Размышления о романе М.А. Шолохова "Тихий Дон"
статья по литературе на тему

О «Тихом Доне»

01.03.2016

    “Тихий Дон» - это, конечно, дитя «Войны и мира». Архитектоника, поэтика, интонация — толстовские (чуть пониже («пожиже») - а, пожалуй, и нет, но и Шолохов велик). Но — атмосфера не толстовская, а — мрачная, сумеречная, тяжёлая, с надрывом. Атмосфера - «достоевская», но — без христианства. Атмосфера, воздух «Тихого Дона»: «А в наши дни и воздух пахнет смертью...». Но ведь Гражданская война — это и есть воплощённая, явившаяся смерть и ненависть. Ведь у Толстого война справедливая, отечественная, наши — правы, и точка. А кто прав в «Тихом Доне»? Народ? А за кого он? В итоге оказалось, что за красных — но это и у Шолохова как-то не очень убедительно, вымученно — голые лозунги. Где сила «красной» правды? Агитки Бунчака и Штокмана? Да это какие-то люди-рупоры.

 18.03.2016

      К вопросу о «Войне и мире». Кроме этой книги трудно что-либо поставить рядом с «Тихим Доном» по силе изображения и проникновения в истину, по силе выражения художественной правды, которая — если она правдива до конца — есть правда жизненная, нравственная, психологическая. Именно глубокое проникновение в правду характеров (по меткому слову комического  персонажа-полотёра из фильма Г. Данелии «Я шагаю по Москве») позволило Толстому и Шолохову создать величайшие, вечно живые произведения русской литературы, вершинные творения русского словесного гения. «Человеку по-настоящему интересен только человек», сказал Паскаль. Проникновение в душу человека, в движение чувств, в тончайшие нюансы духовной трансформации человека — это и роднит Толстого и Шолохова, делает их (как, кажется, писал Мережковский о Толстом) тайновидцами плоти — тайновидцами, ясновидцами, духовидцами плоти духовной, одухотворённой человеческими желаниями, надеждами, чаяниями, но и — страстями, похотями, соблазнами и искушениями. Искушения эти — та же похоть, зависть, злорадство, власть, жестокость, ненависть, алчность, гордыня.

    Все грехи человеческие обнажаются в годину Гражданской войны, человек человеку становится волком, зверем, чужаком и врагом: «Ты гляди, как народ разделили, гады! - [говорит Пётр Мелехов брату Григорию]. - Будто с плугом проехались: один — в одну сторону, другой в другую, как под лемешем. Чёртова жизня, и время страшное! Один другого уж не угадывает...» (Шолохов М.А. Тихий Дон. М., 2010. Книга 3, часть 6, глава II. С. 24). Почва уходит из-под ног, колеблются основы бытия, взаимное человеческое доверие — основа социального общежития — рухнуло в бездну, рассыпалось, порушилось, исчезло: «И ему [Петру], и Григорию было донельзя ясно: стёжки, прежде сплетавшие их, поросли непролазью пережитого, к сердцу не пройти» (Там же. Кн. 3, часть 6, гл. II. С. 24-25).

       У Толстого в «Войне и мире» человек в общем-то — гармоничен, он в ладу с самим собой и с окружающими его людьми, человеческое общество не разрушено, оно держится взаимным доверием и верностью людей — слову, делу, людям. В «Тихом Доне» человеческая гармоничность распадается, раскалывается, человек дисгармонизируется, общество разрывается части, раскалывается, атомизируется: каждый за себя — и никто за всех. Люди асоциализируются и становятся ниже зверей, ибо те живут природными инстинктами, а асоциальный человек живёт только животным эгоизмом и ненавидящим, абсолютным недоверием ко всем и всему.  У Толстого общество объединяется перед лицом врага, у Шолохова общество распадается, и врагами становятся близкие друг другу люди. Жить в таком обществе невозможно — и начинается царство и торжество смерти, убийства, зверства. Чем-нибудь это должно кончиться — и это кончается гибелью героев драмы. Так в «Тихом Доне» погибают почти все — кроме Григория, его сына Мишутки и его сестры Дуняши. Это как всемирный потоп — Бог наказал людей за их грехи — об этом говорит полусумасшедший-полупророк дед Гришака перед смертью от руки Мишки Кошевого: «В книге пророка Исаии так и сказано: «И изыдут, и узрят трупы человеков, преступивших мне. Червь бо их не скончается, и огонь их не угаснет, и буду в позор всяческой плоти...» (Там же. Кн. 3, часть 6, глава LXV. С. 385).  

05.03.2016

     “Тихий Дон» - книга невероятная и потрясающая, но мир «Тихого Дона», реальность в книге — ужасна и смертоносна. Тихий Дон» - повесть о смерти. Наверное, самая пессимистическая книга из всех, которые я прочёл. Ведь у Достоевского нет пессимизма — христианство оптимистично, оно обещает (обетует) спасение. В  мире «Тихого Дона» нет спасения, нет христианства. Как у Заболоцкого: «Только звёзды, символы свободы. Не смотрели больше на людей...».  Григорий видит чёрное солнце после смерти Аксиньи. Кажется, это чёрное солнце «светит» (но не греет, не теплит) на всём протяжении романа, начиная с первой встречи Григория и Аксиньи — ведь встреча эта незаконна, аморальна, греховна. Они обречены — по законам трагедии они должны погибнуть, но Шолохов жалеет своего любимого героя. «Тихий Дон» - это древнегреческая трагедия, торжествует слепой рок. Людям, забывшим законы божеские и человеческие, начавшими резню друг друга, нет места на земле, они чужие на земле. Следует обратить внимание на описания природы у Шолохова. Как прекрасна земля — без людей. А люди загадили её своей кровью и ненавистью. Людям нечего делать на Земле — они губят сами себя, а земле лучше без людей.

      Как с горькой иронией — и в то же время несказанно прекрасно - пишет об этом Шолохов со своим непревзойдённым даром наблюдателя, чувствователя и описателя природы: «Где-то там, в вышних беспредельных просторах, гуляли ветры, плыли осиянные солнцем холодные облака, а на земле, только что принявшей весёлого лошадника и пьяницу деда Сашку, всё так же яростно кипела жизнь: в степи, зелёным разливом подступившей к самому саду, в зарослях дикой конопли возле прясел старого гумна неумолчно звучала гремучая дробь перепелиного боя, свистели суслики, жужжали шмели, шелестела обласканная ветром трава, пели в струистом мареве жаворонки, и, утверждая в природе человеческое величие,  где-то далеко-далеко по суходолу настойчиво, злобно и глухо стучал пулемёт» (Там же. Кн.4, часть 7, гл. VI. С. 430). Кипит жизнь, а венец природы эту жизнь уничтожает, изничтожает — уничтожает своим разумом — вот на что человеку дан разум, на уничтожение себя и породившего его мира. Какая нелепость, какой абсурд, какое надругательство над миром, жизнью, человеком, разумом самим — тем разумом, который это всё надругательство и творит. Разум, обессмысленный страстью и жестокостью.  Разум, о котором Шолохов устами одного из своих персонажей говорит иронично-афористически: «Умная у тебя голова, да дураку досталась!» (Там же. Кн.3, часть 6, гл. XXXVI. С. 207). Вот так с нами, с людьми — дураками живём с умными головами — зачем они людям? Только на неразумие и зверство — чтобы их изощрить.

     Жестокость человеческая — она именно наша, человеческая, жестокость от наслаждения жестокостью, а не жестокость как у зверя — проявление инстинкта выживания и самосохранения. Да и нельзя говорить «жестокость» применительно к природному миру, это — категория моральная, категория нашего, духовного мира, мира автономной воли, по слову Канта, то есть проявление свободного выбора человека. И это-то и ужасно. Человек выбирает зло. Обстоятельства здесь ни при чём — они создаются человеком для данной возможности выбора. «Одинаково ошибаются и те, кто выбрал чёт, и те, кто выбрал нечет. Самое лучшее — совсем не играть», - писал Паскаль.

  ***  

      Природа прекрасна только без человека, более того — она рождается и живёт тогда, когда человек погибает. Природа в «Тихом Доне» - антитеза человеку. Смерть человека — возрождение природы. Это замечательно показывается в эпизоде с похоронами Валета, застреленного белоказаками  в 1918 году  (иногороднего, «мужика» Валета убили, а своего, красного казака Мишку Кошевого пощадили): «Чрез полмесяца зарос махонький холмик [могила Валета, похороненного казаками] подорожником и молодой полынью, заколосился на нём овсюг, пышным цветом выжелтилась сбоку сурепка, махорчатыми кистками повис любушка-донник, запахло чебрецом, молочаем и медвянкой. Вскоре приехал с ближнего хутора какой-то старик, вырыл в головах могилы ямку, поставил на свежеоструганном дубовом устое часовню [зачем, казалось, бы — в то время, когда по всему Дону и по всей России так лежали сотни тысяч неубранных трупов убитых в Гражданской войне? Это скорее Шолохов ставит часовню убиенным в этой братоубийственной войне]...В мае бились возле часовни стрепета, выбили в голубом полынке точок, примяли возле зелёный разлив зреющего пырея: бились за самку, за право на жизнь, на любовь, на размножение. А спустя немного тут же возле часовни, под кочкой, под лохматым покровом старюки-полыни, положила самка стрепета девять дымчато-синих краплёных яиц и села на них, грея их теплом своего тела, защищая глянцево оперённым крылом» (Там же. Кн. 2, часть 5, гл. XXXI. С. 719). Вот в чём дело — могила человека — колыбель жизни природы. [Вспоминается сакраментальное: «Могила Ленина — колыбель человечества»]. Смерть человека — зарождение жизни живого мира. Своей жизнь человек убивает природу, а своей смертью он побуждает её к рождению и жизни.

   09.03.2016

     Григорий Мелехов — это Одиссей XX века. Конечно, он — типический эпический герой. Поэтому-то он и не погибает — на нём держится эпос, им держится роман. Все погибают, даже мать Григория — хотя её-то смерть немотивированна, излишняя — это как бы (если так можно сказать о смерти) смерть в «довесок» всем остальным бесчисленным смертям. “Тихий Дон» - это «Илиада» и «Одиссея» в одной книге. Но это и — эпос и лирика в одном. Мне кажется, что Григорий не погибает потому, что он остаётся честным — именно честным — перед собой, перед сокровенной своей душой, перед Богом. Он зарубил матросов и он убивается из-за этого (М. А. Шолохов. Тихий Дон. М., 2010. Книга 3, часть 6, глава XLIV. С. 252-253)—  он не Коршунов и Кошевой, ослеплённые ненавистью и лишённые (больше Митька Коршунов) человечности, Григорий Мелехов остался и остаётся человеком. И то, что он выживает, и сын его выживает — даёт некоторую надежду. Хотя живёт и Кошевой, да и Коршунов, скорее всего, удрал в эмиграцию. Кошевой всё-таки чище и человечнее Коршунова, хотя и в Мишке Кошевом мало человеческого осталось.

      В Григории есть нравственный стержень, который всё-таки не ломается, но гнётся очень сильно. Этот нравственный стержень всё же присущ народной душе — и Шолохов это и говорит образом Мелехова. Если другие персонажи есть частицы народной души — и частицы как осколки разбитого зеркала, часто замызганного донельзя грязью и бессовестностью — ведь и Митька Коршунов и Чубатый  (сколок с Тихона Щербатого, только ещё более бессовестный и жестокий) и фоминец Чумаков (весёлый садист) тоже частицы тёмных глубин народной души, человеческой мути, взбаламученной войной и смутой, то Григорий Мелехов — это нравственный корень народной русской души. Он в смятении, но для него земля, люди, дети, совесть — не пустые слова. Он не красный и не белый, в нём краснота крови и белизна снега, как нашивки на папахах восставших в 1919 году казаков — красная и белая полосы. Ему ненавистна гражданская братоубийственная смута, но он — он как воплощение русского человека — победит в войне 1941 — 1945 годов.

10.03.2016

  Мир «Тихого Дона» я бы сравнил с миром Брейгеля-старшего («Мужицкого»). Это мир «Безумной Греты», «Избиения младенцев», а более всего - «Триумфа смерти». Это мир — человеческий. А мир природы в «Тихом Доне» - это «Охотники на снегу» - прекрасно на земле и без человека, и именно — без человека. Именно потому, что сам человек — бесчеловечен, он и земле такой не нужен. Мир «Тихого Дона» и мир Брейгеля жуток и жутко пленителен — но оказаться там никак не хотелось бы (как хочется оказаться в мире Толстого или в мире передвижников — ведь уют, хотя и «низкий» для художников-обличителей язв русского общества XIX века. Знали бы они, каким в России станет век двадцатый, к чему приведут их обличения!). Шолохов и Брейгель завораживают своим искусством, но искусство это повествует о смерти и о тщетности всего человеческого. Искусство завораживает, мир, в нём явленный — отвращает и  пугает.

   Художественная правда в слиянии с правдой психологической, с тем, что названо по поводу «Войны и мира» (кажется, Чернышевским) «диалектикой души», гармония этического и эстетического — вот чем замечателен «Тихий Дон».

     Самое ошибочное понимание «Тихого Дона» - это понимание его как мелодрамы. Так его и поняли авторы двух экранизаций — 2006 года (под именем С. Бондарчука — хотя и ближе к духу оригинала) и 2015 года (С. Урсуляк). Мелкое время возведённых в важнейшие проблемы индивидуалистических частностей  так и понимает — по-мелкому. Но ведь «Тихий Дон» - это эпос, в котором судьба человека неразрывна связана, сплетена с судьбой народа. Капля отражает океан, но океана нет без капель,  Автор первой экранизации, С.  Герасимов (1958 год) это понял и по мере сил отразил, хотя и с неизбежной в то время сильно педалированной (но не очень утрированно) идеологической подкраской (красной, конечно). Мелодрама — это утопление общего, всеобщего, общезначимого в частном, низведение всеобщего — жизни народа — до фона частной жизни, которая и сама мельчает в своей оторванности и обособленности от всеобщего, всемирного, судьбоносного. Эпос — это возведение частного в принцип всеобщего, это — поднятие частного до всеобщего, это обусловленность частного всеобщим, это — всеобщее, пронизывающее частное, как силовые линии физических полей пронизывают пространство и определяют его свойства и качества,  это неотрывное, нерастворяемое, неуничтожимое слияние частной жизни и судьбы с жизнью народа, с жизнью и судьбой целого. Конечно, это далеко от современных концепций либерализма с их абсурдным апофеозом личного блага и безудержного эгоцентризма и социофобии. Но таков эпос — таковы «Илиада», «Война и мир», «Слово о полку Игореве», «Сто лет одиночества», «Тарас Бульба», да и — как ни странно прозвучит на первый взгляд - «Капитанская дочка» (вот «Доктор Живаго», на мой взгляд, это мелодрама, желавшая стать эпосом, но недотянувшая до эпоса).  Жизнь человека, прожитая, увиденная, прочувствованная, понятая сквозь, через, посредством осмысления и переживания жизни народа — это и есть принцип эпоса. Так же как и жизнь и судьба народа, воплощённая в личной судьбе, пережитая в личной жизни человека — и таков эпос. Всеобщее и индивидуальное сливаются, взаимно снимаются, синтезируются и образуют особенное («средний термин» по Гегелю, здесь средний термин — судьба человека) — эпос, эпос как кусок, глыба первозданной породы земли и природы.  Но всеобщее (целое) правит частью, судьба властвует над человеком.

    Эпос — кристалл личной судьбы человека, в котором отражена судьба народа, который принимает, сосредотачивает, концентрирует в себе бесчисленные лучи людских судеб, исторических путей и драм.

      Эпос — это тихий Дон, равнодушно катящий свои воды и несущий людей за собой и в себя. Может быть, Дон — главный герой романа Шолохова?

   Кстати, мне кажется, что подсознательным и подспудным мотивом движения «антишолоховедения» (то есть версии о том, что Шолохов не был автором «Тихого Дона», или, по меньшей мере, не единственным и не главным его автором) служит укоренённое испокон веков убеждение, что эпос не имеет личного автора, эпос — надындивидуален, безличен, анонимен — как былины, как народные песни и сказания. Ведь смешно же думать, что, если бы и доказали, что Ф. Крюков создал большую часть «Тихого Дона» (а как говорят исследования, не серьёзных оснований отрицать авторство Шолохова), то все бы успокоились.  Начали бы снова сомневаться и искать. Это — мифологическое мышление: эпос — есть плод и достояние народа, его душа, а не может один человек выразить душу народа, даже самый гениальный. Лев Толстой в «Войне и мире»? Так там всё-таки (всё-таки...) выражена душа «высокого» народа — аристократии, дворянства (даже высшего слоя дворянства). Граф Пьер Безухов всё-таки не казак Григорий Мелехов (интересно было бы провести их сравнение: Григорий Мелехов — Пьер Безухов XX века). Да и по-настоящему всенародным эпосом, именно всенародным, «Война и мир» стала восприниматься только с эпохи Великой Отечественной войны. А здесь — один человек выразил Россию, выхватил, схватил её суть, её сущность и представил нам — да ещё с такой потрясающей силой воображения, изображения и переживания! Да кто — мальчишка чуть более 20 лет, недоучка, а потом — коммунист и «сталинист» (что уж совсем невыносимо для нашей либеральной общественности!). Ату его, ату! «Плагиатор! Сталинский прихвостень!». Господи, как бесплоден мелкотравчатый либеральный эгоцентризм и индивидуализм, как он безнадёжен и пошл; мелодрама — его предел, да и мелодрама самая серая и приторно-патетичная (как экранизация «Тихого Дона» С. Урсуляка 2015 года, не понявшая абсолютно сути и идеи романа, его художественной и психологической правды).

        Эпос — проявление, воплощение, плод мифологического сознания, Эпос не пишется, а творится природой вещей, природой сущего, природой народа (не зря один корень). Ведь в эпосе род и торжествует — как остаётся род единственным, что связывает людей в «Тихом Доне», и за род держится Григорий Мелехов — род остаётся его последним прибежищем и пристанищем в этом чужом, освещаемом холодным солнцем мире, последняя, кровная ниточка рода — его сын.

      Но эпичность романа, эпичность судьбы Григория Мелехова о в том ещё состоит, что эта судьба — не завершена, она разворачивается, разматывается — как «пряжа дней». Недаром у Шолохова постоянно и периодически вспоминается размеренный ход времени — время идёт, равнодушное к жизни человека, пожирая её, как ненасытный и неумолимый Хронос:  “Время заплетало дни, как ветер конскую гриву» (Там же. Кн. 2, часть 4, гл. VII, стр. 429). Григорий в конце книги возвращается домой — но сколько раз он так возвращался домой! Цикличность истории, цикличность судьбы человека и судьбы народа — вот что такое эпос. «Всё возвращается на круги своя». Эпос — есть проявление бесконечности мироздания, бесконечности жизни, принципиальной незавершённости истории. Всё ещё может быть и может случиться. Ничто не определено, не предопределено и не завершено. Вечное странствие по гребням жизни — вот судьба Григория Мелехова. Так и странствуют все эпические герои — Одиссей, Дон_Кихот, Данте с Вергилием, Пьер Безухов...

         Эпос — господство всеобщего над единичным, проявление всеобщего в единичном, мелодрама — превалирование единичного над всеобщим, подавление всеобщего в единичном, господство личных, эгоцентрических страстей в человеке. В мелодраме торжествует случай и страсть, в эпосе правит рок, судьба и воздаяние. Вспомним судьбу солдата Егорки Жаркова. Он участвует в грешном, похабном деле — насилии над служанкой Франей, он при этом весело циничен и нагло, бесчеловечно бессовестен (М. Шолохов, «Тихий Дон». М., 2010. Т. 1 — часть 3. С. 231-232). А на войне, как говорит старый дед-воин  Петру Мелехову и Степану Астахову, если «хочешь живым быть, из смертного боя целым выйтить — надо человечью правду блюсть... Чужого на войне не бери — раз. Женщин упаси Бог трогать, и ишо молитву такую надо знать...Женщин никак нельзя трогать. Вовсе никак! Не утерпишь — голову потеряешь или рану получишь...» (Там же. С. 250). И Егор Жарков погибает страшной, нечеловеческой, неописуемой и непредставимой в своём ужасе смертью (Там же. С. 339-340). А Григорий при мысли о поруганной Фране, при взгляде на неё почти плачет от жалости и главное — от бессилия чем-либо ей помочь (Там же. С. 232-233). Вот — человечность в человеке, становящаяся во взрослеющем Григории, пробуждающаяся, неистребимая во все годы войн и смуты. Григорий Мелехов сохраняет душу — в страшном бездушном, бесчеловечном мире смертоубийства и озверения. Он теряет почти всё — всех родных, любимого человека, но сохраняет душу по Евангелию почти. Он платит за грех незаконной любви, но нравственный стержень его не умирает, не иссыхает, он сохраняет его в себе, и есть надежда, что сохранит в сыне Мишутке.

    Человек — частичка мироздания. Есть закон сохранения — за всё приходится платить. За счастье — тем более, особенно за радость греховную, неправильную, дикую, беззаконную. Нельзя безнаказанно нарушать законы мироздания, законы, не нами поставленные — есть пределы. Сумма греха накапливается, как учил Блаженный Августин. И этот суммированный грех пролился на людей гладом и мором войны и братоубийства. Только тот, кто не запятнал грехом душу (но не тело!) - тот сохранится. Так и Григорий Мелехов остался жив и выжил его сын — надежда на продолжение жизни и искупление греха.

11.03.2016

     Война, особенно гражданская война, выявляет суть человека, остающуюся до поры до времени потаённой, нераскрытой, обо ей негде и не на чем раскрыться в мирное время. Война есть экстремальная ситуация, проявляющая человека, выявляющая его, просвечивающая его словно рентгеновскими лучами. Митька Коршунов сразу показан как человек с гнильцой — его прищуренные жёлтые (а потом и зелёные) глаза всем помнятся как предвестие дурного, лживого, гнусного. И он и разворачивается во всю ширь в годы Гражданской войны — как каратель и как убийца стариков и детей (семьи Кошевых). Ведь не даром были в начале романа прозрачные намёки на домогательства Митьки к сестре Наталье — инцест для эпоса есть беззаконие, которое воздаётся сполна — мором и гладом (см. царя Эдипа). А Григорий Мелехов душою — ребёнок. Он и мечется как дитя, и непостоянен, как ребёнок, и вспыльчив и переменчив как подросток. Он и чувству поддаётся импульсивно, как ребёнок (любовь к Аксинье). Да это и не любовь в начале — а плотская страсть, похоть. И постепенно, с годами — эта страсть, затухшая и, казалось, оставленная навсегда, превращается, вырастает в истинную любовь: «Сквозь прошлого перипетии и годы войн и нищеты...». Но ведь и продолжение этого стихотворения Пастернака верно для героя Шолохова: «...Я молча узнавал России неповторимые черты». Россия узнаётся в Аксиньи, в их с Григорием любви. Несчастная, неповторимая, неописуемая страна, покидаемая, поносимая руганью, но к которой вечно возвращаются и которой беспрестанно и неутомимо очаровываются, страна, которая даёт жизни и отнимает их, страна которую невозможно понять и непонятно, за что её любить — а её так иррационально любят и жертвуют ради неё всем дорогим.

    Григорий Мелехов живёт по принципу: «Мирами правит жалость, любовью внушена...». Это ясно и очевидно с первых страниц романа, с того трогательного эпизода, когда он нечаянно на покосе срезал косой утёнка: «Из-под ног с писком заковылял в траву маленький дикий утёнок. Около ямки, где было гнездо, валялся другой, перерезанный косой надвое, остальные с чулюканьем рассыпались по траве. Григорий положил на ладонь перерезанного утёнка. Изжелта-коричневый, на днях только вылупившийся из яйца. Он ещё таил в пушке живое тепло. На плоском раскрытом клювике розовенький пузырёк кровицы, бисеринка глаза хитро прижмурена, мелкая дрожь горячих ещё лапок.

     Григорий с внезапным чувством острой жалости глядел на мёртвый комочек, лежавший у него на ладони...Морщась, Григорий уронил утёнка, злобно махнул косой».  (Там же. Кн. 1, часть 1, гл. IX. С. 48). Как понятна это раздражение («злоба») Григория на самого себя и на то смутное, но твёрдое знание и чувство, что никто его не поймёт в этой пустяковой жалости, жалости «по пустяку», даже его любимая сестра Дуняшка (« - Чего нашёл, Гришунька?». Там же. С. 48). Этот случайно разрезанный утёнок есть, скорее всего, зачин той лавины смертей, которая будет катиться нарастающей лавиной по «Тихому Дону» (хотя уже ранее — но в рассказах о прошлом героев — говорится о смертях, и именно — насильственных смертях — матери Пантелея Прокофьевича и отца Аксиньи). Но этот утёнок — первая ласточка смерти, и именно — жалкой и жалостливой смерти от рока, судьбы — для утёнка эта судьба предстала в виде косы (коса — символ всё скашивающей, всепожирающей смерти). И на людей скоро найдётся такая коса — Первая мировая и Гражданские войны.

     Но жалость будет и дальше  путеводной спасительной звездой Григория Мелехова в ужасах и зверствах кровавой войны, и она спасёт его, его любимую сестру (она бы и с утёнком его поняла, он, наверное, не хотел показаться ей сентиментальным, жалостливым) и его сына. Он жалеет зарубленного им австрийца: « - Срубил зря человека и хвораю через него, гада, душой. По ночам снится, сволочь. Аль я виноват?» - говорит он брату Петру. (Там же. Кн.1, часть 3, гл. X. С. 278). Жалость и есть основа, наполнение того нравственного стержня Григория, которая не даёт ему, этом у стержню, пересохнуть и сломаться, как высохшая ветвь. Ведь в «Тихом Доне» выживает, сохраняется, спасается жалостливый, милосердный («В немилосердной той войне...») - это и даёт надежду: жалость и милость спасут и сохранят человека, людей, народ, страну.

      Ведь Григорий есть истинный христианин — он жалеет и своих врагов. Он спешит спасти от расправы Ивана Котлярова и Михаила Кошевого, которые, как знает весь хутор Татарский участвовали в расправе над его братом Петром (а Кошевой сам его и убил, и Котляров стоял рядом и допустил эту расправу, хотя Петро умолял его о пощаде). Но ведь они его приятели, его друзья (Кошевой), они — его, свои люди! Они по другую сторону баррикады, а какая сторона правая, кто знает? «Захватить бы живым Мишку, Ивана Алексеева...Дознаться, кто Петра убил...и выручить Ивана, Мишку от смерти! Выручить...Кровь легла промеж нас, но ить не чужие ж мы!» - думал Григорий, бешено охаживая коня плетью, намётом спускаясь с бугра». (Там же. Кн.3, часть 6, гл. LI. С. 304).  Григорий — христианин в расхристанном мире.  “Не расстреливал несчастных по темницам» - этот стих Есенина (который Мандельштам считал лучшим стихом в русской поэзии) есть кредо Григория — может быть, не совсем осознаваемое, глубинное, подсознательное, но твёрдое и неотменимое ни при каких обстоятельствах. Чувство мести за брата захлёстывает его в первое время после гибели Петра — и он санкционирует расправу над пленными красноармейцами: « - С пленными как быть?... - В Вёшки прикажи отогнать. Понял? Чтоб ушли не дальше вон энтого кургана!...«Это им за Петра первый платёж», - подумал он». (Там же. Кн. 3, часть 6, гл. XXXV. С. 202-203). Но через несколько дней это наваждение мести («В глазах его сверкнули рыжие искорки, но губы под  усами, хоть и зверовато, а улыбались». Там же. С. 202. Проглянул, промелькнул зверь, всецело овладевший Чубатым, Митькой Коршуновым, и в значительной мере — Михаилом Кошевым) стихает, проходит, воскресает, понемногу начинает воскресать человек («Да воскреснет Бог, и расточатся врази его», то есть дьяволы в душе человека). Григорий велит отпустить пленного, которого только что почти  не зарубили по его приказу — душа пробуждается от мстительного похмелья и забыться: «Ему было слегка досадно на чувство жалости, - что же иное, как не безотчётная жалость, вторглась ему в сознание и побудило освободить врага? И в то же время освежающе радостно...» (Там же. Книга 3, часть 6, глава XXXVI. С. 205). Русская душа — импульсивна и отходчива (хотя и правда — сколько бед она может натворить, пока длится импульс беспамятства и одержимости!).

    В русской душе нет расчётливого зверства, методичного садизма — как в целом (есть, конечно, выродки, мутации — Чубатый, Митька Коршунов, но ведь, скажем, Мишка Кошевой не расчётливо и неумолимо жесток, он — фанатик идеи, внушённой ему сызмальства батрачеством его отца у Коршуновых, чувством несправедливости и агитацией Штокмана). Григорий не может долго удержаться в мстительной сумеречной низине души, его душа скоро подымается и освобождается от мути жестокой мстительности и зверства, а чёрные души Чубатого и Митьки Коршунова в этой мути и копошатся как в своей родной стихии. Их зверство есть именно зверство человеческое — то есть зверство расчётливого, бесцельного наслаждающегося собой  садизма. (Интересно, что дед Гришака постоянно читает Библию и умирает с библейскими словами на устах, а внук его есть живое олицетворённое отрицание и попрание всех заветов Божеских и человеческих).

12/03/2016

   “Тихий Дон» - это раскрытое, обнажённое, явленное сердце народного мира, биение которого мы видим, это живое страдающее, кровоточащее сердце народа в минуту его судорог и конвульсий, его страданий и трепетаний. Слова Пастернака о книге, которая есть живой, горящий и  дымящийся кусок человеческой совести, как нельзя более точно характеризуют именно «Тихий Дон». Эта книга есть образ совести России в XX веке, а может быть — и навсегда. Жалость к случайно порезанному утёнку, но безжалостное бессмысленное убийство миллионов соотечественников — таков антитетический тупик, выявленный  Шолоховым, ментальный и эмоционально-психологический абсурд человеческой, русской жизни. Не всей русской жизни, но её тёмной, обесчеловеченной мутной глуби: «Животную без потребы нельзя губить — телка, скажем, или ишо что, - а человека уничтожай. - [учит Чубатый Григория.] - Поганый он, человек...Нечисть, смердит на земле, живёт вроде гриба-поганки». (Там же. Кн. 1 часть 3, глава 12. С. 297). Предельно циничный манифест доведённого до логического абсурда гностицизма, манихейства, абсолютной свободы от божеского присутствия, абсолютной пустоты, которую тут же, без всяких пропусков, занимает дьявольское пленение. Первая мировая война, революция и Гражданская война проделали такое зияние в душах людей, в которое и хлынула эта дьявольская  пустота зла и обесчеловечивания. Григорий-то стоял на этой грани отворить душу дьяволу, но — устоял, хотя и  по его душе бесы попрыгали (вспомним месть за убитого брата Петра).

     Зло (можно бы сказать «есть», но зло - «не-есть», зло есть отсутствие бытия) там, где нет добра, дьявол проникает в пустоту, оставленную Богом — вот эту пустоту создала братоубийственная война. Зияющая рана открылась в теле — в духовном теле — России, и в эту рану хлынули бесы — Чубатые и Митьки Коршуновы, бесы в обличье людей. Ведь Шолохов и говорит об их бесовской породе. Вот Митькины глаза: «Из узеньких щёлок жёлто маслятся круглые с наглинкой глаза. Зрачки — кошачьи, поставленные торчмя, оттого взгляд Митькин текуч, неуловим». (Там же, кн.1, ч. 1, гл. II. С. 19) — весь набор дьявольских примет — жёлтые (в последующих описаниях  - зелёные) кошачьи глаза, текучий, неуловимый, затуманенный взгляд (ср., например, образ антихриста на картине И. Глазунова «Христос и антихрист»). А вот — Чубатый: «Григорий с удивлением заметил, что Чубатого беспричинно боятся все лошади. Когда подходил он к коновязи, кони пряли ушами, сбивались в одну кучу, будто зверь шёл к ним, а не человек...

- Ты скажи, угодник, чего от тебя кони полохаются? - спросил как-то Григорий.

- Кто их знает. - Чубатый пожал плечами. - Я их жалею.

- Пьяных по духу угадывают, боятся, а ты тверёзый.

- Во мне сердце твёрдое, они чуют.

- Волчиное в тебе сердце, а может, и никакого нету, камушек заместо него заложенный.

- Могёт быть, - охотно соглашался Чубатый». (Там же, кн. 1, ч. 3, гл. XII. С. 297-298).

   Скорее, кони — живые твари -  боятся мертвечины, духа небытия, исходящего от Чубатого. Чубатый, как и Митька Коршунов сеет смерть и источает смерть. А слова его о том, чтобы не «губить животину» - это так, отговорка для того только, чтобы оттенить с предельным цинизмом его человеконенавистничество, которое есть проявление его жизнененавистничества вообще, как бесовского отродья.

13.03.2016

    Откуда вылезло это зверство, именно — человеческое зверство, из каких тайников души; из обычных людей, живших миром и ладом, выперло бесовское, ненависть, неутоляемая даже убийством злоба, злорадство, наслаждение жестокостью и непримиримостью? А может быть мир и лад эти — внешние, на поверхности, тонкая кожура культуры и приличия над жаром страсти и зверства, как писал Ницше? Первая мировая война высвободила эту звериную натуру в человеке, приучила к безнаказанности убийства и к обыденности смерти, очерствила в жестокости. Гражданская война нашла применение этим качествам — и сполна, с лихвой. Война 1914 — 1918 года стала школой обесчеловечивания, а Гражданская война вовсю применила полученные людьми навыки в деле братоубийства. А за что люди с таким упоённым зверством убивали и мучали друг друга — за землю, за волю, за богатство? И за это тоже. Но главное — потому что пробудившееся, отвязавшееся зверство требовало удовлетворения насыщением, напоением кровью. Как говорит дед Гришака Григорию библейскими словами: «»Глаголет Господь: зане веселитеся и велеречиваете, расхищающие наследие моё» (Там же. Кн. 3, часть 6, гл. XLVI. С. 267). А внучок-то его, Митька Коршунов и подтверждает дедовский сказ: «Митька Коршунов улыбнулся одними зелёными глазами, закрутил тонкий пушистый ус.

- А по мне, хучь ишо пять лет воевать. Люблю!» (Там же. Кн. 3, часть 6, гл. IX. С. 83).

  14.03.2016

  «Тихий Дон» - это книга о неискоренимости зла в душе человека, о реальности и неотменимости — силами самого человека и общества — первородного греха в человеке, греха гордыни и потворства страсти. Зло сидит в человеке до поры до времени тихо, а как только развязываются силы ненависти и безнаказанности, то это зло вырывается и начинает своё победное шествие, пляску смерти. Как только люди начинают привыкать к смерти и начинают чувствовать, что всё дозволено — то и начинается шабаш. А зло порождает только зло — месть за брата, сына, отца влечёт ещё большее зверство и ожесточение: порочный безвыходный круг ненависти и насилия. Григорий-то Мелехов и хочет его разорвать, да не дают ему: « - Крепкая у тебя память! - [говорит он не доверяющему ему Михаилу Кошевому, ставшему его зятем, когда последний обвиняет его в убийствах красноармейцев]. - Ты брата Петра убил, а я тебе что-то об этом не напоминаю...Ежли всё помнить — волками надо жить» ( Там же. Кн. 4, часть 8, гл.VI. С. 717).

 ***

     Задача-то у Шолохова была, мне кажется, посложней, чем задача Толстого в «Войне и мире». Толстой ведь показывает справедливую войну, где мы правы. Здесь и Тихон Щербатый понятен и объясним, хотя и отвратителен. А мир «Тихого Дона» - это мир всеобщего греха, озлобления и озверения, война всех против всех, где торжествует не справедливость или иные нравственные ценности, а правят бал дикие инстинкты, страсти, злоба, импульсы (даже не сознание!) жестокости, мести, беспощадности. Вспомним старика Мелехова, приехавшего в расположение сотни Григория Мелехова во время Вёшенского восстания пограбить своих же соплеменников-казаков: «Григорий ехал в уверенности, что он пристыдил отца и тот уедет ни с чем. А Пантелей Прокофьевич, проводив казаков, хозяином пошёл в амбар, поснимал с поветки хомуты и шлейки, понёс к своей бричке. Следом за ним шла хозяйка, с лицом, залитым слезами, кричала, цепляясь за плечи:  

- Батюшка! Родимый! Греха не боишься! За что сирот обижаешь? Отдай хомуты! Отдай, ради Господа Бога!» (Там же. Кн.3, часть 6, гл. IX. С. 85). Всё дозволено — даже у крепких нравственным духом (а Пантелей Прокофьич всё же из таких — пусть и есть у него грехи) разьедает душу моральная вседозволенность и распущенность (моральная и правовая безнаказанность). Так что уж говорить о Митьке Коршунове, Чумакове или Мишке Кошевом, не говоря уже о тысячах других!. Гражданская война — школа ненависти и мерзости, школа деградации человека.

16.03.2016

     В «Тихом Доне» так много ярких, сочных, плотных — и плотских, осязаемых, густых — описаний природы, что эта книга кажется живой выросшей глыбой природы — то ли органической, то ли неорганической, а скорее — симбиозом того и другого. Эта книга бытия в XX веке, книга бытия современного человека — и как же безрадостно и угнетающе это бытие! Вот чего достигло человечество за пять тысяч лет цивилизации, или, пусть за три тысячи лет — от «Илиады» до «Тихого Дона». Как получается, что самое ужасное, самое мрачное, самое страшное и безнадёжное в жизни и в мире становится материалом для великого непревзойдённого произведения искусства? Смерть, война, зло, предательство, месть, безумная страсть — таковы были всегда темы и вывозные лошади искусства. И люди это читают, смотрят, слушают, ужасаются, ошеломляются — и живут, как и прежде. Здесь-то к месту и описания природы: «И равнодушная природа красою вечною сиять...». Кстати, на такую, морально укоряющую функцию природы в художественном произведении, обличающем людские пороки, указывает и Толстой в «Воскресении»: «Как не старались люди...изуродовать ту землю, на которой они жались — весна была весною даже и в городе...Веселы были и растения, и птицы, и насекомые, и дети. Но люди — большие, взрослые люди — не переставали обманывать и мучать себя и друг друга». (Л.Н. Толстой. Воскресение. М., 1984. С. 3). Вот нравственный исток «Тихого Дона» - бессмысленная жестокость людей по отношению друг к другу, — как художественный исток его есть «Война и мир» (а лирический исток — может быть и «Анна Каренина» - безумная страсть замужней женщины, за которую следует расплата).

***

       «Тихий Дон» - это как Давид Микельанджело, высеченная глыба мрамора, цельный кусок драгоценного камня, призма, вбирающая и излучающая бесконечное число многоцветных лучей. Это — цельный кусок жизни, со всеми её радостями и горестями, блаженством и мерзостью, кусок текучей и неуловимой жизни. Как счастлив — и как обременён одновременно! - тот, кому удалось ухватить эту текучесть живой жизни и запечатлеть её: Гомер, Брейгель, Рембрандт, Пушкин, Толстой, Шолохов...Не так уж  и много этих гениев, «попадающих в цель, которую никто не видит» (то ли Шопенгауэр, то ли Кант это сказал). Именно — драгоценный самородный камень, грубый, неотёсанный, необработанный — и оттого ещё более прекрасный. Недаром Шолохов не раз упоминает эпитет «самородный» применительно к живым тварям: «Серый, как выточенный из самородного камня, стоял зверь [волк], палкой вытянув хвост. Потом торопко скакнул в сторону и затрусил к талам, окаймлявшим берег» (Там же. Кн.1, часть 1, гл. X. С. 152). Самородок  самой жизни, книга, не написанная, а «выдохнутая», книга, сотворённая из земли, сотканная из воздуха, сплеснутая из воды, опалённая огнём — книга, созданная из всех стихий мира и одушевлённая терпким и густым дыханием жизни — низменной и возвышенной, мучительной и страдающей жизни. Не сделано рассчётливо, а рождено по наитию — вот такая эта книга. Даже более, чем «Война и мир», которая тоже — живое дыхание жизни. «Особенно Восток Европы, - писал с обычным западным высокомерием и чуть не расизмом немецкий философ и филолог Вильгельм Дильтей ещё в 1887 году, - затопляет нас своей стихийной бесформенной поэзией, музыкой и живописью, где много варварства [куда уж нам — со свиным рылом да в калашный ряд!], но ещё больше неуёмной энергии молодых народов, чьи духовные борения воплощаются в романах и в семиметровых живописных полотнах» (В. Дильтей. Сила поэтического воображения. Начала поэтики/Зарубежная эстетика и теория литературы. XIX – XX вв. Трактаты, статьи, эссе. М., 1987. С. 136). Дожил бы он не только до «Войны и мира» (конечно, варварство!), но до «Тихого Дона» и до человеконенавистнического варварства своего народа в 1930-е годы!

     Русский народ пережил величайшую трагедию и запечатлел её — пером гениального писателя — в величайшем эпическом произведении. Как не возникнуть спорам об авторстве — да такие вещи вообще не могут быть написаны людьми: они создаются стихией, самой природой вещей, высшими, надчеловеческими силами. Можно подумать, Крюков был бы более серьёзной кандидатурой на роль автора «Тихого Дона». Именно эволюция Шолохова и служит ещё одним — биографически косвенным — подтверждением его авторства. Человек, видевший и описавший эту безудержную разнузданность человеческой дикости, с годами не может не становиться всё более консерватором, памятую о страшной силе безосновного эгоизма и аморализма. Как Томас Гоббс, переживший Гражданскую войну в Англии - «война всех против всех» - и ставший сторонником, апологетом и теоретиком абсолютной монархии, этого Левиафана, силой страха спасающего людей от них самих, от их тёмных страстей.

17.03.2016

     “Тихий Дон» - книга очень неподатливая, неровная местами шершавая, местами бархатистая — то шкура акулы, то соболиный мех. Эта книга — как сам Дон с его перекатами и стремнинами, которые так мастерски описывает Шолохов, более того — как сама жизнь с её шероховатостями, неровностями, тупиками и раздольями, с её неостановимым движением в неведомую даль: «На Дону с немолчным скрежетом ходили на дыбах саженные крыги. Радостный, полноводный, освобождённый Дон нёс к Азовскому морю ледяную свою неволю» (Там же. Кн. 1, часть 2, гл. XVIII. С. 192).

20.03.2016

     Что поражает в «Тихом Доне» - это именно безудержная стихийная мощь, сила романа, сила движения жизни, эта полноводность, лавина жизни, выраженная в книге и отображённая книгой, это жизнь, застывшая навечно в слове, даже и не застывшая, а — схваченная словом, пленённая словом, заарканенная словом, вплетённая словом в вечность истории. Роман пишется как дышится — разве мы задумывается о том, как надо дышать? А если задумаемся — тут и конец жизни. Жизнь неостановима, и даже смерть — а книга Шолохова вся усеяна смертью — не в силах её прекратить. Смерть — передышка, жизнь только споткнётся — и снова продолжается. Как Дарья, жена Петра Мелехова: «Кажется, никакое горе не было в силах не только сломить её, но даже пригнуть к земле. Жила она на белом свете, как красноталовая хворостинка: гибка, красивая и доступная...Смерть Петра словно подхлестнула её, и, чуть оправившись от перенесённого горя, она стала ещё жаднее к жизни, ещё внимательнее к своей наружности...» (Там же. Кн. 4, часть7, глава VIII. С. 445).

22.03.2016

   “Тихий Дон» есть метафора и представление жизни. «Тихий Дон» - водоворот жизни, как есть водовороты в реке. В «Тихом Доне» река есть метонимия (олицетворение) жизни. Жизнь стремится, бурлит, несётся, затихает, бьётся о пороги, закручивается в вихри, растекается плавным покрывалом, снова обрушивается стремниной, замерзает, замирает — и возрождается, пенится, взвивается и ликует: «В ночь под Пасху небо затянуло черногрудыми тучами, накрапывал дождь. Отсыревшая темнота давила хутор. На Дону, уже в сумерках, с протяжным, перекатистым стоном хрястнул лёд, и первая с шорохом вылезла из воды, сжатая массивом поломанного льда, крыга. Лёд разом взломало на протяжении четырёх вёрст, до первого от хутора колена. Пошёл стор. Под мерные удары церковного колокола на Дону, сотрясая берега, крушились, сталкиваясь, ледяные поля. У колена, там, где Дон, избочившись, заворачивает влево, образовался затор. Гул и скрежет налезающих крыг доносило до хутора» (Там же. Кн. 1, часть 2, гл. XVI. С. 177).

25.03.2016

     “Тихий Дон» - это водоворот, омут, затягивающий в себя и не отпускающий. Но с каждым поворотом, с каждым уходом в глубь, в стремнину становится всё страшнее и безрадостнее — все погибают, все умирают безнадёжной, бессмысленной смертью — бессмысленно убил Мишка Кошевой Петра Мелехова и деда Гришаку, бессмысленно зарубил его мать и сестёр и братьев Митька Коршунов, бессмысленно рубит матросов Григорий — но он, по крайней мере, понял это и он этим потрясён. А Кошевой непробиваем и, по-видимому, безнадёжен, а Митька Коршунов — законченный садист. Этот водоворот жесткости и безжалостности, всех в себя затягивающий — это и есть Гражданская война.

    Как говорит старуха Григорию: «Вам, окаянным, сладость из ружьёв  палить да на кониках красоваться, а матерям-то как? Ихних ить сынов-то убивают, ай нет? Войны какие-то попридумывали...». И вот — воронка зла: « - А мы-то не материны сыны, сучкины, что ли? - злобно и хрипато пробасил ординарец Григория, донельзя возмущённый старухиным разговором [но — что замечательно — не сам Григорий Мелехов]. - Нас убивают, а ты - «на кониках красоваться»! И вроде матери чижалей, чем энтим, каких убивают!» (Там же. Кн. 3, часть 6, гл. XXXVIII. С. 224).

   Зло порождает только зло — Шолохов вторит Толстому. Но зло Гражданской войны — самое ожесточённое, непримиримое (вспомним Мишку Кошевого), неумолимое, неистребимое и самое въедливое. Григорий-то с его готовностью забыть и простить ведь ангелом кажется на этом чёрном фоне озлоблённых и почерневших душой людей: «-Ежли всё помнить — волками надо жить», говорит он в ответ на обвинения и попрёки Мишки Кошевого (Там же. Кн. 4, часть 8, гл. VI. С. 717). Злопамятность — одна из самых отвратительных черт в человеке: «И остави нам долги наши, яко же и мы оставляем должникам нашим...». Вот в чём потаённое — и истинное - христианство Григория Мелехова в расхристанном мире. Тайное христианство, тайная теплота христианства (как «скрытая, латентная теплота патриотизма» в «Войне и мире»).

31.03.2016

    “Тихий Дон» - это книга энтропии, энтропии социальной (распадается государство и общество) и духовной (распадается человек, его душа, рушатся семейные, братские и нравственные связи). Только одна природа противостоит этому всеобщему распаду. Природа и природные 9 то есть чисто родовые, кровные) связи — вот та ниточка, которая ещё удерживает человека — и то, только того человека, который сам хочет удержаться и всеми силами пытается удержаться — от падения  в бездну зла и бессмысленности. Так, Григорий возвращается в конце всего — одно пепелище кругом, и в его душе тоже — домой, к сыну. Последняя ниточка жизни и смысла жизни: «Он стоял у ворот родного дома, держал на руках сына...

     Это было всё, что осталось у него в жизни, что пока ещё роднило его с землёй и со всем эти огромным, сияющим под холодным солнцем миром» (Там же. Кн.4, гл. 8. С. 831). Эпос кончен. Герой вернулся домой. Холодное — чёрное — солнце сияет, — чем? чернотой? - но не греет распавшийся, расползшийся под людской склизью мир, ни душу человека, тоже расползшуюся, разодранную от несчастий, страданий и ожесточения.

***

    Само название романа «Тихий Дон» - оксюморон (не лингвистический и лексический, а — экзистенциальный, фабульный). Тихий Дон — и страшная мясорубка жизни, ярость и шум жизни, гремящие события и сражения, вопли души и свист пуль и стрёкот пулемётов.