олимпиадные задания по литературе
олимпиадные задания по литературе

Всероссийская олимпиада по литературе

Муниципальный этап

2018-2019 учебный год

7-8 класс

Задание 1

В последнее время во многих городах мира всё чаще открываются памятники литературным персонажам. Например, в Таганроге недавно появилась скульптурная композиция по мотивам знаменитого рассказа А.П. Чехова «Толстый и тонкий», в Санкт-Петербурге существует памятник Муму из одноименного произведения И.С. Тургенева, а памятники Дон Кихоту установлены в Москве, Лос-Анджелесе, Буэнос-Айресе, Мадриде, Кордобе и других городах.

Представьте, что вы присутствуете на открытии одного из таких монументов и уполномочены произнести речь по случаю столь значимого события (героя и город, где происходит действие, выберите самостоятельно). Объясните, чем ваш «подопечный» выделяется среди других литературных персонажей, за что удостоился такой чести и почему памятник ему следовало установить именно в этом городе. Запишите вашу речь (ориентировочный объём – 1,5-2 тетрадных страницы).

Задание 2

Придумайте и напишите историю, героем которой будет книжный шкаф. Озаглавьте её, выберите жанр (напишите после названия).

Жанр Вашего сочинения может быть любой: рассказ, сказка, стихотворение в прозе, эссе, притча, басня, драма, репортаж и т.д.

Следуйте принципам избранного Вами жанра.

Используйте психологизм: передайте мысли, чувства персонажа, его характер, изменение его состояния.

(Ориентировочный объём – 1,5-2 тетрадных страницы).

Время выполнения заданий – 3 астрономических часа.

Всероссийская олимпиада по литературе

Муниципальный этап

2018-2019 учебный год

9 класс

Задание 1 (аналитическое)

Выполните целостный анализ рассказа Ю. Бондарева. Особое внимание обратите на следующие особенности его содержания и формы: композиционную и смысловую роль приема повторения, характер диалога, способы раскрытия характера; проясните смысл названия; покажите, как соотносятся состояние природы и эмоциональные переживания человека.

Работа должна представлять собой цельный, связный, завершённый текст.

Юрий Бондарев. Поздним вечером

Тонко дребезжат стекла. Сквозь шум бурана слышно, как на дворе глухо хлопает калитка. Коля, весь напрягаясь, останавливает взгляд на окне, потом негромко говорит:

- Показалось... Я думал, мама, а это ветер. Ты, Миша, слышал, как загремело?

- Непогода какая... - Миша, послюнив палец, не сразу перелистывает страницу, с сосредоточенным видом наклоняется над книгой и прерывисто вздыхает: - Прямо не дождешься.

Колина мать работает врачом в степном районе, недалеко от города Актюбинска; каждое утро за ней приезжают сани из больницы, и дед Степан увозит ее до восьми часов вечера. Сейчас уже десять, но ее все нет. А буран хлещет в степи, гремит по крыше, дико взвизгивает в трубе, дергает дверь в сенях, будто кто-то в злобе ударяет, наваливается плечом, срывает ее и не может сорвать с петель. На улице все гудит, и порой кажется, что комната несется по воздуху, в вихрях снега, оторванная от всего мира.

Мальчики сидят на диване и то и дело поглядывают на стенные часы. Миша хмурится и, стараясь не сопеть, уже второй раз осторожно листает книгу про зверей Африки. Он давно торопится домой, так как отпросился к Коле "только на минуту", но ему и боязно, и неудобно уходить, хотя живет он рядом - через несколько домов.

А часы на стене неустанно и сонно тикают. Изредка в них что-то обрывается. Тогда гиря дергается, и мальчики вздрагивают. В комнате полутемно. Возле дивана на столе горит большая керосиновая лампа: два дня нет электричества - буран порвал провода. Радио тоже молчит. Два дня в степи, не утихая, ревет непогода. Она царапает стены, стучит в стекла и кидает в них непроглядным снегом, все наваливая и наваливая под окнами сугробы.

- Буран! - говорит Миша, поднимая голову от книги. - Ишь как воет... Страшно сейчас в степи.

Коля внимательно смотрит на Мишу, с минуту слушает, как воет буран,  и вдруг начинает беспокоиться:

- Как бы мамка не заблудилась...

- А ты знаешь, в позапрошлую зиму тракторист окоченел до смерти, заблудился... а в прошлую отец чуть совсем не замерз, - почему-то шепотом говорит Миша и делает такое лицо, точно сообщает по секрету о необыкновенной тайне.

Коля уже слышал эту историю несколько раз, но ему хочется заново послушать.

- Как же это? - удивленно спрашивает он и подвигается ближе к Мише. - Сказки бабушкины.

Но глаза у Миши очень серьезные.

- Не сказки, а очень просто. Поехал отец в бригаду: что-то с тракторами случилось. Темнища - жуть! Хуже, чем сейчас. Буран так и метет, так и метет... Знаешь, как в степи? Я ездил раз в МТС, так знаю... А отец ехал, ехал - и вдруг дороги нет, заблудился. Мы его ждали, ждали целую ночь. Мать говорит: "Ну, пропал отец!" И вдруг слышим - лошадь пришла. Выбежали мы, а отец весь в снегу, прямо и лица не видно! Мамка чуть не плачет, а он говорит: "На войне не погиб, а здесь чуть..." Ноги, руки снегом оттирал - белые все были...

Опять хлопает калитка, гремит в трубе, в сенях, позванивают стекла, и мальчикам кажется, что кто-то огромный колотит озлобленно по стенам, топчется в тяжелых валенках под окном, и давит на стекла, и стонет от нетерпения.

И от этого хаоса звуков уши наполняются протяжным, тонким звоном.

- Ветер, - выдыхает Коля. - Это ветер...

Миша тихонько смеется:

- Конечно, ветер! Давай книжку смотреть! Ты садись рядом, а?..

Подумав, Коля садится вплотную к Мише, а тот сопит, с какой-то опаской перелистывает страницы и украдкой из-за плеча оглядывается на черные окна. Коля, тоже озираясь на темные углы, поеживаясь, спрашивает негромко:

- Ты почему так смотришь? Мерещится тебе?

- Не-ет, что ты! Вот выдумал, - шепчет Миша, нагнув голову.

В тишине листы книги, толстые, гладкие, гремят, как полотно на ветру. Минуту оба молчат. Потом Миша напряженно морщит лоб и, глотая слюну, говорит:

- Как я домой теперь пойду? Мать, наверное, ищет...

- Знаешь, давай чай пить, - предлагает Коля с надеждой. - Чайник поставлю, у нас конфеты шоколадные есть. "Белка" называются". Хочешь, Миша?

- Да мне идти нужно. Я уроки еще не делал. А то завтра по  арифметике Марья Сергеевна ка-ак вызовет да ка-ак двойку поставит!..

- Ну и иди. - Коля презрительно усмехается. - Боишься, достанется дома? А в школе хвастался, что тебя никогда не ругают! Врешь все!

Миша сдвигает рыжеватые брови. Он колеблется.

- Давай... подождем еще, - нерешительно соглашается он и снова украдкой косится на окна.

Коле сразу становится веселее. Ему хочется рассказать сейчас то, о чем он давно думал, и он заговорщицки говорит:

- Ты знаешь... Вот если бы война... ты как, пошел бы в разведчики?

- Не возьмут, - вяло отвечает Миша. - Не доросли, скажут. - Он откладывает книгу и, некоторое время соображая, деловито насупливается. - Может, взяли бы, только мать вот...

- Ерунда какая! - возражает Коля. - А если бы наша страна воевала с фашистами? Нет, меня бы мать отпустила. Как отца. - Коля пристально смотрит на стену, где в черной рамке висит портрет. - У меня отец был артиллерист. Он дрался с "тиграми", танки были такие у немцев. Отца ранило, а он все стрелял... Пять танков подбил...

- У меня отец тоже, - кивает Миша, ссутуливаясь. - Ничего не боится.

- А ты боишься? - подозрительно спрашивает Коля.

- Нет... Что ты! А вот только отец мой ничего не боится, твоя мать тоже. Видишь, какой буран, света не видать, а она поехала.

- Она вся в отца, - серьезно заявляет Коля. - Отец сам говорил...

- Коль, а Коль, - немного подумав, очень тихо спрашивает Миша, - а ты в отца?

Коля переводит взгляд на окно, за которым с воем мелькают мутные тени, и опускает глаза.

- Я не знаю, - отвечает он, видимо опечаленный. - Отец ничего обо мне не говорил.

- А автоматы дали бы? - неожиданно спрашивает Миша. - Автоматы нужны, а то убьют!

Коля задумывается, затем машет рукой.

- А как же! Я знаешь о чем - Ведь я, наверно, не испугался бы. Пошли бы вместе с тобой. И выручали бы друг друга в бою.

- Да, - соглашается Миша, - одному плохо. Двоим лучше. Помочь можно друг другу.

Минуты три оба молчат. Коля берет со стола и долго рассматривает перочинный ножик с перламутровой ручкой, говорит грустно:

- Отец подарил. Это его ножик, до фронта. На память. Хороший?

- Ага. Только не острый, - хозяйственно замечает Миша, попробовав лезвие пальцем. - И легкий. Пушинка.

- Я его берегу.

- Стой, ходит кто-то. По чердаку ходит, слышь?.. Шаги, - шепчет Миша, вслушиваясь. - Вроде разговаривают там, слышь? Нет?..

Он с побледневшим лицом озирается на Колю, изо всех сил удерживая дыхание, широкие ноздри его раздуваются.

- Никого там... буран это, - отвечает Коля с трудом равнодушно. - Мерещится тебе...

Миша мигает ресницами и слабо шевелит дрожащими губами:

- Мне мамку жалко. Она, должно, по поселку бегает, меня ищет. Ведь я из школы домой забежал - и прямо к тебе. А  я ничего не боюсь. Мне домой надо... - И Миша виновато ерзает, избегая встретиться с Колей взглядом.

- Знаешь, - говорит Коля и даже встает с дивана. - Ты иди домой. Иди, Мишка, чего уж... Я останусь.

Миша, округливая рыжие брови, испуганно смотрит на Колю, но тот быстро отворачивается, повторяет с насмешкой:

- Иди, иди, я обижаться не стану, а то еще дома достанется, отколотят еще.

- Да надо ведь мне...

Однако Миша не сразу решается уходить. Ему неудобно и неловко: как же оставить товарища одного? Наконец он уходит, надев пальто, для смелости нахлобучив на глаза шапку, убегает в темь и буран. Коля закрывает за ним дверь и, вернувшись в комнату, некоторое время чувствует странное возбуждение.

"Пусть, пусть! - мстительно думает Коля. - Я и один ждать буду..."

Но в комнате после ухода Миши становится очень пусто и тихо. И возбуждение быстро проходит. Коля садится к столу в одиночестве и, чтобы отогнать от себя грустные мысли, старается представить себе, как будет, когда приедет мать... Она, скинув завьюженный тулуп, улыбнется ему, поцелует его холодными губами и, конечно, скажет: "Заждался?  Ну,  Колька, сейчас будем чаевничать!" Щуря близорукие глаза, она подолгу моет руки и тщательно вытирает их полотенцем; от нее приятно пахнет морозом и каким-то лекарством. Она будет ходить по комнате, звенеть посудой, спрашивать о школе и наконец сядет с ним за стол. Весело на плите зафыркает чайник, и тотчас в комнате станет тепло и уютно.

"Мама, я тебя все ждал, - скажет он, - два раза чайник подогревал, а ты так долго..."

Коля вздрагивает: ему кажется, что он уснул и во сне сидит на краешке стула; а веки у него тяжелые-тяжелые и необоримо смыкаются сами. На столе сонным круглым бликом светится бок большого металлического чайника. Посреди скатерти, придавленный чашкой, белеет листок бумаги:  "Ужинай, ложись спать. Не жди меня. Мама". И от этих слов, написанных, как всегда, рукой матери, горько и тоскливо сосет под ложечкой, словно кто-то беспощадно хочет обмануть его.

Потом он представляет, как мать едет в санях. Лошадь едва плетется вся в снегу, и морда ее, заиндевевшая и белая, окутываясь паром, кланяется сугробам. Мать не видно в санях: она укрылась шубой и спит. Потом она просыпается, выглядывает из-под шубы и говорит лошади: "Смотри, какой буран! Ты не спи! Не занесло бы нас! Ведь Колька один дома!" Возница дед Степан погоняет усталую лошадь. Но она уже не хочет идти дальше. И снег постепенно заносит сани, лошадь, наметая огромный сугроб...

Что-то страшно гремит и рассыпается стеклянным звоном. Коля вскакивает, широко раскрыв глаза.

- Что это? Мама!..

На полу разбитая чашка. Осколки рассыпались возле ножки стола и странно-спокойно поблескивают на свету. Рядом лежит записка матери. За окном безмолвно - вероятно, буран стих. И четко и громко отстукивают, скрипят ходики на стене. Ему сейчас не жалко чашку. Он лишь жалеет об одном: зачем отпустил Мишку, вдвоем веселее. И Коле сейчас так невыносимо одиноко, неспокойно, что хочется плакать.

Он идет к дивану. Тихо скрипят под ногами половицы, и подрагивает стол, как живой. Лампа мерцает и вспыхивает: нет керосина. По потолку, по стенам от этого мерцающего света, округляя углы, бродят тени. Коля наклоняется  к лампе, глазам становится горячо, лбу жарко. Он выворачивает побольше фитиль и вдруг вытягивает шею и, не отрывая глаз, смотрит на окно. В безмолвии размеренно скрипит снег: скрип-скрип. Кто-то ходит под окнами, но никто не стучит в стекла, и Коля чувствует ознобные мурашки на спине. "Скрип-скрип, - выговаривает под окном снег, - скрип-скрип".

"Кто это?" - думает Коля, цепенея от страха.

Ему хочется с закрытыми глазами броситься на диван, потушить лампу, залезть с головой под одеяло, чтобы ничего не слышать и ничего не видеть. Проходит несколько минут. Он слышит, как молотком колотится сердце, отдаваясь в голове.

- Никого там нет... - шепчет, убеждая самого себя Коля. - Чудится мне...

Он осторожно оглядывает комнату и замечает на столе перочинный ножик с перламутровой ручкой. Затаив дыхание, Коля берет ножик; успокоительно-аккуратный, гладкий, он умещается в кулаке. Пальцы все крепче сжимают его, подарок отца, эту единственную защиту и помощь.

А огонь в лампе дергается, сникает и, чадя, гаснет. Комната погружается во мрак, среди которого синеющими проемами светятся от лунного света мерзлые окна. За ними - непонятная пустота ночи, где только что поскрипывал снег, необъяснимо сковывает Колю знобящим страхом. Он не может пошевелиться.

"Нет, нет, - опять убеждает он себя. - Я не испугался... Показалось мне, и все".

На ватных ногах он с усилием делает два шага к окну и, всхлипывая от ожидания чего-то страшного, трет пальцем холодное, обросшее инеем стекло. Блестят освещенные луной морозные узоры. Они кажутся необыкновенным зимним лесом. Коля ничего не может рассмотреть сквозь них. Тогда, замирая, с млеющим холодком в животе, он идет в сени и там настежь открывает двери, готовый крикнуть: "Кто?" Никого нет. Мороз и синяя ночь. На  дворе лежит лунный снег. Улицы не видно: снегу намело по крыши. Стоя в дверях, Коля весь дрожит от студеного воздуха. На улице ни огонька. "Где же мамка? - думает с тревогой Коля. - Где она?"

Он закрывает дверь, входит в комнату, садится на диван, опять дремота постепенно обволакивает его. И внезапно стекло звонко дребезжит над самым ухом, но Коле кажется, что это стучат не в окно, а звенит у него в ушах.

- Коля, открой! Коля!

Радость перехватывает дыхание. Он вскакивает.

- Мамка! Приехала! Я сейчас! Я сейчас! - громко кричит он и бежит к двери и теперь лишь замечает зажатый в руке отцовский перочинный ножик.

...Когда они сидят за столом и пьют крепкий, пахучий чай, Коля необыкновенно счастлив: мать рядом с ним, она моет руки, вытирает их полотенцем, ласково щурит глаза. Лицо у нее усталое. Она спрашивает удивленно:

- Ты все ждал меня? И не спал?

- Ждал. Мишка у меня был! Мы вдвоем ждали! А я чашку разбил.

- Колька ты мой, Колька, - говорит мать и нежно шевелит, треплет его волосы. - А я с операции. Никак не могла раньше.

Коля хочет сказать матери о своем решении никогда больше не оставаться одному дома, но видит: мать задумчиво разглядывает стол, и у нее  медленно клонится голова. Она встряхивает головой и виновато улыбается.

- Ложись, мам, ложись, - чувствуя необыкновенный прилив любви к матери, говорит Коля. - Ты устала! Ты ведь устала, мама! Да?

Мать целует его и, на ходу раздеваясь, идет к постели.

- А я  подъезжаю и думаю: "Спит мой Колька, наверное". А ты, оказывается, ждал! Ах ты, Колька мой! Один, все время один. - И она как-то растерянно оборачивается к нему. - Ну, ложись, сын, а то завтра рано вставать. Давай радио включим, чтобы разбудило...

Мать, по-видимому, так сильно устала, что даже забыла: буран порвал провода, и радио молчит.

Он ничего не говорит ей, соскакивает со стула и берет с тумбочки старый будильник, внутри которого старательно бьется сердце. Высунув от напряжения язык, Коля ставит стрелку на шесть часов, потом оглядывается на мать и чуть-чуть переводит стрелку - на десять минут седьмого.

- Мама, пожалуйста, ложись, - повторяет Коля и быстро начинает убирать со стола. - Я тоже сейчас лягу. И знаешь... Это ничего: будем  живы, не умрем, - добавляет он так же, как говорил когда-то матери отец.

Мать сразу засыпает, и Коля слышит, как во сне она разговаривает с какой-то старшей сестрой, наверно, тяжелая была операция...  Коля также ложится и, прислушиваясь к неспокойному дыханию матери, сквозь сон усмехается, вспомнив ножик с перламутровой ручкой.

- Мам, а мам, - еле шепчет он. - Ты обо мне не беспокойся...  Как ты думаешь, я в отца?

В комнате темно и тихо.

Задание 2 (творческое)

Вы сотрудничаете с журналом о технике и получили редакционное задание написать цикл статей о том, как в творчестве русских писателей отразилось появление новых технических устройств, приборов и машин…

Придумайте название рубрики.

Напишите первую статью из предполагаемого цикла. Озаглавьте ее. (Ориентировочный объем статьи – 1-1,5 страницы).

Перечислите названия трех последующих статей данной рубрики. Каждую из статей сопроводите краткой аннотацией (не более 10 предложений).

В выборе жанра статьи и форме подачи материла вам предоставлена редактором полная свобода.

Критерии для задания 1 (аналитического)

1. Понимание произведения как «сложно построенного смысла» (Ю.М. Лотман), последовательное и адекватное раскрытие этого смысла в динамике, в «лабиринте сцеплений», через конкретные наблюдения, сделанные по тексту.

Максимально 30 баллов. Шкала оценок: 0 – 10 – 20 – 30

2. Композиционная стройность работы и её стилистическая однородность. Точность формулировок, уместность цитат и отсылок к тексту произведения.

Максимально 15 баллов. Шкала оценок: 0 – 5 – 10 – 15

3. Владение теоретико-литературным понятийным аппаратом и умение использовать термины корректно, точно и только в тех случаях, когда это необходимо, без искусственного усложнения текста работы.

Максимально 10 баллов. Шкала оценок: 0 – 3 – 7 – 10

4. Историко-литературная эрудиция, отсутствие фактических ошибок, уместность использования фонового материала из области культуры и литературы.

Максимально 10 баллов. Шкала оценок: 0 – 3 – 7 – 10

5. Общая языковая и речевая грамотность (отсутствие речевых и грамматических ошибок). Примечание 1: сплошная проверка работы по привычным школьным критериям грамотности с полным подсчётом ошибок не предусматривается. Примечание 2: при наличии в работе речевых, грамматических, а также орфографических и пунктуационных ошибок, затрудняющих чтение и понимание текста, обращающих на себя внимание и отвлекающих от чтения (в среднем более трёх ошибок на страницу текста), работа по этому критерию получает ноль баллов.

Максимально 5 баллов. Шкала оценок: 0 – 1 – 3 – 5

Итого: максимальный балл – 70 баллов

Всероссийская олимпиада по литературе

Муниципальный этап

2018-2019 учебный год

10 класс

Задание 1 (аналитическое)

Выполните целостный анализ рассказа А.П. Чехова. Особое внимание обратите на следующие особенности его содержания и формы: функция эпиграфа, особенности композиции, характер коммуникации, образ города.

Работа должна представлять собой цельный, связный, завершённый текст.

А.П. Чехов. Тоска

Кому повем печаль мою?..

Вечерние сумерки. Крупный мокрый снег лениво кружится около только что зажженных фонарей и тонким мягким пластом ложится на крыши, лошадиные спины, плечи, шапки. Извозчик Иона Потапов весь бел, как привидение. Он согнулся, насколько только возможно согнуться живому телу, сидит на козлах и не шевельнется. Упади на него целый сугроб, то и тогда бы, кажется, он не нашел нужным стряхивать с себя снег... Его лошаденка тоже бела и неподвижна. Своею неподвижностью, угловатостью форм и палкообразной прямизною ног она даже вблизи похожа на копеечную пряничную лошадку. Она, по всей вероятности, погружена в мысль. Кого оторвали от плуга, от привычных серых картин и бросили сюда в этот омут, полный чудовищных огней, неугомонного треска и бегущих людей, тому нельзя не думать...

Иона и его лошаденка не двигаются с места уже давно. Выехали они со двора еще до обеда, а почина всё нет и нет. Но вот на город спускается вечерняя мгла. Бледность фонарных огней уступает свое место живой краске, и уличная суматоха становится шумнее.

— Извозчик, на Выборгскую! — слышит Иона. — Извозчик!

Иона вздрагивает и сквозь ресницы, облепленные снегом, видит военного в шинели с капюшоном.

— На Выборгскую! — повторяет военный. — Да ты спишь, что ли? На Выборгскую!

В знак согласия Иона дергает вожжи, отчего со спины лошади и с его плеч сыплются пласты снега... Военный садится в сани. Извозчик чмокает губами, вытягивает по-лебединому шею, приподнимается и больше по привычке, чем по нужде, машет кнутом. Лошаденка тоже вытягивает шею, кривит свои палкообразные ноги и нерешительно двигается с места...

— Куда прешь, леший! — на первых же порах слышит

Иона возгласы из темной, движущейся взад и вперед массы. — Куда черти несут? Пррава держи!

— Ты ездить не умеешь! Права держи! — сердится военный.

Бранится кучер с кареты, злобно глядит и стряхивает с рукава снег прохожий, перебегавший дорогу и налетевший плечом на морду лошаденки. Иона ерзает на козлах, как на иголках, тыкает в стороны локтями и водит глазами, как угорелый, словно не понимает, где он и зачем он здесь.

— Какие все подлецы! — острит военный. — Так и норовят столкнуться с тобой или под лошадь попасть. Это они сговорились.

Иона оглядывается на седока и шевелит губами... Хочет он, по-видимому, что-то сказать, но из горла не выходит ничего, кроме сипенья.

— Что? — спрашивает военный.

Иона кривит улыбкой рот, напрягает свое горло и сипит:

— А у меня, барин, тово... сын на этой неделе помер.

— Гм!.. Отчего же он умер?

Иона оборачивается всем туловищем к седоку и говорит:

— А кто ж его знает! Должно, от горячки... Три дня полежал в больнице и помер... Божья воля.

— Сворачивай, дьявол! — раздается в потемках. — Повылазило, что ли, старый пес? Гляди глазами!

— Поезжай, поезжай... — говорит седок. — Этак мы и до завтра не доедем. Подгони-ка!

Извозчик опять вытягивает шею, приподнимается и с тяжелой грацией взмахивает кнутом. Несколько раз потом оглядывается он на седока, но тот закрыл глаза и, по-видимому, не расположен слушать. Высадив его на Выборгской, он останавливается у трактира, сгибается на козлах и опять не шевельнется... Мокрый снег опять красит набело его и лошаденку. Проходит час, другой...

По тротуару, громко стуча калошами и перебраниваясь, проходят трое молодых людей: двое из них высоки и тонки, третий мал и горбат.

— Извозчик, к Полицейскому мосту! — кричит дребезжащим голосом горбач. — Троих... двугривенный!

Иона дергает вожжами и чмокает. Двугривенный

цена не сходная, но ему не до цены... Что рубль, что пятак — для него теперь всё равно, были бы только седоки... Молодые люди, толкаясь и сквернословя, подходят к саням и все трое сразу лезут на сиденье. Начинается решение вопроса: кому двум сидеть, а кому третьему стоять? После долгой перебранки, капризничанья и попреков приходят к решению, что стоять должен горбач, как самый маленький.

— Ну, погоняй! — дребезжит горбач, устанавливаясь и дыша в затылок Ионы. — Лупи! Да и шапка же у тебя, братец! Хуже во всем Петербурге не найти...

— Гы-ы... гы-ы... — хохочет Иона. — Какая есть...

— Ну ты, какая есть, погоняй! Этак ты всю дорогу будешь ехать? Да? А по шее?..

— Голова трещит... — говорит один из длинных. — Вчера у Дукмасовых мы вдвоем с Васькой четыре бутылки коньяку выпили.

— Не понимаю, зачем врать! — сердится другой длинный. — Врет, как скотина.

— Накажи меня бог, правда...

— Это такая же правда, как то, что вошь кашляет.

— Гы-ы! — ухмыляется Иона. — Ве-еселые господа!

— Тьфу, чтоб тебя черти!.. — возмущается горбач. — Поедешь ты, старая холера, или нет? Разве так ездят? Хлобысни-ка ее кнутом! Но, чёрт! Но! Хорошенько ее!

Иона чувствует за своей спиной вертящееся тело и голосовую дрожь горбача. Он слышит обращенную к нему ругань, видит людей, и чувство одиночества начинает мало-помалу отлегать от груди. Горбач бранится до тех пор, пока не давится вычурным, шестиэтажным ругательством и не разражается кашлем. Длинные начинают говорить о какой-то Надежде Петровне. Иона оглядывается на них. Дождавшись короткой паузы, он оглядывается еще раз и бормочет:

— А у меня на этой неделе... тово... сын помер!

— Все помрем... — вздыхает горбач, вытирая после кашля губы. — Ну, погоняй, погоняй! Господа, я решительно не могу дальше так ехать! Когда он нас довезет?

— А ты его легонечко подбодри... в шею!

— Старая холера, слышишь? Ведь шею накостыляю!.. С вашим братом церемониться, так пешком ходить!.. Ты слышишь, Змей Горыныч? Или тебе плевать на наши слова?

И Иона больше слышит, чем чувствует, звуки подзатыльника.

— Гы-ы... — смеется он. — Веселые господа... дай бог здоровья!

— Извозчик, ты женат? — спрашивает длинный.

— Я-то? Гы-ы... ве-еселые господа! Таперя у меня одна жена — сырая земля... Хи-хо-хо... Могила, то есть!.. Сын-то вот помер, а я жив... Чудное дело, смерть дверью обозналась... Заместо того, чтоб ко мне идтить, она к сыну...

И Иона оборачивается, чтобы рассказать, как умер его сын, но тут горбач легко вздыхает и заявляет, что, слава богу, они, наконец, приехали. Получив двугривенный, Иона долго глядит вслед гулякам, исчезающим в темном подъезде. Опять он одинок, и опять наступает для него тишина... Утихшая ненадолго тоска появляется вновь и распирает грудь еще с большей силой. Глаза Ионы тревожно и мученически бегают по толпам, снующим по обе стороны улицы: не найдется ли из этих тысяч людей хоть один, который выслушал бы его? Но толпы бегут, не замечая ни его, ни тоски... Тоска громадная, не знающая границ. Лопни грудь Ионы и вылейся из нее тоска, так она бы, кажется, весь свет залила, но, тем не менее, ее не видно. Она сумела поместиться в такую ничтожную скорлупу, что ее не увидишь днем с огнем...

Иона видит дворника с кульком и решает заговорить с ним.

— Милый, который теперь час будет? — спрашивает он.

— Десятый... Чего же стал здесь? Проезжай!

Иона отъезжает на несколько шагов, изгибается и отдается тоске... Обращаться к людям он считает уже бесполезным. Но не проходит и пяти минут, как он выпрямляется, встряхивает головой, словно почувствовал острую боль, и дергает вожжи... Ему невмоготу.

«Ко двору, — думает он. — Ко двору!»

И лошаденка, точно поняв его мысль, начинает бежать рысцой. Спустя часа полтора, Иона сидит уже около большой грязной печи. На печи, на полу, на скамьях храпит народ. В воздухе «спираль» и духота... Иона глядит на спящих, почесывается и жалеет, что так рано вернулся домой...

 «И на овес не выездил, — думает он. — Оттого-то вот и тоска. Человек, который знающий свое дело... который и сам сыт, и лошадь сыта, завсегда покоен...»

В одном из углов поднимается молодой извозчик, сонно крякает и тянется к ведру с водой.

— Пить захотел? — спрашивает Иона.

— Стало быть, пить!

— Так... На здоровье... А у меня, брат, сын помер... Слыхал? На этой неделе в больнице... История!

Иона смотрит, какой эффект произвели его слова, но не видит ничего. Молодой укрылся с головой и уже спит. Старик вздыхает и чешется... Как молодому хотелось пить, так ему хочется говорить. Скоро будет неделя, как умер сын, а он еще путем не говорил ни с кем... Нужно поговорить с толком, с расстановкой... Надо рассказать, как заболел сын, как он мучился, что говорил перед смертью, как умер... Нужно описать похороны и поездку в больницу за одеждой покойника. В деревне осталась дочка Анисья... И про нее нужно поговорить... Да мало ли о чем он может теперь поговорить? Слушатель должен охать, вздыхать, причитывать... А с бабами говорить еще лучше. Те хоть и дуры, но ревут от двух слов.

«Пойти лошадь поглядеть, — думает Иона. — Спать всегда успеешь... Небось, выспишься...»

Он одевается и идет в конюшню, где стоит его лошадь. Думает он об овсе, сене, о погоде... Про сына, когда один, думать он не может... Поговорить с кем-нибудь о нем можно, но самому думать и рисовать себе его образ невыносимо жутко...

— Жуешь? — спрашивает Иона свою лошадь, видя ее блестящие глаза. — Ну, жуй, жуй... Коли на овес не выездили, сено есть будем... Да... Стар уж стал я ездить... Сыну бы ездить, а не мне... То настоящий извозчик был... Жить бы только...

Иона молчит некоторое время и продолжает:

— Так-то, брат кобылочка... Нету Кузьмы Ионыча... Приказал долго жить... Взял и помер зря... Таперя, скажем, у тебя жеребеночек, и ты этому жеребеночку родная мать... И вдруг, скажем, этот самый жеребеночек приказал долго жить... Ведь жалко?

Лошаденка жует, слушает и дышит на руки своего хозяина...

Иона увлекается и рассказывает ей всё...

Примечание

 Кому повем печаль мою?.. — Начало духовного стиха «Плач Иосифа и быль»:

Кому  повем  печаль  мою,
Кого  призову  к  рыданию?
Токмо  тебе,  владыко  мой,
Известна  печаль  моя.

(П. Бессонов.  Калеки  перехожие,
ч.  I,  М.,  1861,  стр.  187).

Задание 2 (творческое)

Вы сотрудничаете с журналом о технике и получили редакционное задание написать цикл статей о том, как в творчестве русских писателей отразилось появление новых технических устройств, приборов и машин…

Придумайте название рубрики.

Напишите первую статью из предполагаемого цикла. Озаглавьте ее. (Ориентировочный объем статьи – 1-1,5 страницы).

Перечислите названия трех последующих статей данной рубрики. Каждую из статей сопроводите краткой аннотацией (не более 10 предложений).

В выборе жанра статьи и форме подачи материла вам предоставлена редактором полная свобода.

Критерии для задания 1 (аналитического)

1. Понимание произведения как «сложно построенного смысла» (Ю.М. Лотман), последовательное и адекватное раскрытие этого смысла в динамике, в «лабиринте сцеплений», через конкретные наблюдения, сделанные по тексту.

Максимально 30 баллов. Шкала оценок: 0 – 10 – 20 – 30

2. Композиционная стройность работы и её стилистическая однородность. Точность формулировок, уместность цитат и отсылок к тексту произведения.

Максимально 15 баллов. Шкала оценок: 0 – 5 – 10 – 15

3. Владение теоретико-литературным понятийным аппаратом и умение использовать термины корректно, точно и только в тех случаях, когда это необходимо, без искусственного усложнения текста работы.

Максимально 10 баллов. Шкала оценок: 0 – 3 – 7 – 10

4. Историко-литературная эрудиция, отсутствие фактических ошибок, уместность использования фонового материала из области культуры и литературы.

Максимально 10 баллов. Шкала оценок: 0 – 3 – 7 – 10

5. Общая языковая и речевая грамотность (отсутствие речевых и грамматических ошибок). Примечание 1: сплошная проверка работы по привычным школьным критериям грамотности с полным подсчётом ошибок не предусматривается. Примечание 2: при наличии в работе речевых, грамматических, а также орфографических и пунктуационных ошибок, затрудняющих чтение и понимание текста, обращающих на себя внимание и отвлекающих от чтения (в среднем более трёх ошибок на страницу текста), работа по этому критерию получает ноль баллов.

Максимально 5 баллов. Шкала оценок: 0 – 1 – 3 – 5

Итого: максимальный балл – 70 баллов

Критерии для задания 2 (творческого)

Задание носит творческий характер и одновременно ориентировано на проверку литературной эрудиции участников олимпиады (выбрать рекомендуемые произведения можно и из классики, и из современной литературы).

Рекомендуемое количество баллов – 25:

1. Точность и оригинальность, нешаблонность названия рубрики - 1 б.;
2. Оригинальность, уместность, соответствие тематике выбранных произведений – 4 б.;
3. Точность и оригинальность, нешаблонность названия статей – 4 б.;
4. Оригинальность и мотивированность выбранного жанра первой статьи, соответствие технической направленности журнала, глубина раскрытия в ней проблемы, точность изложения материала – 10 б.;
5. Качество аннотаций – 6 б.

Примечание

5 баллов – резерв. Если работа выполнена на самом высоком уровне, оригинальна, самобытна, целостна, а школьник демонстрирует глубочайшую эрудицию, умение анализировать произведение, учитывая специфику творческой манеры автора, то такой работе можно добавить некоторое количество баллов из данного «резерва», чтобы выделить ее из тех работ, которые выполнены на высоком уровне, но не отличаются оригинальностью и самобытностью, а анализ текста в них выполнен по отработанной схеме.

Данные баллы добавляются, если школьник успешно и на самом высоком уровне выполнил оба (!) задания.

Всероссийская олимпиада по литературе

Муниципальный этап

2018-2019 учебный год

11 класс

Задание 1 (аналитическое)

Выполните целостный анализ рассказа Д. Рубиной. Особое внимание обратите на следующие особенности его содержания и формы: тип повествования, функция иронии, смысл музыкальных цитирований и упоминаний, тема писатель и общество.

Работа должна представлять собой цельный, связный, завершённый текст.

Дина Рубина

Концерт по путевке «Общества книголюбов»

В юности меня пригрела слава. Точнее сказать - огрела. Окатила ливнем всегородской известности, заливаясь за шиворот, забиваясь в уши и (если уж доводить образ до конца) слегка подмочив мозги, в ту пору и без того пребывавшие в довольно скорбном состоянии.

Началось с того, что, учась в девятом классе музыкальной школы при консерватории, я послала в популярный московский журнал один из многих своих рассказов, которые строчила подпольно, кажется, с ясельного возраста. Что мною двигало? Наивная провинциальная наглость.

В рассказике, довольно смешном, фигурировали некоторые наши учителя, под своими почти именами и со своими физиономиями, воссозданными мною с антропологической точностью. Но самым смешным было то, что рассказ напечатали.

Общественность содрогнулась. Из шестнадцатилетней балбески, хронически не успевающей по точным предметам, я разом превратилась в облеченного пером обличителя нравов. Я послала второй рассказ - его напечатали! Послала третий - напечатали! А выпороть и усадить меня за алгебру было совершенно некому, потому что на родителей вид моей шкодливой физиономии на страницах центральной печати действовал парализующе.

(Теперь я понимаю, что это было не что иное, как коварство судьбы, заманившей меня в литературные сети, в которых я так и барахтаюсь до сих пор. Со временем я даже разучилась играть на фортепиано, потому что все консерваторские годы писала рассказы, а к экзаменам учила только партию правой руки, так как с правой руки сидит комиссия.)

С первого курса консерватории начался довольно тяжелый период в моей жизни. На меня наложила тяжкую лапу одна гангстерская организация под скромным названием "Общество книголюбов". Там решили выполнить на моей лучезарной юности много лет горящий план по ПТУ. С кровожадной радостью меня бросили в пасть юного читателя, который если что и читает с интересом, так только трехэтажный стих на стенах подъездов. Но сначала я всерьез полагала, что призвана сеять в этих сквернословящих цветах жизни разумное, доброе, вечное.

Ради справедливости стоит отметить, что мне и на заводах приходилось выступать. И сейчас страшно вспомнить, сколько раз я отнимала у трудящихся их обеденный перерыв, который государство, между прочим, гарантирует им в трудовом законодательстве.

Но когда на очередной встрече с учащимися очередного ПТУ мне посоветовали из зала кончать трепаться, а лучше прошвырнуться на сквер вместе выпить пивка, я прозрела. Я поняла, что моя общегородская известность грозит перерасти во всенародную славу. И решила немедленно прекратить это безобразие.

Полгода я не отвечала на телефонные звонки и вообще всячески бегала от книголюбов, как бегает злостный неплательщик алиментов от своего личного, законного цветка жизни. Но однажды осенью меня застукали по телефону. Кротко и очень вежливо попросили выступить перед молодой аудиторией. Я осведомилась - не ПТУ ли это? Меня торопливо уверили - нет-нет, не ПТУ.

- А кто это?

- Молодая, пытливая аудитория.

- А где это? - спросила я.

И опять как-то подозрительно суетливо меня уверили: нет, не далеко, и машина будет. Гарантируют доставку в оба конца. Я помялась, похныкала еще, ссылаясь на крайнюю занятость, что было вопиющей ложью, и наконец согласилась...

...В назначенный час я слонялась у подъезда "Общества книголюбов", ожидая обещанный транспорт. В сумке, перекинутой за спину, лежал мой творческий багаж - три столичных журнала с моими рассказами. Мне было восемнадцать лет, в активе я имела: новые джинсы, ослепительной силы глупость и твердое убеждение, что я - писатель. Пассив тоже имелся, но незначительный: несколько задолженностей по музыкальным дисциплинам и несчастная любовь за прошлый семестр.

Наконец подкатил транспорт - этакий крытый фургончик для перевозки небольшой компании. Вполне обычный "рафик", если не считать одной странноватой детали: окошки "рафика" были довольно крепко зарешечены.

За рулем сидел молодой человек в форме, из чего я поняла, что выступать придется в воинской части. Молодой человек приоткрыл дверцу и крикнул почтительно:

- Товарищ писатель?

Я подтвердила со сдержанным достоинством.

- Сидайте в "воронок", товарищ писатель! - пригласил он приветливо.

Мы поехали... Когда в зарешеченном окошке ханское величие мраморных дворцов Ташкента сменилось глинобитным пригородом, я поняла, что воинская часть находится далековато. Когда кончился пригород и по обе стороны дороги разбежались хлопковые поля, я поняла, что это - очень далеко. А мы все ехали, ехали, ехали...

Часа через полтора машина остановилась перед высокими железными воротами, крашенными той особой темно-зеленой краской, какой у нас красят обычно коридоры больниц, тюрем и городских нарсудов - вероятно, для поднятия настроения. С ворот на глинобитный проулочек отнюдь не браво глядели две облупившиеся красные звезды.

Молодой человек в форме провел меня через проходную, тоже несколько смутившую обилием решетчатых дверей, и мы пошли кривыми унылыми коридорами, пока не уперлись в дверь с табличкой "Начальник колонии".

Я привалилась спиною к темно-зеленой стене и лопатками ощутила извечный холод казенного дома.

- Это... куда же мы приехали?.. - слабо спросила я моего конвоира.

- Как куда! В воспитательно-трудовую колонию... Нам писателя давно обещали, - и открыл дверь.

Комната была уставлена столами, столы завалены штабелями папок "Личное дело Э...". За одним из таких столов, между двумя башнями из красных и синих папок, глянцево блестело озерцо лысины.

- Доставил, Пал Семеныч! - гаркнул мой провожатый. По озерцу лысины даже ряби не пробежало.

Начальник колонии поднял голову, обнаружив суровый нос, чем-то напоминающий приклад винтовки, и два маленьких, близко поставленных веселых глаза. Этими глазами он несколько секунд оторопело меня разглядывал.

- Терещенко! Ты кого привез? - спросил он. Терещенко испуганно вытащил путевку "Общества книголюбов" и старательно прочел:

- Пр... про-за-ика.

- Терещенко, я ж писателя заказывал!

Тут моя душа очнулась и затрепетала всеми фибрами авторского самолюбия.

- Я как раз и есть писатель! - воскликнула я. - Прозаик, это кто пишет длинными строчками и не в рифму. Так что вы зря беспокоитесь! Вот... - я судорожно выхватила журналы из сумки. - Вот... можете убедиться...

Начальник колонии надел очки и довольно долго изучал страницу журнала, время от времени поднимая от моей фотографии сверяющий милицейский взор. Потом крякнул, вышел из-за стола, одернул форменный китель и подал мне твердую ладонь ребром, тоже похожую на приклад винтовки. Я обхватила ее и потрясла как можно внушительней.

- Мда-а... - как-то многозначительно протянул он, прикидывающе обмеряя взглядом всю меня, с моей сумкой, джинсами, рассказами и журналами.

- Значить... вот что я скажу... Народ у нас молодой, искусство люблить... Люблить искусство, - повторил он твердо и замолчал. Но вдруг встрепенулся и горячо продолжил: - Здесь что - главное? Главное, ни хрена не бойся. Это, как с хищниками: нет куража - хана дело, веники... А я тебе милиционера дам и двух воспитателей. Сам я тоже пойду... Для авторитета... Вот... Вы на какие темы лекции проводите?

- На морально-этические... - пробормотала я, чувствуя слабость в коленях.

- О! То, что надо! Нам очень нужен идейный уровень!.. Терещенко! Пригласи Киселева с Абдуллаевым.

Терещенко вышел, а начальник мне сказал:

- Мой совет. Шпарь не останавливаясь. Пауз не делай. Чтоб они не опомнились... Ну... с Богом!

Он пропустил меня в дверях и повел по коридорам. У выхода к нам присоединились Терещенко и еще двое в форме.

Пока я шла под конвоем по огромному двору колонии, начальник, не без гордости простирая руку то вправо, то влево, бодро говорил:

- А там вон ремонтный цех, ребята вкалывают, стараются. За ударный труд - досрочная воля...

или что-то в этом роде. Я шла, как в дурном сне, по пути нам успели встретиться двое колонистов, к моему неприятному изумлению, не в наручниках и без вооруженного конвоя. Шли просто так, сами по себе - проходя, зыркнули на меня одинаково набыченными глазами из-под бритых лбов. Конвою-то у меня маловато, подумала я обреченно.

Подошли к большому деревянному бараку, вероятно здешнему очагу культуры. Внутри гудело.

- Народ уже согнали, молодцы, - удовлетворенно заметил начальник. - Это наш актовый зал...

Несмотря на состояние сильнейшей анестезии, я отметила, что их актовый зал похож на вагон-теплушку времен войны: длинный, дощатый, битком набитый серо-черными ватниками. Лица же над ватниками... Лиц не было. Я их не видела. Страх и отвращение слепили глаза. Были серые, тусклые, бритоголовые рожи. Без возраста.

Все это гудящее месиво удерживали несколько воспитателей, снующих вдоль рядов. Начальник колонии помог мне взойти на сколоченную из досок сцену с разбитым фортепиано, скалившимся открытой клавиатурой, и зычно крикнул в зал:

- Значить, так!! Здесь сейчас выступит... пру... про... заик... Чтобы было ша!

Ватники, с кочками бритых голов, озверело затопали, засвистели и нецензурно-восхищенно заорали. Надо полагать, здесь это считалось аплодисментами. Потом наступила... Ну, тишиной это можно было назвать только в сравнении с ядерным взрывом, но к этой минуте мое авторское самолюбие давно уже валялось в глубоком обмороке, и единственное, чего мне хотелось жалобно и страстно, - чтобы на зарешеченном "рафике" меня вывезли отсюда поскорее куда-нибудь. Зыбким голосом, не поднимая глаз от страницы, я бормотала текст своего рассказа... Прошла минута, две. Справа кто-то из ватников стал демонстративно мученически икать, слева - наоборот, так же натужно кашлять. Вдруг из задних рядов сказали громко и лениво:

- Ну, хвать уже! Пусть поет...

Я запнулась и выронила журнал. Ужас мягко стукнул меня в затылок и холодными струйками побежал по спине. Тем более что я вспомнила про совет начальника - не делать пауз. Я попятилась по сцене, наткнулась на фортепиано и, не удержав равновесия, с размаху села на открытую клавиатуру... Ватники взревели от восторга. Барак сотрясался.

- Э-эй, кадра!! - орали мне. - Сыграй еще этим самым!!!

Но дикий аккорд, неожиданно извлеченный из инструмента далеко не самой талантливой частью моего тела, как это ни странно, вдруг привел меня в чувство. Я увидела путь к спасению.

Решительно плюхнувшись на колченогий стул, я ударила кулаками по басовому и верхнему регистрам, и ватники вдруг заткнулись.

- Я спою! - выкрикнула я в отчаянии. - Я спою вам "Первача я взял, ноль восемь, взял халвы"... Если... если будет ша!

Взяла три дребезжащих аккорда и запела им Галича... У меня тряслись руки и перехватывало горло, но я допела песню до конца и не прерываясь перешла на "Облака".

Облака плывут, облака,

В милый край плывут, в Колыму,

И не нужен им адвокат,

И амнистия ни к чему...

пела я в гробовой тишине, и постепенно дрожь в руках унималась, и мой небольшой голос звучал свободней...

Я подковой вмерз в санный след.

В лед, что я кайлом ковырял,

Ведь недаром я двадцать лет

Протрубил по тем лагерям...

На пятой песне один из ватников на цыпочках принес стакан с водой и бесшумно поставил передо мной на крышку инструмента... Я пела и пела, не останавливаясь, не объявляя названия песен, я длилась, как долгоиграющая пластинка, вернее, как одна непрерывная кассета, потому что пластинок Александра Галича тогда у нас не существовало.

Когда в горле совершенно пересохло, я потянулась за стаканом воды и бросила взгляд на ватники в зале. И вдруг увидела лица. И увидела глаза. Множество человеческих глаз. Напряженных, угрюмых. Страдающих. Страстных. Это были мои сверстники, больше - мое поколение, малая его часть, отсеченная законом от общества. И новый, неожиданный, электрической силы стыд пронзил меня: это были люди с Судьбой. Пусть покалеченной, распроклятой и преступной, но Судьбой. Я же обладала новыми джинсами и тремя рассказами в столичных журналах. Глотнув холодной воды, я поставила стакан на крышку инструмента и сказала:

- А сейчас буду петь вам Высоцкого. Они не шелохнулись. Я запела "Охоту на волков", потом "Протопи ты мне баньку", потом "Дом на семи ветрах"... Сколько я пела - час? Три? Не помню... Вспоминаю только звенящую легкость в области души, словно я отдала им все, чем в ту пору она была полна.

И когда поняла, что больше ничего не сыграю, я поклонилась и сказала им:

- Все. Теперь - все.

Они хлопали мне стоя. Долго... Потом шли за мной по двору колонии и все хлопали вслед.

Начальник радостно тряс мою руку и повторял:

- Что ж ты сразу не сказала, что можешь! А то - как мокрая курица: ко-ко-ко с журнальчиком...

На обороте путевки "Общества книголюбов", где положено писать отзыв о выступлении, он написал твердым почерком: "Концерт прошел на высоком идейном уровне. Отлично поет товарищ прозаик! Побольше бы нам таких писателей!"

...Зарешеченный "рафик" унес меня в сторону городской вольной жизни, к той большей части моего поколения, которая официально не была лишена конституционных прав. У подъезда "Общества книголюбов" я выпорхнула из машины и, перекинув сумку за спину, на прощание махнула рукой Терещенке.

Все, пожалуй... Но иногда я вспоминаю почему-то небольшой квадрат скользящего неба, поделенный прутьями решетки на маленькие, голубовато-синие пайки. И еще вспоминаю: как они мне хлопали! Я, наверное, в жизни своей не услышу больше таких аплодисментов в свой адрес. И хлопали они, конечно, не мне, а большим поэтам, песни которых я пропела, как умела, под аккомпанемент разбитого фортепиано.

Не думаю, чтобы мой неожиданный концерт произвел переворот в душах этих отверженных обществом ребят. Я вообще далека от мысли, что искусство способно вдруг раз и навсегда перевернуть человеческую душу. Скорее, оно каплей точит многовековой камень зла, который тащит на своем горбу человечество. И если хоть кто-то из тех бритоголовых моих сверстников сумел, отбыв срок, каким-то могучим усилием характера противостоять инерции своей судьбы и выбраться на орбиту человеческой жизни, я льщу себя мыслью, что, может быть, та давняя капля, тот мой наивный концерт тихой тенью сопутствовал благородным усилиям этой неприкаянной души...

1986

Задание 2 (творческое)

Перед Вами первое стихотворение из цикла « “Со дна морского вышел Крым как дом…” Полынный венок (сонетов) Максимилиану Волошину» современного поэта Елены Зейферт. Сделайте комментарий к нему (объясните теоретические понятия, культурные, исторические и литературные факты, отсылки, цитаты, значимые для понимания смысла стихотворения).

“СО ДНА МОРСКОГО ВЫШЕЛ КРЫМ КАК ДОМ…”

ПОЛЫННЫЙ ВЕНОК (СОНЕТОВ)

МАКСИМИЛИАНУ ВОЛОШИНУ

I.

…И стала сила Слова серебром,

а век – серебряным. Слова как пули.

Двенадцать стыли, шли, на пальцы дули,

глядели ввысь: Он, “в венчике”, – фантом.

Но вынул Он ещё одно ребро –

в цветаевскую персть весну вдохнул… И

нагие пальцы хрупкие согнули

из звуков вёсла… Только Русь – паром

разбитый (вплавь… грести нельзя… вести…) –

прибило к Крыму, где в одной горсти

живые травы, мёртвые вулканы,

где синий киммериец Коктебель

укладывает ветер в колыбель

седой полыни на кудрях у Пана.

Критерии оценки задания 1 (аналитического)

1. Понимание произведения как «сложно построенного смысла» (Ю.М. Лотман), последовательное и адекватное раскрытие этого смысла в динамике, в «лабиринте сцеплений», через конкретные наблюдения, сделанные по тексту.

Максимально 30 баллов. Шкала оценок: 0 – 10 – 20 – 30

2. Композиционная стройность работы и её стилистическая однородность. Точность формулировок, уместность цитат и отсылок к тексту произведения.

Максимально 15 баллов. Шкала оценок: 0 – 5 – 10 – 15

3. Владение теоретико-литературным понятийным аппаратом и умение использовать термины корректно, точно и только в тех случаях, когда это необходимо, без искусственного усложнения текста работы.

Максимально 10 баллов. Шкала оценок: 0 – 3 – 7 – 10

4. Историко-литературная эрудиция, отсутствие фактических ошибок, уместность использования фонового материала из области культуры и литературы.

Максимально 10 баллов. Шкала оценок: 0 – 3 – 7 – 10

5. Общая языковая и речевая грамотность (отсутствие речевых и грамматических ошибок). Примечание 1: сплошная проверка работы по привычным школьным критериям грамотности с полным подсчётом ошибок не предусматривается. Примечание 2: при наличии в работе речевых, грамматических, а также орфографических и пунктуационных ошибок, затрудняющих чтение и понимание текста, обращающих на себя внимание и отвлекающих от чтения (в среднем более трёх ошибок на страницу текста), работа по этому критерию получает ноль баллов.

Максимально 5 баллов. Шкала оценок: 0 – 1 – 3 – 5

Итого: максимальный балл – 70 баллов

Критерии оценки задания 2 (творческого)

1. Верное определение фактов, требующих комментария – 5 баллов. 

2. Полнота и фактическая точность комментариев – 20 баллов. 

3. Точность жанрово-стилевого оформления комментариев, грамотность речевого оформления работы – 5 баллов.

Итого: максимальный балл – 30 баллов