Письмо Ливингстона Ларнеда к своему сыну
материал

Письмо Ливингстона Ларнеда к своему сыну, который известно во всем мире как «Раскаяние отца»

«Послушай, сын, я произношу эти слова в то время, когда ты спишь; твоя маленькая рука подложена под щечку, а вьющиеся белокурые волосы слиплись на влажном лбу. Я один прокрался в твою комнату. Несколько минут назад, когда я сидел в библиотеке и читал газету, на меня нахлынула тяжёлая волна раскаяния. Я пришел к твоей кроватке с сознанием своей вины.

Вот о чем я  думал, сын. Я сорвал на тебе своё плохое настроение, я выбранил тебя, когда ты одевался, чтобы идти в школу, так как ты только прикоснулся к своему лицу мокрым полотенцем. Я отчитал тебя за то, что ты не почистил ботинки. Я сердито закричал на тебя, когда ты бросил что-то из своей одежды на пол.

За завтраком я тоже к тебе придирался, ты пролил чай. Ты жадно глотал пищу. Ты положил локти на стол, ты слишком густо намазал хлеб маслом, а затем, когда ты отправился поиграть, а я торопился на поезд, ты обернулся, помахал мне рукой и крикнул: «До свиданья, папа!», я же нахмурил брови и отвечал: «Распрями плечи!»

Затем, в конце дня, всё началось снова. По дороге домой я заметил тебя, когда ты на коленях играл в шарики. На твоих чулках были дыры, я унизил тебя перед твоими товарищами, заставив идти домой впереди меня. Чулки дорого стоят - и если бы ты должен был покупать их на собственные деньги, то был бы более аккуратным! Вообрази только, сын, что это говорил твой отец!

Помнишь, как ты вошёл затем в библиотеку, где я читал, - робко, с болью во взгляде? Когда я взглянул на тебя поверх газеты, раздражённый тем, что мне помешали, ты в нерешительности остановился у двери. «Что тебе нужно?» - спросил я.

Ты ничего не ответил, но порывисто бросился ко мне, обнял за шею и поцеловал.

Твои ручки сжали меня с любовью, которую бог вложил в твое сердце, и которую даже моё пренебрежительное отношение не могло иссушить. А затем ты ушёл, семеня ножками, вверх по лестнице.

Так вот, сын, вскоре после этого газета выскользнула из моих рук, и мною овладел ужасный, тошнотворный страх. Что со мной сделала привычка?    Привычка придираться, распекать - такова была моя награда тебе за то, что ты маленький мальчик. Нельзя  ведь сказать, что я не любил тебя, всё дело в том, что я ожидал слишком многого от юности и мерил тебя меркой своих собственных лет.

А в твоем характере так много здорового, прекрасного и искреннего. Твое маленькое сердце столь же велико, как рассвет над далекими холмами. Это проявилось в твоем стихийном порыве, когда ты бросился ко мне, чтобы поцеловать тебя перед отходом ко сну. Ничто другое не имеет сегодня значения, сын. Я пришел к твоей кроватке в темноте, и, пристыженный, преклонил перед тобой колени!

Это слабое искупление.

Я знаю, ты бы не понял этих вещей. Если бы я тебе сказал всё это, когда ты проснешься. Но завтра я буду настоящим отцом! Я буду дружить с тобой, страдать, когда ты страдаешь, и смеяться, когда ты смеёшься. Я прикушу свой язык, когда с него будет готово сорваться раздраженное слово, я постоянно буду повторять как заклинание: «Он ведь только мальчик, маленький мальчик».

Боюсь, что я мысленно видел в тебе взрослого мужчину, однако сейчас, когда я вижу тебя, Сын, устало съёжившегося в своей кроватке, я понимаю, что ты еще ребёнок. Еще вчера ты был на руках у матери, и головка твоя лежала на её плече.

Я требовал слишком многого, слишком многого».