Изобразительно - выразительные средства языка в рассказе В.П. Астафьева "Зорькина песня"
материал для подготовки к егэ (гиа) по литературе (5 класс) на тему

Учитель русского языка и литературы МБОУ «Иланская СОШ № 1» Красноярского края Савельева В.П.

Материалы для подготовки к ЕГЭ и ГИА в 5-6 классах средней школы

Изобразительно-выразительные средства

языка рассказа В.П. Астафьева

«Зорькина песня».

Есть у нашего земляка Виктора Петровича Астафьева удивительный рассказ, включённый им в сборник «Последний поклон», - «Зорькина песня». События, описанные в нём, просты и понятны: ранним утром мальчик и его бабушка идут за земляникой. Но рассказ этот привлекает читателя не богатством событийной стороны. Своим повествованием автор разворачивает перед нами удивительную картину жизни сибирской деревни, родной природы, её неповторимой красоты, её звуков, её многоголосья.

Когда знакомишься с работой мастера, непременно хочется понять: а как же это сделано? Хочется  разглядеть не только мастерски нарисованные картины, но и все краски, «основу»  произведения, его составляющие.

Итак, давайте будем читать вместе.  « Бабушка  разбудила  меня  рано  утром,  и мы пошли  на ближний  увал по землянику.  Огород  наш  упирался  дальним  пряслом  в  увал.  Через   жерди переваливались ветви берез, осин, сосен, одна черемушка катнула под городьбу ягоду, и та взошла прутиком, разрослась на меже среди крапивы и конопляника. Черемушку не срубали, и на ней птички вили гнезда».

Каждый  неискушённый  языковед прежде всего обращает внимание на  лексические («увал» (склон), «прясло» (изгородь), и морфологические диалектизмы: «по землянику», «катнула» и такое ласковое слово «черёмушка». Олицетворения, использованные автором, оживляют картину, порождают движение: «ветви перевалились», «черёмушка катнула».

Тишина ещё царит на земле, но воображение автора при помощи  эпитетов рисует «неповоротливых коров», «приречный луг»:   «Деревня еще тихо спала. Ставни на  окнах были закрыты, не  топились еще печи, и  пастух не выгонял неповоротливых коров за поскотину,  на приречный луг.» Мы видим олицетворение «деревня… спала», диалектизм «поскотина»

 И снова живое движение в картине: «А по лугу стелился туман» (олицетворение), но оно уже осязаемое: «от него мокра  трава», «никли долу цветы куриной слепоты». Авторское слово «приморщили» и развёрнутая метафора делают незабываемым простой цветок: «ромашки приморщили белые ресницы на желтых зрачках».

Мы поднимаем взгляд вверх и видим: «Енисей  тоже  был в тумане, скалы на другом  берегу,  будто подкуренные густым  дымом  снизу,  отдаленно проступали вершинами  в поднебесье и словно плыли встречь течению реки». Авторский эпитет «подкуренные», метафора «проступали вершинами в поднебесье», Сравнение с диалектизмом «встречь»(«словно плыли встречь течению реки») – словно карандашный рисунок для портрета великой реки.  

И вот уже повествование захватывает тебя настолько, что встающая перед глазами картина начинает звучать. «Неслышная днем, вдруг обнаружила себя Фокинская речка, рассекающая село напополам. Тихо пробежавши мимо кладбища, она начинала гуркотать, плескаться и картаво наговаривать на перекатах.  И чем  дальше, тем смелей и говорливей делалась, измученная скотом, ребятишками и всяким другим  народом, речка: из нее  брали  воду на поливку гряд, в баню,  на  питье, на  варево  и  парево, бродили по ней, валили в нее всякий хлам,  а она как-то умела и резвость,  и светлость свою сберечь.

     Вот и наговаривает, наговаривает сама с собой, довольная тем, что  пока ее  не  мутят и не баламутят. Но говор  ее  внезапно оборвался  - прибежала речка  к  Енисею,  споткнулась  о  его  большую  воду  и,  как   слишком  уж расшумевшееся  дитя, пристыженно смолкла. Тонкой волосинкой вплеталась речка в  крутые, седоватые  валы  Енисея,  и голос ее сливался  с тысячами  других речных  голосов, и,  капля по капле накопив  силу,  грозно  гремела  река на порогах, пробивая путь к студеному морю, и растягивал Енисей светлую ниточку деревенской незатейливой речки на  многие тысячи верст, и как бы живою жилой деревня наша всегда была соединена с огромной землей».

 Этот удивительный, трогательный  образ создан автором при помощи сравнения «как слишком уж расшумевшееся дитя» и литоты «тонкой волосинкой»,  «светлую ниточку деревенской незатейливой речки». Здесь несколько олицетворений «обнаружила», «гуркотать», «умела и резвость и светлость свою сберечь»,  «наговаривать», «споткнулась», «смолкла», «тонкой волосинкой вплелась» и эпитетов «картаво», «смелей», «говорливей». Значение этой речки для деревни подчёркнуто рядом однородных членов: «из нее  брали  воду на поливку гряд, в баню,  на  питье, на  варево  и  парево», но всегда верный законам правды жизни художник продолжает этот ряд контекстными антонимами («брали…» - «бродили по ней, валили в нее всякий хлам»)…  И несмотря на такое отношение к ней людей великое значение этой «незатейливой», «вилючей» речки подчёркивается сравнением и гиперболой: «на  многие тысячи верст, и как бы живою жилой деревня наша всегда была соединена с огромной землей».

Новый образ – звук топора. Его энергия подчёркивается рядом однородных членов: «возникал», «проносился», «ударялся», «рассыпался».

 «Кто-то  собирался  плыть в  город  и сколачивал салик  на Енисее.  Звук топора возникал на берегу,  проносился поверх, минуя спящее село, ударялся о каменные обрывы  увалов  и, повторившись  под ними,  рассыпался многоэхо  по распадкам». Просыпается деревня, и звучит её сибирский говорок: «салик», «увалы», обогащается он авторским «многоэхо».

Рядом однородных олицетворений изображена жизнь ручья: «рокотал», «гнал», «утихомирился»,«обозначился».

 «Сначала бабушка, а  за нею я пролезли меж мокрых от росы жердей и пошли по распадку вверх  на увалы. Весной  по  этому распадку рокотал  ручей, гнал талый снег,  лесной хлам  и камни в  наш  огород, но летом  утихомирился,  и бурный его путь обозначился до блеска промытым камешником».

 Эпитеты и олицетворение словно оживляют образ тумана: «В  распадке  уютно  дремал  туман,  и  было  так тихо, что  мы  боялись кашлянуть.  Бабушка держала меня за руку  и все крепче, крепче  сжимала  ее, будто   боялась,   что   я   могу   вдруг   исчезнуть, провалиться   в  эту волокнисто-белую  тишину».

 Эпитеты точно передают состояние ребёнка: «боязливо», «живая и тёплая»  «А я  боязливо  прижимался к ней, к  моей  живой и теплой бабушке».

Произведения Виктора Петровича Астафьева богаты изображением мира растений Сибири. Здесь много названий цветов, трав, деревьев, которые сопровождаются меткими эпитетами: травка «ершистая», сыроежки «рыхлые»

«Под ногами шуршала мелкая  ершистая  травка.  В ней желтели шляпки маслят и краснели рыхлые сыроежки».

Названия деревьев звучат с уменьшительно-ласкательными суффиксами («черёмушка», «сосенка», названия цветов даны в их просторечном варианте: «камнеломки», «повилика» (вьюнок), «дедушкины кудри»(ковыль).

     «Местами мы пригибались,  чтобы пролезть под наклонившуюся сосенку, по кустам переплетались камнеломки, повилика, дедушкины кудри».

Ряды однородных членов изображают одну из самых сокровенных сцен -  общение бабушки и внука: «вздрагивал», «ёжился», «облизывал»; «вытирала», «подбадривала», «уверяла». О мире бабушкиных сказок напоминает эпитет «большие - пребольшие».

«Мы запутывались в  нитках цветов, и тогда  из белых чашечек выливались мне за воротник  и на голову студеные капли. Я вздрагивал,  ежился,  облизывал  горьковатые  капли  с  губ,  бабушка вытирала  мою  стриженую  голову ладонью  или  краешком  платка и  с улыбкой подбадривала,   уверяя,   что   от   росы   да   от   дождя   люди    растут большие-пребольшие».

И снова образ тумана. Вокруг него, в нем самом столько колдовских тайн, переданных развёрнутыми эпитетами и сравнениями: «волокнистой куделею», «молочной пеною», «непроглядной, шум не пропускающей мякотью», «белые зачёсы».      

«Туман  все плотнее  прижимался к  земле, волокнистой  куделею  затянуло село,  огороды  и палисадники,  оставшиеся внизу.  Енисей  словно  бы  набух молочной  пеною, берега и сам он заснули, успокоились  под непроглядной, шум не пропускающей мякотью. Даже  на  изгибах Фокинской  речки появились  белые зачесы, видно сделалось, какая она вилючая».

А колдовское действо продолжается. Автор использует безличное предложение с рядом однородных глаголов, усиливающих таинственность, неотвратимость происходящего: «раскатывало», «скручивало», «загоняло»    

«Но  светом  и  теплом  все  шире разливающегося  утра тоньше  и  тоньше раскатывало туманы, скручивало их  валами в распадках, загоняло  в  потайную дрему тайги».

Новые звуки плывут над Енисеем: «гнусаво запела берёзовая пастушья дуда», «откликнулись коровы», «брякнули боталами», «слышен скрип ворот»    

(«Топор на Енисее перестал стучать.  И тут же залилась, гнусаво запела на улицах березовая пастушья  дуда, откликнулись ей со  двора  коровы, брякнули боталами,  сделался слышен скрип  ворот. Коровы  брели  но улицам  села,  за поскотину, то появляясь  в  разрывах тумана, то исчезая в  нем»).

Но по-прежнему мистически звучит олицетворение: «Тень  Енисея раз-другой обнаружила себя».

Отдельным абзацем автор выделяет из текста очень выразительное предложение: «Тихо умирали над рекой туманы». Благодаря инверсии оно звучит как стихотворная строка, а олицетворение «умирали» делает его просто незабываемым.

Мальчик видит этот мир глазами бабушки, которая рассказывала ему много сказок, деревенских историй и поверий, загадывала загадки. Отсюда пришли на страницы его книг диалектизмы: «снежные беляки», «украдчиво», «предутрие», «обращались». («А в распадках  и в тайге они будут  стоять до высокого солнца,  которое хотя  еще и не обозначило себя и  было за  далью  гор, где  стойко держались снежные  беляки,  ночами  насылающие  холод  и  эти вот  густые  туманы, что украдчиво ползли  к  нашему селу в сонное предутрие, но с первыми звуками, с пробуждением  людей  убирались  в лога,  ущелья,  провалы  речек, обращались студеными  каплями и питали собой листья, травы, птах, зверушек и все живое, цветущее на земле»).

Туман «устоявшийся», вода «мягкая, податливая», бредут «медленно и бесшумно» - всё новые и новые краски находит художник для своего полотна. («Мы пробили головами  устоявшийся в распадке туман и, плывя вверх, брели по нему, будто по мягкой, податливой воде, медленно и бесшумно»).

 И вот оно, долгожданное «вдруг» и снова тайна, но уже тайна рождения нового дня. «Вот туман по грудь  нам,  по пояс,  до  колен, и вдруг  навстречу  из-за  дальних  увалов полоснуло ярким светом, празднично заискрилось, заиграло  в лапках  пихтача, на  камнях,  на валежинах,  на  упругих шляпках  молодых маслят,  в  каждой травинке и былинке». И снова многогранность чуда передаётся рядами однородных членов, выстроенных в последовательном ослаблении метафор: «по грудь нам, по пояс, до колен»  (нисходящая градация), и в этом же предложении градация восходящая: «полоснуло», «заискрилось», «заиграло». Диалектизмы «пихтач», «валежины» рисуют образ тайги.

  Удивительная красота окружающего мира передана метафорой: «встрепенулась птичка, стряхнула горсть искорок» - «Над  моей головой  встрепенулась птичка,  стряхнула  горсть  искорок  и пропела звонким, чистым голосом, как будто она и  не спала, будто  все время

была начеку: "Тить-тить-ти- ти-ррри...".

Словно боязнь спугнуть птичку, нарушить песню заставляет наших героев использовать односоставные и неполные предложения:

     - Что это, баба?

     - Это Зорькина песня.

     - Как?

     -  Зорькина  песня.

Напевной инверсией зачаровывает нас сказовый говор бабушки: «Птичка  зорька утро встречает,  всех птиц  об этом оповещает».

 «И  правда, на голос зорьки - зорянки, ответило сразу несколько голосов - и  пошло, и  пошло!  С неба, с сосен, с берез - отовсюду сыпались на нас искры и  такие же яркие, неуловимые, смешавшиеся в единый хор птичьи голоса». Безличные глаголы «пошло», «пошло» сменяются вполне определённым эпитетами «яркие», «неуловимые» и  субъектом – «единым хором птичьих голосов».

«Их было много,  и  один  звонче другого, и все-таки  Зорькина  песня,  песня народившегося утра,  слышалась  яснее  других.  Зорька  улавливала  какие-то мгновения, отыскивала почти незаметные  щели и вставляла  туда свою  сыпкую, нехитрую, но такую свежую, каждое утро обновляющуюся песню».

 Эпитеты «народившегося» (утра), «сыпкую, нехитрую … свежую,… обновляющуюся» (песню) рисуют образ утра.

Радуются новому дню птицы, спешат «навстречу утру и солнцу» люди:

     «- Зорька поет! Зорька поет! - закричал и запрыгал я.

     -  Зорька  поет,  значит,  утро  идет!  - пропела благостным  голосом бабушка,  и  мы поспешили навстречу утру и  солнцу, медленно  поднимающемуся из-за увалов.» Голос бабушки становится «благостным», лексический повтор «зорька поёт» словно связующая нить поколений, свидетельствующая о высокой духовности связи бабушки и внука.

Чудо происходящего на наших глазах единения человека и природы передают развёрнутые эпитеты «обомлевшие от росы», «притихшие от песен» и великое родство с лесом человека, знающего «в лицо» каждое, «кланяющееся» ему дерево «сосенки, ели, рябины, берёзы и боярки»

(«Нас провожали и встречали  птичьи голоса; нам низко кланялись, обомлевшие  от  росы и притихшие  от  песен,  сосенки, ели, рябины, березы и боярки»).

И вот наши путешественники достигли цели. Солнце, творящее чудо, прикасается ко всему, живущему на земле.  Неповторимые образы помогают создать эпитеты «шершавая», «опалённая» (ягодка) и метафора «руки запахли … яркой зарёю, разметавшейся по всему небу».

«В  росистой траве  загорались  от  солнца красные огоньки земляники.  Я наклонился, взял пальцами чуть шершавую, еще только  с одного бока опаленную ягодку и осторожно опустил ее в туесок. Руки мои  запахли  лесом,  травой  и этой яркой зарею, разметавшейся по всему небу».

 «А  птицы все  так  же  громко  и  многоголосо славили  утро,  солнце, и Зорькина песня, песня пробуждающегося дня, вливалась в мое сердце и звучала, звучала, звучала...

     Да и по сей день неумолчно звучит».

И снова  метафора и эпитет «птицы громко и многоголосо славили», «песня вливалась в моё сердце».

Лексический повтор «звучала, звучала, звучит» расширяет пространство повествования и многократно повторяется в сердцах читателей и почитателей таланта В.П. Астафьева.