норовите дом поприглядней выбрать, а достаток у нас сейчас один. Это когда при мужиках были, разнились. А теперь бабы работники, вот и сравнялись все. И выходит, одни чуть ли не каждый день раненых принимают, а другим не достается.

— Где председателя искать? — спросил Володька.

— А к середке идите. Там сельсовет у нас.

— Ну, спасибо. Может, у вас и такой порядок заведен — кормить раненых?

— Конечно. На то черед и установили. С едой, конечно, у нас не очень, но что бог послал, как говорится.

Двинулись они к сельсовету, и на душе покойно, везде бы так — без мытарства, без упрашиваний.

Лейтенант губы кривить перестал и на лицо даже поживел немного.

У сельсовета народу толпилось много, женщины, конечно... Одна крикнула громко, заметив подходивших к ним Сашку и лейтенанта:

— Степанида! Принимай гостей! Пришли к тебе на постой. Где ты, Степанида?

Степанида — грузная, крупная — подошла, оглядела их и, улыбнувшись добродушно, сказала:

— Ну, пошли ко мне, герои... Как в вас душа-то держится?

— Держится покамест, — ответно улыбнулся Сашка, но тут первая женщина, которая Степаниду звала, приблизилась к ним, остановилась и странно как-то, очень внимательно осмотрела Сашку с ног до головы, а осмотрев, сказала:

— Этого ясноглазого я к себе возьму. Пойдешь, парень?

— Так с лейтенантом я...

— Ничего. Лейтенант твой к Степаниде пойдет, а ты ко мне. Он теперь тебе не начальник.

— Не в том дело, — перебил Сашка. — Вместе идем почти с самого фронта.

— Иди, иди, — усмехнулся Володька. — Раз тебе персональное приглашение, отказываться не следует.

— Если ты не возражаешь... — неуверенно произнес Сашка.

— Иди, иди. Хозяюшка-то твоя ничего... Не зря зовет.

— Ладно, ты зубы не скаль, командир, — обрезала она. — Раз зову, значит, причина есть. Понял?

— Как не понять, — опять осклабился лейтенант.

Сашка оглядел ее, статную, крутобедрую, молодую, годков на несколько только его старше, наверное, и решил:

— Согласный я, пошли...

— Видали, согласный он! — засмеялась Степанида, да и остальные бабы. — Да Пашка у нас, поди, первая красавица на деревне, а он сомневается еще.

Смутился Сашка немного от смеха бабьего, а Володька не удержался добавить:

— Смотри, Сашок, не теряйся.

На что Паша замахнулась на него рукой:

— Заткнись, лейтенант! На мужиков-то вы уже не похожие, а мысли кобелиные все оставить не можете. Куды вам не теряться? До постели бы ноги дотянули, а вы... Разве неверно говорю?

— В самую точку! — засмеялся Володька.

— То-то и оно. Пошли, парень. Зовут-то как?

— Александром, — ответил Сашка.

— Александром? — переспросила она почему-то. — Я думала, по-другому тебя кличут.

— Почему?

— А так.

Шли они к дому молча. Паша впереди, и Сашка поневоле видел, как колышутся под юбкой ядреные ее ягодицы, как поблескивают полные икры, не закрытые голенищами коротких сапог, но волнений особых вид этот у него не вызвал, только отметил в мыслях, что баба-то в самом соку и без мужика ей небось трудно.

Ввела она его в избу, показала, где телогрейку повесить, где руки помыть, и сказала:

— Ты пока отдыхай, покури, а я через полчасика управлюсь, приду, и ужинать будем, — и ушла по своим делам.

Сашка присел на скамью, крутить цигарку начал. Покойно как-то на душе стало, размяк тот камень тяжелый, что всю дорогу грудь давил. Закурил он, огляделся... Ну, конечно, как и во всех деревенских избах, на стенах фотографии старые висели. Подошел Сашка ближе для разгляду — чинные, приодетые, глядели на него старики и старухи, родители или деды Пашины или мужа ее. Но все это без интереса для Сашки, а вот мужчиной в полушубке белом и шлеме красноармейском он заинтересовался. Глядел тот с фотографии весело, с улыбочкой, и папироска длинная в углу рта торчала как-то задорно, и показалось Сашке лицо его очень знакомым. Но откуда? И не сразу догадался он, что парень этот на него, Сашку, очень похожий. Такие же скулы приметные, такой же нос чуть курносый, и глаза так же широко ставлены. Усмехнулся Сашка — бывает же такое! Словно брат родной или сродственник близкий, чудеса прямо.

Паша вошла, Сашкой не замеченная, и, увидев, что он фотографию разглядывает, кинула скороговоркой:

— Муж мой Максим, в финскую взятый. — А потом подошла к печи, вытащила чугун с водой, отлила в ковшик. — Может, щетину сбреешь? Дам я тебе и помазок, и бритву.

— Хорошо бы, — провел Сашка рукой по колючему подбородку.

— Ну вот, побреешься, умоешься, и вечерять будем. Здорово голодный-то?

— Голодный, — ответил Сашка прямо.

Бритва Максимова была не ахти правленной, да и без руки левой бриться неудобно. Но все же с грехом пополам побрился Сашка. Подала ему Паша умыться и даже одеколону тройного дала подушиться. Погляделся Сашка в зеркало — никакой солидности, мальчишечье лицо совсем. Душой-то он себя старше чувствовал и удивился даже, что не очень-то изменила его двухмесячная та мытня на передовой, только глаза сильно усталые. Паша тоже удивилась и спросила:

— С какого года ты?

— С девятнадцатого.

— Я поначалу подумала, постарше ты. А щетину сбрил — мальчишка совсем.

— А вы с какого? — задал неудобный вопрос Сашка, но Паша, не смутившись ничуть, ответила:

— С пятнадцатого я. Ты мне не выкай. Не тетка я тебе.

— Хорошо, Паша.

— Ты скажи, почему идете такие? Кожа да кости. Один другого краше. Не кормят вас на войне, что ли, или, пока дойдете сюда, тощаете?

Рассказал Сашка. Ну, не все, конечно. Все гражданским знать незачем, но кое-что про фронт рассказал...

— Господи ты боже мой, — запричитала Паша. — Что же это на свете делается?

— Растянулись тылы, ну и распутица, — объяснял Сашка лейтенантовыми словами, да и сам так понимал. Конечно, братву полегшую жаль до невозможности, но по-другому, видно, нельзя было дело повернуть, какую-то задачу важную они выполняли и, возможно, выполнили.

Стала Паша на стол накрывать, еду выставлять. Сашка рот от удивления открыл — чего только не было. Во-первых, огурцы соленые, с детства им любимые, потом грибки с порезанным луком, потом кусок сала свиного с розовыми прожилками, лепешки ржаные с мятой картошкой посредине вместо творога и, наконец, самогона бутыль!

— У вас немца не было? — только и спросил Сашка.

— Миловал бог. Чуток не дошел.

— Я смотрю, еда у тебя больно богатая.

— Какое богатство! Я и щами тебя угощу, и на второе картошкой, жаренной с яйцами, — улыбнулась Наша, видно довольная, что есть ей чем угостить.

Налила она Сашке полный стакан граненый, а себе половину. Протянула чокнуться.

— За что выпьем-то? — спросила.

— За победу, конечно, — не замедлил Сашка с ответом.

— Ну, до победы далече. Давай за встречу, за знакомство. Небось догадался ты, почему позвала я тебя?

— Вроде.

— Похож ты на Максима. Как увидела, так и ахнула. Одно лицо. И надо же такое. Как фамилия твоя, может, каким образом сродственник ты с Максимом?

Сашка сказал.

— Нет, — другая совсем, — чуть разочарованно сказала Паша. — Пропал мой Максим. Так с финской и не отпустили. На западную границу послали. Там в первых боях и сгинул, наверно.

— Может, в плену?

— Все может. Но на Максима не похоже. Не из таких он...

— Из каких ни будь, а всякое бывает. — И рассказал Сашка, как обманули их немцы, как его напарника, с которым на посту стоял, полонили, как и сам мог попасть, задержись он с валенками. — Ты надежду не теряй, — закончил он.

— Нет, Саша, чует сердце, пропал Максим... Ты закусывай как следует, не стесняйся, — переменила разговор Паша, а Сашка и так навалился на еду, того и другого прихватывал, не в силах удержаться, и потому, что ел много, самогон на него не очень-то подействовал.

Смог он под второе, под картошку, на сале жаренной с яйцами облитой, еще стакан опрокинуть и тут только захмелел. И стало ему так хорошо, будто в доме он родном, и Паша, сидящая напротив и ласково на него глядящая тоже показалась родной и знакомой, будто знает он ее много, много лет.

Тяжело человеку долго быть обездомленным, без своего угла, без своих вещей, без людей близких. И прорвало Сашку, разоткровенничался вовсю и про все, про все стал Паше рассказывать. И про Зину не скрыл. Как бегали при бомбежках в эшелоне вместе, как простились они в Селижарове перед ночным маршем, как обещала она его ждать, как поцеловались напоследок горьким поцелуем, как думал о ней там и как встретились в санроте. Все рассказал, даже о том, что бессильным оказался, не умолчал.

Паша слушала внимательно, с сочувствием, прерывала иногда Сашкино повествование разными бабьими охами и ахами, переживала за Сашку, видать, по-настоящему

— Эх ты, бедненький, — потрепала она его по отросшему ежику волос. — Хорошо, что Зину эту не хулишь. Справедливый, значит. Вошел в ее женское положение, понял...

А Сашке захотелось вдруг уткнуться головой в Пашины колени, как маленькому, и отреветь все свои обиды, но сдержался, только взял Пашину горячую шершавую, рабочую руку и стал приглаживать пальцами. Она прильнула к нему плечом минутно и сразу отпрянула, сказав отрывисто:

— На печи спать будешь.

— Куда положишь, там и буду.

После этой ласки мимолетной стала Паша какой-то беспокойной. С печки убрала все лишнее шумно, резко, словно спешила куда.

У Сашки же глаза слипались, еле на стуле держался... В бутыли самогону еще осталось, и Паша спросила:

— Сейчас допьешь или завтра перед дорогой выпьешь?

— Можно, Паша, я лейтенанту оставлю? Боли у него сильные, особенно с утра...

— Оставь, если добрый такой, мне не жалко, — улыбнулась Паша. — Хороший он, лейтенант-то твой?

— Свойский парень. Сдружились за дорогу. Горячий только.

Постелила Паша на печке простыни и все такое.

— Залезай, — скомандовала она, и Сашка уже в полусне забрался на печь, растянулся блаженно, но тут закачалась изба, закружилась, и стало Сашку то приподнимать на высоту какую-то, то вниз с этой высоты бросать, и замутило страсть как, и забоялся он, как бы всю еду не вырвать — этого еще не хватало! Крутился он и так и этак, чтобы тошноту перебороть, и все же переборол, свернулся калачиком и заснул.

А во сне случилось необыкновенное: ощутил вдруг он на своих губах чьи-то влажные, жаркие губы, и не понять, Зинины ли, Пашины ли? Смешалось все, перепуталось. Только запомнил он, что мешала ему все время рука его раненая...

Утром, как проснулся, вначале и решить не мог, сон ли то был или наяву? И по Пашиному виду не определишь, такая же она, как вчера, простая и приветливая, накрывает на стол завтрак и внимания вроде на Сашку не обращает.

В бутылке самогону оставалось столько же, но перед Сашкой опять стакан полный. Хоть и пить после вчерашнего не хотелось, но как от такой редкости отказаться, когда еще выпить придется, и Сашка стакан ополовинил. А на закуску опять яичница с картофелем да грибки и огурчики!

— Вот, Паша, — сказал Сашка. — Встретились мы случайно и дня вместе не пробыли, а ведь помнить тебя весь век буду...

— Брось заливать-то! Знаю я вас...

— Нет, правда, Паша. Я врать не люблю... — У Сашки приятно кружило в голове — на старые дрожжи и полстакана ударило.

Паша посмотрела на него в упор, задумалась, а потом, отвернувшись, вроде совсем безразлично спросила:

— Может, остаться хочешь? Передохнешь недельку. Фельдшер у нас есть, рану перевяжет.

— Нахлебником, что ли? Нет, Паша... И лейтенанта бросить не могу, вместе должны дойти.

— Ну что ж, воля твоя. Насчет нахлебника — ерунда. Неделю тебя покормить мне без труда, одна же я...

— Детей разве нет у тебя?

— Были бы, увидел.

— Я подумал, может, у деда с бабкой. Ты ж на работе, поди, цельный день.

— Нет, не выдались у нас с Максимом дети. Уж кто виноват, не знаю. Раньше переживала, а теперь думаю, к лучшему.

В окошко постучали.

— Наверное, дружок твой, лейтенант этот. — Паша приоткрыла дверь и крикнула: — Заходи!

Володька вошел скромненько, но все же спросил усмешливо:

— Жив мой Сашка?

— Жив! Не съели! Присаживайся. Выпить тебе оставили, — сказала Паша.

— Неужто? Этим Степанида меня не потчевала.

— Не за что было, значит. Сашку благодари. Я бы тебе, зубоскалу, ни столечки не дала.

— Выпей, Володь, — наливая полный стакан и пододвинув его лейтенанту, по-хозяйски предложил Сашка.

— И закусывай, — добавила Паша.

— Спасибо. За ваше здоровье! — Володька опрокинул стакан разом, крякнул, зажевал соленым огурчиком. — Ну как спалось, Сашок? — и подмигнул.

— Хорошо спалось, не волнуйся, — вступила Паша сразу, — и перестань лыбиться.

Лейтенант улыбку спрятал, посерьезнел, и что-то растерянное появилось в глазах.

— Ты, может, остаться решил тут? — спросил он Сашку тихо.

— Нет, Володь. Вместе путь начали, вместе и докончим.

— Если ради меня... — начал было лейтенант, но Сашка перебил:

— Давай собираться, — и поднялся.

— Уже? — потерянным голосом спросила Паша. — Погодите немного. Соберу чего-нибудь вам в дорогу. Погодите... — стала суетливо в какой-то мешочек холщовый совать вареную картошку, хлеба, сала куски...

Уходил Сашка с тоской... Паша стояла у крыльца и долго провожала их глазами, а они, пока видно было, оборачивались часто и помахивали руками.

— Словно из дому ухожу, — сказал Сашка лейтенанту, когда скрылось совсем приветное это сельцо с хорошим таким прозванием — Прямухино, скрылось навсегда, потому как вряд ли военные Сашкины дороги смогут привести его сюда когда-нибудь. Навсегда ушла из жизни и Паша, оставив только сладкую зарубину в сердце и живое, не проходящее пока ощущение теплоты и уюта.

— Приголубила, значит?

— Не в том дело... Хорошая женщина очень, сердечная. Звала остаться на недельку...

— Я догадался. Чего ж ты?

— Ни к чему это... — в раздумье ответил Сашка, а у самого не сходил с губ обжигающий жар Пашиного рта, и словно слышался ее ночной задыхающийся шепот, выговаривающий какие-то сладкие слова.

Дорога, по которой они сейчас шли, полюднела. Войско, правда, не попадалось, войско-то ночами идет, но отдельные группки военных встречались, и машин много туда-сюда сновало. Даже одного мужчину молодого в гражданском встретили, шел в плащике, и на ремешке фотоаппарат болтался, прямо чудно на него глядеть. По их разумению, вся Россия сейчас в шинели да сапоги облачена, но нет, ходят еще мужчины невоенные.

— Ну вот, вроде близится конец нашей одиссеи, — скачал лейтенант. — А если, Сашок, в госпиталь не заходить, а прямо на станцию, на поезд, и махнуть в Москву?

— Нет, Володь, передохнуть нам малость необходимо. Без этого в такой путь трогаться нельзя. Это сейчас тебе, после стопочки да еды хорошей, кажется, что силы есть, а на самом деле...

— Пожалуй, прав ты.

Вообще теперь лейтенант, после рассказа Сашкиного про немца, почти во всем с ним соглашался и перечил редко. Не стал он расспрашивать его и про ночку в Прямухине. Да и не сказал бы Сашка, он про такие дела распространяться не любил и до сих пор не понимал, почему он перед Пашей так открылся и про Зину рассказал.

Хоть и сытые они были, но шли все равно тяжело. Последние километры всегда самые мытарные. Ведь сто верст оттопали, да на таком харче, да раненые, да после передка, на котором ни дня сна настоящего не знали. И если голод сейчас не мучил, то слабость и усталь непроходимая знать о себе давали: дыхание уже сбитое, неровное, ноги пудовые, еле передвигаешь, и одна мечта — завалиться в постель, да не на день, не на два, а на неделю целую и не вставать вовсе.

Раненых на дороге что-то мало было, растеклись по разным путям: кто в Кувшиново подался, кто в Селижарово, да и между этими станциями госпиталей, наверное, полно, туда могли пойти. Но когда железную дорогу перешли, то на тропке, что к госпиталю вела, народу калечного шло много, а у приемного пункта собралось человек тридцать. Шумела братва, торопилась оформиться скорей — время-то к ужину, как бы не опоздать!

Госпиталь оказался большой, корпусов несколько. Непонятно только, что здесь до войны было — больница или дом отдыха?

Всех вновь прибывших в большую залу направили, где были двухэтажные нары сооружены. Места почти все заняты, но Сашка с лейтенантом местечко наверху нашли, притиснулись кое-как и залегли, закурив в ожидании ужина. А здесь-то, в тылу совсем, около железной дороги самой, должны покормить их хорошо. Здесь на распутицу не свалишь!

Лейтенант Володька что-то сдал совсем, почернел даже. Губы кривит, кусает, видать, рана болит очень.

Ужин принесли, и... разочарованный матерок прошелестел по нарам. Две ложки каши — и опять эта пшенка! Если б не ждали здесь еды настоящей, может, и промолчали бы, а так зашумели, галдеж подняли и стали начальство требовать. Сестры на это без внимания — привыкли небось, — но за начальством пошли.

Через некоторое время вошел в палату неведомо кто по должности, но в петлицах две шпалы, майор, значит, поднял руку, крикнул:

— Ша, товарищи, ша! В чем дело?

Но его вид братву не успокоил, а, можно сказать, наоборот, потому как был этот майор с заметным брюшком, лицо было круглое, румяное, чисто выбритое, сытое. Заорали кто во что горазд — и что кровь проливали и жизни ложили, а кое-кто в тылу на казенных харчах морды отъедает... Это уже прямо по майору били, но того это не смутило. Видно, каждая новая партия раненых так шумит, видно, он к этому привычный. И он спокойно, не повышая голоса, будто давно надоевшее, сказал поморщась:

— Ну, тише! Не все сразу. По одному говорите. Кто хочет сказать?

И тут братва замолкла, поджали хвост. Когда миром шумели, все болтать можно, все не страшно, а как поодиночке, пороху не хватило, затихли калечные.

Майор это, конечно, знал, не первый раз такое, и, отвернувшись к сестрам, стал говорить им что-то.

Но здесь Володька-лейтенант выступил (ему же больше всех надо): почему хлеба на завтрак и обед не выдали? Куда их порции хлебные пойдут? Почему такие порции — курам на смех?.. Но майор перебил его сразу:

— Почему вы, лейтенант, сюда попали? Есть командирские палаты, туда и отправляйтесь.

— Это к делу не относится! — не сбился Володька. — Я на передке из одного котелка с бойцами хлебал, в одной цепи в атаки ходил. Какая разница, где нахожусь? За всех говорю! Почему бардак такой?

Ребята Володьку сразу поддержали, опять шум поднялся, кто-то засвистел даже, кто-то ложкой по нарам застучал — тот концерт...

— Успокойтесь, товарищи! Вы же сознательные бойцы и должны понимать... — и пошел майор про временные трудности говорить, складно говорил, как заученное и много раз повторяемое, а потом ввернул что-то, чего Сашка не разобрал точно, но вроде того, что вы, дескать, сейчас, после передовой и дороги, такие голодные, что и маму родную скушать сможете...

Здесь полетела в него тарелка с верхних нар, близко так пролетела, прямо мимо уха свистнула и о противоположную стенку разбилась вдребезги со звоном. Майор побледнел, глаза выкатил:

— Кто кинул? Отвечать!

У Сашки сердце упало. Почуял он, что кинул тарелку не кто иной, как Володька. Кто другой на такое способен? И верно, услышал за спиной шепот чей-то:

— Вроде лейтенант взмазал...

И в ответ:

— Он самый...

А майор напирал: кто да кто? Появился капитан какой-то, тоже нажал: говорите, кто это сделал?

Тишина стояла такая, что слышно было, как тяжело дышал майор, как тикали на его руке часики. Молчали все. Но это сейчас молчат, подумал Сашка, пока все вместе, табуном, а как будут вызывать по одному, кто-нибудь да расколется, и будет тогда лейтенанту вместо Москвы и отпуска трибунал!

Майор, улыбнувшись презрительно, бросил капитану:

— Трус какой-то схулиганил. Нету мужества сознаться.

Почувствовал Сашка, как Володька рукой его отодвигает, высунуться хочет, но Сашка не сдвинулся в сторону, а, наоборот, прижал его спиной, закрыл и, опережая лейтенанта, выкрикнул:

— Ну, я бросил!

— Вы? — только и сказал майор, подходя к Сашке вплотную и глядя на него снизу вверх не столько зло, сколько удивленно.

— Ну я... А что?

— Вы понимаете, что совершили? — подлетел капитан.

— А чего? Ну, не подумавши сделал... Так майор тоже, не подумавши, сказал. Значит, квиты, — спокойно так проговорил Сашка и отодвинулся в глубь нар, задвигая собой Володьку, который рычал что-то возмущенно и даже пнул Сашку кулаком в бок.

— Хулиган! — вдруг взвизгнул майор. — Разболтались на передовой! — На что Сашка резанул твердо:

— Передовую не трожьте! Мы на ней Родину защищали! Кровь пролили...

И братва, услышав такие слова, опять заголосила, подняла гомон, поддерживая Сашку.

Майор отошел к капитану, пошептался с ним о чем-то, потом, повернувшись к ним, сказал спокойно и негромко:

— Отдыхайте, товарищи. Спокойной ночи. А вы, сестра, — обратился он к сестрице, — отведите лейтенанта в другую палату.

Володька слез с нар, погрозил Сашке рукой и ушел с сестрой. Ушли и капитан майором.

Народ опять загалдел, обсуждая происшедшее, кое-кто к Сашке бросился: зачем признался, дурак, судить, мол, могут, да и не ты кинул, а вообще правильно, отъели тут хари... Сашка отмалчивался, а потом сказал:

— Плевать я хотел! Дальше передка не загонят! А меня там и так ждут не дождутся.

Немного погодя вернулся лейтенант и вызвал Сашку на улицу покурить, а там навалился:

— Ты чего вылез? Тебя кто просил? Я сам за себя отвечу! Идем к майору! — и матюгом опять.

— Не суети, Володь. Думаешь, я без ума это сделал? — Сашка положил руку ему на плечо. — Подумал я... Ну, какой с меня, рядового ваньки, спрос? На меня и время тратить жаль, когда все равно через месяц маршевая и передок. А ты лейтенант. С тобой разговор другой — и разжаловать могут, и под трибунал отдать. Понял? Обдумал я все, ты только не колыхайся.

— Хорошо ты меня понимаешь! Сволочь, значит, я? Ты за меня под суд, а я в кусты! Не пойдет так! — И, вырвав плечо из-под Сашкиной руки, повернулся круто и зашагал куда-то, видно, майора искать.

Догнал его Сашка:

— Погоди! Слышь, погоди! Дай досказать-то.

Лейтенант остановился:

— Ну чего?

— Не лезь на рожон. Не суети. Давай так договоримся — уж если на меня начнут дело шить, тогда поступай как знаешь, а пока подождем. Может, обойдется все. Договорились?

— Ну, ладно, если так... — закашлялся опять Володька, скрывая этим свое волнение. — Спасибо, Сашок, — протянул он ему руку и сжал Сашкину до боли.

Когда температуру на ночь мерили, у Сашки вдруг тридцать девять! То ли от раны, то ли от переживаний сегодняшних. Перевели его сразу с нар на койку, в другую комнату, где тяжелые лежали, дали лекарства какого-то...

Три дня провалялся он в жару и почти не вставал, но зато в другом пофартило ему крепко. Утром пришел к нему боец оттуда, с нар, и сказал: иди свою пайку получать. Сашка, конечно, заковылял, завтрак получил и съел положенное, а в палату вернулся — ему и тут еда! Не сняли, значит, его с довольствия там, а в этой поставили. И все три дня Сашка двойной порцией пользовался без особого зазрения совести (сколько дней у них с Володькой аттестат не отоваривался) и хлеба даже скопил граммов шестьсот, ну и махорки немного. Подвезло здорово, что ни говори!

Никто его за это время не беспокоил, никуда не вызывали, и он почти и позабыл о происшедшем. С Володькой на дню по нескольку раз виделись — то он приходил в Сашкину палату, то на улице встречались. Дни начались погожие, и посиживали они на солнышке, покуривая и строя планы. Решил Сашка твердо тоже домой податься. До Москвы вместе с лейтенантом доберутся, а там уж Сашка один.

Как начнут их эвакуировать в другой какой госпиталь, должны они санкарты свои на руки получить (а этот документ теперь их единственный, без него никуда), и тогда они смогут в любом месте с поезда сойти — и в Калинине, и в Клину, а оттуда до Москвы рукой подать. Правда, врач лейтенанту сказал, что ему необходимо в нейрохирургический госпиталь, где нервы сшивают, а то быть ему без руки, отсохнуть может. Но в Москве-то такой госпиталь обязательно должен быть.

Хоть температура у Сашки давно спала, но из этой палаты, с койки его не переводили, там и оставили. Тоже хорошо, не на нарах, а на постели настоящей полеживает. Еды начало вроде хватать, все же регулярная она, три раза в день, навар хоть и не очень, но хлеба зато по полной норме. В общем, все хорошо бы было, кабы не пришла к нему старшая сестра и не пригласила за собой следовать. Сердце у Сашки екнуло. Надеялся он, что история та с тарелкой забылась, но нет, оказывается. Спрашивать сестру, куда она его ведет, он не стал — и без того ясно.

Шли они долго. Оказывается, тут, вокруг всей станции, госпитали, и вела она его, кажись, в какой-то самый главный корпус. Там поднялись они на второй этаж и подошли к двери без всякой таблички.

Сестра постучалась и ввела Сашку в комнату, где сидел за столом лейтенант, на вид моложавый, не старше Сашки, наверно, чернявый, но глаза светлые и чуть навыкат. Пригласил он Сашку сесть, а сестре наказал в коридоре обождать. Сашка сел на краешек стула, на лейтенанта уставился, а тот в бумаги уткнулся и на Сашку ноль внимания. Проманежил он его так минут пять, если не десять, а потом упер взгляд и гаркнул:

— Фамилия?

Сашка вздрогнул невольно, но ответил спокойно -— и фамилию, и имя-отчество, и звание. Лейтенант взгляда не спускал, и Сашка решил, нечего с ним в переглядки играть, и опустил глаза. Лейтенант вроде доволен этим остался и остальное спрашивал уже без крика. Записав все, что положено, лейтенант опять уставился на Сашку немигающе и долго молчал, постукивая карандашом по столу. Не сказать, что под этим взглядом Сашке было уютно, но и страшно не было. Притупились нервишки на передовой, да и не то видал он. Но все же подумалось Сашке, что поробее показаться будет ему на пользу, и он глазами заморгал, носом захлюпал.

— Вы понимаете, что совершили? — наконец строго спросил лейтенант, не отставляя глаз.

— Виноват, товарищ лейтенант... Черт попутал. Не знаю сам, как получилось. Обидно стало, вот вгорячах, и махнул этой тарелкой... Но в майора я не хотел. Так, об пол бросил. Звону захотелось...

— Звону захотелось? — вытаращил глаза лейтенант. — Знаете, чем этот звон для вас обернется?

Сашка опять глазами захлопал, на лице жаль состроил.

— Да и врете вы все! — продолжал лейтенант.

— Чест... чистую правду говорю, — поправился Сашка, потому «честное слово» с детства для него свято, не продавал никогда и даже сейчас не мог.

— Не вы это сделали, — огорошил лейтенант Сашку и уперся опять взглядом.

У Сашки упало сердце — неужто продал кто Володьку? Но с виду не смутился, непонимающее лицо сделал и нарочито удивленно протянул:

— Разве не я? Тогда чего меня допрашиваете?

— Вы мне дурочку не валяйте! — прикрикнул лейтенант. — Советую правду говорить.

Сашка лихорадочно соображал: конечно, лейтенант до него кое-кого из ребят спрашивал, может, кто про Володьку и вякнул, но без уверенности. Чтобы все это выяснить, надо долгое дело тянуть, а Сашка тут, на месте, вину свою признает, ни от чего не отпирается. Надо свою линию гнуть, и все! Изобразив на лице покаяние, Сашка пробормотал:

— Чего мне темнить, товарищ лейтенант... Виноват, и все. Если можно простить, простите. А нельзя... ну что ж, тогда отвечать буду. Сгоряча только это сделано... в лихорадке. У меня ж тридцать девять и пять было...

— Знаю, — сказал лейтенант. — Но отвечать придется, он поднялся. — Можете идти.

— Совсем? — вскочил Сашка радостно.

— На днях вызову. Подумайте за это время, стоит ли на себя чужую вину брать.

— Есть подумать! Только вина-то моя, никуда не денешься.

— Идите.

Старшая сестра, когда Сашка вышел, посмотрела с любопытством и вроде хотела спросить его что, но поостереглась, ведь от начальника Особого отдела выходил Сашка, особенно не поспрашиваешь.

Володьке, конечно, Сашка про это ни звука.

День прошел, другой, а Сашку не вызывают... Что ни говори, на сердце все же скребло. Пусть трибунал сейчас, в войну, и не страшный, потому как все сроки передовой заменяют, а там-то — до первой крови, как ранило, так и искупил свою вину, а от передка Сашке все равно никуда не деться, как рана заживет, так и айда туда! Но посасывало на душе противно — сроду Сашка ни под каким судом-следствием не был, а вот довелось, кажись...

Но о сделанном он не сожалел. Он себя благоразумней Володьки считал и похитрее, может. Тот бы с этим лейтенантом из Особого схватился бы сразу, начал правоту свою доказывать, а еще, не дай бог, если б лейтенант ему чего грубое врезал, и за пистолет схватился. Он такой, Володька этот, сперва натворит чего, а потом подумает.

Вообще пистолет этот покоя Сашке не давал. Сколько раз говорил он лейтенанту: брось ты его, к лешему, зачем он тебе сейчас? А Володька только лыбился в ответ — я, говорит, с детства оружие всякое обожаю, сколько пугачей у меня было, не перечесть, а перед армией раздобыл «смитт-вессон» настоящий, а за этим «вальтером» я, говорит, полночи по полю боя полз к фрицевскому офицеру убитому, ни в жизнь не брошу! Чудак, право. А при его характере разве можно ему оружие в кармане иметь?

Через пару дней вызвали Сашку опять... Шел он с сестрицей к тому корпусу, и на душе было смутно, кое-какой страшок примораживал сердце, только одно легчило: может, выяснится все окончательно, неизвестность-то хуже всего.

Лейтенант принял его спокойно, спросил даже, как он себя чувствует, нет ли температуры. Сашка ответил, что температура нормальная и чувствует себя ничего, отоспался чуток, передохнул, хотя со жратвой пока недостача, не хватает пока еды.

— С лейтенантом, с которым пришли, из одной части вы?

— Нет. В пути познакомились, — ответил с беспокойством Сашка.

— Так... — протянул лейтенант, поглядывая на Сашку как-то раздумчиво и с некоторым любопытством, без напора и зла. — Значит, только по дороге познакомились?

— Да.

— Дальше идти можешь? — перешел вдруг лейтенант на «ты».

— Куда это? — удивился Сашка.

— Ну... в другой какой эвакогоспиталь. — Тут еще больше удивился Сашка — к чему это лейтенант клонит и как на это отвечать?

— А зачем, товарищ лейтенант? — закинул осторожно Сашка.

— А затем, — постукивая карандашом и глядя на Сашку, сказал лейтенант, — чтоб духу твоего здесь не было! Понял?

— Понял! — радостно воскликнул Сашка. — Я, товарищ лейтенант, домой задумал, мать повидать, пока вне строя. С тридцать девятого служу. Значит, можно?

— Держи свою санкарту и мотай куда хочешь — домой ли, в другой госпиталь, но чтоб я тебя здесь больше не видел. Ясно?

— Ясно, товарищ лейтенант! Значит, не будут меня судить?

— Я сказал — мотай, да поскорей. И без болтовни. По-тихому.

— Понятно! Сегодня после обеда и махну.

— И смотри, — погрозил лейтенант рукой, — чтоб таких эксцессов больше не повторялось. Скажи своему лейтенанту. Распустились там, думаете, все теперь можно... Иди.

Сашка подскочил резво, повернулся по-строевому, но когда из дверей выходил, улыбку спрятал и к сестре подошел с видом безразличным. Зато к лейтенанту Володьке мчал на рысях.

Хоть и понял Сашка по последним словам лейтенанта, что догадался тот про Володьку, но, видно, Сашкино дело ему было легче закрыть, потому и не стал особо разбираться, только дал Сашке понять напоследок, что правду-то он знает, что обвести его Сашке не удалось. Да не важно это, главное, закончилось все благополучно.

— Понимаешь, — говорил он Володьке, отведя того в сторону, — я с лейтенантом этим осторожненько беседовал, покаялся, как положено, все тихо, мирно, вот он и отпустил. А ты бы на басах начал, знаю я тебя, и все дело испортил.

Володька хлопнул его по спине сильно, даже покачнулся Сашка, закашлялся опять, хотел было что-то сказать, но, махнув рукой, отвернулся, потер глаза и только потом, немного успокоившись, сказал дрогнувшим голосом:

— Я, Сашка, ничего не боюсь — ни трибунала, ни передка, но, когда бросил эту тарелку, опомнился — мать же меня ждет, а я по своей глупости встречи ее лишаю. Ведь ребята мои наверняка отписали ей, что ранило меня, мы ж там адресами менялись. И будет она меня ждать... Да что говорить, должник я твой на всю жизнь...

— Чего там, — махнул рукой Сашка, — обошлось, и ладно.

— Я к врачу побегу за санкарточкой. Вместе отсюда и смотаемся, — и убежал.

А Сашка, завернув цигарку, закурил неспешно, и легко у него на душе, спокойно. Что ни крути, а история эта нервишек стоила, если по-честному, то совсем не «наплевать» было Сашке.

Вскоре вернулся Володька, расстроенный и обескураженный — не дал ему врач санкарту, не отпускает, — и опять матюжком зашелся. Тут Сашка не выдержал, давно на языке вертелось:

— Что ты, Володь, все матом и матом? Я из деревни и то такого не слыхивал. Нехорошо так, к каждому слову.

Лейтенант рассмеялся:

— Прав, Сашок, нехорошо. Но я ж с Марьиной Рощи...

— Что это за роща такая? — удивился Сашка.

— Район такой в Москве... Понимаешь, со шпаной приходилось водиться. А с ней — кто позаковыристей завернет, тот и свой в доску... А вообще-то я сын интеллигентных родителей...

— Я и вижу, не идет к тебе мат.

— Знаешь что, черт с ней, с этой санкартой, мотанем без нее!

— Нет уж, Володь, больше глупостей я тебе делать не дам. Хватит, — солидно так произнес Сашка.

Лейтенант опять рассмеялся и хлопнул Сашку по плечу:

— Во каким командиром стал, Сашок...

— Не командиром, а постарше я тебя на два годика. Ты жеребчик еще не объезженный, горячий больно, а я в жизни поболее тебя видал, потому и...

— Ладно, — перебил Володька, — согласен. Прав ты, как всегда.

— Придется нам расставаться, Володь, ничего не поделаешь.

Тогда нацарапал на бумажке лейтенант свой адрес московский и наказал Сашке обязательно к его матери зайти и все, все рассказать подробно. В крайнем случае, опустить его письмо в Москве, если какие-то обстоятельства зайти помешают. Потом полез в карман, вытащил пачку тридцаток и сунул Сашке в руку, да так решительно, что тот отказываться не стал, все равно без толку. Таких деньжищ Сашка не только никогда не имел, но и в руках не держал, только что они теперь? Хотя буханки две хлеба купить, наверно, можно?

В палате Сашка свои запасы переглядел — не густо. Хлеба четыре пайки, несколько кусков сахара сэкономленных, ну и махорка... На первое время хватит. Продаттестата лейтенант из Особого Сашке не выдал, и из этого выходило, что отпустил он Сашку не совсем официально, а, видать, на свой страх и риск. За это, конечно, Сашка ему благодарен по гроб жизни, но на продпункты ему рассчитывать нечего. И решил он пойти на поле и картошки накопать да лепехи на всякий случай напечь, какой-то НЗ себе на дорогу сотворить.

Поле было недалеко, и раненых там копошилось порядком. Не хватало ребятам жратвы, особенно в первые деньки, вот и добывали себе доппаек. Кто неделю-полторы пробыл, те не копали. Все же еда три раза, жить можно, с передком не сравнить.

Накопал себе Сашка клубней, примостился к одному костерику, где братва себе лепехи жарила, и, когда кончили они, стал сам кухарничать. Сольцы-то на кухне спроворил.

Уходить он после обеда надумал — надо же последнее казенное питание использовать. Поскольку вещевого мешка у него не было, сгодилась Пашина котомка, в которую и уложил свои запасы, а укладывая, Пашу вспомнил, и вдруг подумалось: а что, если ночь та с последствиями окажется, вдруг забеременеет Паша? А он и знать не будет, что станет у него сын или дочь в какой-то деревне Прямухино... Даже фамилии Пашиной не знает, и письма не напишешь... И решил он твердо: жив останется, обязательно в это Прямухино приедет, навестит Пашу. И, если взаправду ребенок у него окажется, тогда... тогда думать надо, что делать. Может, и женится на ней, если Максим ее не вернется.

Но это, если жив останется... Конечно, надежду на это Сашка никогда не терял — так уж устроен человек, — даже в самые лихие минуты. Но, если по-трезвому разобраться, война долгая предстоит и надежи на жизнь маловато... Ладно, чего об этом думать.

После обеда (а в обед ему повезло, один тяжелораненный от супа отказался и Сашке отдал) собрал Сашка нехитрые свои пожитки и тронулся в путь-дорогу. Лейтенант Володька, конечно, пошел проводить его до станции.

Шли молча... Какие слова, когда навек расставаться приходится. Вот так на войне... Потому и дороги встречи с хорошими людьми, потому и горьки так расставания — навсегда же! Если и живыми останутся, то все равно вряд ли сведет их опять судьба, а жаль...

Лейтенант губы кривил, покашливал всю дорогу, глаза протирал... Нервишки у него совсем разошлись от болей постоянных, да и с Сашкой, видать, расставаться не хочется... Вот и станция близко. Остановились они. Целоваться, конечно, не стали — мужчины же, — но приобняли друг друга здоровыми руками, похлопали по спинам и... разошлись.

Опять обездомел Сашка... Вышел к станции, поездов уйма. Надо разобраться, который куда, а то ненароком обратно к фронту поедешь. Тут эшелон подошел. Красноармейцы в вагонах чистенькие, обмундирование новенькое, оружие блестит, лица румяные, сытые, и к Сашке: как там немец, браток? Табачку предлагают. От табака Сашка не отказался, а на вопросы отвечал уклончиво, дескать, приедете на фронт, сами немца пощупаете, но вообще-то немец уже не тот, приослаб малость, но кусается еще, гад, крепко.

Тут какой-то состав буферами лязгнул, и Сашка, не теряя времени, вскочил на тормозную площадку и ребятам в эшелоне помахал рукой — счастливо воевать, братва! — и разъехались.

И пожалел их Сашка от души — что-то ребят ждет, какие бои предстоят, какие деревни ржевские будут брать?

Колеса застучали чаще, поезд ходу дал, и мелькнули слева здания, где госпиталь расположен, где Володька-лейтенант остался, а дальше пошли места уже незнакомые — леса, поля, перелески... По этой дороге Сашка и на фронт ехал, но проезжал ночью, потому и не видел Торжок разбомбленный, который к концу дня проплыл мимо, краснея развороченными кирпичами, будто ранами. Поезд постоял тут немного, и Сашка прошелся вдоль вагонов в надежде место поудобней найти, в какой вагон забраться, но вагоны закрыты все были, и пришлось опять на площадку.

Ночь застала Сашку в пути. Не повезло. Площадка эта тормозная почему-то без скамейки была, днем-то Сашка на ступеньках посиживал, а ночью того не сделаешь, чего доброго, задремлешь и загремишь вниз под насыпь. Приспособился он прямо на полу, но тряска в руке такой болью отдавала, что заснуть не вышло, так, дремалось чуть. И тьма кромешная вокруг (маскировка же везде) тоску нагоняла в душу, и одиноко стало Сашке, о Володьке сразу вспомнилось — как хорошо вдвоем-то было, прижались бы друг к другу, согрелись, ну и разговором тоску разогнали, путь скоротали.

К Калинину подъехал состав на рассвете, но от вокзала остановился далеко, и пошел Сашка по путям к станции. Здесь и пассажирские поезда стояли, возможно, ходят они до Москвы, тогда бы по-людски поехал, в настоящем вагоне — не в телятнике, не на площадке.

На вокзале народу много — и военных, и гражданских, — хоть время и раннее. Тут, наверно, и кипяточком разжиться можно, а хорошо бы, иззябся Сашка за ночь основательно. С кипятком и хлеба можно пожевать — лепехи-то картофельные, НЗ свой особый, Сашка по дороге улопал, не сдержался.

Люди на станции, хоть и занятые своими делами, на Сашку все же кидали любопытные взгляды. Тут таких — прямо оттуда, войной перемолотых — вроде не было. Красноармейцы все справные, в обмундировании хорошем, а то и новом. Сашке даже малость неудобно стало, что грязный он такой да оборванный. Хорошо еще, что после бани и прожарки одежи насекомых на нем поменело, но все же, заразы, дают о себе знать — покусывают. Поэтому выбрал он себе местечко в стороне, побезлюдней где. Там кипятку и попил. Пришлось два кусочка сахара употребить и одну пайку хлеба съесть — большего он себе не позволил.

Узнал Сашка, что пассажирский поезд на Москву, точнее, до Клина только, пойдет в середине дня. Времени еще много, можно поспать маленько, передохнуть. В Клину, сказали, надо на другой поезд пересаживаться, хорошо бы так угадать — приехать в Клин и сразу на московский пересесть, но это как случится, расписания твердого нет, и никто того не знает.

Хоть и погрелся он горячей водицей, но озноб не проходил. Может, опять жар поднялся. Тяжесть в теле его не оставляла, и рука, конечно, побаливала. Завернул он самокрутку (с табачком у него пока порядок), прикурил у кого-то — «катюшу-то» свою первобытную вынимать здесь стыдно, — затянулся во всю мочь, глаза прикрыл... Сколько же ему отдыхать нужно, чтобы эту ослабу перестать чувствовать. Неделю, две, а может, и месяц целый?

Так и задремал он с цигаркой непотухшей, и вдруг перед ним словно наяву лицо Зинино и голос ее ласковый: «Родненький». Открыл глаза, а перед ним и впрямь лицо девичье, да не одно, а два целых. Очнулся Сашка совсем и увидел, наклонились над ним две девчушки в военной форме, и одна осторожненько так до его плеча дотронулась и сказала:

— Извините, что разбудили вас, но у нас поезд вот-вот уходит... Вам хлеба не нужно?

— Что? Хлеба? — встрепенулся Сашка. — Сколько стоит? — и полез в карман, зашелестел Володькиными тридцатками.

— Что вы? — улыбнулась другая. — Не продаем мы, что вы! Мобилизованные мы, из Москвы в часть едем. Ну, нам наши мамы на дорогу дали продуктов разных, а мы тут в продпункте еще получили. Куда нам столько? Ну, мы и решили... Вы с фронта же? — робко спросила под конец.

— С фронта.

— Мы видим, раненый... Ну вот и хотим с вами поделиться...

Тут у Сашки комок к горлу, глаза повлажнели, как бы слезу не пустить сейчас перед девчатами, еле «спасибо» выдавил.

— Мы принесем сейчас! — сказали девушки и убежали.

Слава богу, дали время в себя прийти. Скривился Сашка, будто от боли, подбородок свой небритый в кулаке мнет, глаза протирает, чтоб не заметили девчушки его состояния, когда вернутся... Неудобно же, фронтовик он, боец...

Они прибежали скоро — ладные, разрумяненные от бега, пилотки у них чуть набекрень, талии осиные брезентовыми красноармейскими ремнями перетянуты, шинельки подогнаны, и пахнет от них духами, москвички, одним словом... Принесли Сашке кружку кипятку, в которую при нем сахара куска четыре бухнули, буханку хлеба серого московского, точнее, не буханку, а батон такой большой, несколько пачек концентратов из вещмешка достали (причем гречку!) и, наконец, колбасы полукопченой около килограмма.

— Вы ешьте, ешьте... — говорили они, разрезая батон, колбасу и протягивая ему бутерброды, а он от умиления и расстройства и есть-то не может.

А тут сели они около Сашки с обеих сторон. От одной отодвинется — к другой вплотную, как бы не набрались от него. И ерзал Сашка, а им, конечно, и в голову не приходит, чего он от них все двигается. Хлопочут около Сашки, потчуют — одна кружку держит, пока он за хлеб принимается, другая колбасу нарезает в это время. И веет от них свежестью и домашностью, только форма военная за себя говорит — ждут их дороги фронтовые, неизвестные, а оттого еще милее они ему, еще дороже.

— Зачем вы на войну, девчата? Не надо бы...

— Что вы! Разве можно в тылу усидеть, когда все наши мальчики воюют? Стыдно же...

— Значит, добровольно вы?

— Разумеется! Все пороги у военкомата оббили, — ответила одна и засмеялась. — Помнишь, Тоня, как военком нас вначале...

— Ага, — рассмеялась другая.

И Сашка, глядя на них, улыбнулся невольно, но горькая вышла улыбка — не знают еще эти девчушки ничего, приманчива для них война, как на приключение какое смотрят, а война-то совсем другое...

То ли заметили девушки в Сашкиных глазах горечь, то ли просто так, но смех вдруг сразу оборвали, а потом одна из них спросила тихо:

— Вас сильно ранило?

— Да нет. Двумя пулями, правда, но кость не задетая.

— А немцев вы видели? — спросила другая.

— Как вас сейчас.

— Неужто? Так близко?

— Куда ближе... Дрался я с ним... в плен брал.

— Он вас и ранил?

— Нет, меня снайпер подцепил.

У девушек глаза расширились, и как-то по-другому оглядели они Сашку и остановили взгляд на его ушанке, пулей пробитой. Сашка улыбнулся, снял шапку.

— Вот видите, чуть пониже, и... — сказал не рисуясь, просто.

Девушки замолчали, обдул, видно, холодок души, приморозил губы.

Потом одна из них, глядя прямо Сашке в глаза, спросила:

— Скажите... Только правду, обязательно правду. Там страшно?

— Страшно, девушки, — ответил Сашка очень серьезно. — И знать вам это надо... чтоб готовы были.

— Мы понимаем, понимаем...

Поднялись они, стали прощаться, поезд их вот-вот должен отойти. Руки протянули, а Сашка свою и подать стесняется — черная, обожженная, грязная, — но они на это без внимания, жмут своими тонкими пальцами, с которых еще маникюр не сошел, шершавую Сашкину лапу, скорейшего выздоровления желают, а у Сашки сердце кровью обливается: что-то с этими славными девчушками станется, какая судьба их ждет фронтовая?

И вот опять прощание с людьми хорошими... Сколько их на Сашкиной дороге за последние дни было? И со всеми навсегда расставался. Только и знает, что Тоней одну зовут, а ведь в сердце навсегда останутся.

Он смотрел им вслед, на фигурки их легкие, и опять комок к горлу подошел: милые вы девчушки, живыми останьтесь только... живыми... и непокалеченными, конечно... Это нам, мужикам, без руки, без ноги прожить еще можно, а каково вам такими остаться?..

Вскоре и Сашкин поезд на посадку подали. Народу около вагонов невпроворот, около дверей толчея невообразимая. В самую гущу лезть Сашка поостерегся — как бы руку раненую не замаяли, но, когда двери отворили, завертело его, закружило и вынесло к площадке, а там и в дверь воткнулся и даже место сидячее прихватил.

Вначале пытался в окна глядеть — интересно же, места новые, — но окна немытые небось с самого объявления войны, ничего через их мугь не разглядишь, да и поезд больше стоял, чем ехал, а через мосты вообще полз еле-еле — разрушено все и, видно, на скорую руку восстановлено. Поэтому уходил Сашка в дремь часто, досыпал за ту ночь, которую на площадке мытарился. Ехали они до Клина до самого вечера, а всего тут восемьдесят километров.

В Клину поезд московский уже стоял на платформе, но народу около него толкалось поболе, чем в Калинине, не пробиться ему с его рукой, подумал Сашка, но тут кто-то крикнул: «Раненого пропустите! Иди, парень!» — и расступились люди, дали пройти Сашке к самым дверям. Приметил он, чем дальше от фронта, тем к раненым сочувствия больше. Это и понятно, пореже их тут встречается.

В общем, досталось Сашке лежачее место, да не на третьей полке, которая для багажа, а на второй, откуда и в окошко смотреть можно, и дышать легче.

Растянулся Сашка... Хотел было котомочку Пашину под голову положить, но отставил — хлеб примять можно и батон тот серый, что девчата дали. Прошлось по душе теплом, вспомнил девчушек этих милых. С такими припасами дорога ему не страшна, суток на пять хватит, если с умом пользоваться.

В вагоне было тепло, от народа, конечно, и снял Сашка свою телогрейку, всякие виды видавшую, под Голову положил. Гимнастерка суконная у него совсем приличная, на формировании даденная, только рукав попорчен, и почувствовал себя Сашка по-другому, словно приоделся. Брюки ватные, конечно, никуда не годятся, на коленках дыры, вата торчит, во многих местах сожженные, но что поделаешь, с передовой же он...

Когда цигарку завертывал, с нижнего места пожилой один, рабочий с виду, попросил у Сашки:

— Махорочкой не богат, солдат?

— Угощу, — ответил он охотно, но обращение такое его удивило немного — какой он солдат? Боец он Красной Армии!

Разговорились за куревом... Спросил тот, где воевал Сашка, большие ли бои были. Сашка распространяться особо не стал — были бои местного значения, но досталось все же. Рабочий головой покачал и повторил:

— Местного значения, говоришь? Это, значит, техникой не баловали, больше на винтовочку небось надеялись? Так ли я понимаю — бои местного значения?

— Об этом, папаша, не положено. Что было, то было... Но угадал почти.

Рабочий усмехнулся:

— Угадать не сложно. Достаточно на тебя посмотреть. А как кормили-то?

— Распутица...

— И это понятно, — усмехнулся опять попутчик, но тему переменил.

О филичевом табаке заговорил, который выдают им сейчас вместо папирос и махорки и который табак не табак, а не поймешь что, действия никакого и удовольствия тоже, только дым один. То ли дело настоящая «моршанская», закончил он и со смаком затянулся.

Потом спросил он Сашку, куда тот путь держит. Сашка ответил, но зевота его одолевала, так хорошо на верхней полке в тепле и сухости, что сосед, видя это, разговор прекратил, а Сашка заснул сразу, будто провалился.

И только под утро выдался ему сон: идет он с Зиной по полю тому овсянниковскому, но нет на нем ни воронок, ни трупов, ни танков сожженных, а чистое оно и зеленое от озими, но перегораживает его почему-то речка какая-то. и до самого Овсянникова не дойти, а так охота туда добраться, самому посмотреть и Зине показать, как там немцы устроились, почему взять его не удалось, но речка не пускает... Тут его и разбудил сосед:

— Знаешь что, сынок? Ты лучше до самой Москвы не доезжай. Здесь сойди.

— Почему же?

— Проверка документов на вокзале...

— Ну и что? У меня санкарта законная. Все заполнено — где ранило, какие эвакогоспитали проходил... Печати везде...

— Да я в том не сомневаюсь. Но все равно задержать могут и в военно-пересыльный пункт направить. А оттуда сунут в госпиталь, домой и не попадешь. Тебе мой совет — сходи в Останкино, это Москва уже, только окраина. Там на трамвай сядешь и куда хочешь доберешься. Тебе с Казанского надо? Так вот, туда тоже не ходи, а доезжай до Москвы-третьей, что ли, а там уж на любой поезд, что в твою сторону. Понял меня?

— Понял. Спасибо за разъяснения. Мне, конечно, в пересылку ни к чему...

Поезд уже замедлял ход перед этим Останкином, и Сашка слез с полки, угостил рабочего табачком напоследок и, наскоро попрощавшись, двинулся к выходу.

— Счастливого тебе пути, солдат. И главное — живым остаться, — услышал он вслед.

В проходе толпилось чуть ли не полвагона, многие здесь выходить надумали, наверное, все те, кому проверка документов ни к чему, а поезд стоял недолго, и Сашка уже на ходу выпрыгнул.

Постоял он на перроне, огляделся — неужто Москва, столица Родины! Думал ли он, гадал там, под ржевскими теми деревнями, пред полем тем ржавым, по которому и бегал, и ползал, на котором помирал не раз, думал ли, гадал, что живым останется и что Москву видит?

Прямо диво случилось, и не верится, наяву ли?

И это ощущение чуда не покидало Сашку, пока шел к тамвайному кругу, обгоняемый спешащими на работу людьми, людьми самыми обыкновенными, только не для Сашки, потому как были они в гражданском — кто в пиджаках, кто в куртках, кто в плащиках, — и в руках у них не оружие, а у кого портфели, у кого свертки, и у каждого почти утренняя газета из кармана торчит.

Ну, а о женщинах и девушках и говорить не приходит-ся — стучат каблучками туфелек, кто в юбке и кофточке, кто в платьице пестром, и кажутся они Сашке нарядными, праздничными, будто из мира совсем другого, для него почти забытого, а теперь каким-то чудом вернувшегося.

И странно ему все это, и чудно — словно и войны нет никакой!

Словно не бушует, не обливается кровью всего в двухстах верстах отсюдова горящий, задымленный, в грохоте и в тяготе фронт...

Но чем разительней отличалась эта спокойная, почти мирная Москва от того, что было там, тем яснее и ощутимее становилась для него связь между тем, что делал он там, и тем, что увидел здесь, тем значительнее виделось ему его дело там...

И он подтянулся, выпрямил грудь, зашагал увереннее, не стесняясь уже своего небритого лица, своей оборванной, обожженой телогрейки, своей ушанки простреленной с торчащими клоками ваты, своих разбитых ботинок и заляпанных грязью обмоток и даже «катюши» своей первобытной, которую вынул сейчас, чтобы выбить искру и прижечь самокрутку.

Содержание

Архангельская А. В.

"Повесть о Петре и Февронии Муромских" написана выходцем из Пскова, протопопом дворцового собора в Москве, а впоследствии монахом Ермолаем-Еразмом для "Великих Четьих-Миней" митрополита Макария. Однако этот текст не был включен в свод, т. к. по целому ряду признаков резко отличался от классической житийной традиции.

Биографические сведения о Ермолае-Еразме весьма скудны. Известно, что в середине XVI в. он приехал в Москву из Пскова и был протопопом дворцового собора в Москве, к началу 60-х гг. постригся в монахи (под именем Еразма) и, возможно, покинул столицу. Ермолай-Еразм отдал дань публицистической литературе, чрезвычайно активно развивающейся в XVI столетии. Здесь его наиболее значительным произведением стал трактат "Благохотящим царям правительница и землемерие", в котором проводится мысль о крестьянстве как основе общества и предлагается твердо определить размеры крестьянских оброков и оградить крестьян от притеснений государственных землемеров и сборщиков, что должно было, с точки зрения автора, привести к уменьшению крестьянских волнений.

Наряду с публицистическими памятниками Ермолай-Еразм создавал и агиографические - "Повесть о рязанском епископе Василии" и "Повесть о Петре и Февронии". Последний из этих текстов и будет предметом нашего пристального внимания.

Целый ряд сюжетных моментов роднит "Повесть о Петре и Февронии" с разными типами народной волшебной сказки. Начальный фрагмент повести напоминает о змеборческих мотивах: князь Петр освобождает жену своего брата Павла от змея-оборотня при помощи Агрикова меча. Появление крестьянской девушки Февронии, исцелившей Петра от струпьев, которыми покрылось его тело от брызнувшей на него крови змея, вводит в повествование традицию сказок о мудрой деве, поражающей своей смекалкой окружающих. Как и княгиня Ольга "Повести временных лет" (образ которой также восходит к сказочной "мудрой деве"), Феврония загадывает загадки, указывая слуге князя, что "не лепо есть быти дому безо ушию и храму (горнице) безо очию", а затем сообщая, что отец с матерью "поидоша взаем плакати", а брат "иде чрез ноги в нави зрети" ("пошел сквозь ноги смерти в глаза глядеть"). Как и в случае с Ольгой, загадки и отгадки разнесены во времени: только в ответ на недоумение юноши, Феврония разъясняет: уши дому - собака, а глаза - ребенок; плакать взаймы значит пойти на похороны, "егда же по них смерть приидет, инии по них учнут плакати"; а смотреть в лицо смерти через ноги - бортничать, т. е. собирать мед на деревьях, "чрез ноги зрети к земли, мысля, абы не урватися с высоты". К сказке о девочке-семилетке восходит и мотив опровержения абсурда абсурдом: в ответ на просьбу князя сделать ему, пока он будет в бане, из маленького пучка льна одежду и платок, Феврония просит князя смастерить из обрубка полена ткацкий стан. Сказочным сюжетным ходом кажется "неравный брак" муромского князя и крестьянской девушки. Столь же традиционен для сказки о мудрой деве сюжет о том, как изгоняемая жена просит дать ей с собой самое дорогое и увозит своего мужа; точно так же Феврония просит бояр разрешить ей взять с собой все, что она захочет, а получив согласие, восклицает: "Ничто же ино прошу, токмо супруга моего, князя Петра".

И все же "Повесть о Петре и Февронии" была обработкой житийных легенд о муромских святых и потому содержит целый ряд традиционных агиографических мотивов, в большинстве своем тесно переплетающихся со сказочными. Змей, искушающий жену князя Павла, посылается дьяволом, и этот момент напоминает о грехопадении Евы, тоже искушаемой змеем-дьяволом. Князь Петр, неоднократно называемый в "Повести" "благоверным", обретает Агриков меч не при помощи силы или хитрости, как сказочный герой, а по молитве, т. к. "имеяше же обычай ходити по церквам уединяяся", причем меч находится в алтарной стене храма монастыря во имя Воздвижения Честного и Животворящего Креста Господня. Таким образом, волшебный меч одновременно оказывается посланным герою Божественным промыслом. Согласие Февронии исцелить Петра при условии женитьбы на ней также может быть истолковано двояко: как желание сказочной героини во что бы то ни стало добиться счастья и как провидение святой своей будущей судьбы. Необычны чудеса в "Повести": боярские жены жалуются на крохоборство муромской княгини, видя в этом следствие ее крестьянского происхождения: "От коегождо стола своего без чину исходит: внегда бо встати ей, взимает в руку свою крохи, яко гладна". Сразу вспоминаются кости и вино, спрятанные Василисой Премудрой в рукав и превратившиеся в озеро с лебедями. Однако крохи в руке Февронии претерпевают весьма специфическое превращение. "Князь же Петр приим ю за руку и, развел, виде ливан добровонный и фимиян", т. е. крошки хлеба превращаются в ладан и фимиам, использующиеся в православном богослужении. По благословению Февронии за одну ночь превращаются в цветущие деревья воткнутые ею в землю прутья, что, по мнению Д.С. Лихачева, свидетельствует о том, насколько велика сила ее животворящей любви. Вполне традиционен для жития финал повести, рассказывающий о том, как Петр и Феврония перед смертью приняли монашество под именами Давида и Ефросиньи. Последнее дело Февронии - вышивание воздуха с ликами святых, покрывала на Святую Чашу. Троекратный призыв мужа выполнить обещание принять смерть вместе также выполняет функцию чуда. Функцию посмертных чудес выполняет рассказ о двукратном соединении тел супругов в одном гробе, несмотря на желание муромских людей разделить их после смерти, "яко во мнишестем образе неугодно есть положити святых в едином гробе". За этим рассказом о довольно "специфическом" посмертном чуде следует повествование о чудесах "традиционных": "иже бо с верою пририщуще к раце мощеи их, неоскудно исцеление приемлют". Заканчивается "Повесть" традиционной молитвой к Петру и Февронии.

Помимо фольклорной и житийной традиции, в "Повести о Петре и Февронии" традиционно выделяется ряд мотивов, сближающих ее со средневековыми романами о любви, бытовавшими на Западе и Востоке. Наибольшее количество общих черт можно обнаружить при сопоставлении повести с западноевропейским романом о Тристане и Изольде. Как Петр, Тристан одерживает победу над змеем, но заболевает, и тогда на помощь ему приходит Изольда, оказавшаяся опытной целительницей. Против любви Петра и Февронии восстают муромские бояре, уподобляясь в этом вассалам короля Марка. По смерти герои остаются неразлучными: Петр и Феврония похоронены в одном гробу, несмотря на попытки людей нарушить их волю, а из гробницы Тристана вырастает перекинувшийся на могилу Изольды куст терновника, который никому не удается уничтожить. В то же время эти произведения достаточно существенно отличаются друг от друга прежде всего в трактовке темы любви. Тристан и Изольда случайно выпивают любовный напиток и оказываются на всю жизнь одержимыми любовью-страстью, чувством стихийным и всепоглощающим, тогда как жизнь Петра и Февронии, освященная христианским браком, отличается особой "психологической умиротворенностью" (термин Д.С. Лихачева). Кроме того, Петр в русской повести оказывается значительно более пассивным, чем его западноевропейский прототип.

Вечный сюжет о смерти в один и тот же миг находит отражение в поэме Алишера Навои "Лейли и Меджнун". Н.И. Конрад, рассуждавший об этой поэме и ее связи с "Тристаном и Изольдой", замечал: "Могут сказать: да, Лейли и Меджнун умерли в одно и то же мгновение. Но Тристан и Изольда - нет. Не соглашусь: Тристан и Изольда также умерли в одно и то же мгновение - в тот самый миг, когда она с криком - Тристан! - вбежала к нему на замковую башню когда он поднялся навстречу ей с криком: "Изольда!" Мне скажут: он действительно умирает, но она в этот миг только лишается сознания, а потом приходит в себя и поет целую песнь любви и смерти. Не соглашусь: она умерла в тот же миг и поет уже потом... там, где они опять оба вместе <...> Смерть окончательно соединила этих западных Лейли и Меджнуна".

Целый ряд наблюдений о соотношении "Повести о Петре и Февронии" с некоторыми произведениями средневековой западноевропейской словесности был сделан Ф.И. Буслаевым. Чрезвычайно распространен мотив чудесного добывания меча: князь Петр находит его в алтарной стене храма; Зигмунд, герой "Саги о Вёльзунгах", вынимает из священного дерева; валашский витязь Вилиш девять дней молится у четырех каменных столбов, после чего обретает меч. От ядовитой крови побежденного змия погибают бог Тор и англосаксонский герой Беовульф. Исцеление Петра Февронией можно сопоставить с эпизодом Старшей Эдды, рассказывающим о том, как Брингильда учила Зигурда целебным рунам.

Интересно сопоставлены Ф.И Буслаевым рассказ о прыгающем перед ткацким станком Февронии зайце с немецким преданием об основании Кведлинбурга. Предание повествует о том, как Матильда, дочь императора Генриха III вступает в союз с дьяволом, чтобы избавиться от преступной склонности в ней со стороны ее отца, и теряет прежнюю красоту. Однако продажа души состоится только в том случае, если девушка хоть на мгновение заснет в течение трех ночей. "Чтоб воздержать себя ото сна, она сидела за кроснами и ткала драгоценную ткань, как наша Феврония, а перед нею прыгала собачка, лаяла и махала хвостом... собачку эту звали Wedl или Quedl, и в память ее Матильда назвала основанное ею потом аббатство Кведлинбург".

Загадка о плаче взаймы получает своеобразное ироническое переосмысление в одном из фрагментов сказаний о Соломоне и Морольфе, когда последний сообщает, что его мать "пошла... сослужить своей куме такую службу, какой кума уж никогда ей не сослужит" - имеются в виду похороны (Ф.И. Буслаев).

В "Повести о Петре и Февронии" уже нет той бури страстей, которая знакома читателям агиографических произведений Епифания и Пахомия Серба. На смену страстям приходит тихая умиротворенность, погруженность в себя. Феврония обладает огромной внутренней силой и волей, но эта сила и воля очень редко проявляется во внешней аффектации. Примеры внешнего проявления этой внутренней силы лишь косвенно позволяют читателю догадываться о ней (выросшие за одну ночь деревья, превратившиеся в ладан и фимиам крошки, способность читать мысли людей). Любовь в "Повести о Петре и Февронии" - меньше всего всепоглощающая человеческая страсть (как в романе о Тристане и Изольде). Исследователи писали о том, что любовь Февронии к князю Петру непобедима именно потому, что она уже побеждена внутренне ею самой, подчинена ее уму. В "Повести о Петре и Февронии" тема любви оказывается чрезвычайно тесно соотнесенной с темой ума, человеческой мудрости - тоже одной из основных тем древнерусской литературы. В силе своей любви, в мудрости, как бы подсказываемой ей этой любовью, Феврония оказывается выше своего идеального мужа - князя Петра. Но не только любви свойственна мудрость, но и мудрости присуща любовь. Между чувством, умом и волей нет конфликта, нет борьбы, нет противоречия.

Еромолай-Еразм - мастер прекрасных, отчетливо зримых описаний. Таково, например, первое появление в повести девушки Февронии: посланец князя Петра находит ее в простой крестьянской избе, в бедном крестьянском платье, занятую рукоделием: Феврония сидит за ткацким станом и ткет полотно, а перед нею скачет заяц. Заяц -образ, восходящий к фольклору, который тоже выполняет функцию сложной характеристики героини, символизируя собой ее слияние с природой, ее девичью чистоту и одновременно - будущую свадьбу.

Д.С. Лихачев восхищался описанием предсмертного жеста Февронии: когда Петр в третий раз послал к ней сказать, что пришло время умирать, она воткнула иглу в покрывало и обернула вокруг нее золотую нить. В тех условиях, когда в литературе быту и детальным описаниям уделяется не так много места, "жест Февронии драгоценен, как и то золотое шитье, что она шила для Святой Чаши" (Д.С. Лихачев).

Таким образом, наиболее яркой чертой "Повести о Петре и Февронии" является тесное переплетение в ней фольклорных и агиографических мотивов. Фольклорная стихия привнесла в текст повести бытовую конкретность, не свойственную современным ей литературным памятникам. Нетрадиционный характер житийной "Повести о Петре и Февронии" делал ее, очевидно, неподходящей для агиографических канонов XVI в. Хотя она была создана одновременно с окончательной версией "Великих Миней Четиих", в их состав включена не была. Фольклорные мотивы повести, ее лаконизм, отсутствие этикетных черт - все это делало ее чуждой агиографической школе митрополита Макария.

Анализ «Повести о Петре и Февронии Муромских»

1)    Истории создания «Повести о Петре и Февронии Муромских».

Во времена Ивана Г розного Московский митрополит Макарий поручил собирать по русским городам предания о прославившихся своими благочестивыми поступками праведных людях. Впоследствии церковный собор провозглашает их святыми. Священник Ермолай получил поручение написать сочинение о муромских святых — князе Петре и его супруге княгине Февронии. Ермолай-Еразм написал «Повесть о Петре и Февронии Муромских», которые на соборе в 1547 году были канонизированы, то есть объявлены «новыми чудотворцами», святыми.

2)    Особенности сюжета «Повести о Петре и Февронии Муромских».

Источники сюжета. Источником сюжета для «Повести...» Ермолая-Еразма послужила местная легенда о мудрой крестьянской девушке, ставшей княгиней (село Ласково в пяти километрах от села Солотчи и бывшего Солотчинского монастыря, откуда была родом Феврония, существует и в наши дни). Народное предание оказало столь сильное влияние на Ермолая-Еразма, что он создал произведение, не связанное с канонами житийного жанра: перед нами увлекательное сюжетное повествование, мало чем напоминающее рассказ о подвиге святых во славу церкви. И в сюжете, и в содержании отдельных эпизодов, и в загадывании и разгадывании загадок заметно проявляются фольклорные мотивы. Показательно в этом отношении то, что рассказ Ермолая-Еразма о Петре и Февронии, признанных церковью святыми, не был включен в «Великие Минеи-Четии», в которых наряду с другими текстами помещались многочисленные жития русских святых.

Основные этапы сюжета. Экспозиция. «Сей убо в Рустей земли град, нарицаемый Муром» — так просто начинается повесть. В граде этом, как рассказывают, говорит повествователь, княжил благоверный князь Павел. И стал к его жене летать змий-насильник. Для посторонних он принимал облик Павла. Жена Павла поведала мужу о своем несчастий, и стали оба думать, как избавиться от насильника. Однажды, когда змий снова прилетел к жене Павла, она спросила змия «с почтением»: «Многое ты знаешь, знаешь ли ты кончину свою: какая она буде и от чего?» Прельщенный «добрым прельщением» жены Павла, змий ответил: «Смерть моя — от Петрова плеча, от Агрикова меча». Брат Павла, Петр, решает убить змия, но не ведает, где ему достать Агриков меч. Он находит этот меч в одной из своих поездок для уединенной молитвы в загородном храме в алтаре между «керамидами», то есть керамическими плитками, обычно закрывавшими погребения. Удостоверившись, что в храмине у жены Павла сидит не Павел, а змий, принявший облик Павла, Петр ударяет его Агриковым мечом. К змию возвращается его подлинный облик, и он «трепеща» умирает, обрызгав Петра своею кровью. От этой крови Петр покрывается струпьями. Болезнь его невозможно вылечить.

Завязка сюжетного действия. Страшная болезнь Петра служит завязкой второй части повести, где появляется мудрая дева Феврония, излечивающая князя. Феврония — «мудрая дева» сказочных сюжетов. Внешние проявления её большой внутренней силы скупы. Она готова на подвиг самоотречения, победила свои страсти. Её любовь к князю Петру потому и непобедима внешне, что она побеждена внутренне, ею самой, подчинена уму. Вместе с тем её мудрость — не только свойство её ума, но в такой же мере — её чувства и воли. Между её чувством, умом и волей нет конфликта: отсюда необыкновенная «тишина» её образа.

Развязка. Животворящая сила любви Февронии так велика, что жердья, воткнутые в землю, расцветают в деревья по её благословению. Она настолько сильна духом, что разгадывает мысли встреченных ею людей. В силе любви, в мудрости, подсказанной ей этой любовью, Феврония оказывается выше даже своего идеального мужа — князя Петра. Их не может разлучить сама смерть. Когда Петр и Феврония почувствовали приближение смерти, они стали просить у Бога, чтобы умереть в одно время, и приготовили себе общий фоб. После того они приняли монашество в разных монастырях. И вот, когда Феврония вышивала для храма богородицы «воздух» для святой чаши, Петр послал ей сказать, что он умирает, и просил её умереть с ним вместе. Но Феврония просит дать ей время дошить покрывало. Вторично послал к ней Петр, велев сказать: «Уже мало пожду тебя». Наконец, посылая р третий раз, Петр говорит ей: «Уже хочу умереть и не жду тебя». Тогда Феврония, которой осталось дошить лишь ризу святого, воткнула иглу в покрывало, обвертела о неё нитку и послала сказать Петру, что готова умереть с ним вместе.

Эпилог. После смерти Петра и Февронии люди положили тела их в отдельные гробы, но на следующий день тела их оказались в общем, заранее приготовленном ими гробу. Люди второй раз попытались разлучить Петра и Февронию, но снова тела оказались вместе, и после этого их уже не смели разлучать.

-    Какие силы действуют в начале повести? (змий лукавый — дьявол)

-    Что такое Агриков меч? (Агрик — сказочный богатырь. Рассказывали, что он побеждал исполинов и чудовищ. Он собрал несметную сокровищницу оружия, среди которой был и меч-кладенец.)

-    Почему тело Петра покрылось струпьями и язвами? («... Петр, твердо удостоверившись, что это не брат, но лукавый змий, ударил его мечом. Змий обратился в свой естественный вид и пал мертвым в судорогах, забрызгав князя Петра своею кровью. От той вражьей крови тело Петра покрылось струпьями и открылись язвы, и напала на него тяжкая болезнь.»)

3)    Художественные особенности «Повести о Петре и Февронии Муромских».

«Повесть о Петре и Февронии Муромских» представляет собой соединение двух фольклорных сюжетов: одного о змее-соблазнителе и другого — о мудрой деве, Сюжеты эти в «Повести...» соединены и приурочены к Мурому, а вся повесть претендует на историческую достоверность.

«Повесть о Петре и Февронии Муромских»

как произведение христианской культуры

Впервые опубликовано: Ерёмина О.А. «Повесть о Петре и Февронии Муромских» как произведение христианской культуры / Русская словесность, № 4, 2002. С. 15–24.

Образ мира человека русского Средневековья

Главная проблема при изучении древнерусской литературы в целом - это герменевтическая проблема, то есть проблема прочтения, толкования и интерпретации текстов. Важнейшие элементы герменевтического анализа - выявление авторского замысла и реконструкция прочтения данного произведения современниками автора.

Каким был мир средневекового человека? Ответить на этот вопрос можно, обратившись к работам историков. Долгое время в российской и - позже - в советской науке отправной точкой формирования представления о средних веках была дореволюционная книга П.Н.Милюкова «Очерки по истории русской культуры». Автор определял период средневековья как «бессознательный», лишённый самоосмысленности и направленности целеполагания средневекового человека.

Работы советских историков создавали впечатление о русском средневековье как о времени, в котором царили бессмысленно варварские обычаи и нравы, избавиться от которых было необходимо, так как господство церкви и несвобода однозначно воспринимались как зло.

В настоящее время исследователи разрабатывают новое направление - историческую антропологию. В фокусе внимания оказывается не политическое или экономическое развитие, а человек с его внутренним миром, совокупность отношений человека к окружающему его культурному пространству, иными словами, образ мира. Этот термин из психологии перешёл в науки, связанные с изучением человека - историю, филологию, литературоведение, и прочно занял там своё место.

Чтобы реконструировать образ мира человека средневековья, историки обращаются к источникам. Всегда важно помнить о том, что автор источника и исследователь (и историк, и филолог, и ученик!) являются носителями различных языковых мифологем.

«Контакт исследователя с историческим источником, в котором естественно выражается иной миф его автора, неизбежно ведёт к диалогу разных культур», - утверждает А.Л.Юрганов[1] .

Диалог осуществляется путём интерпретации текста. Мы должны выйти за пределы собственного мифа (образа мира), отказаться от общепринятых взглядов на жизнь и войти на территорию чужого мифа (образа мира) при помощи бережного анализа.

Это замечание относится не только к профессиональным историкам или филологам. Включая древнерусскую литературу в школьную программу, мы должны понимать, что тексты, выбранные для изучения, являются для детей полноценными источниками. Мы должны осознать всю ответственность за то, каким будет первый опыт контакта ученика со средневековым источником. По сути, мы создаём прецедент общения ребёнка с представителями другой культуры, носителями иного миропонимания. От того, насколько вдумчивой и осмысленной будет попытка педагога ввести учеников в мир чужого сознания, во многом зависит формирование позиции учеников по отношению к нашему времени, к роли современной культурной традиции в процессе развития человечества.

Из этого следует, что недопустимо преподавать детям произведения древнерусской литературы, вырванные из контекста эпохи, без датировки, как этот порой делается в перечисленных учебниках и программах. Нельзя окружать произведение иной культуры современным категориальным аппаратом, нельзя заставлять детей отвечать на вопросы, которые принципиально не могут быть поставлены к произведениям древнерусской литературы (например, вопрос о характерах главных героев). Недопустимы сокращения текстов, искажающие смысл источника, тем более, при отсутствии указания на то, что текст даётся в сокращении и переводе на современный русский язык.

Обращение к источникам требует осознания ответственности учителя за формирование образа мира средневекового человека в сознании учеников. Надо понимать, что, искажая пространство прошлого, мы тем самым искажаем пространство и образ настоящего, то есть создаём у детей неправильное представление о своём времени и о самих себе. Произведения, предложенные действующими программами для изучения, и постановка вопросов к этим произведениям неизбежно создадут искажённый образ эпохи.

Принимая во внимание огромное значение обращения детей к истории России, безусловную важность общения с источниками для формирования ментальных структур личности, следует пересмотреть вопрос изучения древнерусской литературы в школе. Возможно, стоит выделить её в особый курс в рамках школьной программы.

Первый шаг к адекватному обращению с источниками состоит в том, чтобы сами учителя литературы попытались понять, каков же был мир средневекового русского человека, и научились уважать значимость и самоосмысленность этого мира. Важно понять, что одни и те же слова в современном и древнерусском языке наполняются совершенно разным содержанием, одинаковые поступки имеют разное значение.

В русском средневековье одним из центральных понятий являлось понятие истины. Для нас истина - «это сфера глубоких переживаний, художественных осмыслений, вечных научных поисков. Средневековый человек тем отличался, что настрой его был иной: истина для него уже открыта и определена в текстах Священного Писания»[2] .

Современная культура ориентируется на будущие достижения, ищет воплощения идеала в человеке будущего. Средневековая культура ориентировалась на идеал, утверждённый в прошлом, воплощённый в Священном Писании. Мы ждём будущего с оптимизмом. В Древней Руси будущее несло в себе идею Конца Света, неизбежного Страшного Суда, на котором Господь будет судить каждого по делам его, и в то же время идею блаженства «вечной жизни» для праведников в Раю, где уже не будет времени. Эсхатологические ожидания определяли весь уклад жизни и мирочувствования человека в средневековье, являлись мотивом свершения самых значительных событий.

Напряжённое ожидание Конца Света в 1036 - 1038 годах вызвало к жизни целый ряд культурных феноменов: постройку Золотых Ворот и Софийского собора в Киеве (в результате символическое  пространство города оказалось оформленным по образу Иерусалима; именно в Золотые Ворота Иерусалима должен был войти Иисус Христос); произнесение митрополитом Иларионом «Слова и Законе и Благодати». Судя по всему, именно ненаступление Конца Света в ожидаемые сроки сменило установки сознания, породив явление летописания.

Следующей наиболее ожидаемой датой Конца Света был 7000 год от Сотворения мира (1492 год). Ожидание последовательно переносилось на года, включающие цифру 7: 7007 (1499), 7070 (1562), 7077 (1569). По преданию, подготовка к Концу Света начиналась задолго до его наступления, в связи с этим практически полтора столетия прошло под знаком апокалиптических ожиданий.

Подобным же образом никонианские реформы с последующим расколом отразили волнение умов перед очередной страшной датой: 1666-м годом, когда в последний раз средневековый апокалиптический миф овладел людьми с такой яростной силой. Последующие десятилетия представляют собой время постепенной замены сакральных мифов светскими и начало своеобразного охлаждения умов, по-новому воспринимающих место и роль человека в мире.

Когда исчерпали себя и прекратились ожидания Страшного Суда, перед которым непременно должно было произойти пришествие Антихриста, тогда кончилось русское средневековье и для России началось Новое время. Новое значение приобретают старые понятия. Изменяются и центральные понятия средневековой русской культуры: «вера» и «правда».

Раскрывая древние смыслы этих слов, мы сможем приблизиться к пониманию того, каким было миропонимание человека Древней Руси. Под «правдой» подразумевалось Слово Божие. «Верой» называлось Слово Божие во плоти, истина, данная в божьих заповедях, апостольских и священных правилах, в более узком смысле - обрядовая сторона религии. Пытаясь перевести эти понятия на современный язык, скажем, что «правда» - это идея, а «вера» - технология воплощения этой идеи в жизнь. Часто встречается выражение «служить верой и правдой». Оно приобретает глубокий смысл, если мы прикладываем к нему данное толкование.

Максим Грек считал, что единственный путь Спасения - в осуществлении «правды»: «Отложим дела тьмы, яже суть блуд, чюжеженство и всякая нечистота плотская, и студодеяние, неправда же и лихоимание, и всяко преслушание и преступление божественных заповедей Спаса Христа»[3] .

Христос-Судья накажет «неживших по заповедем Его». Неразрывна связь между истиной и жизнью. «Вера кроме (без) дел благых мертва есть, такожде и дела кроме правыя веры не полезны обоя»[4] .

Государство в понимании современников XV - XVII вв. - главное средство коллективного спасения. Отношение к государству - это отношение к государю, князю или царю, который несёт основную ответственность за спасение вверенного ему Господом народа. Государь исполняет заповеди Господа на земле, любые его действия и решения, в том числе, казни и пытки, освящены церковью. Измена государю расценивалась как измена Богу, Как нарушение заповедей Христовых и обращение к Антихристу.

В учебниках мы привыкли читать о феодализме в Древней Руси. А.Л.Юрганов убедительно доказывает, что русское средневековое государство «было не феодальным, а потестарным (выделено мной, - О.Е.) - военно-административным, без явно выраженных политических функций, которые могут иметь место только в случае иных умонастроений. Идея о сильной государственной власти, столь популярная в средневековой публицистике, отвечала нормам мифологического представления об особой роли великого князя, царя в жизни каждого православного человека…»[5] .

Если какое-либо место в средневековой рукописи кажется современным исследователям лишённым смысла, это означает, что исследователи не смогли понять смысла указанного места в контексте средневековой культуры. То, что иногда кажется нам нелепым, возможно, представляет символы, раскрывающие сущность явлений. Эти символы были понятны каждому мало-мальски образованному человеку Средневековья и могли воплощаться в любом произведении человеческих рук. Даже простые, на первый взгляд, орнаменты могли обозначать образы Священного Писания, а литературные образы предполагали десятки толкований на разных смысловых уровнях.

На стенах владимирских храмов мы видим причудливых грифонов и спящих с открытыми глазами львов. Перед нами не мифологические животные, а неподобные образы Иисуса Христа. Вообще, идея праздной красоты, светской эстетики в средневековом мире отсутствует. В церковной росписи изображения виноградных лоз, птиц с оливковыми ветвями, рыб, корабликов, якорей символизируют основные понятия христианства.

К телесному относились с неприятием, а смерть в годы острейшего ожидания прихода Антихриста считали величайшим моментом духовного освобождения.

В краткой критической статье невозможно даже обозначить многие основные положения иного - средневекового - образа мира. Этой теме посвящены монография А.Л.Юрганова «Категории русской средневековой культуры» и книга И.Н.Данилевского «Древняя Русь глазами современников и потомков».

«Повесть о Петре и Февронии Муромских»

как произведение христианской культуры

По заказу митрополита Макария

Мы направим усилия именно на выявление символического смысла произведения, написанного в традициях русской христианской культуры.

Сначала обратимся к конкретным историческим фактам, установленным в новейших исследованиях.

Автором повести считается Ермолай-Еразм. Сведений о нём дошло немного. Жил он в 40-е года XVI века в Пскове, в начале 50-х годов оказался в Москве, а в 60-х постригся в монахи под именем Еразма. В Москве им (видимо, по поручению митрополита Макария), были написаны по крайней мере три произведения, в том числе, и «Повесть о Петре и Февронии Муромских». Её появление на свет связано с церковным собором 1547 года, на котором были канонизированы муромские святые. (Напомним, что в этом году венчается на царство государь Всея Руси Иван IV Грозный.)

Митрополит не включил житие Петра и Февронии в сборник Великих Миней Четиих. Источники не называют причины этого решения.

Ермолай-Еразм был богословски образованным человеком, одним из самых талантливых писателей средневековья. Его перу принадлежат «Книга о Троице», «Правительница», «Моление к царю», «Зрячая пасхалия», «Повесть о епископе Василии» и другие [6].

Слово «повесть» в средневековой Руси имело иное смысловое наполнение, чем в наши дни, и обозначало не жанр повести, сложившийся в XIX веке. Оно имело значение «повествование». Полное же название произведения таково: «Повесть о житии святых новых чудотворцев муромских, благоверного, и преподобного, и достохвального князя Петра, нареченного во иночестве Давидом, и супруги его, благоверной, и преподобной, и достохвальной княгини Февронии, нареченной во иночестве Евфросинией. Благослови, отче» (перевод).

Все учебники, в том числе вузовские, обращают внимание на фольклорную основу сюжета. Традиция эта восходит к работам А.Н.Веселовского и Ф.Буслаева («Исторические очерки русской народной словесности», СПБ, 1861). На практике мы видим, как вековая традиция, идущая от выдающихся исследователей, спустя более чем сто лет мешает нам разглядеть символическое содержание повести. Поэтому, не отрицая связи с фольклорными «бродячими» сюжетами, попытаемся сосредоточиться на символическом контексте жития.

Символическое пространство жития

В советское время считали, что основной конфликт жития заключён в борьбе муромских бояр и девы Февронии. Подлинный конфликт жития - борьба Бога и дьявола за человеческую душу.

Итак, в основу нашего анализа мы кладём религиозное сознание средневекового человека (в данном случае человека середины XVI века), усиленное напряжёнными эсхатологическими ожиданиями. Как уже упоминалось, в период с 7000 по 7077 г.г. от Сотворения мира (во второй половине в.в.) Конец Света ожидался постоянно, и велась усиленная подготовка к нему. Создание митрополитом Макарием Великих Миней Четиих (первый полный список - 1552 год) и опричнина Ивана Грозного (1565 - 1572) были этапами подготовки ко Второму Пришествию Христа. Одним из этапов, судя по всему, было и само венчание Ивана Васильевича на царство в 1547 году.

Именно для Миней Четиих первоначально и предназначалось повествование о житии святых новых чудотворцев Муромских.

Начинается повествование молитвою: «СЛАВА БОГУ ОТЦУ И ЕДИНОСУЩНОМУ СЫНУ, слову божию и Пресвятому и животворящему Духу, единому божьему естеству безначальному, вместе с Троице воспеваемому, прославляемому, почитаемому, превозносимому, исповедуемому, в которого веруем и которого благодарим. Слава Создателю и Творцу невидимому и неописанному, искони самосильно премудростью своей все совершающему и все созидающему, просвещающему и прославляющему, все, что он хочет, своим самовластьем» [7].

Эта часть жития не повторяет начальные части других произведений этого жанра, она несёт в себе информацию о мировоззрении автора, сконцентрировавшего в написанных им строках взгляды людей своей эпохи. Выбрасывать эту часть из контекста при прочтении повести мы не имеем права.

Автор перечисляет, кого создал Бог за время сотворения мира. Кроме видимого и всем знакомого мира, пишет книжник, существует мир невидимый. Мы читаем: «Также сотворил Бог все невидимое, что непостижимо уму человеческому». Человек не может уразуметь невидимое, но может постичь сокровенный смысл через символы и притчи. Автор настраивает читателей на то, что текст имеет два прочтения: видимое и невидимое, прямое и символическое.

Человек, сотворённый Богом, тоже не однозначен, не односложен. Автор утверждает многомерность мира: «И на земле же давно создал Он человека по своему образу и от своего трисолнечного божества подобие тричисленное даровал ему: ум, и слово, и дух живой. И пребывает в людях ум - отец слову, слово же исходит от него, как сын посылаемый, на нем же почиет дух, ибо у каждого человека из уст слово без духа исходить не может, но дух вместе со словом исходит, а ум начальствует».

Бог-Отец послал на землю своего Сына. Что же отличало Сына Божия от простых смертных? «И в страстях его божественное существо бесстрастно пребывало». Отсутствие страстей - изначальное качество «эфира», то есть Святого Духа. Автор даёт удивительное сравнение: «…если какое-либо дерево, стоящее на земле, будет срублено тогда, когда сияет на него солнце с небес, то оно будет страдать, а эфир солнечный от этого дерева не отступит и будет срублен вместе с ним, не страдая».

Через всё вступление книжник последовательно проводит одну мысль: текст повествования нельзя воспринимать только буквально, он символичен. Мы читаем, что бесстрастие (то есть отсутствие страстей) у Господа «невозможно ни с чем сопоставить», но донести до сознания читателей эту мысль как-то нужно, поэтому мы «говорим же о солнце и дереве, поскольку они твари божии, зиждитель же и создатель неизреченен».

Господь «грехи наши на кресте пригвоздил, искупил нас от миродержца льстеца дьявола ценою крови своей честной». Но дьявол не исчез. Он посылает в мир страсти для искушения людей, для отвращения их от царства божия.

Господь, верит автор, заботится о спасении всех православных христиан: «И сколько во Христе крестились, во Христа облеклись. Если же во Христа облеклись, то пусть не отступают от заповедей его…» Святых господь почтил «чудотворениями, одних - молитв ради, и покаяния, и трудов, других - мужества ради и смирения, как этих святых прославил, о них же и наша речь пойдет».

Стоит обратиться к значению слова «подвиг». «Подвиг» - это не только «героический поступок». В русском языке эти утверждения не тождественны. «Героический поступок» - одно из значений слова «подвиг», причём значение современное. Другое его значение - «движение, стремление». Стремиться к Истине можно всю жизнь. В.И.Даль пишет: «Воинские подвиги шумят и блестят, гражданские темны и глухи», то есть незаметны. Вся жизнь человека может быть подвигом. Из этого значения рождается понятие подвижничества, жизни во имя идеи. Во времена создания «Повести о Петре и Февронии Муромских» такой идеей была идея веры и верности Богу.

Итак, главная заслуга Петра и Февронии перед Господом - мужество и смирение.

Чем больше видимый страх, тем больше надо мужества для его преодоления. Чем значительнее видимая власть человека на земле, тем дороже для Господа смирение, проявленное власть имущим.

Часть жития до начала сюжетного повествования при публикации в учебниках обычно отбрасывается. Такой подход категорически неприемлем, так как вступительная часть не является формальным предисловием и содержит прямое указание на символический характер текста.

В связи с этим утверждением хотелось бы привести слова А.Л.Юрганова об изучении древнерусских источников: «При чтении текстов, возникших в иной культурной среде (что может объясняться географическими, временными или социальными факторами), наша память обязательно подведёт нас. Она либо оставит нас «наедине» с новыми текстами, либо подставит «чужой» текст, содержащий те же (или похожие) слова, с которыми связаны, однако, совершенно иные значения и смыслы. Такая ситуация постоянно возникает при изучении древнерусских источников XI - XVII вв. И уяснить, о чем пишут их авторы, не так-то просто.

Поскольку миф представляет собой не простую совокупность представлений, понятий и образов, но их взаимодействие, переплетение, его можно определить как текст (от лат. textus - «сплетение; структура; ткань»), дарующий откровение, объясняющий тайны окружающего мира. Текст этот обязательно носит ритуальных характер, поскольку предполагает определённый порядок обрядовых действий (в частности, правила расчленения и наименования природной реальности и её частей) при совершении сакрального акта познания. Соблюдение данного ритуала (э т и к е т) и следование ему (э т и к а, от греч. - «обычай») является обязательным правилом существования в мифе. Любое отклонение от него способно (или, во всяком случае, рассматривается как способное) разрушить весь этот мир-Космос, созданный в ходе ритуального познания. Поэтому соблюдение этикета (в том числе литературного), даже если смысл отдельных элементов или - более того - ритуала в целом со временем утрачен, расценивается обществом, объединённым данным образом мира (мифом), как безусловно необходимое, а любая попытка изменить или, того хуже, заменить непонятное (даже в мелочах) - как аморальное действие, способное разрушить само общество. Наверное, поэтому этические нормы связаны не с рациональным основанием, а с ритуалом, обычаем и обрядом - символами, объединяющими всякий социум и рождающими у его членов ощущение комфортности»[8].

Сопоставляем житие и тексты Евангелия

Перед нами текст жития святых Муромских чудотворцев Петра и Февронии, текст, в котором с помощью символов, доступных народному сознанию, повествуется о происках дьявола, стремящегося завладеть душой человека, о мужестве, которое проявляют святые в борьбе с врагом, и смирением перед волею Господа.

Школьные учебники однозначно утверждают, что это произведение о любви. Необходимо уточнить, что смысловое наполнение слова «любовь» в данном случае иное: это любовь к Богу, выражаемая в молитвах, соблюдении обрядов и заповедей, и любовь к человеку как к существу, сотворённому Богом по образу и подобию своему. Любить человека - значит, любить в человеке его божественное подобие: «ум, и слово, и дух живой».

В городе Муроме «самодержавствовал благоверный князь по имени Павел». К его жене повадился летать на блуд дьявол, вселившийся в неприязненного змея. Говорить об образе змея только как о доказательстве связи жития с фольклором было бы безосновательно. В таком случае встаёт вопрос: что древнее - фольклорный или библейский образ? В христианстве змей - искуситель, «из корня змеиного выйдет аспид», то есть дьявол (Ис. 14. 29). Петру, брату Павла, предстояло сразиться с самим дьяволом, который давно уже овладел женою брата его, а значит, взял власть и над самим князем, так как жена и муж - единое целое.

Князь Пётр понимает, что не он только собирается биться с дьяволом: «Князь же Петр, услышав от брата своего, что змей назвал причиной смерти своей тезоименитого ему человека, не сомневаясь в своем мужестве, стал думать, как ему убить змея. Но только одно сомнение было у него: не знал он, где Агриков меч».

Усомниться означало потерять «правду», но Петру прощается грех сомнения ради подвига, который предстоит совершить князю. Через отрока ему указывают, где находится Агриков меч. Отрок символизирует ангела; меч, отыскавшийся в нише алтарной стены церкви Воздвижения честного и животворящего креста, является символом молитвы и «правды», то есть веры в Бога.

Вскоре Пётр, «изобличив пронырство лукавого змея», побеждает дьявола. Змей «издох, обагрив блаженного князя Петра кровью своею». Столкновение с дьяволом пробуждает в душе князя страсти, символом которых являются струпья и язвы, возникшие от крови змея. Одна страсть порождает другие, и всё тело князя покрывается язвами. Так, библейский персонаж Иов покрывается струпьями после того, как отступается от преданности Богу, потеряв всё своё имущество: «Тело моё одето червями и пыльными струпами; кожа моя лопает и гноится» (Иов. 7.5.).

«И искал в своем владении исцеления у многих врачей, и ни от одного не смог его получить». «В своем владении» означает среди мира видимого, на земле, которой он владел как князь, тогда как уврачевать его могли только силы мира горнего, невидимого.

Именно об этом говорит юноше, посланному князем на поиски врача в Рязанскую землю, мудрая дева Феврония: «Тот, кто потребует князя твоего к себе, может вылечить его». Князя, как и любого другого человека, в представлении христиан, потребует к ответу Господь; на Страшном Суде каждому придётся отвечать перед Богом за свои грехи. Только во власти «бесстрастного» Бога спасти князя Петра от дьявольских страстей. Для этого требуется не только мужество, которое уже доказал князь, но, главным образом, мягкосердечие и смирение. Об этом говорит посланному мудрая дева Феврония.

В каком же поступке могло проявиться смирение князя в видимом мире? В женитьбе на простой девушке, отец которой всего лишь «древолазец», бортник. Власть, считали русские христиане, давалась человеку как высшее благословение, на престоле мог быть только «прирождённый» государь. Женитьба на девушке низкого сословия в обычной жизни была невозможной, а в повествовании о святом благоверном Петре стала проявлением величайшего смирения.

Однако не будем забывать о символичности текста жития. Февронию автор недаром называет «мудрой девой». Именно пять мудрых дев сумели войти в Царство Небесное в притче о десяти девах (Мф. 25. 1–12). Параллель явственно указывает на боговдохновенность Февронии, на исполнение ею воли божьей. Усиливать данное сравнение призван образ отца-бортника, человека, собирающего мёд. Мёд в христианской традиции имеет глубокую божественную символику и постоянно упоминается в текстах Священного Писания, ассоциируясь с мудростью господней.

Князь сначала пренебрег условием, выдвинутым Февронией, и этим обличил своё тщеславие и гордыню, которая является смертным грехом. Гордыня стала язвой его души, после первого исцеления вновь пошли язвы и струпья по телу князя. Лишь тогда, когда смирил он свою гордыню и отказался от тщеславия, смог исцелиться от дьявольской болезни, подобно Иову.

Чем же врачевала князя дева Феврония? Она, «взяв небольшой сосуд, зачерпнула хлебной закваски, подула на нее и сказала», как этим снадобьем вылечить князя.

Разберёмся с выделенными словами. Феврония взяла сосуд. На Руси было огромное количество разных видов посуды, хозяйственной утвари с самыми различными наименованиями. Употребление именно слова сосуд (точнее, «сосудец мал»)[9] становится понятно при сопоставлении с фразой из вступительного слова, где апостол Павел назван «сосудом избранным».

При детальном анализе нельзя забывать, что перед нами перевод. В авторской редакции[10] сказано, что Феврония «почерпе кисляжди своея».

Бессмысленно будет искать старинные рецепты о том, как обычной хлебной закваской вылечить всё тело. «Кисляжда» в тексте жития - это библейский образ. О закваске мы читаем в Послании к Коринфянам: «Малая закваска квасит всё тесто» (Кор. 5.6). Апостол Павел призывает: «Итак очистите старую закваску» (1 Кор. 5. 7). Евангелие предупреждает: «Берегись закваски фарисейской» (Мф. 16. 6, Лк. 12.1). Там же есть прямое указание: «Царство небесное подобно закваске» (Мф. 13.33, Лк.13.21).

Чем же лечила князя Петра дева Феврония? Лечила божьей благодатью, которая через непорочную деву излилась на страдающего князя.

Почему Феврония дует на закваску?

В мире земном всё проникнуто дыханием божьим. Бог триедин: Бог-Отец, Бог-Сын и Дух Святой. Дыхание чистой девы символизирует присутствие Святого Духа, способного исцелить князя. Баня же в этом контексте символизирует очищение от грехов.

В этой части повествования герои либо говорят загадками, либо загадывают их друг другу, давая задание выполнить невыполнимое. Традиционно мотив загадок выводится из фольклора. Тем не менее, в Библии этот мотив тоже встречается довольно часто. Например, царица Савская испытывает загадками Соломона. Самсон загадывал филистимлянам загадки, и она «не могли отгадать загадки в три дня» (Суд. 14. 14.).

В книге пророка Даниила сказано: «Потому что в нём, в Данииле, которого царь переименовал в Валтасара, оказались высокий дух, ведение и разум, способные изъяснять сны, толковать загадочное и разрешать узлы» (Дан. 5. 12). Таким образом, в восприятии людей, знакомых с Библией, эти качества соединяются.

Став супругами, Петр и Феврония пришли в отчину свою, город Муром, «и жили там в благочестии, соблюдая все божии заповеди».

Вскоре князь Павел умирает, и Пётр становится самодержцем. «Княгиню же его Февронию бояре не любили по наущению своих жён, поскольку не была она княгиней по происхождению… Бог же прославлял ее за добродетельную жизнь».

Обычно исследователи обращают внимание на то, что Феврония не была княгиней по происхождению. Мы же обратим внимание на то, что бояре её «не любяху жен ради своих»[11] . В христианстве изначально именно женщина является носительницей греха, дьявол проникает в мысли бояр через жён, как и змей в начале повествования соблазняет жену князя Павла.

Слуга Петра клевещет на княгиню: «Из-за стола, говорит, она бесчинно выходит. Прежде чем встать, она собирает крошки в руку свою, словно голодная!» Пётр решает её проверить и, разжавши руку супруги, видит внутри «благовонный ливан и фимиам».

Хлеб, «крохи», которого собирала княгиня, является символом плоти господней, а также символом самой церкви как мистического тела Христова. Крохи, превращающиеся в ливан и фимиам, указывают на причастность Февронии к высшим силам.

Бояре стали требовать у князя, чтобы он прогнал жену и взял себе другую. «Неистовые же бояре, исполнившись бесстыдства, задумали устроить пир. Что и сделали. И когда все развеселились, раздались их бесстыжие голоса, словно псы лающие, желали они отнять у святой божий дар, с которым Бог обещал ей быть неразлучной и после смерти».

Прочитаем эти строки в контексте Евангелия, которое средневековые книжники знали наизусть.

Бояре устроили пир. Кроме утверждения, что «пиры устраиваются для удовольствия» (Ек. 10 19), мы найдём и такую цитату: «Ирод делал пир вельможам» (Мр. 6. 21). На этом пиру в честь своего дня рождения Ирод по просьбе дочери своей приказывает отсечь голову Иоанна Крестителя. Просьбу эту подсказала своей дочери жена Ирода Иродиада, потому что она держала зло на Иоанна. Ирод женился на ней, когда она была женой его брата Филиппа. Иоанн же говорил Ироду: «Не должно тебе иметь жену брата своего». И вот на пиру совершается величайшее злодейство: по приказанию Ирода к пирующим на блюде приносят отсечённую голову Иоанна Крестителя.

На пиру муромские бояре «аки псы лающе». Псы - это символ дьявольской силы. В Книге Иова Иов вспоминает людей, отверженных в его прошлой жизни, которые теперь издеваются над ним и прибавляют к его страданиям: «А ныне смеются надо мною младшие меня летами, те, которых отцов я не согласился бы поместить со псами стад моих» (Иов. 30. 1). На миниатюрах лицевых апокалипсисов XVII - XVIII в.в. собака олицетворяет зависть, от неё происходят наветы, ярость, вражда, распри, неблагодарение, убийство, памятозлобие, ненависть, радостолюбие и подражание[12] . В апокалипсисах XVI века народы Гога и Магога, окружающие «стан святых», изображаются с песьими головами.

Евангелие прямо предупреждает: «Не давайте святыни псам и не бросайте жемчуга вашего перед свиньями, чтобы они не попрали его ногами своими и, обратившись, не растерзали вас» (Мф. 7. 6). Из этого следует, что, спасая свою святыню, Пётр и Феврония тем самым спасали и себя. Если бы они уступили, дьявол бы потом мог растерзать их, то есть лишить Спасения.

Интересно, что 18 лет спустя после написания жития Иваном Грозным была учреждена опричнина. Опричников звали «кромешниками», и к седлу их привязывались именно собачьи хвосты. Таким образом, идея Страшного Суда воплощалась в земной жизни: слуги адовы судили людей и казнили апокалиптическими казнями, а те и не пытались сопротивляться, хотя  ужасались и трепетали. Это лишний раз подтверждает всеобщую погружённость в беспощадный миф. Могли эти люди как-то иначе реагировать на исследуемый нами текст? Конечно же, нет.

Псы-бояре желали отнять у Февронии святыню, «святой божий дар», её мужа, то есть разрушить их брак, склоняли князя к разводу и женитьбе на другой женщине. Сказано: «Всякий разводящийся с женою своею и женящийся на другой прелюбодействует…» (Лк. 16. 18).

Дьявол через бояр склонял князя к греху, к прелюбодеянию и клятвопреступлению (жених и невеста во время венчания клянутся перед Богом быть верными друг другу). Пафос этой сцены жития в том, что князь и княгиня смогли противостоять дьяволу, пренебрегли богатством и властью, поступив согласно божьей заповеди и сохранив свой брак: «Блаженный же князь Петр не взлюбил временного самодержства, а держался божиих заповедей и их путями шел, как вещает блаженный Матфей в своем благовествовании: «Тот, кто отпустил жену свою из-за слова прелюбодейного и женился на другой, тот прелюбодеяние творит». Сей же блаженный князь по Евангелию поступил и, чтобы божии заповеди не нарушить, власть свою за ничто посчитал».

«Враг помутил их мысли», - пишет автор о боярах. Враг соблазнял их возможностью земной власти, которая им не досталась, так как «каждый из них хотел править, и сами себя губили». Очень важно для понимания символического контекста этих строк указание книжника: «Многие вельможи погибли в городе от меча». Именно мечом победил князь Пётр неприязненного змея. Бояре бросили псам свою святыню - верность князю и княгине, которые представляют власть Бога на земле, позволили тщеславию и жажде власти торжествовать в их душах, и губительные страсти, как псы, обратившись, растерзали их.

Оставшиеся пришли молить князя и княгиню вернуться.

В изгнании Феврония совершает чудо: её благоволением «в одну ночь небольшие палки выросли деревьями, вознесшими ветви и листья». Палки, на которые повар повесил котлы для варки пищи, после благословения княгини ожили. Это чудо соотносится со способностью Христа воскрешать людей из мёртвых, делать неживое живым, вдохнуть в мёртвое жизнь.

Один женатый человек, «искушаемый лукавым бесом, посмотрел на святую с вожделением». Она же изобличила его и приказала зачерпнуть воды по обе стороны судна и выпить её. Потом спросила, слаще ли вода на одной из сторон. Человек ответил, что вода одинакова. Феврония же тогда сказала: «Женское естество одинаково. Зачем же ты, свою жену оставив, думаешь о другой!» Человек тот понял, «Что есть у нее прозрения дар». Дар прозрения - божественный дар, который даётся только праведникам.

Почему Феврония сравнивает женское естество с водой?

Среди самых популярных сочинений того времени была «Диоптра, или Душезрительное зерцало» - стихотворный диалог Души и Плоти, написанный византийским автором XI веке Филиппом Монотропом («Пустынником»). В этом диалоге служанка-Плоть и госпожа-Душа спорят, кто больше виноват в грехопадении. Тела у людей разные, а души одинаковые от Бога. Души можно уподобить воде, а тела - растениям, которым требуется вода. Плоть, защищая себя, цитирует Евангелие: «…алчуща мя напитасте, жажюща паки воды добре напоисте мя…» (Мф. 25. 35).

В притчах Соломоновых сказано: «Благословением праведных возвышается город, а устами нечестивых разрушается» (Пр. 11. 11).

Князь и княгиня возвращаются в свой город. «И державствовали в городе том, живя по всем заповедям божиим без порока, пребывая в непрестанных молитвах, и были они милостивыми ко всем людям, под их властью находящимся, словно чадолюбивые отец и мать. Всех они одинаково любили, не терпели ни гордости, ни притеснений и богатств тленных не берегли, но от Бога богатели. Были они городу своему истинными пастырями, а не наемниками. Правили городом своим истиной и кротостью, а не яростью. Странников принимали, голодных насыщали, бедных от напастей избавляли».

Мы видим в Петре и Февронии идеальных правителей. Какие же качества делает правителя идеальным? «Правили они городом истиной и кротостью…» Вспомним средневековое  значение слова «истина» - Слово Божие. Кротость - это смирение перед Волей Божьей.

Перед смертью они оба принимают постриг, моля Бога лишь об одном: умереть вместе. «И велели они сделать в одном камне два гроба, имеющих между собой только перегородку». В день, когда Феврония, названная Евфросиньей, вышивала своими руками воздух, муж её, названный Давидом, прислал к ней сказать, что душа его готова отойти от тела. Феврония просит его подождать, желая закончить работу, угодную церкви святой. Когда же муж присылает к ней вторично, она прекращает работу, не успев дошить лишь риз одного святого. Лики святых она успела вышить. Феврония спокойно «воткнула иглу свою в воздух и обернула ее ниткой, которой шила. И послала она ко блаженному Петру, названному Давидом, весть об одновременном преставлении».

В эпизоде окончания работы литературоведы видят бытовую деталь, просочившуюся в текст жития. Попробуем рассмотреть это действие в символическом контексте. Об игле читаем: «Слова мудрых - как иглы и как вбитые гвозди, и составители их - от единого пастыря» (Ек. 12 110).

В Словаре Даля отразились народные представления о единстве жены и мужа. Муж сравнивается с иглою, жена с ниткой. Известна поговорка: «Куда иголка, туда и нитка!». О согласии между супругами говорят: «Промеж мужа и жены и нитку не продёрнешь». Интересна для нашего сопоставления и такая пословица: «Девка прядет, а Бог ей нитку даёт»[13] .

Иглы ассоциируются со словами мудрых, слово же и мудрость даны человеку Богом. Бытовую, на первый взгляд, деталь можно проинтерпретировать таким образом: игла - это мудрое Слово Божье, воля Господня, нитка же, обёрнутая вокруг иглы, символизирует согласие с Божьей волей, принятие той судьбы, которую посылает Бог. Недаром в русской фразеологии прочно держится идиома «нить судьбы».

После смерти люди положили тела святых в разные гробы. Наутро тела их оказались в одном гробу. В Ветхом Завете сказано, что от дня, когда Бог сотворил человека и жену его от костей и плоти мужчины, муж «прилепится к жене своей, и будут одна плоть» (Быт. 2. 24). Пётр и Феврония стали святыми именно потому, что остались верными Богу и клятвам своим. Их единство в браке - самое высокое проявление веры в Господа.

«Неразумные люди, как при жизни их мятущиеся, так и после честного их преставления, опять переложили их тела в отдельные гробы и снова разнесли». Люди поступали в соответствии с церковными правилами, по которым запрещалось оставлять в одном гробу постриженников разного пола. Это правило тоже составляло часть обряда, «веры» христианской. Но святые вновь оказываются в одном гробу! В данном случае церковные правила теряют свою значимость, «правда» оказывается сильнее «веры».

Этим эпизодом Ермолай-Еразм доказывал, что «правда» (в современном значении «вера») выше «веры» (то есть «формы», «обряда»). Таким образом, доказывая приоритет «правды» над «верой», автор участвует в одном из самых масштабных богословских споров русского средневековья - в споре между иосифлянами и нестяжателями.

Одной из сторон этого спора была дискуссия о «правде» и «вере». Ярким представителем нестяжателей был Матвей Башкин. Он считал, Христос, называя всех людей братьями, запрещал превращать их в рабов. Сам он, имея много «кобал полных», «все изодрал» [14].

Священные тексты - часть средневековой «веры». Существовало убеждение, что для Спасения  достаточно только читать Священное Писание. Матвей Башкин думал по-другому: «Надобеть, де, что написано в Беседах тех честь, да слово не надеятись, быти б и делом свершитися»[15] .

В 1553 году Матвея Башкина обвинили в том, что он хулил непорочную веру христианскую. В осуждении Башкина принимал участие и митрополит Макарий, в монашестве получивший воспитание в иосифлянской школе[16] . Пытали «еретика» Башкина тоже иосифляне.

В 1551 году из Москвы бежал холоп одного из царских слуг Феодосий Косой. Он призывал самостоятельно искать «истину» и полагаться на «разум духовный». Около 1554 - 1555 гг. его как еретика доставили в один из монастырей Москвы, откуда ему удалось бежать в Литву. Взгляды Феодосия Косого дошли до нас в изложении монаха Отенской пустыни Зиновия Отенского, который должен был изобличить эти взгляды[17] . Феодосий Косой утверждал, что одухотворенное дело спасительно, а не форма.

Ярче всего эта мысль была выражена Иваном Семёновичем Пересветовым. В «Большой Челобитной» Пётр, воевода молдавский, в разговоре со своим слугой Васькой Мерцаловым говорит: «Истинная правда Христос есть… И в котором царстве правда, в том и Бог пребывает и помощь свою великую подаёт, и гнев божий не воздвигается на то царство. Правды сильнее в божественном писании нет. Правда Богу и Отцу сердечная радость…»[18] .

Почему житие Ермолая-Еразма не вошло в Великие Минеи Четии?

Вернёмся к житию Петра и Февронии Муромских. Заказанное митрополитом Макарием, оно им же не было включено в Великие Минеи Четии. Учебники утверждают, что повесть «была отвергнута церковью, так как по своему содержанию и жанровым признакам (предание о женитьбе муромского князя Петра на крестьянке Февронии обработано автором с использованием сказочных мотивов о летающем змее и мудрой деве) расходилась с нормами житийного канона» [19].

Данное утверждение не имеет источниковой базы. Посмотрим на эту ситуацию в контексте эпохи. Для наглядности восстановим хронологию.

1547 - венчание на царство великого князя Ивана Васильевича (Грозного).

1547 - церковный собор для канонизации русских святых. Митрополит Макарий заказывает Ермолаю житие Петра и Февронии Муромских.

1549 - второй церковный собор «о новых чудотворцах».

1549 - Пересветов подаёт Ивану Грозному две «книжицы» - два своих сочинения, высказываясь о вопросах «веры» и «правды».

1549 - 1557 - осуществление плана «Избранной рады».

1550 - издание Судебника Ивана IV.

1551 - Стоглавый собор.

1551 - побег из Москвы Феодосия Косого.

1552 - взятие Казани.

1552 - полный список Великих Миней Четиих положен митрополитом Макарием в московский Успенский собор.

1553 - обвинение Матвея Башкина в ереси.

1554 - сделан список Миней для царя Ивана Васильевича.

1554 - 1555 - Феодосия Косого доставляют в Москву, откуда он бежит в Литву.

60-е годы - Ермолай постригся в монахи под именем Еразма

1562 - 7070 лет от Сотворения мира.

1564 - бегство Андрея Курбского в Великое княжество Литовское.

1566 - постройка Опричного дворца Ивана Грозного.

1569 - 7077 лет от Сотворения мира.

1565 -1572 - опричнина.

Как видим, подготовка к Концу Света шла полным ходом. Власти составляли письменный отчёт перед Господом о проделанной работе: канонизация святых, написание Судебника, Стоглава (показательно, что реально использовать его было невозможно, ибо он представлял из себя свиток длиной двести метров и охранялся), окончательное оформление Великих Миней Четиих. Требовалось, чтобы подготовленные документы не расходились с позицией официальной церкви. Документы тщательно выверялись.

«Повесть о Петре и Февронии Муромских», как очевидно, не вполне соответствовала точке зрения митрополита Макария на один из центральных вопросов богословских споров о «правде» и «вере». Не фольклорные мотивы, а близость взглядов Ермолая-Еразма к взглядам Матвея Башкина, Феодосия Косого и И.С.Пересветова послужили причиной отсутствия жития Петра и Февронии Муромских в списках Великих Миней Четиих.

Эта же близость стала причиной редкой популярности жития, известного в наше время в 150 списках.

Святых Муромских чудотворцев похоронили вместе в одном гробу, «и те, кто с верою приходят к раке их мощей, неоскудное исцеление принимают».

Заканчивается житие хвалой Петру и Февронии и просьбой автора к Святым помянуть его в своих молитвах к Богу: «Да помяните и меня, многогрешного, написавшего житие это. Написал о том, что слышал, - не ведая, может быть, и другие о том написали, знающие более меня. Хоть я и грешен и груб, но уповаю на божии щедроты и благодать и на ваши молитвы ко Христу надеюсь, трудился я мыслями. Хотел вас на земле хвалами почтить. Прославлены вы и венчаны на небесах истинными нетленными венцами от общего всем Владыки Христа. Ему же подобает со безначальным его отцом вместе, и с пресвятыми благими, и животворящим духом всякая слава, честь и поклонение ныне и всегда и во веки веков. Аминь».

Процитированных выше слов обычно не помещают в учебниках. Признание автора, что он написал о том, что слышал, подтверждает существование народного предания о Петре и Февронии. Однако эти строки показывают нам ещё искреннюю веру автора в то, что эти святые существуют и могут услышать его молитву. В этом эпизоде особенно отчётливо видна эсхатологичность сознания средневекового человека.

На примере «Повести о Петре и Февронии Муромских» мы видим, что недостаточное понимание важности герменевтического подхода к произведениям древнерусской литературы искажает смысл этих произведений, способствует формированию у детей вульгарного представления об эпохе в её культурно-исторических проявлениях. Более того, произвольное толкование произведений, вырванных из контекста эпохи, создает в сознании учеников порочную модель толкования какого-либо явления без учета культурологической и исторической составляющей. Это, в свою очередь, искажает образ мира в сознании школьников.

«Повесть о Петре и Февронии Муромских» - произведение русской богословской литературы, и адекватно воспринимать его можно только в контексте христианской культуры средневековой Руси.

Фотографии Владимира Прынкова, г. Архангельск.

          « Повесть о Петре и Февронии Муромских»

( материал для беседы в 7 классе при изучении темы « Герой древнерусской литературы»)

Цели: познакомить с особенностями жанра древнерусской повести, определить близость повести к фольклорным произведениям.

   Считается, что повесть написана в 16 веке писателем и публицистом Ермолаем – Еразмом, который был священником в Пскове, потом протопопом ( настоятелем) дворцового собора Спаса-на- Бору в Москве, а потом монахом. Это не единственное его сочинение, но «Повесть о Петре и Февронии Муромских» была особенно популярна у русских читателей того времени. Сохранилось 150 списков повести, в которых эта история излагается во множестве вариантов.

   До сих пор точно неизвестно, кого можно назвать прототипами князя Петра и благочестивой княгини Февронии. Есть предположение, что прототипы – Петр и Феврония – исторические лица, княжившие в Муроме в начале 13 века и умершие в 1228 году.

   В то же время, в повести использована местная легенда о мудрой крестьянской девушке, ставшей княгиней. Село Ласково, которое упоминается в повести, существует и в наши дни, оно находится неподалеку от села Солотча, откуда родом была Феврония.

Жанровые признаки «Повести …»

Черты житийного жанра:

1. Петр и Феврония именуются «благоверными», «блаженными».
2. Именно в церкви Петр узнает о существовании Агрикова меча.
3. Собранные Февронией крошки превращаются в ладани и фимиам.
4. Почитания героями Библии.
5. Постоянное обращение героев к Богу.

Но, в отличие от канонов жития, в повести нет традиционного для житийного жанра построения произведения ( герой рождается в благоверной среде, с детства проявляет интерес к церкви, рано понимает свое призвание  и отходит от земных дел, до самой смерти является религиозным подвижником).

Черты фольклорных жанров:

1. мотивы древних легенд, былин о герое – змееборце
2. мудрые речи Февронии, присуще бытовым сказкам ( о мудрой деве), жанр загадок
3. чудеса, характерные для волшебных сказок

Черты бытовых повестей:

1. детали ( Феврония собирает со стола крошки, обматывает нитку вокруг иглы)
2. на первый план выдвигается личность крестьянки
3. тема социального неравенства

С развитием сжета образы Петра и Февронии все больше и больше начинают приобретать черты русских святых, а уж финал повести – классический образец житийной литературы.

     Седьмой класс.

Устное народное творчество. Система жанров УНТ.

 Особенности устного народного поэтического творчества как художественной системы (критерии фольклорности). Устное народное творчество и система народных нравственных ценностей. Повторение: фольклор и миф. Мифологические истоки фольклора. Миф как особый тип мышления. Мифологические представления о времени и пространстве, их отражение в фольклоре.

Жанровый состав народной несказочной прозы. Принципы разграничения жанров. Легенды. Разновидности. Духовное содержание. Поэтика. Предания. Разновидности. Типы сюжетов. Поэтика

 Былины - русский героический эпос. Из истории собирания и изучения былин.  Соотношение индивидуального и коллективного в процессе создания былин. Способы создания образа былинного богатыря. Роль гиперболы. Особенности былинных сюжетов. Пространственно-временная организация былинного мира. Элементы композиции. Особенности былинного стиха.

«Вольга и Микула Селянинович». Воплощение в былине нравственных свойств русского народа, прославление мирного труда. Микула — носитель лучших человеческих качеств (трудолюбие, мастерство, чувство собственного достоинства, доброта, щедрость, физическая сила).

Циклизация былин.Киевский былинный цикл. Былины об Илье Муромце. Особенности сюжетов. «Эпическая биография» героя.

Новгородский былинный цикл. Былины о Садко. Тематическое различие Киевского и Новгородского циклов былин.

Теория литературы: Сюжет, фабула, композиция, былина, эпос, лирика.

Народные песни как фольклорный жанр. Связь народной песни с обрядом. Жанровые разновидности народной песни. Историческая песня, ее сходство и различия с былиной. "Ермак готовится к походу на Сибирь", "Степан Разин на Волге".

Древнерусская литература.

Специфика древнерусской литературы как средневековой. Особенности мировосприятия средневекового человека (христианское и языческое; суеверия; символика как характерная черта мировоззрения; восприятие времени, пространства, человека) и их отражение в литературе. Древнерусская литература и фольклор. Литература как обряд. Древнерусская литература и библия. Понятие литературного этикета. Средневековый историзм. Гражданственность древнерусской литературы: путь мученичества древнерусских писателей Никона, Нестора, Епифания Премудрого, протопопа Аввакума. Жанровая система древнерусской литературы. Летопись ("Повесть временных лет"). Слово. Поучение ("Поучение Владимира Мономаха").

«Повесть о Петре и Февронии Муромских».  Фольклорные мотивы (образы  огненного летающего змея и мудрой девы). Петр и Феврония - Филимон и Бавкида. Житийное  в повести. Символики имен героев. Основная идея произведения – прославление любви и верности,преодолевающих смерть. Особенности сюжета и композиции.  Психологическая и бытовая достоверность деталей в произведении;

Русская литература XIX века. Изображение истории в русской литературе XIX в.

А.С. Пушкин. "Борис Годунов", "Полтава", "Медный всадник", "Песнь о вещем Олеге".

Первичное представление о периодизации жизни и творчества А.С. Пушкина. Причины обращения к исторической теме. "Песнь о вещем Олеге". Соотношение летописного текста и произведения А.С. Пушкина. Тема фатума, рока. Проблема противостояния власти (вещий (мудрый) Олег) и поэта (вещий вдохновенный кудесник). Лексический строй баллады.

"Борис Годунов". Авторская концепция истории в пьесе. Этический смысл истории. Зеркальный принцип композиции. Смысл финала. Новаторство А.С. Пушкина - драматурга: особенности сюжета, системы персонажей, пространственно-временной организации.

"Полтава". Тема Петра, ее освещение в поэме. Основные образы в поэме, их идейно-художественное содержание. Конфликт романтической эгоистической личности (Мазепа) и исторической закономерностью, персонифицированной в образе Петра. Роль "Посвящения".

"Медный всадник". Жанровое своеобразие поэмы. Новое в освещении темы Петра. Содержательный смысл композиции. Два стилистических пласта поэмы

Теория литературы:. Поэма, баллада, драма, композиция, фабула, сюжет, конфликт, основное драматическое событие, литературный герой, характер, автор.

М.Ю. Лермонтов. "Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова", "Бородино".

Личность поэта. Судьба. Особенности творчества. "Песня про купца Калашникова". Отражение исторических реалий ХУ1в поэме: быт, нравы, психология. Смысл столкновения Калашникова с Кирибеевичем и Иваном Грозным. Образ русской культуры, отраженный в образе купца Калашникова. Тема суда в поэме; образ гусляров. Особенности авторской позиции. Фольклорные приемы и принципы создания художественных образов. Своеобразие языка и стихосложения. "Бородино". Диалог двух эпох, двух поколений в стихотворении.

Теория литературы: Стилизация

Н.В. Гоголь. "Миргород"

От "Вечеров на хуторе близ Диканьки" к циклу "Миргород": два цикла - изображение двух периодов в истории человечества; два разных этапа в творчестве Н.В. Гоголя. "Миргород" как цикл повестей. Изменение функций природы, фантастического, комического в новом цикле. Отражение распада родственных отношений человека с социальным и природным миром в разных повестях цикла.  «Старосветские помещики»: ироническое и сентиментальное в произведении. Роль рассказчика. Образы мира и дома. "Тарас Бульба". Тарас с Остапом и Андрий как воплощение разных вариантов поведения человека в изменившихся исторических обстоятельствах. Художественное пространство в повести: дом, стены, крепости, ограды, границы, дорогие вещи(раздробление целого) и степные просторы, небо, движение, музыка, пляска, пир, битва (целое, неделимое). Образ народа и приемы изображения героев. Идея товарищества , идея семьи и идея судьбы (образ Тараса)в повести. Былинные и литературные богатыри. «Вий»: изменения в трактовке образа зла. Природа в повести. Образ главного героя. Причины торжества зла.  «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». Ирония и сарказм в повести.  Тема пошлости в произведении. Образ мира. Позиция автора в повестях "Миргорода".

Теория литературы: формы комического: юмор, ирония, сарказм, сатира.

И.С. Тургенев. "Записки охотника", стихотворения в прозе.

"Записки охотника" как цикл рассказов. Образ рассказчика. Тема Родины, природы в произведении. "Хорь и Калиныч", "Бирюк", "Живые мощи". "Свидание". Образ русской природы. Русский национальный характер в цикле. Особенности психологизма Тургенева. Средства создания образов героев. Стихотворения в прозе "Русский язык", "Порог", "Два богача".

Теория литературы: Автор, рассказчик, понятие цикла

Н. А. Некрасов. "Русские женщины", "Дедушка", "Вчерашний день, часу в шестом...", "Размышления у парадного подъезда".

Особенности эстетики поэта демократической культуры. Исторические поэмы Некрасова; причины обращения к истории. "Русские женщины". Специфика жанра, сюжета, лирического повествования в двух частях поэмы. Роль бытовых деталей, символики, описание природы. "Дедушка". Роль библейских мотивов и образов в поэме. Тема истины и ее поиска молодым поколением.

Образ Музы в лирике Некрасова. "Вчерашний день, часу в шестом...". "Размышления у парадного подъезда". Идейно-художественное содержание, композиционное строение произведения.

Теория литературы: Трехсложные размеры.

М.Е. Салтыков-Щедрин. Сказки. Специфика жанра сказки в творчестве писателя. Традиции народной сказки, использование принципов и приемов жанра басни. Сатира на социальные и нравственные пороки общества. "Повесть о том, как один мужик двух генералов прокормил". "Медведь на воеводстве". Изображение истории в сказке. 

Теория литературы: Композиция, ее элементы, сказка фольклорная и сказка литературная, специфика художественного образа, комическое и его формы: ирония, юмор, сатира, гротеск.

Л.Н. Толстой. "Детство. Отрочество. Юность.", "Хаджи-Мурат".

"История души человеческой" в трилогии. Три этапа в жизни человека, своеобразие и значение каждого. Идея пути - организующий принцип произведения. "Хаджи - Мурат". Способы создания образов исторических личностей в повести. Сравнение как композиционный принцип произведения.

Теория литературы: Психологизм. «Диалектика души»

А.П. Чехов. "Студент".

Своеобразие творческого пути. Роль комического в ранних рассказах. Тема "маленького человека", своеобразие ее освещения в рассказах "Смерть чиновника", "Хамелеон". Особенности раннего творчества писателя. Основные темы, сюжеты. Позднее творчество, его своеобразие. "Студент" – пасхальный рассказ. Значение образов и сюжета Священной истории в произведении.

Теория литературы: Деталь. Юмореска.Повтор.

Русская литература XX века.

Отражение исторических потрясений в русской литературе XX в. Произведения о революции и гражданской войне.

Л. Андреев – личность, творчество.  «Кусака»  - нравственная проблематика рассказа. Сюжет, композиция.  Образ дурачка Илюши. Гуманистический пафос произведения.

В. Маяковский. «Хорошее отношение к лошадям». Два взгляда на мир: безразличие, бессердечие мещанина и гуманизм, доброта, сострадание лирического героя стихотворения. Проблема добра и зла. Тема одиночества, непонимания. Композиция стихотворения. Роль звукописи.

«Послушайте!» Философское содержание стихотворения. Тема одиночества и трагический конфликт лирического героя с миром.Особенности ритмики и лексики в поэзии В. Маяковского. Теория литературы: Лирический герой (начальные представления). Обогащение знаний о ритме и рифме. Тоническое стихосложение. Аллитерация. Ассонанс.

П.Платонов «В этом прекрасном и яростном мире». Своеобразие концепции природы в творчестве писателя. Труд как нравственное содержание человеческой жизни. Идеи доброты, взаимопонимания, жизни для других. Своеобразие языка прозы Платонова

Федор Александрович Абрамов. Краткий рассказ о писателе. «О чем плачут лошади». Эстетические и нравственно-экологические проблемы, поднятые в рассказе.

Теория литературы. Литературные традиции.

Г. Троепольский . Слово о писателе. «Белый Бим Черное Ухо».   Главные герои повести.  Друзья и враги Бима. Средства создания образа. Сюжет и композиция. Проблема жестокости и равнодушия

Д. Лондон “Белый клык”. Неразрывная связь природы и человека в повести.  Реальное и притчевое начало в произведении. Средства создания образа.

Д.Дефо «Приключения Робинзона Крузо». Человек и природа. Природа и цивилизация. Эволюция сознания героя в романе: изменение  его системы ценностей. Концепция первостепенной роли труда в процессе, совершенствования человека и общества в романе Даниеля Дефо "Робинзон Крузо"Приключения и экзотика в романе. Библейские мотивы в романе Даниеля Дефо "Робинзон Крузо".Роман Дефо как начало "робинзонад".

У.Голдинг «Повелитель мух»: робинзонада нового времени. Природа и цивилизация. «Повелитель мух» - роман-предосторежение. Роль символических образов в романе. Изменение сознания героев в повести. Библейские мотивы в произведении. Диалог писателей.

Теория литературы. Литературные традиции. Реминисценция. Аллюзия.

Роль образа природы Тихая моя Родина…» Стихотворения о родной природе . Поэтическое изображение родной природы и выражение авторского настроения, миросозерцания,состояний человека через описание картин природы. Общее и индивидуальное в восприятии родной природы русскими поэтами.

Вариант №1

1.Как казак Платов оконфузил англичан?

а. доказал, что Аполлона Бельведерского сделали русские

б. доказал, что пистоль, которой они хвалились, сделал русский

в. доказал, что Мортимерово ружье сделали русские

2. Что втихоря унес Платов у англичан?

А. микроскоп

Б. заводной ключик

В. футляр

3. Куда после отъезда Платов пошли туляки?

А. в Москву

Б. В Киев

В. в Мценск

4. Как Платов отблагодарил русских умельцев?

А. налил водки-кислярки

Б. побил их

В. накричал на них

5. Какую часть работы делал Левша?

А.  сами подковки

Б. надписи на подковках

В. гвоздики к подковам

6. О чем поспорили Левша и английский полшкипер?

А. кто кого превзойдет в мастерстве

Б. кто кого превзойдет в умении пить

В. кто кого превзойдет в умении курить

Вариант №2

1.Что такое сахар молво?

а. Сахар, о котором идет молва

б. Сахар, который сделан на заводе Молво

в. Особый неизвестный в Англии вид сахара

2. Чем занимался Платов после возвращения из Англии?

А. пил  водку-кислярку

Б. лежал на досадной укушетке

В. отправился на Запорожье

3. Как любопытные  не пытались выведать тайну мастеров?

А. предлагали деньги за тайну

Б просили огня и соли

В. кричали, что дом горит

4. Что не успел захватить Левша?

А.инструмента

Б. теплого пальто

В документа

5. Почему блоха перестала танцевать?

А. сломался механизм

Б. кончился завод

В. стала тяжелой

6. Что стало с полшкипером , когда приехали в Петербург?

А. его  строго наказали

Б. его  быстро вылечили

В. он умер

Вариант №3

1.Что разозлило Платова?

а. англичане за футляр взяли отдельную плату

б. англичане не приложили к блохе микроскоп

в. англичане не приложили к блохе ключик

2. Кто заинтересовался блохой?

А. поп Федот

Б. императрица Елисавета

В. император Николай

3. Сколько русских умельцев мудрили над   блохой?

А. два

Б. Три

В. четыре

4. Что сделали русские умельцы с блохой?

А. отремонтировали

Б. сломали

В. подковали

5. Что заинтересовало  больше всего Левшу в Англии?

А. новые виды оружия

Б. старое оружие

В. жизнь мастеровых

6. Кому Левша передал секрет англиского оружия?

А. Платову

Б. Скобелеву

В.Мартын- Сольскому

Вариант №1

1.Как казак Платов оконфузил англичан?

а. доказал, что Аполлона Бельведерского сделали русские

б. доказал, что пистоль, которой они хвалились, сделал русский

в. доказал, что Мортимерово ружье сделали русские

2. Что втихоря унес Платов у англичан?

А. микроскоп

Б. заводной ключик

В. футляр

3. Куда после отъезда Платов пошли туляки?

А. в Москву

Б. В Киев

В. в Мценск

4. Как Платов отблагодарил русских умельцев?

А. налил водки-кислярки

Б. побил их

В. накричал на них

5. Какую часть работы делал Левша?

А.  сами подковки

Б. надписи на подковках

В. гвоздики к подковам

6. О чем поспорили Левша и английский полшкипер?

А. кто кого превзойдет в мастерстве

Б. кто кого превзойдет в умении пить

В. кто кого превзойдет в умении курить

Вариант №2

1.Что такое сахар молво?

а. Сахар, о котором идет молва

б. Сахар, который сделан на заводе Молво

в. Особый неизвестный в Англии вид сахара

2. Чем занимался Платов после возвращения из Англии?

А. пил  водку-кислярку

Б. лежал на досадной укушетке

В. отправился на Запорожье

3. Как любопытные  не пытались выведать тайну мастеров?

А. предлагали деньги за тайну

Б просили огня и соли

В. кричали, что дом горит

4. Что не успел захватить Левша?

А.инструмента

Б. теплого пальто

В документа

5. Почему блоха перестала танцевать?

А. сломался механизм

Б. кончился завод

В. стала тяжелой

6. Что стало с полшкипером , когда приехали в Петербург?

А. его  строго наказали

Б. его  быстро вылечили

В. он умер

Вариант №3

1.Что разозлило Платова?

а. англичане за футляр взяли отдельную плату

б. англичане не приложили к блохе микроскоп

в. англичане не приложили к блохе ключик

2. Кто заинтересовался блохой?

А. поп Федот

Б. императрица Елисавета

В. император Николай

3. Сколько русских умельцев мудрили над   блохой?

А. два

Б. Три

В. четыре

4. Что сделали русские умельцы с блохой?

А. отремонтировали

Б. сломали

В. подковали

5. Что заинтересовало  больше всего Левшу в Англии?

А. новые виды оружия

Б. старое оружие

В. жизнь мастеровых

6. Кому Левша передал секрет англиского оружия?

А. Платову

Б. Скобелеву

В.Мартын- Сольскому

«Урок- игра «Умники и умницы»

( урок литературы в 7 классе)

Цели:

- обобщение, систематизация  и контроль знаний по литературе М.Ю.Лермонтов «Песня про купца Калашникова…»

- повторение изученного материала по литературе;

- развитие логики и языковой интуиции посредством игрового элемента;

Оборудование:

- яркий плакат на доске с надписью «Умники и умницы»

- карточки разных цветов (для функции подсказки «помощь класса»)

- карточки с вопросами (для участников игры)

Методические приемы:

- прием проблемного метода;

- аналитическая беседа;

- игра;

Тип урока:

-урок-обобщение, систематизация и контроль знаний по литературе

Вид урока: урок- зачет в игровой форме;

Форма работы на уроке:

- тест;

Вариант!

1.        Назовите век, в котором происходят события поэмы.

1)XVI
2)XVII
3)XV        

2.        Кто стоит на пиру позади царя?

1. Стольники
2. Охранники
3. Сводники
4. Собачники

3.        Что Кирибеевич попросил у царя?        

1. Женить его        
2. Дать должность при дворе
3. Дать надел земли
4. Отпустить сражаться с басурманами.

4.        Каково имя отарой работницы в семье Калашниковых?

1. Елисеевна
2. Еремеевна
3. Евгеньевна
4. Елизаровна

5.        Кому перед боем не поклонился Калашников'

1)Жене 2) Царю 3)Богу 4) Сопернику

6.        Какая вещь Алены Дмитриевны оказалась у Кирибеевича?

1. Кольцо
2. Фата
3. Серьга
4. Кулон.

7.        Сколько лет было Лермонтову, когда он сочинил эту поэму?

1)18   2)50   3) 23    4)38.

8.        Какого цвета традиционно была рубаха палача?

1. Белого
2. Черного
3. Красного
4. Не носил рубахи.

9.        Где происходят события в первой части поэмы?

1)        В доме купца
2)В Кремле

3. В Коломенском
4. В Белом доме.

10.Чего больше всего боялась Алена Дмитриевна?
1)Царскогосуда.

2. Немилости мужа.
3. Людской молвы.
4. Лютой смерти.

Вариант 2

1.        Какая дорога не проходила возле могилы купца Калашникова?

1. Владимирская
2. Киевская        
3. Суздальская
4. Рижская.

2.        Кто из родственников Алены Дмитриевны был рядом с ней?

1)0тец

2. Младший брат
3. Старший брат        
4. Сестра.

. 3. С кем гусляры сравнивают Царя?

     1)С ястребом

2. С соколом
3. С кречетом
4. С вороном.

4.. Какой перстень вручил царь Кирибеевичу?

1)С яхонтом

2. С алмазом

2. С яшмой
3. С жемчугом.

5.        Какой особый знак принадлежал опричникам?

1. Черная лента

1. Метла и собачья голова

2. Знак ястреба
3. Шапка с изображением волка.

6.        На какую глубину вошел в пол наконечник царского посоха?

1. На дюйм
2. На полчетверти
3. На пол-аршина
4. На 10 сантиметров.

7.        Где происходят события второй части поэмы?

1. В Лефортове
2. В Коломенском
3. В Замоскворечье
4. В Царицыно.

8.        Куда уходила из дома Алена Дмитриевна в злополучный вечер?

1)В лавку 2) В церковь 3)В гости 4) На свидание.

9.        Где в Москве происходили кулачные поединки?

1. На Красной площади
2. На   Москве-реке
3. На Каменном мосту
4. В Александровском саду.

10.Какую беду молодого опричника не предполагал  царь?

1. Кончились деньги
2. Конь захромал
3. Любовь приключилась
4. Заболел.

Вариант 3

1. Что сделал Калашников перед поединком?

1. Надел рукавицы
2. Снял рукавицы
3. Надел кольчугу

1. Снял шапку.

2.        Какие товары предлагал в своей лавке купец Калашников?
1)Еду

2. Шелковые
3. Кондитерские
4. Контрабандные

3.        Что должны были сделать братья Степана Калашникова в случае его смерти?

1. Уехать за границу
2. Закрыть лавку
3. Тайно убить злодея.
4. Выйти на поединок.

4.        Из какой семьи родом Кирибеевич?
1)Сигизмунда

2. Бориса Годунова
3. Малюты Скуратова
4. Василия-Шуйского.

5.        Что удивило купца Калашникова, когда он вернулся домой?

1. Отсутствие еды
2. Присутствие гостя
3. Присутствие жены
4. Отсутствие жены.

6.        В описании чего автор ошибся?

1. Красной площади
2. Кремлевских стен
3. Купеческой лавки
4. Царских палат.

7. Сколько ударов нанесли друг другу противники в бою?

     1)Три 2) Пять 3)Два 4) Много.

8. Какой крест поставили на могиле Калашникова?

1. Кленовый
2. Осиновый
3. Дубовый
4. Еловый.

9.        Что пообещал Иван Грозный братьям купца после его казни?

1. Казнить
2. Лишить купеческого звания
3. Разрешить беспошлинную торговлю
4. Пристроить при дворе.

10.        Что такое аргамак?

1. Оружие
2. Конь
3. Одежда
4. Еда.

Урок Лесков «Левша»

1. Николай Семенович Лесков (1831-1895)
2. Тест.
3. Термины.: композиция, антитеза, амфибрахий, хорей, ирония, дактиль, ямб, эпиграф, анапест
4.  Сведения о нем( по листкам)
5. Материалы из учебника читать.
6. Записал Лесков или придумал сказ о блохе?
7. Есть рассказчик или нет?
8. Что о нем можете сказать7
9. Приведите примеры, в которых очевидно присутствие автора?
10. Эффект рассказывания.
11. Сказ. Записать.
12. Где был?
13. Чем отличаются? Что общего?
14. Народная этимология. Вопрос№3 из учебника.
15. Каким предстает русский народ? Какие его качества?

А. куда пошли и почему?- вера

Б. талант

В. патриотизм

Г.необразованность

Д. Пьянство

16 Что общего в образе русского народа у Некрасова и Лескова

16. Почему у  Левши нет имени?
17. Материал из учебника «Последователи Левши»

Урок по Кондратьеву.

1. тест на знание текста
2. Биография Кондратьева
3. Вячеслав Леонидович Кондратьев (1920 – 1994)
4. ( по листкам) Подведение к мысли о моментах автобиографичности повести
5. Кому посвящена повесть?
6.  Ржев – исторический комментарий.
7. Тема войны в современной литературе, ее своеобразие.
8.  Какой предстает война в повести?

А. Чтение отрывка « А ночь плыла над передовой, как обычно... Всплескивались ракеты в небо, рассыпались там голубоватым светом, а потом с шипом, уже погасшие, шли вниз к развороченной снарядами и минами земле... Порой небо прорезывалось трассирующими, порой тишину взрывали пулеметные очереди или отдаленная артиллерийская канонада... Как обычно... Привык уже Сашка к этому, обтерпелся и понял, что непохожа война на то, что представлялось им на Дальнем Востоке, когда катила она свои волны по России, а они, сидя в глубоком тылу, переживали, что идет война пока мимо них, и как бы не прошло совсем, и не совершить им тогда ничего геройского, о чем мечталось вечерами в теплой курилке»

.Какое слово повторяется? В своих постоянных проявлениях, не исключительное, а обычное является предметом изображения автора.

Б. Война романтизируется? Доказать

 Прочитать: «Деревни, которые они брали, стояли будто мертвые, не видать в них было никакого движения. Только летели оттуда стаи противно воющих мин, шелестящих снарядов и тянулись нити трассирующих. Из живого видели они лишь танки, которые, контратакуя, перли на них, урча моторами и поливая их пулеметным огнем, а они метались на заснеженном тогда поле..». Как называется прием?

Нет романтизации войны. Показан ее жестокий лик ( трупы незахороненные)

Судьба роты Сашки за два месяца? (150-16) Самое страшное человек привыкает.

В. Бытовые подробности. Военный быт с 151. «Шалашик, окопчик», «Блиндажик» Почему используются эти формы слова? Роль детали (Та  же  дата  на  пачке  концентрата,  свидетельствующая,  что  он  не  из  запаса,  а  сразу,  без  промедления  и  задержек,  попал  на  фронт,  без  лишних  слов  указывает  крайний  предел  напряжения  сил  всей  страны.  Конечно,  эта  деталь  подкреплена  и  подтверждена  другими,  но  для  полноты  и  точности  картины  необходима  и  она).

Жизнь тыла.

Г. Общий вывод: какая война?

9. Она дана без романтизации. Показан ее жестокий лик. Дана в  своих постоянных проявлениях, не исключительное, а обычное является предметом изображения автора.
10. Это соответствует фабула? Что такое фабула? Перескажите в нескольких фразах, какие события изображаются?
11. кто главный герой?
12. Есть ли у него имя? Почему? Что этим подчеркивает?

Отсутствие индивидуальности, загадочность. Необычность или типичность? (эпиграф)

13. Повесть рассыпается на фрагменты, сценки. .Какие можно выделить: эпизод с валенками; эпизод с пленным немцем;  поединок с комбатом; ранение; спасение раненного; встреча с медсестрой Зиной; дорога в госпиталь, судьба Жоры, спасение Володи; эпизод с солдаткой, опять дорога, финал – Москва.

Фронтовая  жизнь  -  действительность  особого  рода:  встречи  здесь  скоротечны - в  любой  момент  приказ  или  пуля  могли  разлучить  надолго,  часто  навсегда.  Но  под  огнем  за  немногие  дни  и  часы,  а  иногда  в  одном  лишь  поступке  характер  человека  проявлялся  с  такой  исчерпывающей  полнотой,  с  такой  предельной  ясностью  и  определенностью,  которые  порой  в  нормальных  условиях  недостижимы  и  при  многолетних  приятельских  отношениях.

!4/Что их объединяет воедино. Главный герой. Тема войны. Тема поведения человека на войне.

15От какого лица написана повесть? Что создает эффект близости повествователя герою?

Совмещение пространственной, временной точки зрения. Особый стиль повествования: разговорная лексика, с150

Почему? Автор пытается показать героя и изнутри, и извне. Художественные возможности такой позиции.

16С чего начинается повесть? Пересказ начала?  Зачем пополз к убитому? (гибли от холода)

14. Для себя бы пополз? Услужить ротному?
15.  Какие качества героя раскрываются уже здесь?

 Совершил ли обычный поступок в эпизоде пленения? Или выходящий за рамки обычного? Как сам оценивает?

16. Немец – враг. Как раньше изображался враг. Так ли здесь? Как меняется отношение к немцу? .

 Пахло от немца каким-то чужим запахом: и табаком не таким, и одеждой другой, и даже потом другим

Был он вроде бы Сашкин одногодок, лет двадцати — двадцати двух, курносый и веснушчатый, на вид прямо русский. Напомнил он Сашке лицом одного его дружка деревенского — Димку. Тот чуть поскуластей был и поплотнее. С Димкой Сашка в борьбе не справлялся, и была у них либо ничья, либо бывал Сашка побежденным.

Немец стоял потупившись, переминаясь с ноги на ногу, руки длинные болтались как-то потерянно, но страха особого не выказывал. Был он без шинелишки, в сереньком мундирчике с погонами, в коротких сапогах, довольно побитых, с аккуратной заплатой на голенищах. Роста он был повыше Сашки. Лицо в грязи и крови. Воротник мундира в красных разводах.

Понимал он и ненавидящий взгляд комбата, сверливший немца, хотя у самого Сашки ненависть к фашистам почему-то не переносилась на этого вот пленного... Вот когда поднялись они из-под взгорка — серые, страшные, нелюди какие-то, это были враги! Их-то Сашка готов был давить и уничтожать безжалостно! Но, когда брал он этого фрица, дрался с ним, ощущая тепло его тела, силу мышц, показался он Сашке обыкновенным человеком, таким же солдатом, как и он, только одетым в другую форму, только одураченным и обманутым... Потому и мог разговаривать с ним по-человечески, принимать сигареты, курить вместе...

Если раньше относился Сашка к своему немцу добродушно-снисходительно, с эдакой жалостливой подсмешкой, то теперь глядел по-другому, серьезней и даже с некоторым уважением — блюдет свою солдатскую присягу фриц, ничего не скажешь. Только обидно, что зазря все это, ведь за неправое дело воюет! И захотелось Сашке сказать: «Эх, задурили тебе голову! За кого смерть принимать будешь? За Гитлера-гада! Эх ты...» — однако не сказал, понимая, не до слов сейчас, не до разговора, когда такое страшное впереди.

17.  Как называл вначале, как потом (фашист – фриц)?
18. Чем немец вызывает уважение?

То, что немец не стал повторять «Гитлер капут», вначале разозлило Сашку, но, поразмыслив, он решил, — значит, немец не трус, не стал ему поддакивать. А раз так, победа над ним показалась Сашке более значительной. Разве уж таким дуриком он взял его? Все же проявил смекалку и красноармейскую находчивость. И, что ни говори, смелость. Ведь с пустым диском немца догонял.

22.Почему Сашка не выполняет приказа?

«И тут понял Сашка, какая у него сейчас страшная власть над немцем. Ведь тот от каждого его слова или жеста то обмирает, то в надежду входит. Он, Сашка, сейчас над жизнью и смертью другого человека волен. Захочет — доведет до штаба живым, захочет — хлопнет по дороге! Сашке даже как-то не по себе стало... И немец, конечно, понимает, что в Сашкиных руках находится полностью. А что ему про русских наплели, одному богу известно! Только не знает немец, какой Сашка человек, что не такой он, чтоб над пленным и безоружным издеваться»

Увидел во враге человека.

19. Для чего в повесть введен образ связного комбата Толика?

 Девиз жизни Толика («наше дело телячье»).

Антитеза: ответственность и безответственность, сочувствие и равнодушие, честность и шкурничество.

Как оценивает  Сашка его как личность? «Толик бахвалиться любит, а сам слабак»)

20. Как думаете, что требовало большего мужества: пленить немца или не выполнить приказ комбата?

Своеобразный поединок комбата и Сашки? Кто победил? Почему?

««Теперь все! Теперь уже ничего не придумаешь! — безнадежно проносилось в Сашкиной голове. — Конец теперь немцу...»

Комбат был без шинели и без фуражки (ушанку он вообще не носил, даже на марше в метели лютые в фуражечке красовался), воротник гимнастерки расстегнут, незатянутый ремень оттягивался кобурой, но походка была твердая, не качнулся ни разу.

Вспомнил Сашка, так же вот ровно шел комбат в последнем их наступлении на Овсянниково, когда ни ротные, ни помкомбата не смогли поднять вконец измученных перемаянных людей. Красиво шел... Глядели на него тогда с восхищением и поднялись как один через немоготу и усталь... И теперь прет, как танк, сравнил Сашка, потому как ощущения были схожие — тогда он знал, что никуда не денешься, и сейчас тоже...

И секундной вспышкой мелькнуло — ну а если... хлопнуть сейчас немца и бегом к капитану: «Ваше приказание выполнено...» И снята с души вся путань... И, не тронув автомата даже, только повернувшись чуть к немцу, увидел Сашка: прочел тот мысль эту секундную, смертной пеленой зашлись глаза, заходил кадык...

Нет, не могу... Прислонился Сашка к уцелевшей полуобгорелой стене, такая слабость охватила, но в душе нарастало: не буду, не буду! Пусть сам комбат стреляет. Или своему Толику прикажет. Не буду!

И когда решил так бесповоротно, вроде спокойней стало, только покой этот — покойницкий... Лишь бы скорей подходил комбат, лишь бы скорей все это кончалось. И немцу маета эта невпроворот, и Сашке...

А капитан с ординарцем все ближе и ближе... Ну, что комбат делать будет? Силой заставит немца угрохать? Есть в уставе такое — обязан командир добиться выполнения своего приказа во что бы то ни стало и, если нужно, оружие применить. Или просто за невыполнение приказа Сашку на месте кокнет?

Уже шагах в сорока они. Видно, как попыхивает сбитая в самый угол рта папироска, как треплет ветром незачесанный чуб на лбу капитана, и ждать уж недолго.

И стал Сашка считать капитановы шаги, чтоб не думать ни о чем: раз, два... семь, восемь... двенадцать... двадцать, двадцать один... тридцать... тридцать четыре, тридцать пять...

Совсем рядом комбат... Что будет-то? Приослаб Сашка, но все же нашел в себе силу выйти навстречу и, остановившись, вытянуться под стойку «смирно» и уставиться в лицо комбата.

Тот тоже остановился, широко расставил ноги и глянул на Сашку, но долго взгляда не задержал, хотя Сашка глаза не отводил, а прошелся вскользь, переводя потом на немца, тоже ненадолго... Откинув прядь со лба, комбат затянулся сильно папиросой и вроде задумался, уставившись в землю.

Толик на Сашку не смотрел, только кинул мимолетно: что, допрыгался, предупреждал я...

Только минуты перед атакой бывали для Сашки такими же маетными, такими же мытарными... И тихо бывало так же. Только теперь за спиной Сашки шумно глотал слюну немец и поскрипывали его сапоги на переступающих на одном месте ногах.

Комбат докурил, затоптал носком сапога брошенный окурок, опять отбросил налезший на лоб клок и, шагнув к Сашке, уперся в него своим неморгающим тяжелым взглядом.

Теперь конец, подумал Сашка, сейчас закричит, затопает, вытащит пистолет, и что тогда?

Но Сашка не сник, не опустил глаза, а, ощутив вдруг, как отвердилось, окрепло в нем чувство собственной правоты, встретил взгляд капитана прямо, без страха, с отчаянной решимостью не уступить — ну, что будешь делать? Меня стрелять? Ну, стреляй, если сможешь, все равно я правый, а не ты... Ну, стреляй... Ну...

Чуял Сашка, озлится комбат на его непокорный ответный взгляд, но на Сашку тоже накатило, ничего ему не страшно, будь что будет... И верно, раздул капитан ноздри своего чуть кривоватого с горбинкой носа, но не закричал, не затопал, к кобуре руку не потянул, а глядел на Сашку хоть и сурово, но без злобы, очень серьезно и вроде раздумчиво, — может, отошел малость, одумался...

Это дало Сашке надежду, и вызов в своих глазах он погасил, и смотрел на комбата уже без дерзости, но твердо, хотя и колотилось сердце, как бешеное, отдаваясь болью в висках.

И отвернул глаза капитан.

— Пойдем, — сказал он пораженному ординарцу, который хотел было что-то вякнуть, но не вякнул, а повернулся кругом, еле успев задеть Сашку недоуменным взглядом.

Сашка же стоял окаменело в той же стойке «смирно», все еще не сводя глаз с комбата, все еще не зная, радоваться ему или нет.

Уже на ходу, на миг остановившись, комбат повернулся к Сашке и бросил:

• Немца отвести в штаб бригады. Я отменяю свое приказание»
• Когда  у  Сашки  спрашивают,  как  же  он  решился  не  выполнить  приказ - не  стал  расстреливать  пленного,  разве  не  понимал,  чем  ему  это  грозило,  он  отвечает  просто:  “Люди  же  мы,  а  не  фашисты.”  В  этом  он  непоколебим.  И  простые его слова исполнены глубочайшего смысла: они говорят о неодолимости  человечности.  Книга  Кондратьева,  в которой с  таким  бесстрашием  нарисован  жуткий  лик  войны - грязь,  вши,  кровь,  трупы, - в  своей  основе  светлая  книга,  потому  что  проникнута  верой  в  торжество  человечности.

21. Какой эпизод следующий в повести?
22. Почему раненный Сашка вернулся в роту?

Но Сашка все эти страшные два месяца только и делал, чего неохота. И в наступления, и в разведки — все это ведь через силу, превозмогая себя, заколачивая страх и жажду жить вглубь, на самое донышко души, чтоб не мешали они делать ему то, что положено, что надо.

Но сейчас-то это надо не так уж обязывало, потому как раненый он и имел право распоряжаться собой по-своему и надо ему топать поскорей по этой тропке, которая в тыл, которая к жизни, да поторапливаться, пока тихо, пока силы есть... Но, пока эти мысли крутились в голове, ноги принесли его обратно к оврагу.

неловко как-то и совестно — вот он уходит, а ребята и небритый осунувшийся ротный должны остаться здесь, в этой погани и мокряди, и никто не знает, суждено ли кому из них уйти отсюда живым, как уходит сейчас он, Сашка.

23. Какой человечный, гуманный поступок в этой части повести совершает Сашка?

Сашка растолковал санитарам, где найти раненого, и хотел было уходить из Чернова, но посмотрел, как неспоро поплелись они, размахивая не в лад носилками, и чертыхнулся — знает он этих санвзводовских, на передок арканом не затащишь. Вернутся и скажут — не нашли, дескать, или что помер уже раненый. Кто их проверять будет? А потом, вдруг замету его затоптали или мина в это самое место ненароком угодила? Тогда и будут искать — не найдут. А ведь он слово дал. Умирающему — слово! Это понимать надо. И Сашка крикнул: — Погодите, провожу вас! — и пошел им вдогон.

Представим,  что  война  пощадила  и  Сашку,  и  того  тяжело  раненного  солдата  из  “папаш”,  которого  герой,  сам  раненый,  перевязал  и  к  которому,  добравшись  до санвзвода,  привел  санитаров. Стал  бы  вспоминать этот случай  Сашка? Скорее  всего,   нет,  для  него  в  нём  нет  ничего  особенного,  он  сделал  то,  что считал  само собой  разумеющимся,  не придавая  ему  никакого значения.  Но  тот  раненый  солдат,  которому  Сашка  спас  жизнь,  наверняка  никогда его  не  забудет.  Что  из  того,  что  он  не знает о Сашке  ничего,  даже  имени.  Сам  поступок  раскрыл  ему  в  Сашке  самое  главное.  И  если  бы  их  знакомство  продолжилось,  оно  бы  не  так  уж  много  добавило  к  тому,  что  он  узнал  о  Сашке  в  те  считанные  минуты,  когда  свалил  его  осколок  снаряда,  и  лежал  он  в  роще,  истекая  кровью.

24. Мотив дороги. Странничества.
25. Его художественное содержание
26.   Какое место в повести занимает эпизод с Зиной? Какие качества раскрываются в нем?

Как познакомились? Как реагирует на сообщение о предполагаемой вечеринке?

1) — Какие танцы! Врешь, Зина! Быть этого не может! — почти выкрикнул Сашка, и шатнуло его даже.

— Может, ответила Зина. Еще как может, Саша. Не пойду я, не волнуйся. Еще до тебя отказала.

— Погоди. Как же это так... — все еще не приходил в себя он, все еще не укладывалось у него в голове услышанное.

Шагов пятьдесят они прошли, и только тогда смог Сашка осмыслить, что тыл есть тыл, конечно, и у него своя жизнь, что ничего, в сущности, нет зазорного, что будет праздновать он Первомай, что из какого-то НЗ будет и выпивка и закуска... Но то умом, а душой принять этого он не может. Ведь, что ни говори, бригаду-то почти всю побило... До праздников ли тут, до вечеров ли?

— Успокойся, Саша, успокойся. Не пойду я, — говорила Зина, видя, что у Сашки подрагивают губы, а лицо будто почернело.

• Да, не ходи, Зина, — строго так сказал он. — Понимаешь, нельзя это... Веселиться нельзя, когда все поля в наших! Понимаешь

2)И прервала их поцелуй неожиданная вспышка на том берегу — первая ночная ракета. И смотрели они на мерцавшее недолго — минуту-две — небо и как потухло оно, погрузив опять в темень правый берег с соснами на нем.

А подумалось Сашке почему-то — вот такой же короткой, как вспышка ракеты, и будет их любовь... Погорит недолго, согреть как следует не успеет и... погаснет — разведет их война в разные стороны.

3) А то, что Зина сейчас там, на вечере, затронуло больно, и что-то тошнотное стало подступать к горлу. Задышал он прерывисто, тяжело и торопливо непослушной рукой стал натягивать гимнастерку

4) А может, и любовь у них настоящая? Говорила же Зина, хороший он. Живым живое. Сама говорила, что надежду на Сашкино возвращение потеряла в последнее время. И это понять можно. Представил он, что могли ей рассказывать раненые, ужаснутые первыми боями...

5) И эта, казалось бы, мелочь, что нельзя ему здесь курнуть, вдруг сжала Сашкино сердце горькой, унизительной жалостью к самому себе, что бывала только в детстве, когда выплакивал он свои обиды, прижавшись к материнским коленям. И почувствовал он себя почему-то таким чужим здесь, никому не нужным, чего никогда не бывало на передовой, где все были свои, как бы родные, даже комбат и комиссар, не говоря уж о ротном...

6) И забродило в душе страшное: если обидят Зину, махнет он обратно на передок, заберет у ротного свой «вальтер», а там будь что будет...

7) Вздыбись рядом земля от взрыва, не ошеломило бы так Сашку. И ни слова, ни обращение по имени, а вот жест этот покойный, даже ласковый, каким отвела она его руки, словно имеет она силу на лейтенанта, поразил Сашку в самое сердце и уверил его, что любовь у них...

Словно ударом под вздох надломило Сашку и откинуло назад. Медленно пятясь, не сводил он глаз с окошка, где неясно мерцали два плывущих и колеблющихся пятна — Зинино и лейтенантово лица... Они говорили еще о чем-то, но Сашка не вникал...

8) Рухнул лицом в подушку, закусил губы, чтоб стон не прорвался, и лежал так, будто омертвелый, только в душе клокотала и билась шальная мысль — завтра же утром на передок податься, пусть добивают...

И только под утро, когда зажелтелось чуть небо, смог он поразмыслить обо всем малость спокойней — не один он на свете, и нет у него права своей жизнью самовольно распоряжаться. Мать у него, сестренка малая... И опять, перебрав все, что у него с Зиной за тот день и вечер было, припомнив опять разговоры их все и представив ее жизнь тут за эти месяцы, пришел он к тому — неосудима Зина... Просто война... И нету у него зла на нее...

27.  Изменила ли Зина?
28. Как проявляет себя  Сашка во время короткой дружбы с Володей? Рассказать основные эпизоды.
29. Кто сильнее как личность Володя или Сашка?
30. Как относится Володя к Сашке?
31. Чем заканчивается повесть? Почему такой финал? Сопоставление со сказочным финалом.
32. Постоял он на перроне, огляделся — неужто Москва, столица Родины! Думал ли он, гадал там, под ржевскими теми деревнями, пред полем тем ржавым, по которому и бегал, и ползал, на котором помирал не раз, думал ли, гадал, что живым останется и что Москву видит?

Прямо диво случилось, и не верится, наяву ли?

И это ощущение чуда не покидало Сашку, пока шел к тамвайному кругу, обгоняемый спешащими на работу людьми, людьми самыми обыкновенными, только не для Сашки, потому как были они в гражданском — кто в пиджаках, кто в куртках, кто в плащиках, — и в руках у них не оружие, а у кого портфели, у кого свертки, и у каждого почти утренняя газета из кармана торчит.

Ну, а о женщинах и девушках и говорить не приходит-ся — стучат каблучками туфелек, кто в юбке и кофточке, кто в платьице пестром, и кажутся они Сашке нарядными, праздничными, будто из мира совсем другого, для него почти забытого, а теперь каким-то чудом вернувшегося.

И странно ему все это, и чудно — словно и войны нет никакой!

Словно не бушует, не обливается кровью всего в двухстах верстах отсюдова горящий, задымленный, в грохоте и в тяготе фронт...

Но чем разительней отличалась эта спокойная, почти мирная Москва от того, что было там, тем яснее и ощутимее становилась для него связь между тем, что делал он там, и тем, что увидел здесь, тем значительнее виделось ему его дело там...

И он подтянулся, выпрямил грудь, зашагал увереннее, не стесняясь уже своего небритого лица, своей оборванной, обожженой телогрейки, своей ушанки простреленной с торчащими клоками ваты, своих разбитых ботинок и заляпанных грязью обмоток и даже «катюши» своей первобытной, которую вынул сейчас, чтобы выбить искру и прижечь самокрутку.

Содержание разделов и тем дисциплины

«Устное народное творчество»

Общие проблемы фольклористики.

Определение фольклора и его значение.

Своеобразие народного поэтического искусства. Характерные особенности русской науки о фольклоре, являющейся в первую очередь наукой об устном народном творчестве. Фольклор как народное, коллективное, непрофессиональное искусство слова, творимое по особым специфическим законам устной передачи от поколения поколению. Уяснение этого свойства фольклора, являющееся важнейшим условием успешного овладения курсом.

Мысль об отличии фольклора как коллективного творчества народа от литературы, создаваемой отдельными авторами. Подтверждение и развитие этой идеи в специальных работах ученых-филологов, в частности, в работах А.А.Потебни. Определение им сущности фольклора через изучение того, к а к он создается. Вывод А.А.Потебни о характере возникновения фольклора из «памятных источников», то есть при передаче из уст в уста насколько хватит памяти. Уточнение ученым понимания «памятных источников». Указание на то, что фольклорные произведения. «непременно» проходят «сквозь значительный слой народного понимания». Каждое новое лицо остается в своем творчестве в пределах общепринятого, подчиняется традиции исполнения произведения, передает его традиционное содержание, следует общепринятой традиционной форме. Существование некоего отдельного лица, устно сочинившего первоначальный вариант. Зависимость первоначального произведения от предшествующих. Критерии «фольклорности» произведения. Прохождение фольклорного произведения через «значительный слой народного понимания», восприятие его другими лицами, переработка и освобождение от индивидуальных вкусов отдельного человека, обретение печати общепринятого. Концепция «безличности» искусства фольклора. Отсутствие в фольклорном произведении примет индивидуальных, «авторских» вкусов, по которым мы отличаем в литературе творчество крупных поэтов и прозаиков.

Роды и виды народного поэтического искусства. Эпос, лирика, драма. Жанровые виды фольклора.Специфика фольклора. Связь фольклора с другими видами искусства. Синкретизм фольклора. Проблема художественного метода фольклора. Особенности изучения фольклора. Историческая взаимосвязь фольклора и литературы.

История русского фольклора, его родов и видов.

История фольклора, понимаемая как история отдельных жанров, сумма исторически осмысленных отдельных видов устного народного творчества, общие закономерности, охватывающие развитие всех жанров. Периоды, которые прошел фольклор в своем многовековом развитии. Древнейший период, охватывающий время до выделения искусства слова в самостоятельный вид духовной деятельности. Синкретическое состояние фольклора. Состояние слитности, нерасчлененности: искусство еще не выделено из других видов духовной деятельности и существует в соединении с другими видами общественного сознания. Последовавшее за состоянием синкретизма отделение художественного творчества от практической жизни, обособление каждого вида общественного сознания в самостоятельную область духовной деятельности. Соотношение утилитарных и художественных качеств в фольклоре, исторически меняющееся в сторону перевеса последних над первыми.

Историческое отношение фольклора к другим видам художественного творчества. Соединение в одном лице мастера устного слова и знатока народных сказочных традиций, сочетание в хороводах начал драмы, искусства хореографии и песенного творчества, синтез разных искусств в других видах фольклора. Изучение отношения искусства слова к другим видам искусства. Осознание дифференциации родов и жанров фольклора: возникновение эпоса, лирики, драмы, отдельных их видов. Общефольклорные явления в русском народном поэтическом творчестве. Национальное своеобразие русского фольклора.

Славянская мифология и народная праздничная культура.

История сознания человека как история освобождения от давления внешнего мира и движение в направлении к миру внутреннему. Методы первобытного мышления, разработанные в науке Марром, Франк-Каменецким, Узенером, Дюркгеймом, Леви-Брюлем, Кассирером. Специфика восприятия первобытным человеком времени, пространства и причинности. Особенности первобытного мышления: конкретность, нерасчленимость и образность. Мифологический образ как основа первобытного мышления. Особенности «мифотворческого» мышления. Миф – феномен первобытного мышления. Сущность, специфика мифа. Отличие мифологической картины мира от научной.

Славянское язычество, его своеобразие. Формы проявления славянского язычества: анимизм, магия, тотемизм, культ предков. «Низшая» мифология славян, объясняющая окружающую жизнь природы по образу и подобию «большой семьи». Почитание Рода и Рожаниц. Проявление культа предков в поминальных обычаях.

Славянская мифология, ее своеобразие. Славянская мифология в сравнении с мифологией других древних народов. Пантеон славянских богов. Проявление языческого мировоззрения в различных фольклорных жанрах. 

Система жанров русского фольклора. Роды, жанры и жанровые разновидности. Состав и классификация жанров русского фольклора. Система жанров. Общность идейно-художественных принципов. Взаимоотношения жанров. Генетическая связь жанров. Включение одних жанров в другие. Переход жанра в другую группу. Историческое изменение жанров. Общие процессы в жанрах.

Бытовой обрядовый фольклор.

Заговоры. Сохранение в этом древнейшем виде фольклора традиционных черт магии, характерной для первобытной религии. Христианское влияние на древний состав архаических заговоров. Соотношение в заговорах слова и обрядового действия. Традиционная каноническая форма заговоров: символика, композиция и «слог». Традиционные компоненты композиции заговоров. Ряд особенностей общефольклорной поэтики, присущих заговору. Влияние этого жанра на другие виды фольклора, исключающие какой-либо религиозный смысл: календарную поэзию, сказочный вымысел, «заумные» загадки, считалки и др.

Обрядовая поэзия. Календарно-обрядовая поэзия. Критерий, который используется при отнесении устного произведения к обрядовому фольклору – неотделимость произносимого текста от обряда. Происхождение и значение календарно-обрядовой поэзии. Система мифологических верований и практических трудовых навыков, закрепленных обрядами, приметами, пословицами. Связь календарного фольклора с аграрной магией и обрядами. Приуроченность важнейших праздников к зимнему и летнему солнцестоянию. Общие темы и жанровые виды календарного песенного фольклора, его хронологические циклы. Календарные обычаи и обряды Нового года. Масленичные календарные обряды. Весенние календарные обычаи и обряды. Летние календарные обряды. Календарные обряды времени уборки урожая. Собирание и исследование календарно-обрядовой поэзии.

Народный свадебный обряд. Генетическая связь между календарными и свадебными обрядами. Происхождение и значение свадебного обряда. Следы ранних исторических периодов с их брачными отношениями в русской свадьбе. Свадебный обряд как сакральное явление с его религиозно-магической стороной и как юридически бытовой акт. Персонажи свадебного ритуала. Сватовство. Сговор. Девичник. День свадьбы. Свадебный пир. Собирание и изучение свадебного обряда. Свадебная поэзия.

Причитания.

Похоронный обряд как народный бытовой ритуал. Похоронные причитания. Определение жанра. Моменты похоронного обряда, к которым приурочивалось исполнение плачей. Социальные, бытовые темы и мотивы, разработанные в похоронных плачах-причетах. Особенности поэтики похоронного причитания. Солдатские, или рекрутские причитания. Связь рекрутских причитаний со свадебными и похоронными. Время возникновения рекрутских причитаний. Социальные темы и мотивы, разработанные в них. Свадебные причитания. Причитание как жанр импровизационного творчества. Традиционные черты, присущие его поэтике.

Общемировоззренческий необрядовый фольклор.

Пословицы и поговорки. Уяснение разницы между пословицами и поговорками. Различие их образно-поэтических и коммуникативно-информационных функций. Определение жанра пословицы и примыкающих к нему пословичных выражений. Способность к многозначному употреблению в речи, к приобретению разных эмоциональных оттенков. Идейно-тематическое содержание пословиц. Военно-историческая тема. Отражение в пословицах суждений о государственном и общественном строе. Соотношение в пословицах и поговорках прямого и переносного смысла, форма выражения их многозначности. Историческое развитие пословиц и поговорок. Формально-поэтические особенности пословиц и поговорок. Собирание и изучение пословиц.

Устная проза.

Охват понятием «устная проза» жанров, не преследующих художественных целей (предания, бывальщины, былички и легенды). Соотнесение произведений этого типа со сферой художественного творчества, возможное при любых исторических видоизменениях жанра. Выражение этими произведениями чисто исторических и бытовых понятий и представлений народа (предания, бывальщины), либо его религиозных воззрений (народная быличка и христианская легенда). Зависимость объема и формы неосознанно- художественного осмысления реальности от характера самого произведения, его содержания, степени живости рассказа. Художественный источник преданий и бывальщин – область понятий и представлений, смежная с фольклором как художественным творчеством. Прочное объединение элементов утилитарной, общественной и бытовой сфер в произведениях, бытовавших в отдаленной древности. Сосуществование этих сфер и отнесение их к разным областям народного мировоззрения, изучение их разными науками.

Утрата произведениями устной прозы утилитарной функциональности, не означающая тем не менее полной ее потери. Приобретение передаваемым содержанием типичных общефольклорных форм образности, отмеченных печатью откровенного вымысла. Образцы этого типа рассказа, которые представляют большой интерес с этой точки зрения: предания об основании Киева, о Ермаковом камне, о Свияжке, многочисленные предания и бывальщины о Степане Разине, Петре Первом, Емельяне Пугачеве, Александре Суворове и других исторических лицах.

Предания. Предание как жанр устной народной поэзии, проблема жанровой классификации. Типы преданий: исторические, легендарные. Историзм преданий и их историческое развитие. Древнейшие русские народные предания. Предания XV-XVII веков. Три цикла произведений: об Иване Грозном, о Ермаке, о Степане Разине. Предания XVIII-XIX веков. Развитие темы народных восстаний. Топонимические предания. Собирание и изучение преданий.

Легенды. Определение жанра. Классификация легенд и состав сюжетов. Идейно-художественные особенности легенд. Выражение народного понимания действительности, народное толкование изображаемых событий и персонажей.

Быличка. Быличка как жанр устной народной поэзии. Отражение славянской мифологии в быличке. Собирание и изучение быличек в ХХ веке.

Былины.

Определение жанра. Происхождение термина «былина». Место и время сложения былин. Эпичность былин.

Верное толкование былин, предполагающее не только соотнесение содержания былинного эпоса с историей, но и уяснение его значения для жизни народа в конкретные исторические эпохи, а также в те времена, когда былину принимали за память о прошлом.

Исторический подход к изучению былин, предусматривающий признание за ним значения художественного творчества, всецело порожденного временем существования древнерусской государственности (IX-XIII вв). Наследование русским эпосом, (как и эпосом других народов), форм образности из предшествующих ему сказочно-мифологических сказаний. Историческое значение былин. Былины как вернейшее выражение исторического сознания и памяти народа. Герои, сюжеты, особая поэтика былин, предстающие как художественное обобщение народом его собственной истории, понимания исторической реальности, смысла событий, потрясавших древнюю Русь в борьбе за этническую целостность и государственную независимость.

Дискуссия об историзме былин. Ее участники (Ю.И.Юдин, И.Я.Фроянов, С.Н.Азбелев, Ф.М.Селиванов, М.Б.Свердлов, Б.А.Рыбаков и др.). Различие точек зрения на природу эпического творчества. Единство ученых в убеждении о необходимости строго исторического изучения былин.

Классификация былин В.Я.Проппом, В.П.Аникиным. Два основных цикла былин X-XI веков – киевский и новгородский. Дальнейший этап развития русского эпоса – XV-XVII века. Географическое распространение былин. Состав и классификация былин. Древнейшие былины. Былина о Волхе Всеславиче. Былины о Святогоре. Архаические элементы в былине. Киевский цикл. Произведения разных типов: героические и социально-бытовые. Образ Ильи Муромца. Государственный характер деятельности Ильи. Образ Добрыни Никитича. Развитие индивидуализации образа в былинах. Группа былин об Алеше Поповиче. Былины об отражении татарского нашествия. Социально-бытовые былины.

Поэтика былин. Осмысление былины как художественного целого. Самостоятельность ее традиционных образно-стилистических формул. Подчинение их художественному целому и функционирование в его составе. Анализ приема ретардации во всех его проявлениях: повторение эпизодов, мотивов, отдельных формул, слов и предлогов. Необходимость объяснения этой особенности былин не только с точки зрения особой эмоционально-психологической манеры исполнения (замедления), но и с точки зрения изобразительной функциональности.

Стиль былин. Строгая избирательность в предметно-тематических подробностях, распространяемая, в частности, на систему эпитетов. Принцип детализации в былинах, образующий изобразительно-эмоциональную систему, соблюдаемую всеми сказителями. Приемы, используемые в сказывании эпизодов. Разделение былинного рассказа на группы стихов сообразно с переходом от картины к картине. Тематическое единство каждой группы стихов. Отличительная «малая» структура, своя ритмическая организация (звуковые созвучия и подобия, ритмико-синтаксический параллелизм стихов и полустиший, морфологическая тождественность их окончаний). Определение этого явления как «строфического объединения» (Б.М. Соколов). Изучение ритмического склада былинного стиха в связи с напевом. (Ф.Е.Корш, А.Л.Маслов и другие.)

Собирание и публикация былин. Знаменитые певцы-исполнители былин: Т.Г. Рябинин, А.П.Сорокин, А.М. Крюкова, М.Д.Кривополенова и др. Историко-культурное значение русского былинного эпоса.

Исторические песни. Происхождение исторических песен. Сложность процесса формирования исторических песен. Роль устных прозаических преданий в формировании исторических песен.

Жанровые особенности исторических песен. Спор о единстве жанровых признаков исторических песен. Эпический характер исторических песен. Точная передача действительных фактов в поздних по происхождению былинах. Тесное сближение их с историческими песнями. Историческая песня как песенная публицистика, публицистический отклик на конкретные события. Упоминание имен реальных лиц и подробностей их жизни.

Поэтика исторических песен. Состав действующих лиц. Сюжетность исторических песен. Создание более конкретного изображения исторических событий (по сравнению с былинами) и создание образов определенных исторических лиц. Развитие изображения внутреннего мира человека по сравнению с предшествующими жанрами – характерная особенность исторических песен. Значительность идейно-художественных целей жанра.

Песенно-историческое творчество, образующее несколько хронологических групп. Ранние исторические песни. Исторические песни XVI века. Песни о Кострюке. Песни о взятии Казани. Песни о гневе Ивана Грозного на сына. Песни о Ермаке. Песни XVII века. Песни о Степане Разине. Песни XVIII, XIX веков.

Смена песен XVI века песнями последующих столетий со своей особенной тематикой. Важнейшие из них: песни разинского восстания и военно-солдатская лирика XVIII-XIX веков. Отличие разинского песенного фольклора и солдатских песен от исторических песен XVI века. Сильное воздействие протяжных лирических песен. Использование композиции, символов и многих стилистических приемов лирической песни.

Неотделимость функционирования поэтико-формальных приемов лирики от всего изобразительно-эмоционального склада исторической песни. Сохранение песнями XVII века и последующего времени важнейших особенностей жанра. Особенно наглядное представление нового качества поздних исторических песен в таких произведениях, как «Смерть Скопина-Шуйского», «У нас-то было, братцы, на тихом Дону», «Под славным городом под Полтавой».

Собирание и публикация исторических песен, их изучение.

Духовные стихи.

Религиозная функция духовных песен и стихов. Выражение в духовных стихах осмысления реальности, согласующегося с категориями мышления средних веков. Близость духовных песен к апокрифам. Творцы духовных песен. Выделение духовных песен в отдельный жанр, который сложился в результате соединения христианской религии с фольклором. Классификация, принимающая во внимание структурно-жанровые свойства духовных песен и стихов. Героико-эпические истории. Жанрово-тематическая группа проповеднических песен и стихов. Изложение в них основ христианского вероучения. Плачи, покаянные стихи. Небольшой объем произведений, отсутствие сюжетного действия. Монологический или диалогический строй стиха.

Художественный фольклор.

Сказки.

Сказки как ярчайшее явление художественного творчества.Предпосылки создания сказок у каждого народа: разложение первобытно-общинного строя и упадок мифологического мировоззрения. «Художественный взрыв»: религиозно-магическое содержание обрядов и мифов. Восхождение традиционного искусства сказки к сложному комплексу обрядово-магических и мифологических представлений и понятий.

Наиболее существенный вопрос, который необходимо выяснить при изучении сказок, – вопрос о том, как в образах сказок отражается действительность и как преломляется в фантастическом вымысле реальная жизнь людей.

Сказка как видовое явление, объединяющее несколько жанров. Деление русских сказок на следующие жанры: о животных, волшебные и бытовые (анекдотические и новеллистические). Жанровые признаки сказки. Повествовательность и сюжетность сказки. Доминирование эстетической функции. Особый характер сказочного вымысла. Отражение в сказке событий той эпохи, в которую она бытует. Воспитательная функция сказки.

Состав сказочного эпоса. Сказки о животных. Поэтика сказок о животных. Главный прием сказок о животных – проекция мира зверей и птиц на людские отношения.

Волшебно-фантастические сказки. Сюжетный состав волшебных сказок. Структура волшебных сказок. Присказка, зачин, концовка. Персонажи: Иван-царевич, Иванушка-дурачок. Персонажи, враждебные положительным героям: Баба-Яга, Змей, Кощей Бессмертный. Выделение волшебного и фантастического начала в сказках. Причудливое сплетение фантастики с действительностью. Использование в волшебной сказке условных форм вымысла из предсказочного фольклора, запечатлевшего мировоззренческие и обрядово-магические представления и понятия. Установление влияния этих традиций при анализе таких мотивов, как существование в сказочных историях запретов, практикование магических действий, помощь тотема-родственника, вера в обереги, в спасительное действие соблюдения бытовых правил и др. Конфликт героя с волшебными силами. Социальный конфликт в волшебных сказках. Поэтика волшебной сказки.

Социально-бытовая сказка. Идейная направленность и жизненное содержание. Сатирические образы социально-бытовых сказок. Сказки новеллистические и авантюрные. Темы, образы, сюжеты и стиль у сказки-новеллы, заимствование их из повседневного быта. Обретение художественной формы сказки-новеллы на путях преображения реальности, такого ее изменения, при котором заостряются жизненные противоречия, усугубляются и доводятся до алогизма человеческие жизненные недостатки и пороки. Важность осознания идейно-художественную оправданности и функции приемов создания комического эффекта при изучении бытовых сказок. Семейно-бытовые и сатирические сказки. Бытование сказок. Сказочники.

Изучение сказок студентами, предполагающее хорошее знакомство с сюжетами, образами и особенностями поэтики.

Загадки. Загадки как произведение поэзитического художественного творчества. Восхождение образов загадок к словам-обозначениям, принятым в условной тайной речи. Традиционность загадок.

Присутствие устойчивой системы уподоблений и сравнений. Примеры продуктивных метафор. Изучение устойчивой традиционной образности, позволяющее уяснить тот круг уподоблений, который тесно связан с бытом, со всем жизненным укладом народа. Опыт изучения поэтики загадок, позволяющий охарактеризовать привычный ход народной поэтической мысли, связанной с особыми приемами перехода простейших традиционных образов в сложные. Некоторые традиционные приемы общей композиции загадок (антитеза, контраст и др.)

Балладные песни.

Баллады как исполненные психологического драматизма. сюжетные песни, темами которых являются бытовые трагедии. Возможность умолчания мотивов действия в песенном рассказе. Интерес певцов не к происшествию самому по себе, а к его психологическим следствиям и всему, что в душевных переживаниях людей предшествует их гибели или сопровождает ее. Песенная структура песен. Несколько традиционных сюжетных ходов, связанных с разработкой тем предчувствия, недобрых примет, вещих снов и пр. Воспроизведение трагических жизненных ситуаций и сильное ослабление сюжетного начала.

Определение жанра. Повествование о событиях и отношениях людей. Остроконфликтные сюжеты баллад. Трагический конфликт баллад. Глубокое психологическое содержание баллад. Основные признаки этого жанра: эпичность, сюжетность, драматизм, семейный конфликт, психологическая глубина, морализм.

Художественное своеобразие балладных песен. Мастерство сюжета: отбор ситуаций большой эмоциональной силы, точная характеристика персонажей по их поступкам. Раскрытие трагизма безвинно гибнущего человека. Глубина психологического изображения, умение раскрыть сложные и напряженные переживания, в том числе душевное состояние убийцы, его позднее раскаяние и угрызения совести.

Собирание и издание балладных песен. Тематические группы балладных песен. Деление произведений этого жанра на три тематические группы: семейные, исторические, социально-бытовые. Жанровые разновидности: Семейные, исторические, социально-бытовые баллады. Историческое развитие русской народной баллады.

Традиционные необрядовые лирические песни.

Определение жанра. Лирическая песня как один из видов синтетического, словесно-музыкального искусства. Жанровые особенности содержания. Уяснение смысла и назначения лирических песен в народном быту. Недостаточность традиционного понимания сущности этого жанра, сводящегося к тому, что песня как лирический жанр выражает отношение к тем или иным жизненным явлениям, передает определенные мысли, чувства и настроения Объяснение ограниченности такого понимания: выражение отношения, чувства – свойство искусства вообще и любой лирики, фольклорной и литературной. Особенная функция народных лирических песен. Выражение песней эмоций, важных для самочувствия и самосознания певца и его слушателей, приобщение их к такому душевному волнению, результатом которого должно стать усвоение этических ценностей. Выражение через интонационно-мелодические средства песенной речи живого волнения: важность в достижении этой художественной цели таких средств как ритм, тон, звуки, междометия и пр. Внушение слушателям через народные лирические песни этических ценностей: совестливости, бережного отношения к чувствам, желания их понимать, чуткости к печали и сердечной тоске других и др.

Поэтический стиль лирических песен. Необходимость поиска особой художественной формы для того, чтобы лирическая песня могла выполнять свое назначение – приобщать людей к высокому строю чувств и переживаний, притом так, чтобы каждый мог принять их за свои чувства. Особенный поэтический строй, стиль и язык, которые позволили прилагать песенное содержание к чувствам многих людей. Обобщенное и иносказательное раскрытие жизненных ситуаций, воспроизводимых в лирических песнях. Множественность толкований, объясняемая использованием иносказаний. Традиционная образная иносказательная система лирических песен, представляющая собой систему олицетворений, символов, метафор, метонимий. Использование символики, различных образов природы и животного мира, употребление их не в прямом, а в переносном значении. Композиционные формы и приемы. Использование таких композиционных форм как монолог, диалог, форму схемы «описательно-повествовательная часть плюс монолог или диалог». Принципы внутренней организации поэтического материала. Поэтический параллелизм, цепочная связь картин и ступенчатое сужение образов. Своеобразие лирической сюжетности. Всевозможные сюжетные ситуации. Функциональная роль всей стилистической системы лирических песен с ее «общими местами», с привычными поэтическими ассоциациями и внутренними связями.

Несколько типов классификаций лирических песен: тематико-образные, географические (регионально-областные), музыкально-интонационные, социально-сословные. Любовные, семейно-бытовые песни. Песни о бурлаках и бурлацкие песни. Ямщицкие и чумацкие песни. Песни о рекрутчине и солдатчине. Удалые «разбойничьи») песни. Собирание и публикация необрядовых лирических песен. Изучение лирических песен.

Детский фольклор. Понятие о детском фольклоре и его жанрах. Совокупность жанров, объединяемых функциональностью, чертами поэтики и происхождением. Первая группа произведений детского фольклора – колыбельные песни, пестушки, потешки, прибаутки. Повторение общей жанровой классификации взрослого фольклора. Особая функциональность и проявление особенностей детского мировосприятия.

Потешки. Жеребьевки, считалки, игровые приговорки и игровые припевки. Поэзия словесной игры. Детский фольклор в художественной литературе.

Драма и театр.

Неотделимость подлинной драмы от представлений и той сценичности, которая присуща театру. Необходимость различения понятий «драма» и «театр». Драма как явление словесного творчества, театр как представление, игра, практическая форма существования драмы. Несложная бутафория при разыгрывании драмы (предметы сценичной обстановки, специально подделанные под настоящие), костюмы), распределение ролей, наличие приемов и навыков режиссуры, усвоение традиционной манеры актерской игры и пр.

Простейшие формы фольклорной драмы как прямое продолжение календарных, хозяйственно-магических и семейно-бытовых обрядов. Возникновение драмы в тот момент, когда у действия появилась сознательная эстетическая функция: его участники стали принимать на себя роли, не совпадающие с тем, чем они были сами в действительности. Возникновение фольклорной драмы там, где обрядово-ритуальное содержание вытеснялось эстетическим содержанием и прежние функции заменялись художественными. Соотношение слова и игровых действий в простейших видах народной драмы. Словесно выражаемое художественное содержание, обретя первостепенное значение в игровом действии, превращает хоровод, игру, ряжение в драму. Сильное влияние на развитие драмы в XVIII-XIX веках кукольной комедии с Петрушкой, школярной вертепной драмы на библейские темы и в особенности интермедии. Влияние тем, образов, сюжетов, характера сценичности, использования средств зрелищного воздействия.

Преобразование духовного стиха об Анике-воине в пьесу. Пьеса «Лодка». Ее антикрепостнический характер. Источники «Лодки». Драма «Царь Максимилиан». Сложный путь оформления драмы. Поэтика и стиль народных драм. Кукольный театр. Главный герой кукольных представлений Петрушка. Изучение народной драмы.

Частушки.

Народность происхождения термина «частушка». Частушка как жанр словесно-музыкального народного творчества. Жанр, относящийся к лирическому роду поэзии. Импровизационный, экспромтный характер частушек.

Происхождение частушек. Предпосылки возникновения жанра. Усиливающееся влияние книжной поэзии. Рождение жанра как результат трансформации традиционной лирической песни в новых исторических условиях под влиянием книжной поэзии. Создание не известного прежнему фольклору типа короткой (двух- и четырехстрочной) припевки с отчетливо выраженной установкой на публичное исполнение. Сочетание в частушке давних образно-стилистических традиций с новыми эстетическими принципами образности и стихосложения, типичными для профессиональной книжной поэзии. Первоначальный взгляд на частушки как на временное явление, порождение «переходной» эпохи, видели в них продукт распада старинной поэтической культуры. Необычайная жизнеспособность частушки, формирование собственных оригинальных традиций.

Разнообразие идейно-тематического содержания частушек. Присутствие всех основных качеств и признаков фольклорных произведений в частушке. Разновидности частушек. Лирические попевки – четверостишия, представляющие собой художественно-законченную, замкнутую в себе песенную миниатюру на бытовую, семейную или любовную тему, миниатюру, полную лирических красок, образности и экспрессии. разнообразие стилистических структур частушек этого типа: попевки-повествования, попевки-размышления, попевки-высказывания. Трансформация образности и приемов лирики протяжных песен в лирических попевках. Плясовые припевки. Особенная структура этих частушек, соответствующая ритму пляски. Традиции балагурства предшествующего времени, доказываемые прямыми совпадениями в образности. Двухстрочные «страдания» .- рифмованные двустишия особой интимно-лирической насыщенности, более сильной, чем у остальных частушек. Эмоциональная специфика, глубокий эмоциональный тон этой разновидности частушек. Четвертый тип частушек – «Семеновна». Близость этой частушки эстетике мещанского романса, у которого фольклорные произведения этого типа усвоили ряд образов и общую тональность.

Поэтика жанра. Преобладание живой разговорной речи в языке частушек. Поэтический стиль частушек. Различные тропы и образные выражения в частушках: эпитеты, сравнения, метафоры и др. Традиционные фольклорные эпитеты. Употребление гипербол частушечниками. Юмор и ирония в частушках. Простота и краткость поэтического синтаксиса. Принцип логического, свободно-поэтического параллелизма. Силлабо-тонический стих частушки. Четырехстрочная форма. Обязательность рифмы в частушке. Собирание, публикация и изучение частушек.

Фольклор и литература.

Проблема использования устно-поэтических произведений в творчестве писателей; проблема происхождения самой литературы и развития в ней направлений и течений. Опосредованная рядом промежуточных звеньев связь с фольклором, доказывающая, что литературное творчество повсюду и у всех народов вышло из фольклора, как бы сложно и своеобразно ни складывались в дальнейшем отношения многих писателей-художников с устным творчеством. Накопление в литературе своего собственного опыта, форм и приемов, развитие фундаментальных жанрово-стилистических основ, всегда происходящее при постоянном воздействии многовековой народно-поэтической культуры. Следование писателями общим принципам фольклорного искусства – в выражении отношения к действительности, в приемах образности, восходящих к фольклору, в развитии стилистических форм, вышедших из фольклора. Фольклор как постоянно действующий фактор литературного процесса.

Изучение обратного воздействия литературы на фольклор. Установление меры и характера влияния авторского творчества на фольклор. Сильное воздействие на фольклор сатирического творчества и юмор скоморохов, религиозного творчества калик в эпоху средневековья. Возникновение таких известных народу жанров творчества, как духовные стихи, апокрифические легенды, изречения, источником которых были церковные книги. Проникновение в фольклор книжной повести. Появление ряда сатирических сказок («Повесть о Ерше Ершовиче», «Повесть о куре и лисице» и др.). Влияние авторского стихотворства и профессиональной драматургии на возникновение ряда солдатских песен, любовных романсов и форм драматического искусства.

• Главная
• О проекте
• Новое на сайте
• Писатели о нашем крае
• Виражи истории
• Уральские просторы
• Непознанное на Урале
• Люди и судьбы
• Книги
• Полезные ссылки

Анализ эпизода свидания Андрия с прекрасной полячкой ( по повести Н.В. Гоголя «Тарас Бульба»).

Эпизод: глава 6, от слов «В комнате горели две свечи…» до конца главы.

Повесть «Тарас Бульба» входит в цикл Н.В. Гоголя «Миргород», который является в творчестве писателя переходным между двумя периодами его творчества: романтико-юмористическим (1829-35гг.)  и сатирико-реалистическим (!835-1842гг.). В произведениях первого периода доминируют произведениях, в которых человек и мир находятся в гармоничных отношениях:  гармония характерна для отношений героев и  с миром природы, и с социальным миром, и. конечно, с «высшим» миром – миром бога. В произведениях второго периода иная картина бытия: человек утратил связь с богом, с природой, социальный мир представлен как мир абсурда и несправедливости, в результате человек утратил собственную целостность. Повесть «Тарас Бульба», как и все произведения цикла «Миргород», отражает распад гармоничной картины бытия: в них во всех отражен процесс разрушения целостности национального мира. Эпизод свидания Андрия с прекрасной полячкой очень показателен с этой точки зрения.

            Во всех повестях цикла «Вечера на хуторе близ Диканьки» в характерах героев их национальная общность преобладала над личностной индивидуальностью, в повести «Тарас Бульба» с образом Андрия изначально связан мотив его «особости», он не похож на других: это проявлялось уже и в бурсе («имел чувства несколько живее и как-то более развитые»), и в его поэтическом восприятии битвы («весь погрузился в очаровательную музыку пуль и мечей»),  но ярче всего сказалось в его отношении к любви. В мире запорожцев  отношение к женщине явно пренебрежительное,  в жизни Андрия же прекрасная полячка  занимает особое место. Эпизоду свидания героя  с прекрасной полячкой предшествует описание восприятия героем красоты украинской ночи – оно продолжает тему «особости» героя, непосредственно подготавливая   реализацию этой» особости» в действии, поступке.  Важное значение занимает и описание прохода героя по подземному ходу: он приобретает символическое значение – переход из одного лагеря в другой уже подготовлен описанием этого пространственного перемещения.

         В самом же эпизоде свидания Андрия с прекрасной полячкой явно доминирует пространственная, временная и психологическая точка зрения самого героя: повествователь описывает свидание глазами Андрия, он видит, слышит то, что видит, слышит Андрий, описывает его чувства, эмоции. В этом проявляется художественная установка  писателя: не заклеймить изменника, а понять его, посмотреть на события его глазами.

              Единственная подробность в описании комнаты, выделенная автором, – «высокий столик, по обычаю католическому, со ступеньками для преклонения коленей во время молитвы». ( + две свечи)  Выделение этой детали мотивировано  взглядом героя: ему сразу бросается в глаза подробность чуждого быта, но повествователь тут же отмечает: «Но не того искали глаза его».  Героя, а потому и повествователя, не интересует интерьер комнаты, он жаждет встречи с прекрасной полячкой. И именно описание ее внешности, причем описание подчеркнуто субъективированное, пропущенное через восприятие главного героя занимает особое место в эпизоде. Закономерно возникает сопоставление образа нынешней полячки с тем, что остался в памяти влюбленного юноши: « Не такою воображал он ее видеть….»  и т.д. до слов « - ни одной». В описании внешности преобладают оценочные эпитеты,  не столько воссоздающие  реальный образ героини, сколько его эмоциональное восприятие героем:  «прекрасные границы», «густую роскошную косу», «прекрасно согнутыми волосами». Даже бледность, связанная с перенесенными страданиями и голодом, не  уменьшают прелести полячки в глазах Андрия: «Как ни велика была ее бледность, но она не помрачила чудесной красы ее; напротив, казалось, как будто придала ей что-то стремительное, неотразимо-побеносное» (показателен последний эпитет, вновь подготавливающий победу красоты женщины над казацкими принципами чести, верности).

          В эпизоде доминирует, как уже было отмечено,  внутренняя психологическая  точка зрения героя, однако думается, что со всей однозначностью    это  можно утверждать по отношению к первой половине эпизода. Проявляется это  в том, что автор точно знает, что происходит в душе Андрия  («И ощутил Андрий в своей душе благоговейную боязнь..»), в описании же чувств полячки появляются модальные глаголы, передающие неуверенность повествователя  в интерпретации того, что происходит в ее душе («Она, казалось, также была поражена видом казака…»), и преобладают принципы внешнего психологизма:  «она потупила книзу свои очи», «наклонилось все чудесное лицо ее, и тонкий румянец оттенил его снизу» (оценочные эпитеты по-прежнему подчеркивают субъективность восторженного восприятия Андрия). В описании же состояния Андрия    в этой части   эпизода преобладают принципы внутреннего психологизма: «Он хотел бы выговорить его так же горячо, как оно было на душе, - и не мог». Смена происходит во второй части эпизода: наряду с внутренней точкой зрения Андрия  в повествовании представлена и точка зрения прекрасной паночки, что тоже показательно – создается эффект  постепенного приближения     к миру паночки, другому миру. Конфликт, происходящий в душе героя таким образом отражен  в самом повествовании: на наших глазах происходит смена точек зрения – изначально казацкой Андрия на точку зрения паночки, представительницы иной личностной культуры.

         Этот переход проявляется и в организации диалогической речи героев. В начале эпизода голосом наделена паночка, ее речь -  речь образованной девушки,  для нее характерны книжные обороты, поэтичность: «Нет, я не в силах ничем возблагодарить тебя великодушный рыцарь…».  Андрий вначале безмолвен  («Ничего не умел сказать на это Андрий. Он хотел бы выговорить все, что ни есть на душе,…и не мог. Почувствовал он что-то заградившее ему уста, - и не мог; почувствовал он, что не ему, воспитанному в бурсе и бранной кочевой жизни отвечать на такие речи, и вознегодавал на свою козацкую натуру»).  Однако переход в речи повествователя на точку зрения паночки сопровождается  преодолением Андрием  свое «козацкой  натуры», он обретает голос, и его речь оказывается   не менее  поэтичной, не менее индивидуальной, чем речь паночки. «Царица! …Вижу, что ты иное творение богов, нежели все мы, и далеки пред тобой все другие боярские жены и дочери-девы. Мы не годны быть твоими рабами; только небесные ангелы могут служить тебе». Открывая особенность, необычность другой  личности, Андрий сам становится личностью (обретение своего голоса в этом контексте равно обретению индивидуальности).  Однако обретение индивидуальности неминуемо порождает конфликт с прежним  эпическим былинным казацким миром.  Именно это чувствует тонкая паночка: она «вспомнила, что другим назначением ведется рыцарь, что отец, братья и вся его отчизна его стоят позади его суровыми мстителями».   Андрию предстает сделать выбор: или казацкий мир – мир единства, где нет места индивидуальному чувству, где поведение человека определяется общими принципами воинской чести, мужества и т.д. мир любви к отечеству, мужской мир – или его индивидуальное чувство, в котором любимая - весь мир. И  Андрий совершает свой выбор: «Отчизна моя – ты!». Поцелуй  Андрия и паночки символизирует  переход его в другой мир. В этом мире своя правда, своя гармония и красота: «и в сем обоюдно-слиянном поцелуе ощутилось то, что один только раз в жизни дается чувствовать человеку». Повествователь признает право на существование этого другого мира: показательны те изменения в авторском замысле, которые отражают черновики повести.  Автор отходит от однозначного осуждения героя-изменника, показывает драматизм совершаемого им выбора, драматизм разрушения эпического соборного мира, драматизм рождения индивидуальности.

Показательно повествование в последнем абзаце эпизода. Перед нами  лирическое  повествование, в котором наиболее полно проявляется позиция самого автора и в котором эмоциональная оценка произошедшего  дается  с точки зрения  того самого эпического мира: «И погиб козак! Пропал для всего козацкого мира!»  Жалость, горечь вызывает у повествователя решение Андрия. Но символично фраза: «И погиб козак!». Погиб не человек, не Андрий, погиб казак. Рождение личности происходит одновременно с закономерной гибелью общего, родового, личность вылупляется, как личинка из кокона. Этот процесс драматичен: в повести драматизм связан прежде всего с тем, что мир не признает за личностью право на индивидуальный выбор.

  Эпизод свидания Андрия с прекрасной полячкой – один из ключевых в повести, он подготавливает дальнейшее развитие событие, предопределяет трагическое разрушение эпического соборного мира. В «Вечерах на хуторе Близ Диканьки» мир гармоничен, В повести «Тарас Бульба» эта гармония разрушается: сын отступает от принципов отцовского мира, отец убивает сына.

Москвина И.К.

1 глава

- С чего начинается повесть?

- Как отец встречает сыновей?

- Какую оценку он даёт в первые минуты встречи Остапу? Андрию? (текст). Как наставляет обоих? (текст).

- Найдите в тексте описание внутреннего убранства в доме Тараса Бульбы. Как описание светлицы характеризует хозяина дома?
(Интерьер и предметно-бытовая деталь выступают средством раскрытия образа героя. Всё в светлице связано с тревожной, кочевой жизнью хозяина. На первом плане – оружие – это главное для хозяина. Необходимость быть всегда на страже, готовность в любой момент выступить в поход и заглянуть смерти в глаза наложили отпечаток и на сознание героя, и на его поведение, и на привычки).

- Что говорит автор о Тарасе Бульбе в 1 главе? (текст).

- Какую свою давнюю мечту решает осуществить Тарас в 1 главе?

- Как раскрывается образ матери в 1 главе повести в сцене встречи и прощания с сыновьями?

- Чем заканчивается 1 глава?
(Сбылась мечта Тараса: рано утром они отправляются в столицу вольного козачества – Запорожскую Сечь).

2 глава

- Каким мы видим Остапа в Киевской академии? Почему он считался одним из лучших товарищей?

- Чем отличался Андрий от Остапа по участию в проказах?

- Найдите в тексте описание степи. Какие чувства вызывает степь у героев повести, автора, у вас?

- Что представляет собой Запорожская Сечь? (текст, выборочно).

3 глава

- Что представляет собой Запорожская Сечь? Каковы здесь нравы и законы? (текст).
(Вольные козаки, вынужденные постоянно воевать, привыкли к бранному быту. Они стали пренебрежительно относиться к хозяйственным заботам, обменивали добытые в бою трофеи на необходимые вещи и еду. Целые дни они проводят в пирах и разгуле, если врага нет близко. Такова обратная сторона их долгой войны во имя воли. Основной закон Сечи – закон товарищества).

- Как показали себя Остап и Андрий?

4 глава

- Каково основное событие 4 главы?
(Плохая новость, начало наступления).

5 глава

- Чему радовался Тарас, глядя на своих сыновей? Чем отличались их воинские качества? (текст).

- Какое впечатление произвела на Андрия встреча со служанкой польской панночки?

- Как воспринимает Андрий происходящее в осаждённом городе?
(Андрий ,видя страшные картины последствий войны, переживает настоящее потрясение).

6 глава

- Как вы считает, мог ли Андрий и дальше участвовать в войне, после того, что увидел?
(Он уже вряд ли сможет вернуться к своему отцу, брату. Перед нами уже не прежний запорожец, живущий только одним чувством к врагу – ненавистью).

- Можно ли понять и оправдать поступок Андрия?
(Душа Андрия открыта всему миру: он сострадает человеку, даже если этот человек – враг. Сострадание, красота, любовь – это ценности мирной жизни. Андрий их выбирает, потому что не может жить только войною).

- Что заставляет Андрия принять окончательное решение не возвращаться к запорожцам?
(Слёзы панночки, её слова о невозможности им быть вместе. Он выносит себе приговор).

- Найдите в тексте, какой ответ даёт панночке Андрий.

«Вий»

1. Повесть больше всего по содержанию, связанная с предшествующим периодом.

Что общего?

 Столкновение с демоническими, мистическими силами.

2. Что объединяло большую часть повестей еще?

Любовь. Счастливый конец, но в него было добавлено немного грусти. В грустные веселья.

3.В каких образах было представлено зло?

А. демонические образы

Б. люди-демоны

В. злые люди

Во всех было общее.

4. Что делало людей сильными? Благодаря чему побеждали зло?

Единение людей («Сорочинская  ярмарка»)

Любовь ((«Сорочинская  ярмарка», «Майская ночь», «Ночь перед Рождеством»).

Вера («Ночь перед Рождеством»).

5. Каким представлено зло в повестях,  в которых побеждает добро?

Комичным. Беспомощным. Иногда мистические силы служат добру.

6. Был ли социальный конфликт в повестях первого цикла.

В основном нет. Социальное расслоение появилось в тех повестях, которые ближе по содержанию к «Вию»  - «Вечер накануне Ивана Купала», «Страшная месть».

7. Почему в этих повестях победило зло?

8. Какое время изображено? Место?

П.В. Место –хутор.

В Киеве –19в. В усадьбе сотника – 17-18в. город –поместье.

10. Как зло представлено?

А. демонические образы

Б. Человек-демон.

11. Зло страшное?

 Да, но оно может быть  и привлекательным, обворожительным. Описание панночки с225

Описание полета с222, с223

12. Есть ли социальный конфликт? Социальное расслоение?

13. Какой представлена природа? С 257

13. На кого учится Хома?

 Крепка ли вера Хомы?

14. Почему погиб Хома? Почему не смог противостоять злу?

15. Кто такой Вий?  С211 Прочитать его описание с261

16. Выводы. Нет единства. Мир расколот. Мир социальной несправедливости. Нет единения с природой.  Нет истинной веры. Мистические силы природы восстают против человека. Он погибает.

Урок.

1. Тест.
2. Повторить повести и темы.

«Старосветские помещики» - жизнь обычных людей, обывателей, в которой увидена поэзия. П.В. Тема разрушения национального мира. Мир большой и мир малый.

«Тарас Бульба» центральная повесть.  Героика прошлой жизни. Мир большой и мир малый. Тема разрушения национального мира.

«Вий»  Тема зла. Тема разрушения национального мира П.В.

3. «Повесть о том..»

К какой повести она наиболее близка по содержанию?

Чем?

Жизнь обычных людей, обывателей.

Есть рассказчик?  Повторение теории. В чем проявляется его наличие? Как  относится к  героям?

Что такое ирония? Сарказм. Сатира.

Логический парадокс. Примеры.

4. Где происходят события? Как описывается город?
5. Как описываются герои? Примеры иронии? Чем заполнена их жизнь? Такие же, как Товстогубовы?
6. В какой повести была тема товарищества? Чем отличается?
7. Таблица по Лотману.

Темы сочинений.

«Миргород» Н.В. Гоголя как цикл повестей.

I.  Место цикла «Миргород»  в творчестве Н.В. Гоголя Определение понятия цикл.

I I. Темы, образы, мотивы, объединяющие произведения в единый цикл.

1.. Роль единого  названия в произведении.

2. Тема разрушения единого национального мира в цикле

а. тема разрушения единого национального мира в повести «Старосветские помещики».. Образ наследника в финале повести;

 Б. тема разрушения единого национального мира в повести «Тарас Бульба» ( судьба Андрия,  Андрий -Остап, Андрий – Тарас);

В. тема разрушения единого национального мира в повести «Вий»( сиротство Хомы, отсутствие социальной гармонии, гармонии с миром природы)

Г. тема разрушения единого национального мира в  «Повести о том, как Иван Иванович поссорился с Иваном Никифоровичем» (мотив вражды в повести, опошление мира)

3. Временная, композиционная организация цикла:

а. прошлое и настоящее в повестях;

б. Мир большой и мир малый в повестях;

4. Комическое, ирония  в цикле. Роль и своеобразие рассказчика.

I I I. Подведение итогов.

Тема  зла  в циклах Н.В. Гоголя «Вечера на хуторе близ Диканьки» и в цикле «Миргород».

1. Особенности мировоззрения Н.В. Гоголя ( религиозность писателя,  мироздание  в  его представлении-  небо и земля, роль художника).
2. Зло в творчестве Н.В. Гоголя.

1. Образы зла  в цикле «Вечера на хуторе близ Диканьки»:

А. демоническое зло (черти, ведьмы)

Б. люди-демоны в цикле (Солоха, Пацюк, Басаврюк, отец-колдун)

В. зло в облике людей (мачеха в повести «Сорочинская ярмарка», Чуб «Ночь». Голова «Майская ночь»)

Г. Каким представлено зло в повести?

Д. Какие повести преобладают в цикле: где зло страшное или смешное? Где побеждает зло или добро?

Е. Почему побеждает добро? (единение,  вера, Любовь.; национальный мир в прошлом как мир единый, мир, существующий в гармонии с небом и землей)

2. Зло в цикле «Миргород» (повесть «Вий»)

А. демоническое зло в повести, его сходство и различие с образами предыдущего цикла (Обворожительность, притягательность зла – описание панночки)

Б. тема социального зла в повести (зависимость Хомы от ректора, от пана сотника)

В. разрушение единства с миром природы ( описание природы в момент побега)

Г. Почему Хома не устоял в поединке со злом?

I I I. Подведение итогов.

.

Тема разрушения единого национального мира в повести «Тарас Бульба».

1. Место цикла «Миргород»  в творчестве Н.В. Гоголя, особое центральное положение повести «Тарас Бульба» в цикле.
2. Разрушения единого национального мира в повести «Тарас Бульба»

1. Реализация темы через сопоставление образов Остапа и Андрия:

А. внешность героев;

Б. прошлое героев, их поведение в бурсе;

В. отношение Остапа и Андрия к Запорожской Сечи, к битвам;

Г. особенность Андрия, его  отношение к женщине.

Д. Смерть героев, последние слова героев.

2. Андрий   и Тарас. Тема  детоубийства в повести, ее библейский смысл.

3. Своеобразие авторской позиции в повести.

I I I. Подведение итогов. Причины разрушения  единого национального мира в повести «Тарас Бульба».

Урок «Старосветские помещики»

1.Кто герои? Чем наполнена их жизнь? Какое впечатление производят? Происходят ли какие-то события или жизнь однообразна?

2. Кто ведет повествование?

3. Понятие о рассказчике- повествователе.

Рассказчик-

4. Был ли рассказчик в «Тарасе Бульбе»?

Прочитать конец  главы 6.

5. Чем отличается? Что о нем известно?

6. Как относится к героям?

Прочитать с12

7. Понятие иронии. Тип иронии.

8. Над чем смеется?

9. Злой смех?

10 Чем привлекательны?

11.До конца сохраняется ирония?

12. Зачем рассказывает историю молодого человека? Прочитать.

13. Почему именно с них писать портрет бы стал Филемона и Бавкиды?

14. Когда уже встречали этот миф?

15 Есть ли общая тема? Тема раскола единого мира? На какие два типа пространства можно разделить художественный ми? Каким видится лом для стариков? Для рассказчика?

16. Сохранился ли мир старосветских помещиков? Прочитать финал. В каком мире зло? Неверность?

17. Что общего?

А. тема разрушения единого национального мира: в «Т.Б» на героическом уровне, в «С.п» на бытовом

Б. прошлое: в «Т.Б» более древнее,  в «С.п»  недавнее прошлое.

В. комическое. в «Т.Б» соединяется с героическим, в «С.п»- с лирическим

Композиционный принцип – антитеза.

Читать «Вий».

Урок по роману Д.Дефо "Приключения Робинзона Крузо"

• Зарецкая Ольга Евгеньевна, учитель русского языка и литературы

Разделы: Преподавание литературы, Преподавание иностранных языков, Преподавание МХК и ИЗО 

Цели урока:

Воспитательные:

• Способствовать воспитанию всесторонне развитой, гармоничной личности, уважающей человека, его возможности и способной к восприятию и осмыслению произведений искусства, формированию гуманистического мировоззрения учащихся.

Развивающие:

• Способствовать развитию интереса к литературе эпохи Просвещения, а также к такому жанру в мировой литературе, как "робинзонада". Помогать развитию речевых навыков, навыков сравнительно-сопоставительного анализа. Способствовать развитию образного, абстрактного мышления.

Образовательные:

• Познакомить учеников с биографией и основными этапами творчества Д.Дефо, дать представление об особенностях творчества английского писателя в контексте эпохи Просвещения, добиться освоение художественного текста романа "Приключения Робинзона Крузо" в единстве формы и содержания.

Оборудование: компьютер; мультимедийный проектор; презентация Microsoft Power Point <Приложение 1>; раздаточный материал <Приложение 2>, портрет Даниеля Дефо, иллюстрации учеников к роману Даниеля Дефо.

Этапы урока

I. этап урока. Вступительное слово учителя. Учитель называет тему урока, сообщает цели урока.

Учитель. Итак, сегодня мы продолжим разговор об английской литературе эпохи Просвещения, о великом английском писателе Даниеле Дефо и его бессмертной книге "Приключение Робинзона Крузо". Жизнь Даниеля Дефо удивительна, полна необычных и увлекательных приключений, испытаний.

Рассказ о жизни и творчестве Даниеля Дефо с использование презентации "Даниель Дефо" <Приложение 1, часть 1>. Комментарии учителя и учеников на английском языке.

Учитель. Дефо был, безусловно, ярким представителем своей эпохи. Он сумел организовать множество деловых предприятий, многие из которых были, увы, неудачными. Он пережил поклонение современников и старость в бедности, преследование кредиторов и славу талантливого публициста, сочетавшуюся с загадочной и даже скандальной репутацией. Он был мастером литературной мистификации, нередко позволявшим себе в печати анонимно спорить с самим собой. Наконец, он снискал себе славу бесстрашного разведчика, выполнявшего весьма деликатные и ответственные поручения. Однако подлинную славу Дефо обрел лишь на 60 году жизни, когда опубликовал роман, принесший ему мировую славу. И действительно, в романе получили отражение богатейший опыт писателя, его тяготение к документальности, страсть к приключениям, восторг при виде беспредельно расширяющихся торговых горизонтов. Именно об этом романе великий просветитель Руссо написал слова, взятые нами в качестве эпиграфа к сегодняшнему уроку. (Ученики читают эпиграф.) К обсуждению вопроса о значении романа мы ещё вернемся в конце урока, когда будем подводить его итоги.

Учитель. Итак, какова же история создания и публикации романа? Рассказ учителя с использованием материалов презентации <Приложение 1, часть 2>.

Учитель. Роман написан в начале XVIII века. Этот век вошёл в историю как эпоха Просвещения. Безусловно, будучи энергичным и предприимчивым человеком, который не был безучастен к происходившим вокруг событиям, Дефо не мог не обратить внимание на основные особенности этой эпохи при создании образа главного героя. Каковы же эти идеи? (Рассказ ученика с опорой на карточку 2 раздаточного материала).

II. этап урока. Работа с текстом произведения. Беседа с учениками по предлагаемым вопросам с опорой на текст романа.

Учитель. В романе "Приключения Робинзона Крузо" Робинзон сам рассказывает историю своей жизни. Мы знакомимся с героем задолго до того, как он попадает на остров.

Как вы думаете, почему Дефо делает рассказчиком Робинзона, а не сам повествует о жизни героя?

Так автор добивается большей выразительности повествования, живой, непосредственной формы, простоты и безыскусственности. Дефо подчеркивает безысходность положения героя. В романе, безусловно, видна реалистическая достоверность, искренность.

В какой семье родился Робинзон? Как его воспитывали родители? Что главное должен был усвоить Робинзон в детстве? Приучают ли его родители к труду? Готов ли Робинзон к какой-либо деятельности?

Робинзон вырос в семье буржуа, который нажил торговлей своё состояние. Его не готовили ни к какому ремеслу. Голова его была "набита всякими бреднями". Отец считал, что Робинзону следует держаться "середины".

Почему Робинзон решает сбежать из родительского дома? Чем обусловлен его выбор? Слышит ли Робинзон уговоры отца? Разумно ли поведение героя романа, решившего утолить свою "страсть к морю"?

Он мечтает о морских путешествиях и "не хотел слушать ни о чем другом". Нет, он никого не слышит, ничьи уговоры не воспринимает.

Что происходит с героем дальше? Как он оказывается в Америке и чем там занимается? Можно ли назвать поведение героя разумным? Какая страсть завладела героем полностью, безраздельно? Когда же всё рушится в жизни Робинзона? Почему именно такой сюжетный ход избирает Дефо?

Ученики рассказывают историю жизни Робинзона Крузо до того момента, как он попал на остров. Робинзоном безраздельно овладела страсть к обогащению сверх меры, считавшаяся в XVII веке самой губительной для человека. Ради наживы Робинзон способен даже торговать людьми, забыв христианские заповеди. За это и был жестоко наказан. Все рушится тогда, когда Крузо решает купить рабов в Гвинеи. Это является заслуженной карой за антигуманное, противоречащее природе человека поведение. ":мне по-прежнему суждено было самому быть виновником всех моих несчастий:". ":благоразумием я никогда не отличался:".

Учитель. Таким образом, Робинзон - это типичный буржуа, сложившийся под влиянием определенных общественных отношений. Ему присущи деловая смётка, здравый смысл, практицизм, расчётливость, интересы выгоды. Он разумен, хочет сам выбирать свою судьбу. Как писатель эпохи Просвещения, автор решает провести своеобразный эксперимент над своим героем, над человеческой природой. Буржуа, наделенный разумом и страстью, оказывается один на один с дикой, первозданной природой необитаемого острова. Он, теперь "естественный человек", должен действовать согласно своей "природе" и велению разума. Робинзону предстоит раскрыть возможности человека, указать на предназначение индивидуума в огромном мире, в природе и, конечно же, в обществе. Именно поэтому жизнь на острове оказывается в центре романа, что подчеркивается и композицией романа.

Итак, Робинзон Крузо оказывается единственным выжившим в результате кораблекрушения. Как же он решает жить дальше? Что берёт с потерпевшего крушение корабля на остров Робинзон Крузо? Почему именно этими вещами автор считает необходимым снабдить своего героя?

Ученики перечисляют предметы, которые кажутся герою необходимыми на острове, подкрепляя ответ цитатами.

Как относится к деньгам? Что думает о тех деньгах, которые находит на корабле? Нужны ли они ему? Как связаны высказывания Робинзона Крузо с идеями эпохи?

"Ненужный хлам!...Ты и того не стоишь, чтобы нагнуться и поднять тебя с полу. Всю эту кучу золота я готов отдать за любой из этих ножей". Однако потом всё же берёт их с собой на остров. Человек ценен сам по себе.

Что ещё узнаём мы о Робинзоне?

Он верит в Бога. В самые тяжёлые минуты в нем говорит голос рассудка. ":вняв голосу рассудка, я начинал мириться со своим положением". ":разум есть основа и источник математики, а потому, определяя и изменяя разумом вещи и составляя о них наиболее разумное суждение, каждый может через известное время овладеть любым ремеслом". Он овладевает многими ремёслами "благодаря трудолюбию и прилежанию".

Учитель. Робинзон оказывается на острове, где ему предстоит провести много-много лет. Остров не выдумка Дефо, а реальный географический объект, о котором, тем не менее, автор знал только из книг и который совсем не представлял. Тем не менее, описывая остров, Дефо создает яркие картины южной природы, подчеркивает своеобразие каждого времени года. Каким же видит Робинзон Крузо необитаемый остров?

Ученики подбирают цитаты с описанием острова.

Что поддерживает Робинзона Крузо в его одиночестве? Как он оценил своё положение? Что считает добром, а что злом? Попробуем проанализировать список, составленный Робинзоном?

Анализ отрывка романа, в котором Робинзон Крузо старается утешить себя тем, "что могло бы случиться и хуже, и противопоставлял злу добро". Труд, религия, терпение, благоразумие, здравый смысл. Робинзон "работал не покладая рук".

Как пробует вести своё хозяйство, приспособиться к жизни на острове? Дефо - мастер описаний, поэтому воспроизводит мельчайшие подробности жизни героя на острове. В частности, автор подробно описывает процесс изготовления того или иного предмета. Найдите такие описания.

Робинзон многому научился на острове, например, добывать и поддерживать огонь, делать свечи из козьего жира. Ещё Крузо смог прокормить себя, например, делая сыр и масло из козьего молока. Герой пробует делать посуду из глины, мебель, усовершенствует свой дом. Он научился на острове обрабатывать шкуры, плести корзины, возделывать землю, выращивать зерно, печь хлеб. Ученики приводят примеры из текста, рассказывая, чему научился Робинзон. Робинзон даже начинает новое летоисчисление на острове, ибо отрезан от мира.

Как вы думаете, какая особенность мировоззрения людей эпохи Просвещения проявилась в столь подробных описаниях? Смогли бы вы, например, сами обжечь горшок, следуя этому описанию?

Безусловно, да. Дефо стремится показать, жизнь в правдоподобных формах, показывает, как человек, оказавшись один на один с природой, смог не только выжить, но и познать окружающий мир, приобрести путём проб и ошибок многие важные навыки.

Меняется ли Робинзон Крузо на острове?

Он научился не роптать на судьбу, а принимать всё как должное, жить, а не существовать, не предаваться унынию.

На острове Робинзон ведёт дневник и скрупулезно заносить в него всё, что с ним происходит, причем не только с внешней стороной его жизни, но и внутри него, в душе, в мыслях, в чувствах, в настроениях. Почему Вы думаете он так поступает?

Робинзону Крузо важно проанализировать всё происходящее. Он находится в постоянном поиске самого себя, своего предназначения, в поиске истины.

Обратимся теперь к карточке 1 < Приложение 2>. Можем ли мы согласиться с таким изображением Робинзона Крузо? Соответствуют ли внесённые в список понятия этапам, которые проходит в своей жизни на острове Робинзон?

Безусловно. Дефо ставит эксперимент, показывая, что разум, трудолюбие, оптимизм, вера в Бога помогают найти выход из самой сложной ситуации, в которую попадает человек. Это просветительские идеи. Дефо показывает эволюцию человека, который начинает свою жизнь на острове с почти примитивного состояния и столь же примитивных занятий. Он вводит новое летоисчисление. Он размышляет, оценивает свои поступки, анализирует природу человека. Робинзон повторяет путь человечества в эволюционном развитии. Именно поэтому роман приобретает обобщенный смысл, становится аллегорией.

Учитель. Конечно же, в истории жизни Робинзона на острове читатели угадывают представление автора о человеческой жизни, об истории человечества, основные этапы развития которого проходит на острове Крузо. Для Дефо важнейшим исходным пунктом становится индивидуум, чьё значение в историческом и эволюционном развитии невозможно переоценить. Это отражение просветительских идей, хотя, возможно, не совсем соответствующих правде истории. Можем ли мы согласиться, что история жизни Робинзона на острове начинается с "чистого листа"?

Нет, потому что кое-что из созданного человеком и человечеством он берёт на необитаемый остров с потерпевшего крушение корабля.

Учитель. О каких этапах жизни Робинзона на острове мы с вами ещё не упомянули?

О Робинзоне-рабовладельце, о колонизации острова. Это те этапы жизни Робинзона, которые не менее важны для понимания идейного замысла писателя. Например, встреча с Пятницей помогает понять, как относится Робинзон к дикарям и что из прошлой жизни героя способствует такому восприятию.

Итак, Робинзон видит след человеческой ноги... Встреча с Пятницей. Меняется ли отношение Робинзона к своему слуге на протяжении романа?

Сначала Робинзон Крузо воспринимает Пятницу всего лишь как покорного слугу, раба. Первым словом, которому он учит спасённого дикаря, становится слово "господин". Робинзона радуют в Пятнице "смиренная благодарность", "бесконечная преданность", покорность. Однако, когда герой узнаёт Пятницу ближе, понимает, что у него есть живость ума, "душевные способности". Крузо видит, что дикарь услужлив, умен, восприимчив. Наконец, Робинзон замечает, что Пятница понимает всё, чему его обучают. Несмотря на множество возникающих казуистских вопросов, Пятница даже приобщается к религии. ":если Бог такой сильный, такой крепкий, как дьявол, почему бог не убей дьявола и не сделай, чтобы он не делай больше зла?" Робинзон искренне привязывается к недавнему дикарю, рабу, слуге. ":я всем сердцем привязался к нему, да и он со своей стороны :меня полюбил:". Он воспитывает его.

Каким образом устроил Робинзон в дальнейшем управление колонией на своем острове? Как бы вы прокомментировали такое общественное устройство с позиции идей эпохи Просвещения?

III. этап урока. Обобщение материала. Подведение итогов урока.

Учитель. Таким образом, роман Даниеля Дефо, в котором рассказывается история жизни Робинзона Крузо на острове, несомненно, проникнут просветительскими идеями: в нем прославляются разум, трудолюбие, оптимизм. Жизнь на острове сделала человека, голова которого была "набита всякими бреднями", разумным. Он приобрел знания, жизненный опыт, многому научился. Ещё раз вернемся к карточке 2 < Приложение 2>. Действительно, роман стал подлинным манифестом эпохи Просвещения. Именно в нем европейский читатель увидел героя-труженика, свободный, всепобеждающий творческий разум которого даже на необитаемом острове находится в постоянном поиске самого себя, своего предназначения, в поиске истины. Таким образом, Робинзон Крузо в одиночестве, в общении с природой оказывается перед необходимостью постоянно воспитывать свой характер.

Вернемся к эпиграфу урока. Можем ли мы согласиться со словами Ж.Ж.Руссо?

Роману Даниеля Дефо дают высокую оценку и с точки зрения его жанровой специфики. Обратимся к карточке 3 <Приложение 2>. Докажите, что такая характеристика романа правомерна.

С лёгкой руки Дефо жанр "робинзонады" вошёл в мировую литературу. Я предлагаю заглянуть в карточку 4 <Приложение 2>. Знакомы ли вам эти произведения? Я надеюсь, что урок, посвященный роману Дефо, заставит каждого из вас по-новому взглянуть на историю выживания человека на необитаемом острове, историю его взаимоотношений с природой, поиска смысла собственного бытия.

IV. этап урока. Домашнее задание.

Письменный ответ на вопрос обобщающего характера. Какие черты эпохи Просвещения вы видите в романе? В чем аллегоричность романа?

Чем «Повелитель мух» Уильяма Голдинга является по отношению к «Робинзону Крузо» Даниэля Дефо?

«Жизнь и удивительные приключения Робинзона Крузо, моряка из Йорка, прожившего двадцать восемь лет в полном одиночестве на необитаемом острове у берегов Америки близ устьев реки Ориноко, куда он был выброшен кораблекрушением, во время которого весь экипаж корабля кроме него погиб; с изложением его неожиданного освобождения пиратами, написанные им самим»1, — таково полное название широко известного произведения Даниеля Дефо, ставшего первым романом литературы эпохи Просвещения.
Поводом к написанию романа послужил очерк Стиля «История Александра Селькирка», опубликованный в 1713 г. в журнале «Анг-личанин». В нем рассказывалось о действительном происшествии: матрос Селькирк вступил в ссору с капитаном корабля и был высажен на остров Хуан Фернандес, где провел в полном одиночестве четыре года и четыре месяца. Этот реальный факт Дефо представил в своем романе, написанном в 1719 году, как развернутое повествование, привлекающее не только занимательностью, но и философским смыслом.


Главный герой романа Робинзон, сын торговца из Йорка, с юных лет мечтает
о море, однако его влечет не столько романтика морских путешествий,
сколько «необдуманная затея составить себе состояние, рыская по свету». В
самом деле, за пределами Европы легко было быстро разбогатеть при
некотором везении, и Робинзон бежит из дому, пренебрегая увещеваниями
отца. Все, что с ним происходит в дальнейшем, Робинзон рассматривает как
наказание за сыновнее неподчинение и за то, что не послушался «трезвых
доводов лучшей части своего существа» — рассудка. На необитаемый остров у
устья Ориноко он попадает, поддавшись соблазну «обогатиться скорее, чем
допускали обстоятельства». Герой оказывается вырванным из цивилизации,
поставленным в условия выживания в дикой природе, тем самым в образе
Робинзона получают отражение просветительские представления о
«естественном человеке». На необитаемом острове Крузо словно повторяет
путь человечества: он начинает трудиться, так что труд становится
главной темой романа. Именно в просветительском романе Дефо труд
предстает как главное содержание человеческой жизни. Когда Робинзон
попадает на необитаемый остров, он ничего толком не умеет делать, и лишь
понемногу, через неудачи, учится растить хлеб, плести корзины,
изготавливать инструменты, глиняные горшки, одежду, зонтик, лодку,
разводить коз и т. д.:
«Даже когда я осознал весь ужас своего
положения — всю безысходность моего одиночества, полную мою оторванность
от людей, без проблеска надежды на избавление, — даже и тогда, как
только открылась возможность остаться в живых, не умереть с голоду, все
мое горе как рукой сняло: я успокоился, начал работать для
удовлетворения своих насущных потребностей и для сохранения своей жизни и
если сокрушался о своей участи, то менее всего видел в ней небесную
кару».
Тема труда непосредственно соотносится в романе с темой веры:
как истинный христианин Робинзон уверен, что «не следует унывать и
отчаиваться, так как в самых тяжелых горестях можно и должно найти
утешение». Его религиозность и набожность проявляются в том, что любое
дело он начинает с чтения молитвы и как истинный пуританин не расстается
с Библией.
Просветительские представления о доброй природе человека,
которая подвержена воздействию окружающей среды и жизненным
обстоятельствам, Дефо выразил и в образе другого героя — Пятницы. В
спасенном молодом дикаре Робинзон видит честность, сердечную простоту и
искренность. Узнав Пятницу ближе, Робинзон понимает, что по живости
своего ума и по «душевным способностям» юноша не уступает ему: «Но самое
ценное было в нем то, что он учился так прилежно, с такой радостной
готовностью слушал меня, так был счастлив, когда понимал, чего я от него
добивался, что для меня оказалось большим удовольствием давать ему
уроки и беседовать с ним». Благодаря Пятнице, к которому Робинзон
искренне привязался, жизнь на острове стала «приятной и легкой».
Однако
Робинзон — это не только человек вообще, который действует согласно
своей природе, велению разума и вере. Робинзон — это и вполне типичный
буржуа, сложившийся под влиянием определенных общественных отношений. Во
всем сказываются его деловая сметка и здравый смысл, он расчетлив и во
всем руководствуется прежде всего интересами выгоды. В любых ситуациях
Робинзон «с полным беспристрастием, словно кредитор», все сопоставляет и
взвешивает, в своем дневнике подводит баланс положительных и
отрица-тельных сторон своего положения. Ему как истинному буржуа кажется
совершенно естественным присваивать себе все и всех, на что нет
юридического права собственности у кого-либо из европейцев. Любимое
местоимение Робинзона — «мой», и он сразу делает из Пятницы своего
слугу: «Я научил его произносить слово «господин» и дал понять, что это
мое имя». Робинзон не задается вопросами, есть ли у него право присвоить
себе Пятницу, поскольку люди интересуют Робинзона как партнеры или
предмет его сделок, торговых операций, и к себе Робинзон не ждет иного
отношения. Его эгоизм естественен и натурален, он нацелен на типично
буржуазный идеал — богатство. Вернувшись в Англию, Робинзон узнает, что
ему все еще принадлежит плантация в Бразилии, которой владела его семья,
и ему полагается выплата доходов за все годы, проведенные им на
острове. Здесь находит отражение еще один идеал эпохи Просвещения —
уважение к частной собственности человека.
Психологии Робинзона
полностью соответствует безыскусный стиль романа. Подробно и
обстоятельно описываются даже самые незначительные события жизни героя.
На первый взгляд, это затрудняет чтение, поскольку читателю приходится
справляться с медленным, если не сказать медлительным, ритмом
повествования. Именно желание упростить читателю сам процесс чтения
стало причиной выхода в свет большого количество сокращенных переводов и
вольных пересказов романа (в России, например, в основном читают не
перевод знаменитого романа, а пересказ Корнея Чуковского)2. Этому
особенно способствовало то, что со временем книга, изначально
ориентированная на взрослую аудиторию, превратилась в настольную книгу
для многих поколений детей. Но насколько оправдана такая адаптация? Ведь
безыскусность рассказа, медлительный темп повествования обладают
большой силой: его главное свойство — правдо-подобие, полная
убедительность. Повествование ведется от первого лица в живой и
непосредственной форме. Иллюзия достоверности происходящего достигается у
Дефо использованием такого множества мелких деталей, которые, кажется,
никто не взялся бы выдумывать. Взяв исходно невероятную ситуацию, Дефо
потом разрабатывает ее, строго соблюдая границы правдоподобия.
Успех
«Робинзона Крузо» у читателя был столь значителен, что четыре месяца
спустя Дефо написал «Дальнейшие приключения Робинзона Крузо», а в 1720
году выпустил третью часть романа — «Серьезные размышления в течение
жизни и удивительные приключения Робинзона Крузо». Вторая и третья части
«Робинзона Крузо» по глубине содержания и по художественному уровню
значительно уступают первой. В них речь идет о жизни и деятельности
Робинзона после того, как он покинул остров, — о его торговых
путешествиях в Индию, Китай и Сибирь, об организации им колонии
поселенцев на том острове, где он прежде жил в одиночестве. Робинзону
приходится преодолевать многие препятствия, однако теперь речь идет уже
не столько о приключениях, сколько о деловых авантюрах и спекуляциях, а
сам герой изображен как буржуазный делец. Третья часть романа содержит
дидактические рассуждения буржуа Робинзона о жизни.
На протяжении XVIII века в разных литературах увидели свет еще около пятидесяти «новых Робинзонов»,
в которых, однако, сама идея была изменена. У Дефо герой стремится не одичать, вырвать дикаря из «простоты»
и
природы — у его последователей герои под влиянием идей позднего
Просвещения живут одной жизнью с природой и счастливы разорвать с
порочным и бездуховным обществом. В дальнейшем робинзонада стала особым
поджанром литературы, который породил множество подражаний. Достаточно
вспомнить «Коралловый остров» Р. Баллантайна, «Таинственный остров» Ж.
Верна, «Остров доктора Моро» Г. Уэллса, «Повелитель мух» У. Голдинга,
«Остров накануне» У. Эко. Сам персонаж Робинзона стал нарицательным.
Характерный пример — книга писателя-натуралиста Н.М. Верзилина «По
следам Робинзона», в которой автор, используя легенды, опыт и знания о
растениях с древних времен, ведет интереснейший рассказ о происхождении и
свойствах растений, дает советы по их применению, которые помогут
выжить на необитаемом острове.

Илья Запольский

«Повелитель мух» — на данный момент одна из последних значимых точек на линии, которую протянуло во времени литературное на-правление робинзонады. Между ними установлены типичные отношения отцов и детей (эти отношения — в то же время и одна из важных тем произведения). У них одни корни. Они это знают. И герои тоже это знают:
«— Пока нас спасут, мы тут отлично проведем время.
Он широко раскинул руки.
— Как в книжке!
Тут все закричали наперебой:
— “Остров сокровищ”!
— “Ласточки и амазонки”!
— “Коралловый остров”!»
При этом книга-отец и книга-сын находятся в состоянии постоянного диалога, спора, противоречия — даже в названиях. Первое озаглавлено — по положительному герою-примеру, второе — по антигерою, злу во плоти.
И все же судят они по-разному, но с одних позиций; их занимает одно и то же, иначе бы не получилось спора.

«Повелитель мух» задумывался как непосредственная полемическая реакция
на уже упомянутый выше героями Голдинга «Коралловый остров». Это роман, в
котором, может быть не так литературно искусно, зато в крайней степени
ясно, выражены оптимистиче-ски-просветительские взгляды на возможности
человека, на человеческую природу. По сюжету в тяжелой ситуации тоже
оказываются дети, три мальчика. Одного из главных героев тоже зовут
Ральф. Но эти герои выстраивают на острове идиллические отношения,
основанные на слаженном труде.
«Робинзон Крузо» и «Повелитель мух» в
большой степени связаны с тем временем (поколением, если продолжать
рассуждать в категориях родственной преемственности), в которое они были
созданы. «Робинзон Крузо» возник на новой идеологической почве
Просвещения. Роман увидел свет в 1719 году, а его действие как раз
происходит во времена Славной революции, важнейшего события в истории
Англии. «Робинзон Крузо» —
это восхваление эпохе, выражение
уверенности в правильности исторического пути человечества. Герой
действует согласно идеологии эпохи, вся его жизнь — это доказательная
база для оптимистического взгляда на развитие цивилизации.
«Повелитель
мух» — это идейная реакция на исторические события совсем другого
плана. Известно, что долгое время роман Голдинга отказывались печатать,
потому что начинался он с описания ужасов ядерной войны. То есть
герои-дети оказались на острове в результате чудовищной ошибки
цивилизации. На это остались некоторые указания в тексте, который мы
читаем сегодня: « — …Ты что не слыхал, что летчик говорил? Про атомную
бомбу? Все погибли».

Если Робинзон, перед тем как рок забросил его на
необитаемый остров, плавал по морям, неусыпно оберегая свою
цивилизованность и свободу (связанные для него понятия), лелея ее,
гордясь ею, то мальчики спасаются от последствий развития этой же самой
цивилизации.
Двойное значение ключевых явлений-понятий — важная черта
и самого текста «Повелителя мух». Достаточно вспомнить о том, чем
костер был для Ральфа и для Джека. Для одного — надежда на спасение, для
другого — возможность насладиться вкусной пищей. Так что намеренное
освещение дуализма — осознанное проявление взглядов автора.
Интересно,
что у романа Голдинга были проблемы с его восприятием обществом и после
того, как его все-таки опубликовали, и даже после того, как в 70-х он
уже был в школьной программе. По данным Американской библиотечной
ассоциации «Повелитель мух» входит в число наиболее часто оспариваемых
обществом классических книг. Споры разгорались вплоть до конца 90-х
годов. И если в начале 80-х речь еще шла о том, что роман «оказывает
деморализующее действие, потому что подразумевает, что человек недалеко
ушел от животного», то к 90-м годам все чаще стали появляться такие
стандартные поводы для запрета романа некорректные пассажи об отношениях
полов, дискредитация меньшинств, женщин и инвалидов, неуважительное
отношение к вере. Говорит ли тот факт, что критика становится все более
поверхностной о том, что общество в целом уже приняло пессимистический
взгляд автора на человечество и его природу и только не хочет, чтобы
оскорбляли его слух? Это интересный вопрос для отдельного обсуждения.
Между
«Робинзоном Крузо» и «Повелителем мух» — мировая война. Стоит помнить,
что эти два произведения невозможно сравнивать исключительно
параллельно. В их отношениях угадывается историческая перспектива.
Произведения
робинзонады, о которых идет речь, некоторыми своими аспектами
напоминают утопию и антиутопию. «Повелитель мух» — это книга XX века,
поэтому антиутопия. Один из синонимов антиутопии — «какотопия», дословно
— страна зла. Это как раз то, во что превратился остров Голдинга в
конце романа. Он превратился в страну, где правит зло, где умы детей
направляет жуткая свиная голова, тот самый Повелитель мух или Вельзевул
(от др.-евр. Бааль-Зевув, — повелитель мух). Только обсуждаемые романы, в
отличие от утопий и антиутопий, ставят в пример или заставляют
задуматься об уже существовавшем положении вещей.
Сам сюжет, который
строится в ситуации изолированности, наводит на мысль о теоретических
построениях. Эта изолированность сродни той, что используют для
постановки эксперимента. Она определяет его чистоту.
Так у Дефо
Робинзон на острове занят в первую очередь выживанием в одиночку.
Главное, что его пугало — это отсутствие людей, то есть цивилизации.
Главные опасности для него — природного характера. Для героев Голдинга,
напротив, — главным испытанием стало именно выстраивание отношений в
обществе.
Одним из первых и существенных моментов, который отметили
герои «Повелителя мух» — на острове нет взрослых. Первая спонтан-ная
оценка Робинзона своего положения, когда он оказался на острове, —
скорее негативная. Дети же, напротив, ощутили радость и восторг:
«— И взрослых, их тут совсем нету, да?
— Вероятно.
Светлый
мальчик произнес это мрачно. Но тотчас его одолел восторг сбывшейся
мечты. Он встал на голову посреди просеки и во весь рот улыбался
опрокинутому толстому.
— Без всяких взрослых!»
Такая однозначная
реакция была возможна лишь в начале пребывания на острове, когда
мальчики все еще ощущают себя под опекой взрослых. Им все еще кажется,
что они находятся в привычном мире: «Светловолосый мальчик остановился и
подтянул гольфы автома-тическим жестом, на секунду уподобившим джунгли
окрестностям Лондона».
В одной из экранизаций произведения (1990,
реж. Гарри Хук) на острове даже оказался один взрослый, выживший после
крушения са-молета. Этот персонаж не действовал, так как был тяжело
ранен. Дети заботились о нем, связывали с ним свои надежды на спасение,
но при этом боялись его. С помощью этого персонажа в фильме передано то
незримое присутствие взрослых на острове, которое ощущали дети.
Дети в
итоге осознали отсутствие взрослых, способных организовать их через
набор правил и запретов. Для них значение получали ве-щи, делегировавшие
силу и власть того мира. Непосредственное воплощение — рог, который
«жуть как дорого стоит» в мире взрослых, как сообщил Хрюша. То же — с
правилами и запретами, которые жили изначально в сознании детей: «И
теперь, хоть рядом не было карающей родительской руки, Мориса все же
тяготило сознание греха». Мальчики пытались копировать поначалу порядки,
к которым они привыкли в том мире: «— …Нельзя всем говорить сразу. Надо
сначала поднять руку, как в школе». Робинзон, начав вести образ жизни
«естественно человека» стал учиться новому, навыкам выживания, а дети с
этой же целью стали воспроизводить то, чему привыкли следовать.
Так,
если в произведении Дефо проблема поколений присутствует в чистом виде,
то у Голдинга она развернута несколько по-другому. Это проблема скорее
организационного плана.
Для героев обоих произведений родиной и
источником образцов поведения, общественного устройства и
цивилизованности является Англия. Как сказал Хрюша: «— …Нам нужны
правила, и мы должны им подчиняться. Мы не дикари какие-нибудь. Мы
англичане. А англичане всегда и везде лучше всех». Это интересное
замечание, особенно если учесть, что Англия также находится на острове, и
глобально ее жители находятся в таких же условиях испытания
человеческой природы.
Тема одиночества также несколько по-особому
решается в «Повелители мух», по сравнению с Робинзоном. Это, во-первых,
одиночество как результат противостояния, активного (Ральф) или
пассивного (Хрюша), обществу: «Старшие не сговариваясь сошлись на том,
что Хрюша чужак, не только из-за акцента и ошибок, ошибки-то бы еще куда
ни шло, но из-за пуза, астмы, стекляшек и известного отношения к
физическому труду».
Одиноко себя чувствует и Джек. Но его ощущение —
почти мистического толка, связанное с глубинным страхом оказаться один
на один с природой. Такого рода ужас перед природой не был известен
Робинзону: «— А все же в лесу, ну, когда охотишься, не тогда, конечно,
когда фрукты рвешь, а вот когда один… <…> ты чувствуешь, будто
вовсе не ты охотишься, а за тобой охотятся…» И этот страх — перед
природой в более широком смысле слова, в том числе перед своей
человеческой природой, перед «естественным человеком», как его понимает
Голдинг.
Для Крузо вера во многом была связана с ее практиками. Дети
же открыли для себя механизм зарождения мрачной стороны веры.
Показательно, что о звере, выходящем из моря (библейская отсылка),
страхом перед которым постепенно заразились все, рассказал маленький сын
священника. Этот распространяющийся страх стал, с одной стороны,
симптомом, а с другой стороны, стимулом разлада в обществе мальчиков.
Оба
романа прослеживают изменения, которые произошли с людьми на острове.
Только если в «Робинзоне Крузо» — это положительное развитие, то в
«Повелителе мух» —
катастрофически отрицательное. Герой Дефо нашел
себя в труде и облагораживании пространства вокруг себя. А мальчики на
одном из пер-вых собраний сформулировали свои приоритеты: «— <…>
Мы хотим как следует поиграть. И мы хотим, чтоб нас спасли». Но эти две
цели входят в противоречие друг с другом. И дети делятся на два племени,
выбирая себе одну из целей.

Игра — одно из центральных понятий
романа «Повелитель мух». Именно через нее, в ее рамках становится
возможным то, о чем вначале, серьезно и в рамках «взрослого мира», дети и
подумать не могли: «<…> даже представить себе нельзя, как нож
врезается в живое тело, из-за того, что вид пролитой крови непереносим».
В ходе игры дети словно тренируют жестокость или вызывают ее у себя или
из себя будто в ходе какого-то страшного ритуала, и в итоге
по-настоящему убивают Саймона, который первый понял настоящий источник
зла: «— Может, — решился он наконец, — может, зверь это и есть <…>
мы сами». Этот герой встретился один на один со зримым воплощением зла —
с повелителем мух, свиной головой, насаженной охотниками на кол, чьи
«прикрытые глаза были заволочены безмерным цинизмом взрослой жизни».
Саймона убили, когда он бежал ко всем, чтобы поведать им, что он открыл:
«Зверь был безвреден и жуток».
Некоторые исследователи,
рассматривающие пласт библейских аллюзий романа, видят в Саймоне Христа.
Смерть персонажа романа стала той жертвой, которая требовалась для
обращения большинства в охотников. Первые обращения были простыми и
безболезненными. Джеку было просто завлечь мальчиков: «— Мы охотимся, мы
пируем, нам весело». Но окончательное обращение всего сообщества
требовало уже настоящих человеческих жертв. Начал обращение Джек,
предводитель хористов. Уже их первое появление в книге автор описывает,
намекая на появление зверя из моря: «Из-за блестящего марева на берег
выползло черное что-то». А закончится обращение должно было убийством
Ральфа.
В романе большое внимание в повествовании уделяется
прорисовке отношений персонажей. Через расстановку их в систему и
развитие этой системы автор создает акценты для читателя. Поэтому
неслучайно, что в целом точка зрения-обзора, с которой ведется
повествование, близка к Ральфу. Он и Джек были антагонистами в этой
системе с самого начала: «Они шагали рядом — два мира чувств и понятий,
неспособные сообщаться». От их взаимоотношений в буквальном и проблемном
плане зависели все на острове.
Если проводить параллели с
персонажами «Робинзона Крузо», то важно упомянуть и еще одного главного
персонажа — Хрюшу. Из всех он был интегрирован во взрослый мир в
наибольшей степени, но на особый лад. Он осознанно больше всего от этого
мира зависел. Хрюша первый всегда обращал всех к авторитету взрослых. С
точки зрения детей его приверженности цивилизованной взрослой жизни
комична. С Робинзоном Хрюшу роднит и всеми признанный за ним
аналитический склад ума и его веру в рационализм: «— В жизни <…> —
все научно, вот». При этом по отношению к Ральфу Хрюша играет роль
Пятницы.
Таким образом, Голдинг с неприглядной стороны открыл мотив
робинзонады. Но его произведение не было просто отрицанием ради
отрицания. Это был роман, предлагающий взгляд на предложенные темы с
высоты исторического опыта. Конспект урока литературы по повести Г.Троепольского Белый Бим Черное ухо на тему Судьба. У каждой собаки – своя судьба

Автор(ы): Рыбкина Людмила Владимировна, учитель русского языка и литературы

Илья Муромец и Соловей-разбойник