Тексты для конкурса "Живая классика". 2
книга

Жюль Верн. Отрывок из романа «Вокруг света за 80 дней»

Стрелка часов показывала восемь часов сорок две минуты.

Игроки взяли карты, но каждое мгновение их взгляд устремлялся на часы. Можно смело утверждать, что, как ни велика была их уверенность в выигрыше, никогда минуты не тянулись для них так долго!..

- Восемь часов сорок три минуты, - сказал Томас Флэнаган, снимая колоду, предложенную ему Готье Ральфом.

Наступило минутное молчание. В обширном салоне было тихо, но с улицы доносился гул толпы, из которого иногда выделялись резкие выкрики. Маятник стенных часов отбивал секунды с математической точностью. Каждый игрок мог сосчитать его удары, отчетливо раздававшиеся в ушах.

- Восемь часов сорок четыре минуты! - сказал Джон Сэлливан голосом, в котором слышалось невольное волнение.

Еще одна минута - и пари будет выиграно. Эндрю Стюарт и его партнеры больше не играли. Они бросили карты на стол! Они считали секунды.

На сороковой секунде - ничего! На пятидесятой - все еще ничего!

На пятьдесят пятой секунде с улицы донесся шум, походивший на раскаты грома, послышались аплодисменты, крики "ура" и даже проклятия, - все это слилось в общий несмолкаемый гул.

Игроки поднялись со своих мест.

На пятьдесят седьмой секунде дверь салона отворилась, и маятник часов не успел еще качнуться в шестидесятый раз, как на пороге показался Филеас Фогг в сопровождении обезумевшей толпы, которая насильно ворвалась за ним в клуб.

- Вот и я, господа, - произнес он спокойным голосом.

Да! Это был Филеас Фогг собственной персоной.

Читатель помнит, что в восемь часов пять минут вечера, приблизительно через сутки после прибытия наших путешественников в Лондон, Паспарту было поручено его господином уведомить преподобного Сэмюэля Уильсона о некоем браке, который должен был совершиться на следующий день.

Паспарту с восторгом отправился выполнять это поручение. Он быстро зашагал к дому преподобного Сэмюэля Уильсона, но не застал его. Разумеется, Паспарту остался подождать его и прождал добрых минут двадцать.

Словом, в восемь часов тридцать пять минут он вышел из дома преподобного отца. Но в каком виде! Растрепанный, без шляпы, он бежал, бежал так, как еще ни один человек не бежал по улице: он мчался по тротуару, словно смерч, опрокидывая по пути прохожих.

Через три минуты он был уже дома на Сэвиль-роу и, задыхаясь, ворвался в комнату мистера Фогга.

Он не мог вымолвить ни слова.

- Что случилось? - спросил мистер Фогг.

- Сударь... - пробормотал Паспарту, - брак... невозможен...

- Невозможен?

- Да... завтра невозможен.

- Почему?

- Потому что завтра... воскресенье.

- Понедельник, - возразил мистер Фогг.

- Нет... сегодня... суббота...

- Суббота? Быть не может!

- Да, да, да! - закричал Паспарту. - Вы ошиблись на день! Мы приехали на двадцать четыре часа раньше... Но теперь остается только десять минут!..

Паспарту схватил своего господина за воротник и с силой потащил за собой.

Феликс Кривин.

ПРИВЕТ ИЗ ЛИТЕРАТУРЫ

   У нас на лестнице живет Некрасов. Не писатель, конечно. И живет  у  нас на лестнице Белинский - тоже не критик, а так. И вот  Белинский  (не  наш) написал статью про Некрасова (тоже не нашего).  Вообще-то  он  ее  написал давно, только мы о ней недавно узнали.

   Наш Белинский говорит:

   - Неудобно хвалить, но написано здорово. Я специально,  чтоб  почитать, записался в библиотеку. Прочитаю - выпишусь.

   - Надо и себе записаться, - говорит наш Некрасов. - Интересно, как  там твой моего...

   Некрасов - тот  еще  -  выпустил  сборник.  Не  то  московский,  не  то ленинградский, словом, по какому-то из городов. Правда, он не весь сборник написал, были там еще, не с нашей лестницы. А  Белинский  (тот)  возьми  и грохни статью.

   Наш говорит:

   - Их там на сборник человек десять, а он один - про всех.

   - Ну, мой-то, наверно, тоже что-нибудь еще написал. Помимо сборника.

   Это наш Некрасов вступился за своего. Кто ж еще за него заступится?

   - А ты думаешь, Белинский только про этот сборник написал? У него там и про других, только я фамилий не запомнил.

   И правда, всех запоминать - мозгов не напасешься. Тут хоть бы со  своей лестницы.

   У  нас  на  лестнице  хватает  жильцов,  и  каждый  норовит,  чтоб  его запомнили. Один говорит: меня запомнить легко, потому  что,  говорит,  моя фамилия Менделеев. А чего ж, говорю, легко, фамилия довольно-таки длинная. А он: это был великий химик. Ты бы, говорю,  придумал  чего  поинтересней.  Полководец Менделеев. Или космонавт.

   Но - запомнил. Через химию эту самую.  Теперь  как  про  химию  услышу, вспоминаю Менделеева и смеюсь.

   Каждому хочется, чтоб его фамилия  прозвучала.  С  Некрасовым-то  легко звучать - под одной фамилией. И с Белинским. Как начнут  они  на  лестнице звучать - битый час, и все о литературе.

   - Сейчас, - говорит Белинский, - уже не та критика. Нет того, чтоб  про целый сборник - статью.

   - А сборники? - поддает Некрасов. - Кто их теперь пишет, сборники?

   Словом, разговор.

   Пошел и я в библиотеку.

   - Дайте, - говорю, - что-нибудь под моей фамилией.

   Чего, думаю, не бывает. А вдруг?..

   Не надеялся, честно говоря. А она - выносит.  Видно,  писателей  у  нас развелось, в какую фамилию ни ткни...

   Полистал книжечку - стихи.

   - А про него у вас нет? Статейки хоть маленькой?

   -  Две  статьи  Белинского.  Добролюбова.   Чернышевского.   Салтыкова. Щедрина...

   - И все про него? Про одного?

   Про одного, оказывается.

   С тех пор пошел у нас разговор на  троих.  Соберемся  мы  -  Белинский, Некрасов и я, Кольцов,  -  и  давай  про  литературу!  Наконец  и  я  себя человеком почувствовал, веселей зашагал по жизни.

   Недавно встретил Менделеева.

   - Ну, как твоя химия? - смеюсь. - Привет тебе из литературы!

   1975

Василий Шукшин.

 Отрывок из рассказа «Артист Федор Грай».

Наступил страшный день смотра.

     В клубе было битком набито. В переднем ряду сидела мандатная комиссия.      Режиссер в репетиционной комнате умолял актеров:

     --  Голубчики,  только не волнуйтесь! Все будет хорошо...  Вот увидите: все будет отлично.

     Федор сидел в сторонке, в углу, курил.

     Перед самым началом режиссер подлетел к нему.

     --  Забудем  все наши  споры...  Умоляю:  погромче.  Больше  ничего  не требуется...

     --  Пошел ты!.. -- холодно вскипел Федор. Он уже не мог больше выносить этой бессовестной пустоты и фальши в человеке. Она бесила его.

     Режиссер испуганно посмотрел на него и отбежал к другим.

     -- ... Я уже не могу... -- услышал Федор его слова.

     Всякий  раз,  выходя на  сцену, Федор  чувствовал себя очень плохо: как будто проваливался в большую гулкую яму. Он слушал стук собственного сердца. В груди становилось горячо и больно.

     И на этот раз,  ожидая за  дверью сигнала  "пошел", Федор почувствовал, как в груди начинает горячо подмывать.

     В самый  последний момент он  увидел взволнованное лицо режиссера.  Тот беззвучно показывал губами: "громче".  Это решило все. Федор  как-то странно вдруг успокоился, смело и просто ступил на залитую светом сцену.

     Перед  ним сидел  лысый бюрократ-председатель.  Первые слова  Федора по пьесе  были: "Здравствуйте, Иван Петрович.  А  я  все  насчет  клуба, ххе... Поймите,  Иван Петрович,  молодежь нашего  села..."  На что  Иван Петрович, бросая  телефонную трубку, кричал: "Да  не до  клуба  мне сейчас!  Посевная срывается!"

     Федор прошел к столу председателя, сел на стул.

     -- Когда клуб будет? -- глухо спросил он.

     Суфлер в своей будке громко зашептал:

     -- "Здравствуйте, Иван  Петрович! Здравствуйте, Иван Петрович! А я  все насчет..."

     Федор ухом не повел.

     --  Когда клуб будет,  я спрашиваю? -- повторил  он  свой вопрос, прямо глядя в глаза партнеру; тот растерялся.

     -- Когда будет, тогда и будет, -- буркнул он. -- Не до клуба сейчас.

     -- Как это не до клуба?

     --  Как, как!.. Так. Чего ты?..  Явился тут --  царь Горох! – Партнера тоже уже понесло напропалую. -- Невелика птица -- без клуба поживешь.

     Федор положил тяжелую руку на председательские бумажки.

     -- Будет клуб или нет?!

     -- Не ори! Я тоже орать умею.

     --  Наше  комсомольское  собрание  постановило...  Наше   комсомольскоесобрание постановило... -- с отчаянием повторял суфлер.

     -- Вот что... -- Федор встал. -- Если вы думаете, что  мы  по  старинке жить  будем, то вы сильно  ошибаетесь! Не выйдет! -- Голос Федора  зазвучал крепко  и  чисто. -- Зарубите это  себе на  носу, председатель. Сами  можете

киснуть  на  печке  с  бабой,  а нам  нужен  клуб. Мы  его  заработали.  Нам библиотека тоже нужна! Моду взяли бумажками отбояриваться... Я их видеть не хочу, эти бумажки! И дураком жить тоже не хочу!

     Суфлер молчал и с интересом наблюдал за разворачивающейся сценой.      Режиссер корчился за кулисами.

     -- Чего ты кричишь тут? --  пытался остановить председатель Федора, но остановить его было невозможно;  он  незаметно для себя перешел на  "ты"  с председателем.

     -- Сидишь тут, как... ворона, глазами хлопаешь. Давно бы уже все  было, если бы  не такие  вот...  Сундук старорежимный!  Пуп земли... Ты ноль  без палочки -- один-то,  вот кто. А ломаешься, как  дешевый пряник. Душу из тебя вытрясу, если клуб не построишь! -- Федор  ходил  по  кабинету  -- сильный, собранный, резкий. Глаза его сверкали гневом. Он был прекрасен.

     В зале стояла тишина.

     -- Запомни мое слово: не начнешь строить клуб, поеду в район, в край... к черту на рога, но я тебя допеку. Ты у меня худой будешь...

     -- Выйди отсюда моментально! -- взорвался председатель.

     -- Будет клуб или нет?

     Председатель мучительно соображал,  как быть. Он понимал, что Федор не выйдет отсюда, пока не добьется своего.

     -- Я подумаю.

     -- Завтра подумаешь. Будет клуб?

     -- Ладно.

     -- Что ладно?

     --  Будет  вам  клуб. Что  ты делаешь  вообще-то?.. --  Председатель с тоской огляделся  -- искал  режиссера, хотел что-нибудь понять  во всей этой тяжелой истории.

     В зале засмеялись.

     --  Вот это  другой разговор.  Так  всегда  и отвечай. -- Федор встал и пошел со сцены. -- До  виданья. Спасибо за клуб!

     В зале дружно захлопали.

     Федор, ни  на  кого  не  глядя,  прошел  в  актерскую  комнату  и  стал переодеваться.

     -- Что ты натворил? -- печально спросил его режиссер.

     --  Что? Не по-твоему? Ничего...  Переживешь. Выйди отсюда --  я штаны переодевать буду. Я стесняюсь тебя.

     Федор переоделся и  вышел из клуба, крепко хлопнув  на прощанье дверью. Он решил порвать с искусством.

     Через три дня сообщили результаты смотра: первое место среди участников художественной самодеятельности двадцати районов края завоевал кузнец Федор Грай.

     -- Кхм... Может, еще какой Федор Грай есть? -- усомнился отец Федора.

     --  Нет.  Я один Федор Грай, -- тихо сказал  Федор и побагровел.  – А может, еще есть... Не знаю.

Юлия Любовская

Что случилось?

— Что случилось, капитан?

Капитан не обернулся. Он пристально смотрел в монитор внешнего обзора.

— Стартуем. Сейчас.

— Почему? Мы же не закончили отгрузку? — запыхавшийся первый помощник утер лоб и подошел к экрану. Вместо рабочего сектора, камеры показывали пустой ангар за кораблем.

— Видишь его? — капитан щелкнул по монитору.

На пустыре за ангаром зигзагами перемещалась фигура в рабочем комбинезоне.

— Это наш новый кок?

— Да.

— И…

Капитан резко ткнул пальцем в монитор. Помощник вздрогнул.

— Что он делает, видишь?

— Он… он играет с… собакой?

Помощник вытаращил глаза.

— Откуда на Термионе-3 собака? Это же мертвая планета!

Капитан скрипнул зубами и максимально приблизил изображение.

По пустырю носился парень. Он перескакивал через мусорные кучи, приседал за баками, а потом выпрыгивал оттуда, размахивая руками. За ним весело скакал лохматый пес.

— Мы немедленно улетаем, — тихо сказал капитан. — Оставляем все здесь. Вызови парня по рации — только спокойно, без эмоций… Черт! Я таскаюсь сюда уже больше тридцати лет, думал, что знаю тут каждый камень, а оказывается — ни хрена я не знаю! И готов поклясться — никто не знает, что здесь творится!

— Нет, но собака-то откуда?! — не выдержал помощник. — Здесь же нет жизни!

— Именно, — капитан сморщился и тронул висок. — Все, кто годами сюда летают, знают об этом, а вот этот парень — не знал. Он первый раз в рейсе, никто не рассказал ему, что планета мертвая. Он единственный из нас НЕ ЗНАЛ!

Помощник побледнел и включил рацию.

Кир Булычёв. Отрывок из рассказа «Поломка на линии»

Я отодвинул полку и подвел его к нише. Я показал ему контакт и сказал:

– Вот только паяльника у меня не было, пришлось фольгой замотать.

Тут загорелась лампочка в 1667 году, и он понял, что я все знаю.

Почтальон-механик из 2056 года запаял контакт, переправил в будущее вещи, и потом мы с ним заделали дыру в стене так, что даже мне не догадаться, где она была. И он очень благодарил меня и немного удивлялся моей сообразительности, но, когда я его спросил, что будет через сто лет, он отвечать отказался и сказал, что я сам должен понимать – сведения такого рода он разглашать не может.

Потом он спросил, чего бы я хотел. Я сказал, что спасибо, ничего.

– Так, значит, никаких просьб? – спросил он, берясь за ручку чемоданчика.

И тут я понял, что у меня есть одна просьба.

– Скажите, ваши люди бывают в разных годах?

– Да.

– И двадцать лет назад?

– И тогда. Только, разумеется, со всеми предосторожностями.

– А во время войны и блокады кто-нибудь был в Ленинграде?

– Конечно.

– Вот что, выполните такую просьбу. Мне надо передать туда посылку.

– Но это невозможно.

– Вы сказали, что выполните мою просьбу.

– Что за посылка?

– Одну минутку, – сказал я и бросился в кухню. Там я взял две банки сгущенного молока, и полкило каплановского масла из холодильника, и еще пакет сахара – килограмма в два весом. Я сунул все это в большой пластиковый мешок Лины Григорьевны и вернулся в комнату. Мой гость из будущего подметал пол.

– Вот, – сказал я. – Это вы должны будете зимой сорок второго года, в январе месяце передать писателю Черняеву, Александру Черняеву. Ваши его знают. И адрес его сможете найти. Он умер от голода в конце января. А ему надо продержаться еще недели две. Через две недели к нему придут с радио. И не смейте отказываться. Черняев писал роман до последнего дня…

– Да поймите же, – сказал гость, – это невозможно. Если Черняев останется жив, это может изменить ход истории.

– Не изменит! – сказал я убежденно. – Если бы вы так боялись прошлого, то не брали бы вещей из семнадцатого века.

Гость улыбнулся.

– Я не решаю таких вопросов, – сказал он. – Давайте, я возьму вашу посылку. Только сорвите наклейки с банок. Таких не было в Ленинграде. Я поговорю в нашем времени. Еще раз очень вам благодарен. Спасибо. Может быть, увидимся.

И он ушел, как будто его не было. У меня даже появился соблазн снова сорвать обои и заглянуть в нишу. Но я знал, что этого никогда не сделаю. И он тоже понимал это, а то бы не рассказывал мне так много.